НЕВОЛЬНЫЙ САМОЗВАНЕЦ
Не то, чтоб Макс с людьми не ладил – напротив, он был искренне доброжелателен и совершенно не выносил ссор, конфликтов и ругани, не говоря уже о рукоприкладстве. Единственный раз, когда отчим спьяну ударил его мать на глазах у мальчика, Макс молча взял из отцовского гаража молоток и, дрожа всем телом, словно в лихорадке, разбил тому голову. Отчим остался жив, но не вполне самостоятелен, и более в их доме не появлялось мужчин. В маленьком городке, где Макс провёл своё детство, все знают всё обо всех, и если не все жители знакомы друг с другом лично, то – во всяком случае – в лицо знают каждого горожанина. История с молотком, на фоне полного отсутствия событий, облетела город быстрее, чем экс-отчим Макса был выписан из госпиталя, где его черепу придали близкую к первоначальной форму, и где он получил в подарок кресло на колёсиках, слуховой аппарат и целый саквояж лекарств. Макс никогда не участвовал в драках, а также в командных играх и спортивных мероприятиях. Сверстники его побаивались, и хотя он ни с кем не ссорился, не спорил и – тем более – не враждовал, друзей у него тоже не было. Ни в школе, ни среди соседей. Должно быть, поэтому мальчик так полюбил животных. Он не был замкнутым или угрюмым, однако пустое пространство вокруг него создавало впечатление отчуждённости, сделавшее его молчаливым. Много времени Макс проводил в конюшне, ухаживая за лошадьми, которых держали при пожарной заставе, и в голубятне старика-почтальона. И птицы, и животные, не знавшие истории о молотке, осложнившей Максу общение с людьми, охотнее шли на контакт, и скоро он стал понимать их лучше, пожалуй, чем даже самого себя.
Когда в город приехал цирк-шапито, это событие – по местным масштабам, буквально, историческое – в судьбе мальчика сыграло решающую роль. Макс понял, чему он готов посвятить свою жизнь. Оставаясь полностью равнодушным к акробатике, которая вызывала единый вздох зрительного зала с каждым пролетавшим над ареной телом в трико (Максу эти люди, подвешенные под куполом на своих «тарзанках», и исполняемые ими трюки казались исключительно однообразными) и всё то время, что они сигали на плечи друг другу, образуя пирамиды – вроде тех, в какие составляют консервы в продуктовом магазине – он терпеливо дожидался следующего номера, в надежде, что на сцену наконец-то выпустят обещанных афишей животных. Заполнявшие паузы между номерами клоуны вызывали у мальчика неподдельное сострадание: он не мог понять, почему публика смеётся над тем, что – случись это с кем-нибудь из них самих или их близких – стало бы причиной отчаянья и горя. Даже иллюзионист, заставлявший различные предметы исчезать и появляться – хотя его манипуляции и казались необъяснимыми, почти чудесными – завладел вниманием Макса только до тех пор, пока на арену не выпустили зверей. Обезьянки, демонстрировавшие джигитовку на великолепных лошадях, бегавшие по катившимся вокруг дрессировщика бочкам медведи, голова человека в пасти льва и игравшие в огромный разноцветный мяч слоны: эти образы снились Максу каждую ночь и через год после отъезда цирка из города. Он ходил на все выступления, пользуясь отверстием в сетке заграждения вместо билетной кассы – все четыре представления, данные цирком-шапито за уикенд, все двенадцать часов счастья, какого ни прежде, ни после не было в детской жизни молчаливого Макса. Слоны и обезьяны, львы и медведи были животными из далёкого, недосягаемого мира, о котором в маленьком городке можно было узнать только из книг. Лошади, состоявшие на службе в пожарной заставе, не подавали надежды на цирковые чудеса: в этом смысле Макс был, к сожалению, реалистом. Но вот собаки…
С тех пор, как в городе побывал цирк-шапито, минуло пять лет, и Макс уже пользовался бритвой, а его мать смогла оставить работу официантки в единственном ресторане города. В кармане комбинезона Макс всегда носил совершенно истёртую и почти лишившуюся букв книгу, содержание которой было известно ему наизусть. Кроме того, в ней сохранились удивительные иллюстрации, на которых собаки истекали слюной при виде электрической лампочки. Пользуясь этим единственным учебным пособием, Макс творил чудеса, о каких цирковым дрессировщикам, и даже иллюзионистам – и мечтать не приходилось. Будь он более меркантильным человеком, Макс мог бы, должно быть, сколотить состояние или прославиться, мог бы открыть ветеринарную клинику или создать собственное шоу, наверняка снискавшее бы успех в любом большом городе…
Никто не знал, каким образом ему это удаётся, однако, в городе не было ни одной собаки, которая отказалась бы ему повиноваться. У самого Макса собак не было, но все, кто держал животных, знали его. Совмещая функции ветеринара, кинолога и дрессировщика, Макс обучал соседских животных всему, о чём бы его ни попросили хозяева. Собаки приносили в дом оставленные почтальоном на крыльце газеты и ходили в магазин со списком продуктов в зубах и сумкой на шее, укачивали плачущих в коляске младенцев и помогали детям постарше переходить улицу, искали утерянное, доставляли пиццу, охраняли территорию и участвовали в спортивных состязаниях. Чему бы ни вздумалось человеку обучить свою собаку, Макс добивался этого в самые сжатые сроки от любого животного – независимо от породы, возраста и сложности задания. Исключение составляли охотники: Макс был противником этого жестокого и необоснованного развлечения, и отказывался натаскивать охотничьих собак – категорически и наотрез.
Повиновение, дисциплинированность и сообразительность, проявляемые подопечными Макса, становились предметом зависти школьных педагогов и детских нянь, не способных добиться послушания от человеческих детей. И хотя плата, которую Макс взимал за свои услуги, была почти символической – если дело касалось дрессировки, – а за лечение животных он не брал денег вовсе, заработки позволяли ему содержать дом и стареющую мать, а также совершить несколько познавательных поездок. Дважды Макс побывал на выставке собак в соседнем городе и однажды – на собачьих бегах (произведших на него крайне удручающее впечатление). Собачьи соревнования утвердили Макса в том, что люди, по большей части, собак не понимают, оттого и обращаются с ними исключительно бестолково. Животные, понял Макс, вынуждены считаться со своими хозяевами ради пропитания и из снисхождения. Он знал из книги, что человек умнее собаки, устроенной Богом прямо и честно, и это вызывало в нём большую симпатию к животным, нежели к их хозяевам.
После приезда в город цирка-шапито, поездки в большой город стали ещё одним поводом, побудившим Макса задуматься о дальнейшей судьбе: прежде ему не приходили мысли о том, что когда-нибудь он покинет дом… Макс был поздним ребёнком, и был ещё достаточно молод, когда его мать умерла. Похоронив её, Макс несколько дней провёл в молчаливой задумчивости, не выходя из дома. Он не ел, не пил и только однажды уснул – сидя в кресле и глядя в стену. Ему приснилось животное, грациозно бежавшее по бесконечной крепостной стене красного кирпича: оно походило то на лошадь, то на гончую, и было радикально жёлтого цвета. Сон был ярким и продолжительным, но больше в нём ничего не происходило. Животное бесконечно долго бежало по стене, и Макс смотрел на него, как зачарованный – он видел, как играют мышцы под гладкой жёлтой кожей, и не мог решить, снится ему лошадь или всё-таки собака. Зато он откуда-то точно знал, что стена красного кирпича – Великая и Китайская. Проснувшись, Макс взглянул на себя в зеркало и с изумлением увидел там вроде бы и знакомое лицо, но такое, какого прежде ему видеть не приходилось: большие грустные глаза, ввалившиеся внутрь черепа щёки, покрытые седой щетиной, исполосованный морщинами лоб с глубокими залысинами… Мужчина в зеркале мало напоминал Максу того, кем он до сих пор себя представлял. И главное – он был далеко не молод. Выйдя на крыльцо, Макс поднял скрученную в тугой рулет газету и развернул её. В разделе объявлений он нашёл чертовски красивым готическим шрифтом отпечатанное сообщение о том, что старейшему в стране университету срочно требуется на постоянную работу кинолог.
Вечером следующего дня Макс уже стоял на дороге, уходящей вдаль, в ожидании транспортного средства дальнего следования, которое увезёт его из маленького родного города – навсегда. На нём был строгий чёрный костюм, купленный по случаю похорон, в руке он держал кожаный саквояж, вместивший всё необходимое: иллюстрированное издание книги русского учёного Павлова об условных рефлексах и толстую пачку рекомендательных писем, в которых благодарные жители маленького горда выражали своё восхищение деятельностью Макса в качестве непревзойдённого знатока собак и лучшего (а на самом деле – единственного) в городе специалиста по их воспитанию, лечению и дрессировке.
Билет в один конец и вырезанное из газеты объявление о вакансии университетского кинолога Макс положил во внутренний карман вместе со всеми своими деньгами, вырученными от продажи дома. Большая часть их была потрачена на поездку до старейшего в стране университета, но кое-что оставалось на дорожные и непредвиденные расходы. Из опыта своих поездок на собачьи выставки Макс сумел заключить, что жизнь в большом городе дороже той, какую он вёл до сих пор, но решение его было окончательным, и обратного пути не было.
Бритвы Макс брать с собой не стал, сочтя свою седую щетину более соответствующей солидности учреждения, где ему предстояло работать. Для полной и окончательной презентабельности он купил очки в металлической оправе с обыкновенными стёклами – без диоптрии…
Путь до старейшего в стране университета оказался столь неблизким, что многообразные впечатления ото всего увиденного в дороге успели примелькаться и, стократно отразившись в стёклах очков Макса, придали его лицу черты видавшего виды путешественника, утомлённого до почти безразличия человека, которого едва ли чем бы то ни было возможно удивить. Щетина его уже стала бородою, стёкла очков запотевали и от частого протирания обрели даже некоторую диоптрию, а волосы у Макса отросли настолько, что прежде повязанный на шее узкий галстук теперь стягивал их на затылке в подобие конского хвоста.
Продолжительность путешествия многократно превысила все предположения Макса о пределах пространства, давно иссякли все ресурсы его способности интересоваться не Бог весть какими достопримечательностями пути, смешавшимися в его памяти в единую полосу ритмично-монотонного ландшафта, и пару раз он просыпался, уверенный в том, что по недосмотру водителя проехал весь маршрут неоднократно: очередная стоянка была знакома ему настолько, что он мог с закрытыми глазами точно указать, где здесь – почта, а где – закусочная. Придя к выводу, что все остановки на пути следования этого рейса неотличимы друг от друга, Макс уже готов был свыкнуться с уделом вечного пассажира, когда его слуха достигло объявление о конечном пункте назначения. Он даже не испытал никаких соответствующих торжественности момента эмоций, пока не сошёл на твёрдую почву – на этот раз – окончательно.
Город, где ему предстояло жить, встретил Макса шумом и суетой погружённых в свои заботы людей. И только величественное здание университета сумело внушить ему некое особое чувство, напомнив о первом причастии в единственном (если не считать пожарной каланчи) высоком строении его родного города – церкви.
Ни на газоне перед университетом, ни во дворе Макс не заметил никаких признаков собачьего присутствия. Лая он тоже не слышал. И это слегка обеспокоило его.
Радушие господина, временно замещавшего Ректора, отозвалось в душе молодого специалиста смутной тревогой. Он только успел сообщить, что прибыл по объявлению в газете, и на вопрос, с чего бы он хотел начать знакомство с университетом, честно ответил, что ему не терпится взглянуть на своих будущих подопечных. Без лишних вопросов господин и. о. Ректора взял Макса под руку и повёл гулким сводчатым коридором навстречу будущему. Тревожное чувство, овладевшее Максом, крепло с каждым шагом. Он не знал, с чем это связано, но в ногах вибрировала дрожь, какую он испытал ещё только однажды – когда, маленьким мальчиком, со слезами в глазах и с молотком в руке вышел из отцовского гаража и направился в дом, чтобы вступиться за свою мать перед пьяным отчимом. Их обоих уже не было на этой земле, и сам он теперь был совершенно другим человеком. С кожаным саквояжем, под руку с важным господином, Макс шёл нескончаемо длинным университетским коридором, и каждый его шаг отдавался под сводами старого здания гулким эхом.
Волнение, переполнявшее его, звенело в ушах, и стёкла очков запотели так, что он почти ничего не видел перед собою. Они остановились перед створками резной двери со множеством маленьких стеклянных окошек, и. о. Ректора толкнул одну из них и жестом пригласил Макса войти первым. Сделав шаг, Макс очутился в огромном зале, в точности напоминавшем ему греческой амфитеатр из школьного учебника истории. Публика заполняла многоярусный зрительный зал аудитории до самых дальних рядов, почти упиравшихся в украшенный лепкой полукруглый свод.
В звенящей тишине этот господин вывел Макса в самый центр арены – такой же, как в цирке-шапито, только наполовину отрезанной грифельной доской, отсекавшей Максу все пути к бегству. Внезапно ему всё стало ясно, ещё до того, как он понял смысл сказанного господином и. о. Ректора. Макс неожиданно и отчётливо понял, что стал жертвой чудовищного, катастрофического недоразумения. Была ли тому виною небрежность, допущенная в типографском наборе, или Макс сам неверно прочёл одно-единственное слово, это уже не имело ни малейшего значения. Положение, в котором он оказался, нелепостью своей выходило за пределы всех мыслимых допущений, и не один драматург-комедиограф охотно поделился бы гонораром за такую остроумную в своей оригинальности идею для пьесы в жанре фарса. Всё это пронеслось в сознании Макса в одно мгновение, как только господин в твидовом пиджаке громогласно объявил заполнявшим аудиторию студентам, что перед ними – новый профессор, прибывший издалека, чтобы прочесть им курс синологии, науки об удивительной древней культуре и цивилизации далёкого Китая.
Оценив всю нелепость, даже абсурдность сложившейся ситуации, Макс – вместе с тем – осознал, что пути к отступлению – нет. Сохранив, по мере сил, видимость хладнокровия, он завершил первое знакомство с университетом в каком-то сомнамбулическом состоянии – что, как ни странно, было принято всеми, с кем он в тот день познакомился, с явным восхищением: очевидно, производимое им впечатление соответствовало некоему образу рассеянного учёного, слегка оторванного от житейских реалий. Получив ключи от аудитории и комнаты во флигеле, предоставленной ему в качестве кабинета, а также – отсрочку до сакраментального момента, когда «будут улажены все формальности», Макс буквально вывалился из университетских дверей – подобно рыбе, ухитрившейся выпрыгнуть из рыбацкой лодчонки в родную реку.
Когда, сопровождаемый мелодичным, но на сей раз как-будто немного нервным звоном колокольцев над дверью, Макс ворвался в букинистическую лавочку, расположенную напротив университета, глаза его, должно быть, соответствовали диаметру очков.
– Китай! – выдохнул он. Вопросительный взгляд владельца, взыскующий разъяснений, тщетно ждал узреть в огромных глазах Макса чего-нибудь ещё. И, взяв себя в руки, Макс чётко и внятно повторил: Китай! Всё, что у Вас есть про Китай!
Через несколько дней «все формальности были улажены», и на двери кабинета, некоторое время служившего Максу его новым домом, сверкала латунная табличка: «Проф. Максимиллиан Райт, синолог».
Забывая о еде и засыпая над очередной книгой, Макс провёл за чтением бесчисленное множество часов, дней, ночей: если одна-единственная книга профессора Павлова позволила ему сделать карьеру кинолога, то для того, чтобы не стать посмешищем на университетской кафедре, Макс перечитал вдоль и поперёк такое множество весьма внушительных фолиантов, что стёкла в очках скоро пришлось поменять – на этот раз, они уже были действительно с диоптрией.
Отыскавшийся в каком-то баре безымянный гений изготовил для Макса профессорский диплом, составленный на его имя, и ничем не отличавшийся от подлинного документа о высшем образовании. Так или иначе, улажены были и прочие недоразумения, нет-нет, а имевшие место в первых шагах новоявленного ориенталиста по ступеням научного знания.
Молчаливого Макса больше не существовало: многочасовые лекции компенсировали дефицит общения былых лет. Студенты – это не собаки, хотя бы уже потому, что умеют говорить. Скоро и они завоевали его симпатию – почти такую же, как его прежние питомцы. Макс наверняка скучал бы по собакам родного города, будь у него на это хоть сколько-нибудь времени…
История знает немало авантюристов и шарлатанов, узурпаторов и мистификаторов, выдававших себя не за тех, кем они являлись. Их причудливые судьбы неизбежно в чём-то схожи. Более всего подобных персонажей обретается в области мистических и прочих таинственных сфер. Едва ли не самый прославленный среди них – граф Калиостро – обрёл всеевропейскую известность в приоритетной роли учредителя лож т. наз. «египетского масонства». Разумеется, сама оригинальная идея, вместе со множеством мнимых титулов и псевдонимов, была присвоена «его светлостью» без тени смущения. Все его познания – оккультные и алхимические – были почерпнуты Калиостро в одной-единственной рукописи некоего безвестного Джорджа Кофтона (или Гостона), по случаю купленной будущим «великим магистром» в какой-то лондонской букинистической лавке.
Пускай и Макс ступил невольно на скользкую тропу мошенничества, но случилось это оттого только, что тропа пересеклась с его жизненным путём по прихоти его небанальной судьбы. По некоторым признакам, отнеся историю его трудоустройства к плутовству в старом-добром духе аферистов вроде Калиостро, следует – справедливости ради – отметить, что человеком Макс был прямодушным, никаких честолюбивых побуждений не имел, меркантильных целей не преследовал. Скорее всего, Максу не хотелось разочаровать этих людей, уже увидевших в нём нового преподавателя, и обман его был незлонамеренным. Возможно, оттого и не был раскрыт.
Несомненно одно: профессор Максимиллиан Райт и по сей день успешно преподаёт синологию, будучи старейшим профессором старейшего университета, и пользуется заслуженным уважением студентов уже Бог весть, какого поколения. Вечерами этого благообразного джентльмена можно встретить неизменно прогуливающимся в университетском парке со своим первым и единственным другом – очаровательным псом породы «пекинес».
© ПётрКакПётр 2007.