Два часа я рассказывал, что холост. Но, все-таки, она спросила:
- Вы женаты?
- Нет, я замужем, - обреченно сострил я.
- Как же так? – искренне испугалась в ответ.
Завороженно, едва не раскрыв рот, я следил за ее фальшивой грацией, пошлой манерностью и угловатыми движениями. Она не нравилась мне настолько, что я не мог оторвать от нее глаз. Красное, обветренное лицо, будто она трудилась дальнобойщицей и всю зиму проездила без лобового стекла. Неухоженные ногти и бриллианты на пальцах. Неуместный норковый воротник, насильственно приданный линялому кроличьему полушубку. Выражение всезнания и горделивого снисхождения. Устрашающий камуфляж городской сумасшедшей.
Познакомились мы киношно-красиво, книжно-романтично. Она сидела пьяная на троллейбусной остановке. В два ночи. Агрессивная и лохматая. Я, тоже навеселе, шел мимо, задумчивый, как памятник и глубокий, как канализация. Взбодрил ее неожиданным, оригинальным вопросом:
- Что вы делаете сегодня вечером, девушка?
- Ставлю вам клизму, дедушка… - надо признаться, ее ответ сразу покорил меня скрытым эротизмом и буржуазной раскрепощенностью. Вполне удовлетворенный, я продолжил свой путь в сторону Якиманки, но меня догнал ее дружелюбный окрик:
- Дай прикурить, козел!
Так вот, слово за слово, полилась наша беседа, неспешная, воздушная, интеллигентная... Когда в ней улеглись отголоски прошлых обид, я узнал о ее котах, про их менталитет, нрав и самосознание. Изящно приподняв бровь, распахнув полушубок, косолапо расставив ноги, выставляя напоказ расстегнутую ширинку, она изящно стряхивала пепел себе на грудь и совсем не по-женски плевалась.
Мы жили по соседству, в изогнутых переулках Замоскворечья. Я буднично ожидал закат своей жизни в Малом Казачьем. Она – ютилась на Люсиновской. Позже я познакомился с котами, когда чинил кран на ее неряшливой кухне. Давно презревшие человеческий род, предпочитая двуногих просто не замечать, жирные холеные наглецы, любили пройтись по обеденному столу, изучить содержимое кастрюль и обоссать телевизор. Последнее дважды приводило к локальным пожарам. За исправленный кран она предложила мне книгу о старой Москве – чрезвычайно интересную. Всю в тараканьих какашках. Когда я открыл обложку, под корешок юрко ускользнул исхудавший клоп, а вместе с титульной страницей под диван спланировал древесный жучок.
Ее джинсы были непременно протерты до дыр в самом пикантном месте. Молния на юбках обязательно ломалась. Ряды пуговиц безнадежно редели. Каждый выход в город сопровождался невосполнимыми потерями. Весь гардероб густо порос пучками кошачьей шерсти. Когда, она шла в театр, то надевала кроссовки, а, собираясь в поход - туфли на шпильках. Свою эпатажность она ловко подчеркивала щербатой улыбкой – пустые ячейки вместо пары-тройки зубов намекали на трудные поиски себя в период полового созревания.
Ее детство рисовалось правильным, радужным и целомудренным. После школы она училась в консерватории. В конце концов, я решил, что именно там, в горячих спорах о теории музыки, она потеряла свои зубы… Больше, было просто негде…
Наша дружба была напрочь лишена вожделения из-за фундаментальных разночтений во взглядах на гигиену, красоту и шарм. Постепенно привыкнув к ней, я перестал созерцать ее недостатки и устыдился прежних, снисходительных насмешек. Больше не презирал ее равнодушие к своей внешности. Начал воспринимать ее, как человека абсолютной доброты и катастрофической наивности. Вот она рассеянно кормит во дворе голубей. Вот ее силуэт на фоне огромного кухонного окна, струйка табачного дыма над головой, взгляд, стелящийся по торосам московских крыш – средоточие непонятой никем души…
- Что ты знаешь, - бросила она однажды и глаза ее незнакомо, красиво вспыхнули, - что ты можешь знать…? Обо мне…
На пыльных полках, за грозными фасадами антикварных сервантов из красного дерева, желтели фотографии другой, неведомой, постконсерваторской жизни. Из обрамления пошлых вензелей и ангелочков новокитайской рамки, блистал мужчина, калибра голливудской звезды пятидесятых годов. Черную смоль блестящих волос прорезал идеальный пробор. Тонкие усики. Белый макинтош, демократично ослабленная хватка галстука... Подвинув старую новогоднюю открытку и стопку просроченных рецептов, я увидел, фото целиком. Рядом с неизвестным мачо, заливалась давно отзвучавшим смехом, темноокая аристократка. Вновь принесенные пол-литра выскользнули из моих рук, когда я понял, кто эта женщина. За снимком притаилась, в обнимку со свидетельством о смерти, справка об освобождении. Три составляющих далекой трагедии, о подробностях которой я никогда не посмею спросить.
Нас столкнула вместе грубая нежность мегаполиса. Бесцеремонность гигантского чудища. Просто, хотелось поговорить, перекинуться парой слов в гулком неуюте каменной ночи. Или, наоборот, послать подальше. Тогда, на остановке, в бледных отблесках иллюминаций, она показалась мне молодой и красивой, а я ей – в контровом свете уличного фонаря, старым и страшным. И то, и другое не так уж далеко от истины. Годы партизанской борьбы с таинственной потерей, перекроили ее лицо в инопланетную маску, но, когда-то она была молода и божественно красива. А, я – если, совсем не повезет, уже скоро стану старым и страшным. И тогда, мы будем по-настоящему вместе…