Ветер осенний листья срывает,
Вся природа, грусти полна.
Только надежда, не умирает,
Сердце знает, придёт весна.(с)
Иду двором, зелёным и кудрявым, каждый камень под моими каблуками отзывается приветливым «цок»! Узнают, стало быть, гуляку! Сколько же я здесь не был? Пять, десять лет? Голова кружится от запахов сирени и мёда. Сердце стучит чаще, закладывает уши, как во время взлёта. Только бы давление мерзкое не шарахнуло. Что же так в груди-то саднит? Неужели у меня приступ ностальгии, синдром возвращения? Кто бы мог подумать…
Старенький палисадник, развалившийся, разъехавшийся в стороны, на манер подгулявшей бабы. Его ещё дядя Ваня собирал из досок, что он скомуниздил от вино-водочного магазина. Или это уже не тот? Вернее всего правнук того, дяди Ваниного. Давно некрашеные доски плотно хищнически оплетены вьюнком, цветы которого мы пацаны называли граммофончиками. Окно на первом этаже открыто, как и тогда, много лет назад.
Тёплый ветерок колышет ситцевую занавеску, выцветшую и старенькую, как и всё в этом дворе. Из окна несётся песня-стон, конечно же, это Лидия Андреевна. Можно ли её с кем-то спутать? Помню, как сейчас голос Эмилии Васильевны, - А ты вслушайся Женечка, у неё в горле как будто голубок воркует…
Подхожу к подъезду, ноги предательски дрожат. Что ж вы ноги? Волчья сыть! Присяду, пожалуй, курну пять минут. А след от выстрела самопала на цоколе так и остался, тогда, по-моему, Валерке Чермянину два пальца оторвало, а может три. Вишь как, даже годы не сгладили. Ну, так шариками от подшипника заряжали, да и спичек извели, дай бог. Потому и разорвало.
Курю, вспоминаю, а из окна льётся песня, и какая песня…
Окрасился месяц багрянцем,
Где волны шумели у скал,
Поедем красотка кататься,
Давно я тебя поджидал…
Васьки, конечно, нет дома, весь в делах. Да и я хорош, не предупредил, хотя мог бы. Так ведь дёргаться будет, психовать. А ему нельзя, сердце. Лучше уж я сразу, весь заявлюсь. Сюрприз! Надо бы ему при встрече мягко попенять насчёт пойла. Работу он, конечно, разумеет, дай бог каждому, но с пятницы и до понедельника жрёт горькую, а потом на здоровье жалуется. Мать бы поберёг. Ладно, разберёмся.
Эмилия Васильевна. Наверное, у каждого в жизни была такая женщина. Смотрю на неё, вспоминаю, а сам вижу плакат Родина-мать! Суровое неулыбчивое лицо, впрочем, оно может улыбаться. И тогда оно светится неким внутренним светом. Сияние разбегается от ямочек на щеках и по тропинкам морщинок заливает радостной глубиной всё лицо.
Как-то раз я видел, как она ухаживает за цветами. Это надо видеть самому. Трудно описать радугу слепоглухонемому. Бережно касаются морщинистые пальчики лепестков, трогательно и нежно звучит голос. Она разговаривает с цветами, она им поёт. У каждого есть имя. Да-да, своё собственное имя. Увидев впервые сию картину, я на время лишился дара речи. И только потом до меня стало доходить, вот это и есть любовь и понимание. Только так можно понять суть вещей, их природу. Подарить миру свою любовь и знание.
***
Воробьи купаются в лужице жидкой пыли. Хорошо им куцехвостым. Никуда не спешат, ни кому не должны. Счастье в первозданном виде. Купаются и всё тут. А по мне так блох выгоняют. Ну, вот, опять злюсь. Дурак? Вернее всего. До пяти ещё уйма времени, пойти нешто прогуляться. Да хоть бы и до стадиона. Посмотреть, чем нынешняя шпана дышит. Хотя какая сейчас шпана, так, подделки, суррогаты. Вот в наше время было, помню.
В ушах стоит крик Емели, - Конговские наших бьют!
И всё, цивилизацию в дупу, свинчатки и кистени выныривают из тайников. Солдатские ремни с залитыми свинцом бляхами наматываются на запястья. Из всех дворов и подворотен, подобно ручейкам стекается местная шпана. Лица сосредоточенные, сжатые кулаки скрипят кожей. Рукава подвёрнуты. Бить Конговских, - это кайф! Это почётный долг каждого! Это потом будет подсчёт потерь, синяков, пробитых голов и выбитых, у некоторых ещё молочных зубов. Потом! А сейчас война. Скоты стояли на углу у почты и неприлично ржали, когда мимо проходил наш, со своей девчонкой. Это ли не оскорбление?
Именно в тот раз Эмилия Васильевна, плача и ругая меня поросёнком, смазывала мою рассеченную голову зелёнкой и бинтовала её как могла. Сколько же слёз вытекло из этих глаз. Тогда она долго объясняла нам с Васькой, что все мы люди, Конговские или Данилихинские. Русские вот и всё! А мы с другом хитро перемигивались, тупицы, и думали про себя, - как же, Конговские люди, ага. Русские они! Да этих фашистов резать надо тупыми ножами, в брюхо, чтобы умирали больнее.
Потом была юность, учеба в институтах, армия. Шло время, и мы шли. Росла страна, а вместе с ней росли и мы. Женились, разводились, растили по всей стране сады и детей. Падали. Кто-то от усталости у мартена, а иные от пули, прилетевшей прямо в сердце на Даманском или Шинданде. Кто-то получал Госпремии, а другие запивались до чертей и заканчивали свой бег в подворотне, с проломленной башкой.
Наши дети выросли и впервые напились на выпускном. У шестнадцатилетнего сына из кармана случайно выпал презерватив. Он краснеет, пытается что-то мямлить, а я делаю вид, что ничего не заметил. Дворник дядя Фарид зарублен топором у себя в подъезде за бутылку Волжского вина, стоимостью восемьдесят семь копеек. Старик Тюрин пережил детей, но не пережил утери сумки с пустыми бутылками, которые он нёс сдавать в пункт приёма. Так и кончился от обширного, прямо перед вожделенным окошком.
Сколько же за это время дорог пройдено, сколько построено и разрушено. Давно уже нет ни Конговских, ни Данилихинских, все, стало быть, русскими оказались. Весь белый свет изъезжен, как тот дворик, в котором батя учил меня ездить на трёхколёсном велосипеде. И всегда, из всех странствий мы возвращались домой, под милый кров. Каждый, к своей персональной Эмилии Васильевне. К маме.
Курю уже третью, а из окна песня…
Пусть обоймут нас, милые руки,
Будет счастье, придёт любовь…