Ветер с Енисея.
На похороны Виктора Петровича Астафьева прилетели из Питера его давние друзья. Среди них был и актер Кирилл Лавров. К сожалению, а, может, так угодно было Господу и самому покойному, немного людей, которых он считал своими товарищами, удосужились проводить писателя в последний путь. Ссылались и на болезни, и на занятость, и на дороговизну билетов… Не об этом сейчас.
Главные провожающие, которых, уверена, более всего и хотел видеть сам Виктор Петрович, были рядом. Это овсянковские жители, что высыпали на крохотную площадку перед деревянной церквушкой, где отпевали новопреставленного, все до единого. От мала до велика. Люди плакали тихо и скорбно, переговаривались и сдержанно курили мужики, не матерились. Маленькие жители села встревожено тянули головы, пытаясь выглянуть из-за спин взрослых, увидеть творящееся действо. Перетаптываясь усталыми больными ногами, терпеливо стояли старухи, промокали концами платков глаза, слезящиеся то ли от ветра, то ли от общего горя, соединившего всех в единое целое на этой продуваемой ледяным ветром с Енисея улице.
Лавров стоял среди овсянковцев, ничем не выделяясь в толпе. Когда проносили гроб по улицам села, шел вместе со всеми, а не впереди, где было положено идти именитым людям. Я шла рядом с Лавровым, уже благодарная ему лишь за то, что он безмолвно и строго поддерживает меня своим присутствием.
Отпевание было недолгим, но и тех тридцати минут на декабрьском ветру, под хлесткими, колкими крупинами снега, которые несло с Енисея, хватило, чтобы продрогнуть окончательно, мрачно сравнивая ледяной воздух этот с холодом могилы.
Лавров в своем стареньком кожаном плаще, осенних ботинках, стоял с краю людской толпы. Лицо его было бледно и строго, и остро бьющая снежная крупа не могла заставить его дрогнуть, казалось, он не чувствовал ничего, слыша лишь собственную душевную боль. Лавров, конечно, замерз, как и все здесь сейчас, но, как и все, он здесь сейчас об этом не думал.
- Что же вы, Кирилл Юрьевич, на самом-то ветру, - тихонько проговорила, встав с ним рядом, пожилая женщина, - пальтишко у вас холодное. Растолкайте людей-то, в середку зайдите, туда, там теплее, вас прикроют. Ветер-то с Енисея, злой.
Лавров благодарно взглянул на усталое лицо женщины, но беспокоить людей отказался. Она еще сколько-то упрашивала его, а потом сама встала со спины, прикрыв его собой от порывов ветра:
- Мы-то привычные…
На женщине этой было потертое драповое пальто, вязаная шапочка да поношенные сапоги. Сама она вся до костей промерзла, прозябла, да только куда важнее было ей сейчас оберечь другого человека от страданий, облегчить их хоть на кроху, поддержать робко, сил своих, пусть немногих, придать. Лишь бы кому-то стало легче.
- Мы-то привычные, - шептала она застылыми губами.
А в храме горели поминальные свечи, батюшка отпевал покойного, обходил гроб с кадилом.
На промозглой декабрьской улице монотонно и невыносимо тоскливо бил колокол, один-единственный на деревянной невысокой колоколенке. Звук его пронзал до мозга, словно иглой, пробирая до дрожи, до костей, как ветер с Енисея, с реки, которая из-за построенной на ней ГЭС, не замерзает вот уже много-много зим…