Сорок дней

       

    Умер художник. При жизни слыл он человеком недоверчивым и замкнутым, был известен неширокому кругу профессионалов и знатоков изобразительного искусства. Прославился оригинальной техникой рисунка.
   Как и положено, на сорок дней поминали усопшего. Поминки проводились в скромной двухкомнатной квартире, где проживал безвременно ушедший художник со своей матерью, в прошлом, красивой женщиной, сейчас – с сеткой мелких приятных морщин, не портивших лица. Стол установили посредине большой комнаты, напоминавшей больше склад, чем жилое помещение. По углам комнаты выстроились рамы, свернутые в трубочку ватманы с набросками и эскизами. Отовсюду выглядывали натюрморты дорогих вин и апельсиновой кожуры, пейзажи средней полосы России. Везде – краски, холсты. В нескольких шагах от окна на трехногом штативе стояла прикрытая тканью, новая работа художника, тут же, палитра красок, разведенная для нее. Все это перенесли из малой комнаты, где раньше была мастерская художника. Теперь там – спальня матери. Хозяйка последнее время блажила. Почтить память умершего пришли человек двенадцать – тринадцать, одни мужчины без женщин. Собрались поздним вечером и провели так всю ночь. Среди собравшихся был знаменитый продюсер-шоумен с эстрадным певцом, маститый художник со своим другом, молодым художником, несколько бородатых писателей-почвенников. Остальные - поклонники и любители, люди, близкие к искусству, прилипалы богемной среды.
   Пришедшие хорошо знали хозяйку дома. Они помнили вкусные обеды для нищей творческой братии. За столом завязывались нужные знакомства. Через них мать художника пыталась решить проблемы своего сына: устроить выставку, выгодно продать картину. В то время она была остроумной и веселой, за ней ухаживали мужчины. Сейчас – разбитая горем, мучилась сердцем и сидела за богатым столом неестественно чуждо, и не было никакого дела до собравшихся, до самой себя. Лицо женщины было темно от какой-то страшной тяжелой думы, не покидавшей со дня смерти сына. Над столом повисла напряженность, будто под куполом цирка чересчур туго натянули канат. Он скоро лопнет и захлестнет канатоходца. Мать сидела угрюмо, уронив голову на руки. Вскоре, удалилась к себе в комнату, предоставив гостям право распоряжаться за столом.
- Подайте мне грибочков, пожалуйста, - попросил продюсер. – Рыжиков. Ага, спасибо! Люблю, знаете, как они похрустывают.
Продюсер выглядел человеком здоровым, упитанным с девичьим румянцем на щечках.
- Я уважаю больше грузинскую кухню, - снова заговорил шоумен.
- Значит, огурцы под водку не для вас? – с легкой иронией в голосе спросил писатель- почвенник.
- Отчего же, могу и водку.
- Мне китайская кухня по душе, - произнес один из любителей. – Там привычное мясо приобретает необычный вкус.
- Хитрецы, эти азиаты! – подал голос другой писатель. – Далеко шагнули. Но они недооценили роль России в общемировом политическом процессе.
Застолье постепенно разгоралось и из тихого поминального события превратилось в шумный пир.
- Азия, Азия! – пропел бархатным баритоном эстрадный певец.
Продюсер улыбнулся, ослабил ремень на брюках, расстегнул пуговицу на пиджаке и вальяжно развалился на стуле.
- Интересуюсь, господа, куда пропали пейзажи Азии нашего покойного Виктора Андреевича? – спросил он. – Я одно время намеривался их купить.
- Не купили? – спросил молодой художник.
Внешностью он обладал самой обыкновенной, если бы не большие и печальные с серой поволокой глаза, которые, казалось, различали самую сущность вещей.
- Виктор отказал мне.
- Почему?
- Не знаю. Я ему здорово помогал. Галина Федоровна знает, может подтвердить.
- Виктор всегда отличался экспрессивностью! – восторженно сказал один из поклонников.
- Если мне здесь никто не может сказать или скрывает что, то я все равно узнаю. Я нащупаю болевые точки… с моими связями…
Шоумен уже довольно выпил водки и чувствовал себя здесь очень уверенно из-за больших денег и положения. Наступила неловкая тишина.
- Пейзажи Азии, - подал голос маститый художник, - были проданы одному западному коллекционеру.
Голос его при всеобщем молчании и внутреннем трепете прозвучал смертным приговором самому себе. Маститый художник был человеком тщедушным, побитым жизнью, вид имел самый унылый.
- Признался, - удовлетворенно произнес продюсер. – Как же так, Сергеич?
- Извините меня, Абрам Васильевич, но Виктор Андреевич просил меня не говорить вам.
- Ясно! Творческая солидарность. Означает ли это, что покойный был тебе больше друг, чем я?
- Судари, милые мои! Хватит скандалить! – призвал к порядку бородатый славянофил. – Не забывайтесь! Лучше давайте припомним Виктора, ну, как его, Андреевича, в общем.
- Погоди, ты! И так уже пьян! – взвился Абрам Васильевич.
- Ты с ним имеешь дела, Александр? – обратился молодой художник к маститому. – Зачем?
- Я тебе потом все объясню.
- Пейзажи растворились в миражах Азии! Сколько за них заплатили? Не молчи, Сергеич, я все равно узнаю.
- Не знаю.
- Врешь! Ты, оказывается, хорошо знал Виктора Андреевича!
- Я, правда, с покойным был плохо знаком, пересекались пару раз, в основном по роду занятий.
- Мне говорили, приходил к нему, и вы довольно плотно общались, - продолжал допрашивать Абрам Васильевич. – Вы донесли! – указал он пальцем на одного из любителя искусства.
- Я? Нет, нет! – принялся горячо протестовать тот. – Меня с кем-то спутали!
- Не мог, память у меня на лица хорошая.
- Говорю же вам, это был не я!
- Тогда вы, писатель. Без моей помощи не вышла бы ваша бездарная книжка!
- Ошибаетесь, дорогой Абрам Васильевич! – отрекся почвенник. – Вы же знаете, я за истину, за нравственность готов стоять насмерть. Да, знавал покойного. Но как-то сойдясь с ним поближе, узнав его в деле, бросил водить знакомство.
- В чем вы хотите обвинить Виктора? – негодующе прошептал молодой художник. – Это, это был добрый, душевный человек, он не мог ничего такого...
- Какова же была цена картин? Скажите мне, раз вы так хорошо знали нашего Виктора Андреевича.
- Не знаю.
- Вы у покойника уроки брали, вас пророчили на роль приемника после Виктора.
- Домыслы дураков.
- Если бы не преждевременная и ужасная смерть Виктора… - оборвал фразу продюсер.– Проверка на вшивость. Я знаю, сколько стоили пейзажи.
Сказал. Над столом пронесся изумленный стон.
- Предлагал вдвое больше. Не продал.
- Ах! - воскликнул кто-то из поклонников, - Виктор Андреевич был человеком эксцентричным. Помню, про него такие вещи рассказывали…
- И правильно сделал, что не продал, - прервал поклонника молодой художник, – я поступил бы точно так же.
- Прежде, надо стать кем-то, чтобы говорить такие слова, - ехидно парировал шоумен, – я, простите, уже и ваше имя забыл.
- Эрнест Жнецов.
- К сожалению, Эрнест, вы не останетесь в анналах истории.
- Зато вы, известны многим по своим деяниям.
- М-да, - самодовольно согласился продюсер, - я довольно знаменит и богат.
- Разбогатели на растлении нравов.
- Судари, судари! – ввязался в разговор писатель. – Хватит ссориться! Сейчас все богатеют разными способами, и это неплохо. Хотя по евразийской концепции…
- Брось, ты, свои старомодные словечки и идиотские идеи! – грубо оборвал его продюсер. – На вот, выпей лучше!
- Я, я оскорблений не прощаю, - возмутился славянофил.
На него зашикали, толкнули локтем, он выпил и успокоился.
- В чем именно, вы меня обвиняете, дорогой мой, Эрнест? – спросил шоумен.
- В одном музыкальном проекте вы использовали подростков с посредственными вокальными данными. Поднимали рейтинг рекламой  их нетрадиционных сексуальных наклонностей.
-Вспомнили! Им уже тогда было по четырнадцать лет. Паспорта на руках, все законно.
- Хоть бы им и по шестнадцать лет было. Конечно, совесть - это не юридическая категория…
- Я сделал им имя, я сделал их богатыми!
- И приучили к наркотикам!
- Не я, они сами!
- Чтобы легче управлять.
- Я им дал полную свободу, я старался им не мешать, они сами… А что я? Доказать попробуй!
- Прекратите! Завелись, в самом деле! – возмутились любители искусства. - Дети! Они с двенадцати лет курят, пьют и сексом занимаются. И никто не виноват.
- Такие, как вы, позволяют им это делать, - возразил Эрнест.
- А вы? Можно подумать, вы ходите по улицам и грозите им пальчиком, - съерничал Абрам Васильевич.
- Что же, и я, - тихо согласился после некоторого молчания Эрнест. – Пусть и я виноват, но специально этим не занимаюсь.
- Вы просто бездельник! – сказал шоумен. – Вам мешает заниматься любым делом ваша гипертрофированная нравственность. Вы не умеете делать деньги. А вот ваш друг молодец, хотя сегодня и немного не прав, но вовремя извинился, поэтому я ему помогу, - да, Сергеич?
Продюсер шутливо подмигнул маститому художнику, отчего тот смутился. «Проснулся» один из писателей-почвенников и пробормотал:
- Разврат не приемлем. Россия всегда отличалась крепкими нравственными устоями…
- Я всего лишь помогаю людям и беру за свою работу небольшое вознаграждение. Вам я тоже помогу. Если вы только пожелаете. Возьмите мою визитку.Возьмите, возьмите! Не бойтесь, не испачкаетесь.
- Давайте мне, Абрам Васильевич, - предложил маститый художник, - я ему позже сам отдам.
- Спасибо, Сергеич! Помог выйти из положения. Я же понимаю: ему неудобно при всех-то. Я же вижу. Эх, молодость, задор. А задатки, талант есть. Я видел его картину. Японский конверт называется.
- Корвет, - поправил его Эрнест.
- Без разницы. Главное, чтобы желание работать было. Без угрюмой упертости, какая наблюдалась у Виктора Андреевича. О покойничках либо ничего, либо хорошее, а Виктора я уважал, но не понимал, никогда не пойму.
- Что вы не понимаете? – зло спросил Эрнест.
Продюсер поднялся из-за стола,  прошел, отбросил ткань с неоконченой картины.
- Кто мне скажет, что это?
- Город, - ответил молодой художник.
- Что?
- Господи, ведь это так просто! Разве вы не видите, что это ночной город?
- Ночной? Как догадались? Для меня лично здесь все свалено в одну кучу, написано кое-как…
- У Виктора было свое видение мира!
- Тогда у меня свой взгляд на некоторые вещи. И то, что вы называете развратом, я называю хорошим бизнесом. Полюбуйтесь на мое детище. Встань, Миша.
Поднялся высокий с бычьей шеей эстрадный певец.
- Ему рукоплещут залы Европы. Плохо? Чудаки, вроде Виктора Андреевича всегда бедны и безвестны. Школы он не создал, учеников не собрал, умер рано.
Абрам Васильевич близоруко прищурился и взглянул на картину внимательнее.
- Очень неожиданно, гениально, - прошептал он. – Жаль, не успел. Может быть, кто-нибудь из присутствующих блеснет мастерством? У кого хватит смелости? Обговорим условия, сроки. Я заплачу хорошие деньги. Молчите? Слабо? Эрнест, Александр Сергеевич?
- Боюсь, дописать под силу только покойному, - тихо произнес маститый художник.
Эрнест промолчал. Продюсер вернулся на свое место. Больше не спорили и не вспоминали погибшего художника. Пили, ели, разговаривали обо всем. Певец пел, раздавал автографы. Первыми покинули стол продюсер с эстрадником.
- Я на авто. Могу подкинуть! – крикнул он уже из коридора.
Три писателя и один любитель сорвались на рысцу вон. Вскоре засобирались и разошлись остальные. Блины с киселем не тронули.
    На больших круглых часах в прихожей шесть утра. В комнате остаются два художника.
- Как ты думаешь, - спрашивает маститый художник у молодого, - она что-нибудь слышала? - Скашивает глаза в сторону комнаты, где укрылась хозяйка дома. - Выйдем в подъезд, покурим.
- Не курю.
- Поговорить надо.
 Они одеваются и выходят в холодный подъезд. За окнами – январь.
- Не ожидал от тебя, друг, - говорит Эрнест
- Я сам от себя не ожидал,- и тут его прорывает. – Мне уже под шестьдесят! Больше сорока лет я провел в нищете! Мотался по коммуналкам, общежитиям! Мне надоело, понимаешь? Меня тошнит, выворачивает! Пьяные соседи, грязь, чужая мебель! Пусть я не проживу долго. Немного, пусть, но достойно.
- Поэтому ты связался с этим, этим…- Эрнест мучительно подбирает слово.
- Да! И не говори, я знаю больше твоего, - возражает ему Александр Сергеевич, – не осуждай меня. Ты не можешь. Ты не истерпел, не испытал всего, что пережил я. Я не проходимец, я всю жизнь положил. Я достоин. Скажешь, плохо пишу?
- Нет, ты отлично пишешь. То есть писал. Твое восхождение началось около года назад, угадал? Творческие поездки за границу, выставки, презентации, мелькания в модных глянцевых журналах. Я думал – у тебя кризис. Думал - пройдет. В твоих новых картинах нет того настоящего чувства, от которого раньше дух захватывало. Многое там пустое. Оно, может быть, сделано мастерски, но все равно пустое и глупое.
- Я тебя понимаю, ох, как понимаю! – с горечью в голосе сказал маститый художник, - я что-то потерял, я не жалею, зато у меня появились деньги на которые могу создавать шедевры. Займусь в самое ближайшее время. Только развяжусь с шоуменом, как его, чертом!
- Не верю! Он выжмет тебя, ты истратишься понапрасну, испишешься. Когда сам поймешь – сопьешься или руки наложишь.Все это очень похоже на предательство.
- Если ты говоришь про Витю, то я в его смерти невиновен. Он сам не хотел жить по-человечески.
- Зачем же отказался от дружбы с ним?
- Я был последним, кто видел его перед смертью. Меня бы начали таскать по судам, допрашивать. Мне не нужны неприятности.
- Я говорю про предательство самого себя, Саша. Ты одержим манией накопительства. Ты окружен комфортом. Зачем тебе еще?
- А ты? Ты разве другой? Тебя демоны не мучают, твой дух не искушают?
- Во мне очень много ужасного, - соглашается Эрнест.
Звуки прекратились. Немое кино. Топер напился и лег грудью на крышку рояля. Тишины не выдержат стены. Дадут трещину, начнут неспешно падать, точно в замедленной съемке.
    Ничего не случилось. 
    Кто-то извне включил громкость. Снова, виновато мигая, зажужжала лампа дневного освещения, где-то за соседней дверью напротив, почуяв чужих, зацарапалась, засопела собака, на улице пьяный заорал песню. Александр Сергеевич выкурил еще одну сигарету.
   Они поговорили некоторое время. Попрощались. Эрнест решил остаться, чтобы убрать в квартире. Он вернулся в комнату, где витал чад недавнего разгула. Стал было уносить со стола грязную посуду и замер у картины.
- Галина Федоровна! – позвал Эрнест хозяйку дома.
Она не откликнулась, не вышла. Художник долго и заворожено разглядывал полотно.
-  Я попробую, - пробормотал он.
Снял пиджак и взял в руки кисть.
   Короткий зимний день заканчивался. За стеклами толпились синие сумерки. Отворилась дверь, появилась Галина Федоровна. Подошла и встала за спину. Нахмурилась. Подняла руку, будто хотела прикоснуться к картине, опустила на плечо Эрнесту. Художник вздрогнул, но продолжал творить. Выражение печали на лице матери пропало, уступив место покою и умиротворенности.
   Лик ее просветлился и очистился.
      
       Москва – Сызрань.
       Ноябрь – май, 2005 – 2006 гг.