(еще раз об авторстве анонимок, послуживших поводом дуэли и смерти А.С. Пушкина)
Примечания:
1. Ниже впервые публикуется подробный вариант статьи, которая должна была выйти в августе-сентябре 2001 г. в №1 журнала "НеВтон", но была извлечена из верстки главным редактором в последний момент перед отправкой в типографию без предварительного согласования с автором. Интересно знать, такие вещи все еще случаются в российских издательствах?
2. Рисунки, упомянутые в тексте, приведены в начале статьи.
***
Тайный режиссер гибели Пушкина
В последний год своей жизни
Пушкин решительно искал смерти.
Тут была какая-то психологическая задача…
В.А. Соллогуб
Прошло более полутора веков со смерти А.С. Пушкина, настал ХХI век, но история с анонимными пасквилями, ставшими причиной дуэли и смерти величайшего поэта России, по-прежнему поражает своей необъяснимостью, несмотря на то, что несколько поколений пушкинистов тщательно собирали все сколько-нибудь примечательные факты и слухи в надежде установить истину. Гипотез выдвигалось немало, но ни одна из них не получила веских подтверждений. Мы выдвигаем новый, в чем-то, быть может, парадоксальный взгляд на почти уже двухвековую загадку и намерены назвать имя тайного режиссера гибели поэта, — имя автора анонимных писем. Это по-новому освещает личность Пушкина, по-прежнему представляющего собой одно из самых загадочных явлений русской культуры.
4 ноября 1836 г., когда поэт и несколько его знакомых (включая самого императора) получили по экземпляру диплома «ордена всех рогоносцев» (Ordre des Cocus), начался роковой отсчет времени, завершившийся смертью Пушкина 29 января (10 февраля н. ст.) 1837 г. Пасквиль был написан по-французски на бумаге иностранного производства и запечатан сургучом особой печатью. В нем значилось:
"Полные Кавалеры, Командоры и Рыцари Светлейшего Ордена Всех Рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного Великого Магистра Ордена Его Превосходительства Д.Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором Великого Магистра Ордена Всех Рогоносцев и историографом Ордена."
Пасквиль поразил современников Пушкина небывалой, в своем роде гениальной дерзостью, невероятной осведомленностью анонима в интимнейших подробностях жизни поэта, выставляемых в максимально ложном и оскорбительном свете. Так, в связи с упоминанием имени Нарышкина, который в царствование Александра I получал от царя деньги за «пользование» женой, в анонимке содержался чудовищный намек на высочайше оплачиваемые ухаживания императора Николая за Натальей Николаевной Пушкиной. «Как ни деградировало высшее петербургское общество со времен героического двенадцатого года или же романтических двадцатых годов, нравственный порог дозволенного все еще оставался высок: пасквиль выходил за пределы существовавших в то время запретов» [1] с. 183.
«Что до гнусного памфлета, направленного против Пушкина, — писал 3 декабря 1836 г. А.Н. Карамзин (сын знаменитого историка), — то он вызвал во мне негодование и отвращение. Не понимаю, как мог найтись подлец, достаточно злой, чтобы облить грязью прекрасную и добродетельную женщину с целью оскорбить мужа под позорным покрывалом анонима: пощечина, данная рукой палача — вот чего он, по-моему, заслуживает. — Меня заранее приводит в негодование то, что если когда-либо этот негодяй откроется, снисходительное петербургское общество будет всецело его соучастником, не выбросив мерзавца из своей среды. Я же сам с восторгом выразил бы ему свое мнение о нем. Есть вещи, от которых меня всего переворачивает, и эта — из их числа…» [2] с. 333.
Нет нужды подробно перечислять подозреваемых в авторстве анонимок: это и нидерландский посол Луи де Геккерн (в частности, так полагали люди, служившие в описываемый период императорской тайной полиции; видимо, с этим соглашался император Николай Павлович), и светские шалуны — князья И.С. Гагарин и П.В. Долгоруков (виновность последнего не вызывала сомнения у многих выдающихся пушкинистов, включая В.В. Вересаева и П.Е. Щеголева), и графиня М.Д. Нессельроде, жена министра иностранных дел (которую на основании собственного расследования обвинял император Александр Николаевич).
Все эти версии окончательно отпали после тщательной экспертизы, проведенной в середине 1980-х годов по инициативе журнала «Огонек» [3] сотрудниками Всесоюзного научно-исследовательского института судебных экспертиз с привлечением ряда других специалистов, которая установила полную несхожесть подчерков Геккерна и автора анонимок.
Согласно выводам экспертов, оба сохранившихся диплома (рис. 1 и 2), в том числе и адрес, написало одно и то же лицо; письмо писал не француз, но и не простолюдин по чьему-то наущению; чрезмерный росчерк, выведенный в конце пасквиля, был демонстративным проявлением неуважения к адресату. На основании графологического анализа можно с уверенностью полагать, что упомянутые «светские шалуны», Нессельроде, и ряд других светских недоброжелателей поэта пасквиля тоже не писали.
Среди гипотез, впрямую не отвергнутых экспертизой, наиболее интересна догадка Л.М. Аринштейна, основанная на проницательных суждениях академика М.П. Алексеева о некоторых особенностях стиля и оформления пасквилей. Убедительно доказано, что анонимка содержала глубинные намеки, кроме Пушкина вполне понятные только Александру Николаевичу Раевскому (1795—1868), —старшему сыну знаменитого генерала Бородинской битвы, давнему приятелю поэта и прообразу Евгения Онегина. Темная сторона его облика выведена Пушкиным в стихотворении «Демон»:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал…
Излишне уточнять, что именно А. Раевский признается автором пасквиля. Изучение стиля «диплома рогоносцев», а также следов специально изготовленной печати, которой пасквилянт скреплял конверты, однозначно указывает, что анонимщик использовал символику «Истории о Золотом Петухе» Ф. Клингера (Фридрих Максимилиан Клингер (1752 —1831), немецкий писатель, живший с 1780 г. в России.)
с учетом ее позднейшего преображения в пушкинской «Сказке о золотом петушке».
В пародийно-кощунственном сочинении Клингера рассказывается о волшебном петухе, под перьями которого скрывался Prince de Cocus, «принц всех рогоносцев» (вспомним похожий титул в анонимке), своеобразный Дон-Жуан древности, герой многочисленных любовных похождений, объявивший себя даже отцом Иисуса Христа [1] с.184. «Историю о Золотом Петухе» Клингера, как полагают ([1] с. 185), Пушкин узнал от Александра Раевского.
Как установил академик М.П. Алексеев, французское слово “cocu” (рогоносец) было у двух приятелей популярным, являлось предметом обсуждений, насмешек, горечи и душевных мучений.
В коллизиях Пушкина с Раевским во время ссылки поэта на юг легенда Клингера о прото-донжуане — Золотом Петухе играла интимно-знаковую роль. Prince de Cocus в петушином обличье (фаллический символ, как заметил бы Фрейд) был кумиром, языческим божком вроде Пана или Приапа, которому они торжественно служили, поставляя новообретенных (благодаря их донжуанским победам) «рогатых» мужей в Орден Рогоносцев, основанный Золотым Петухом. Вероятно, друзья, дабы победить скуку, отслужили нечто вроде ритуальной мессы Золотому Петуху, которому они якобы запродали души.
Справедливости ради отметим: у Пушкина и Раевского в их кощунственных проделках был венценосный предтеча — и никто иной, как царь Петр I, устраивавший знаменитые всешутейские соборы в честь свадьбы шутов, оформляя эти мероприятия как пародии на церковные службы.
…В 1835 г. в собрании анекдотов, озаглавленном «Table-talk» (застольные беседы), Пушкин приводит такую историю: “Князь Потемкин во время очаковского похода влюблен был в графиню ***. Добившись свидания и находясь с нею наедине в своей ставке, он вдруг дернул за звонок, и пушки кругом всего лагеря загремели. Муж графини ***, человек острый и безнравственный, узнав о причине пальбы, сказал, пожимая плечами: «Экое кири куку!»”
В этом «кири куку» — двойной намек: звукоподражание крику петуха, торжествующему на курице, и словцо «куку», или “cocu”, — рогоносец. Петух-Потемкин громогласно торжествует своими пушечными «кири куку», сделав мужа графини рогоносцем: кому «кири куку», а кому — просто «куку» (или “cocu”).
А вот как сигнализирует петушок в сказке Пушкина: «Кири-ку-ку. Царствуй, лежа на боку!» Но именно таков смысл анекдотических слов мужа графини, обращенных к Потемкину, который царствует над его женой, лежа в постели!
Можно предположить, что петушиный крик в символике, усвоенной Пушкиным, оповещает обманутого мужа о принятии в Орден Рогоносцев, — или, изменяя акцент метафоры, доносит царю Дадону из «Сказки о золотом петушке» об «изнасиловании» врагом его владений. Анонимки, полученные 4 ноября 1836 г., были именно «петушиным криком» — кири-куку царю поэтов.
Пушкин привык быть Потемкиным в своих донжуанских похождениях, причем петух был у него в до поры до времени в услужении. Но когда он сам стал благоверным мужем, петух однажды, пусть и ложно, оповестил его по иному поводу: ему предстояла унизительная роль «мужа графини»…
1. Разговор с «демоном»
После десятилетней разлуки, уже женатый, встретившись с А. Раевским в конце августа 1834 г., Пушкин написал «Сказку о золотом петушке», — свой вариант клингеровской легенды. «Сказка», завершенная 20 сентября, была единственным произведением, законченным в Болдино той осенью. Не будет натяжкой предположить, что она была обязана своим появлением беседе с «братом по вере». Попробуем ее реконструировать…
1834 год начался для Александра Сергеевича с высочайшего пожалования ему чина камер-юнкера в связи с прихотью императора видеть Наталью Николаевну украшением придворных балов в Аничковом дворце.
Рухнули надежды на «покой и волю», на тихую, обеспеченную старость, которая была уже не за горами. Тучи сгущались; царская милость оказалась ярмом; дальнейшая столичная жизнь была чревата большими затратами, суетной атмосферой, вредной для вдохновения, а значит, оскудением творчества и ростом долгов.
Надо полагать, Раевский, как прежде блестящий и надменный, встретил его обычными между ними насмешками и подначками в духе Онегина:
—Ну что, брат Пушкин, как она, семейная жизнь? Кольцо не жмет? Тяжела шапка Мономаха?
Поэт поначалу бодрился, но, перед проницательным хозяином, хорошо понимавшим обстоятельства и общий строй личности Пушкина, он не мог долго лицемерить и высказал наболевшее: долги растут, семейство множится, а на вольные хлеба царь не отпускает.
—Ты удивлен?— сказал Раевский. —Право, мне кажется, что ты словно приглупел за десять лет, что мы не виделись! Да, хорош, — прищурился он, вглядываясь. — Какой ты теперь скучный, серьезный и положительный! И на кой черт, скажи пожалуйста, ты женился? Женатый Донжуан — чем не комедия? Теперь тебе только рогов не хватает. Но это дело времени. Твоя жена, кажется, в большой моде?
(Словцо «приглупел» потом с раздражением использовал Пушкин в письме к жене, но в отношении самого Раевского.)
—Жена моя ангел, я ничем не заслужил ее перед небом и землей. Я совершенно могу быть уверен, что она даже в помыслах мне не изменит.
—Но если сам царь посягнет на нее? Ведь при прежнем правителе такие случаи были не редкость? Например, Нарышкин, который получал от прежнего царя плату за пользование его женой. Сказывают, он приносил красивую книгу в переплете. Царь, развернув книгу, находил там чек в несколько десятков тысяч, будто на издание повести, и подписывал этот чек…
Ведь Николай Павлович, кажется, твой личный цензор? Зачем же упускать столь счастливую возможность расплатиться с долгами казне? Вложи векселя в рукопись «Пугачева» и увидишь, как быстро устроятся все твои дела.
—Благодарю покорно за совет, — пробормотал смертельно побледневший Пушкин.
—Это было бы выходом, — настаивал Раевский. — Иначе фиаско неизбежно: долги, интриги и наконец, —шаги Командора...
Все это он ловко привязал к обстоятельствам их бурной молодости, будто за них и расплата: поэт, женившись на красавице, попал в то же положение, что и те рогоносцы, которых когда-то они вдвоем высмеивали:
—К чему было гоняться за красивыми миражами? Если придет причуда жениться, я, как человек умный и рассудительный, выбрал бы женщину пусть и не столь красивую, но которая будет рада уже и тому, что я удостоил ее вниманием, услужлива и предана до самозабвения.
Так Раевский и поступил, женившись через несколько месяцев после упомянутого разговора… Удрученный Пушкин перевел беседу на их прежнюю общую пассию, Елизавету Воронцову и нашумевший в 1828 г. скандал…
После высылки Пушкина из Одессы по доносу графа Воронцова в 1824 г. Раевский был еще какое-то время близок графине, но затем Воронцова удалила его от себя. Арестованный в начале 1826 г. по подозрению в причастности к заговору декабристов (возможно, также по навету графа Воронцова), Раевский был вскоре, однако, освобожден с извинениями, и, награжденный в качестве невинно потерпевшего званием камергера, воротился в Одессу. Но Воронцова избегала его. Положение Раевского постепенно стало невыносимым, он стал чудить более обыкновенного и наконец решился на неслыханную дерзость. В октябре 1828 г. он с хлыстом в руках остановил на улице экипаж графини и крикнул ей:
—Заботьтесь хорошенько о наших детях! [4]
Тогда генерал-губернатор Воронцов… подал одесскому полицмейстеру жалобу на Раевского, не дающему прохода его жене. Раевский на запрос полиции отозвался весьма презрительно, объявив жалобы Воронцова ложью.
Обесчещенный генерал-губернатор пустил в ход донос, оклеветав Раевского перед правительством и добился его высылки в Полтаву с запрещением жить в столицах… по политическим мотивам («за разговоры против правительства и военных действий»). Лишь шесть лет спустя, в начале 1834 г., тот получил дозволение поселиться в Москве.
—Зачем же ты, если такой умный, устроил нелепую историю, стоившую тебе карьеры?— поинтересовался Пушкин.
—Длить положение, в котором я оказался, было нельзя, — помрачнел Раевский.— Дуэль многое бы разрешила. Но Воронцов рассудил иначе… Как бы ты поступил на моем месте?
Получив в ноябре 1836 г. анонимку, поэт вспомнил о своем приятеле, словно желая ему дать ответ на вопрос, когда-то повисший в воздухе. Об этом свидетельствует письмо В.А. Жуковского к Пушкину от 16 ноября 1836 г.: «Вчера после бала заехал я к Вяземскому. Вот что приблизительно ты сказал княгине третьего дня <…>: «Я знаю автора анонимных писем, и на восьмой день вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная; она бросит того человека в грязь; громкие подвиги Раевского — детская игра в сравнении с тем, что я намерен сделать.»
Стоит обратить внимание на выделенное нами словосочетание «того человека». На первый взгляд кажется, что это указание на автора пасквиля (как правило, пушкинисты относят это местоимение к Геккерну, которого в то время Пушкин во всеуслышанье подозревал), но более вероятно, что речь идет об императоре. Именно так, т.е. в третьем лице («тот», «того»), Пушкин не раз писал о царе в письмах к Наталье Николаевне. Вот соответствующие цитаты.
«На того я перестал сердиться, потому что, в сущности говоря, не он виноват в свинстве его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к <----->, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman. Ух кабы удрать на чистый воздух» (в письме от 11 июня 1834 г.; здесь выражается гнев по поводу перлюстрации писем полицией) [5] с. 62.
«Я перед тобой кругом виноват, в отношении денежном. Были деньги… и проиграл их. Но что делать? Я был так желчен, что надо было развлечься чем-нибудь. Все Тот виноват; но Бог с ним; отпустил бы лишь меня восвояси» (в письме от 28 июня 1834 г.; поэт раздражен против царя за свое камер-юнкерство и надеется получить отставку) [5] с. 64.
«На днях чуть было беды не наделал; с тем чуть было не побранился — и трухнул-то я, да и грустно стало. С этим поссорюсь, другого не наживу. А долго на него сердиться не умею; хоть он и не прав» (в письме от 11 июля 1834 г.; Пушкин был вынужден отказаться от прошения об отставке, видя, что царь понял его превратно) [5] с. 66.
«И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жен своих; однако ж видно, что ты кого-то довела до такого отчаянья своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешенье гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение вашего пола» (в письме из Москвы от 5 мая 1836 г.) [5] с.78.
Мы видим, что переход на местоимения в третьем лице в отношении царя происходит у Пушкина, когда он оскорблен его поведением. Это делает вероятным, что в разговоре с княгиней Вяземской в ноябре 1836 г. Пушкин адресовал угрозу именно Николаю I — “тому человеку”.
Итак, замышлялась месть в духе Раевского, но более грандиозная. Если Раевский хотел покрыть бесчестием генерал-губернатора Воронцова, то Пушкин, надо полагать, метил гораздо выше. И именно Раевский в 1834 г. усилил в Пушкине тревожное ощущение, что царь посягнет на честь его жены.
Таким образом, предположение Л.М. Аринштейна о том, что в рассматриваемой реплике Пушкина под «тем человеком» понимается Раевский ([1] с.186), не выдерживает критики. Бывший «демон» вспомнился Пушкину в связи с выбором определенной модели поведения (в этом смысле Раевский всегда имел на него большое влияние), но вовсе не как объект для мести или подозреваемый в сочинении пасквиля.
2. Алиби Раевского
При доказательстве вины нужно объективно руководствоваться наличием мотива и возможности. Какой же мотив был у А. Раевского?
Те, кто поддерживают эту версию, считают ее вообще единственно возможной в свете истории с Золотым Петухом. Если по методу исключения Александр Николаевич остается «крайним», тогда, не скупясь на натяжки, они подбирают ему подходящий «психологический» мотив.
Мотив, побудивший Раевского к сочинению пасквиля, Л.М. Аринштейн находит в некоторых, якобы присущих ему чертах характера: гордыне, зависти, злобности, разочарованном эгоизме: будто бы это месть неудачника счастливцу (поэт был принят при дворе, женат на первой красавице Петербурга, венчался славой национального гения и т.п.). Раевский-де нашел выход своим чувствам в сочинении анонимки ([1] с. 184).
Но это совершено не вяжется со всей логикой отношений Пушкина и Раевского, скорее добродушно-насмешливых, чем злобно-язвительных. О характере А. Раевского зачастую судят по стихотворению «Демон». Но вот что писал Я.К. Грот со слов сестры А. Раевского Екатерины Николаевны (в замужестве Орловой). «Когда они видались в Каменке и Одессе, Александр Раевский, заметив свое влияние на Пушкина, вздумал подтрунить над ним и стал представлять из себя ничем не довольного, разочарованного, глумящегося надо всем человека. Поэт поддался искусной мистификации и написал своего Демона. Раевский долго оставлял его в заблуждении, но наконец признался в своей шутке, и после они часто и много смеялись, перечитывая вместе это стихотворение, об источниках и значении которого впоследствии так много было писано и истощено догадок»([6] с. 124).
Завидовать Пушкину в 1836 г. мог только тот, кто совершенно не знал его невероятных мучений и безысходного отчаянья. Но автор пасквиля выказывает хорошую осведомленность в делах поэта. Итак, если Раевский знал обстоятельства Пушкина (а он их, конечно, знал), он мог еще в тайне злорадствовать, но не завидовать. А садистический, добивающий приятеля удар пасквилем был бы уже совершенно запредельным, невероятным.
Какую же злобу (и во имя чего?) надо было бы таить в душе, чтобы поступить подобным образом! Каким трусливым и суетным пошляком должен был бы быть этот герой 1812 г.! «Не верю!» — сказал бы Станиславский.
Александр Раевский вовсе не был тщеславным, неразборчивым в средствах карьеристом и не мечтал во что бы то ни стало о придворных успехах или видной политической роли. Скандал с Е. Воронцовой более всего показывает, насколько мало он, молодой полковник, сын знаменитого генерала, ценил свою достаточно успешную и многообещающую карьеру, раз пожертвовал всем этим ради безнадежной любовной интриги.
Скорее, сам Пушкин мог по хорошему позавидовать тихой жизни Раевского в провинциальной Москве… Не Пушкин ли тяготился компрометирующими его честь, как ему казалось, царскими милостями? Если из этих двух кто-то кому-то и завидовал в 1836 году, то никак уж не А. Раевский!
Кроме того, у Раевского неплохое алиби.
«Когда появились анонимные письма, посылать их было очень удобно: в это время только что учреждена была городская почта» ([2] с. 330). Установлено (по номеру на конверте), что письмо было отправлено в Петербурге из мелочной лавки возле нидерландского посольства ([2] с. 311).
Но Раевский жил тогда в Москве без права переезда в северную столицу и находился под особым надзором тайной полиции, как лицо политически неблагонадежное (он был косвенно причастен к декабристам, вдобавок на нем тяготело обвинение Воронцова). Это означает, что либо «злокозненный» Раевский блестяще провел тайную диверсионную операцию в духе спецслужб с привлечением собственных агентов, либо письмо написал кто-то еще, с явной «подставой» Геккерна. Второе, конечно, более вероятно…
Но если А. Раевский не виноват, и нам нужен другой — незаурядный, способный к сочинению «гениального» пасквиля человек, посвященный в символику Клингера и Пушкина, то кто остается в остатке? Тот, кого менее всего можно было заподозрить, — сам Александр Сергеевич.
Его, как выставленную напоказ «жертву» светских происков, могли заподозрить в сочинительстве пасквилей в последнюю очередь, да и от очевидных доказательств против него долго отворачивались бы с негодованием. Но, по закону детективного жанра, виноват, скорее, именно тот, на кого сперва меньше всего можно подумать.
Детектив зародился как раз в то время, в 1830-е годы, главным образом, стараниями Эдгара По, который и сформулировал это правило, хотя оно еще не проникло тогда в массы. Но Пушкин открыл его самостоятельно и даже успешно применил на практике. Возможно, останься поэт в живых, как детективщик, он оставил бы далеко позади славного, но вполне невинного Эдгара. А сам мистер По, или, точнее, его герой С.- Огюст Дюпен, окажись он тогда в Петербурге, ознакомившись с обстоятельствами дела, пожалуй что и смог бы найти пасквилянта.
(Забавно, но существует легенда, что Э. По действительно посещал Петербург в 1830-е годы. В подтверждение этого якобы существовал документ — запись о его задержании в полицейском участке. Этот документ погиб в Казанской части в марте 1917 г., когда там сгорел (или был сожжен) полицейский архив (Вл. Пяст. Встречи. М.: Новое литературное обозрение, 1997, с. 189)).
Академик М.П. Алексеев не случайно очень осторожно указывает лишь на то, что письмо могло исходить из круга А. Раевского. Поскольку только Раевский и Пушкин, были связаны «мессой» Петуху, то если не Раевский, то только сам поэт мог написать эти анонимки, адресованные на его собственное имя.
3. Почерк, говори!
Специалисты полагают, что диплом рогоносцев содержит погрешности, которые не допустил бы француз. С другой стороны, Пушкин по получении пасквилей пишет в письме Бенкендорфу, что по стилю автор письма иностранец. Т.е. сам поэт был нечувствителен к этим погрешностям, и это подкрепляет предположение, что он сам мог быть автором пасквилей, чрезмерно понадеявшись, что может писать так же чисто как природный француз («Француз» было лицейской кличкой Пушкина и для самонадеянности у него были некоторые психологические основания). Специалистам следует поискать аналогичных погрешностей против французского в франкоязычных сочинениях Пушкина. Их наличие послужило бы дополнительным косвенным свидетельством «виновности» Пушкина.
Итак, данные экспертизы косвенно подтверждают, что Пушкин, как франкоговорящий не-иностранец, мог написать анонимки. Поскольку пушкинский почерк был, пожалуй, единственным среди всех возможных, которые не подвергались прямой экспертизе на предмет сочинения пасквилей, то следует обратить на это особое внимание графологов.
Мы можем предположительно указать некоторые характерные элементы написания букв в дипломе рогоносцев и с той или иной долей вероятности сопоставить эти элементы с почерком писем и автографов Пушкина, не претендуя ни на окончательность, ни на достоверность, а лишь из желания возбудить интерес к такому исследованию у профессионалов.
Экспертиза установила, что все экземпляры дипломом написаны одним человеком, причем почерк сознательно изменен. Однако, сознательно изменяя почерк, пасквилянт не мог, конечно, скрыть всех характерных особенностей своего письма: он радикально поменял лишь наиболее броский признак: наклон букв, перейдя к почти печатному шрифту.
На рис. 1 и 2 представлены два экземпляра диплома рогоносцев. Среди более или менее характерных особенностей написания букв выделим следующие:
а) длинная черта у строчной буквы t;
б) написание строчной r не наподобие письменного русского ч, как обычно принято на письме, даже при усилиях писать от руки печатными буквами, а в виде, принятом в книгопечатных текстах;
в) особенности написания нижних петель у строчных букв, прежде всего у буквы g; см. слова grand, historiographe; видна тенденция сильно выгибать петлю влево, что особенно заметно на рис. 1;
г) написание заглавной буквы P (слово Pouchkine); у буквы имеется дополнительный хвостик вверху буквы, слева от полукружия (наиболее заметно на рис. 2).
Теперь рассмотрим франкоязычное письмо Пушкина (рис. 3). Все выделенные особенности в нем так или иначе присутствуют.
Длинная черта у буквы t не является, конечно, характерной только для пушкинского письма, она вообще более или менее характерна для латинского написания строчных букв, однако тенденция писать ее длиннее или короче индивидуальна. Так, П.В. Долгорукову, как и пасквилянту, как следует из рассмотрения образцов их почерка, было свойственно гипертрофировать эту черту, с другой стороны, в письме Геккерна такая тенденция менее выражена, его написание педантичнее и ближе к норме: нет той размашистости, которую тщетно пытается унять в своем печатном письме пасквилянт. <Для сокращения числа рисунков я не привожу здесь сканы образцов почерка Долгорукого и Геккерна. С ними можно ознакомиться, например в книге [2] – П.Л. Примечание 2008 года.>
Что касается написания строчной r , то и здесь нет единообразия. Сам Пушкин пишет эту букву то как r , то как русское ч, однако, написание в виде r встречается у него заметно чаще. Примерно та же ситуация наблюдается в почерке Долгорукова, а в письме Геккерна педантично выдерживается графика типа r.
Написание нижней петли g с сильным выгибом влево характерно для Пушкина, см., например, подчеркнутое нами слово trainage в письме на рис. 3, но не свойственно Долгорукову.
Заглавная буква P в подчеркнутом нами слове Pour в письме Пушкина на рис. 3 по графике в точности совпадает с написанием слова Pouchkine в дипломе рогоносцев на рис. 2. У Долгорукова написание этой буквы существенно отличается.
Итак, предварительные изыскания показывают, что идея о принадлежности пасквиля к образчикам пушкинского письма с точки зрения написания букв, по крайней мере, не лишена вероятности. Однако окончательные выводы предоставим профессиональным графологам.
4. Печать диплома рогоносцев
В 1974 г. сотрудниками ВНИИ судебных экспертиз была тщательно изучен оттиск печати с конвертов анонимок (рис. 4). На нем явственно видна монограмма «А.Р.», которая, если учитывать, что письмо было написано по-французски, может быть прочитана как начальные буквы “Alexandre Pouchkine”.
Далее на печати, как полагает Аринштейн, — хижина (на ее фоне изображена монограмма), как он пишет, — «возможно, намек на африканское происхождение Пушкина» ([1] с. 189). Слишком натянутое объяснение; слишком жалкий, мелочный, бьющий мимо цели намек для столь незаурядного автора, каким несомненно был сочинитель анонимок: Пушкин гордился своими африканскими корнями. Это толкование определенно следует отвергнуть.
Да и не хижина это вовсе, а шатер! Если бы кто-то взялся лубочно изобразить шатер, он несомненно нарисовал бы равнобедренную трапецию с некоторым сужением кверху и пологом. Именно это мы и видим на печати. Полог украшен описанной выше монограммой.
С шатром согласуются другие символы на печати. Один из них, столь же ключевой, совершено верно разгадан исследователями — птица, щиплющая плющ — символ верности и семейного благополучия. «Птица действительно очень странная: с каким-то огромным непонятным пером. Но прочтем описание волшебного петуха у Клингера: “Петух был самой красивой в мире птицей: перья его были золотые, гребешок красный, лапки маленькие, пепельно-серебряные… лишь один недостаток уродовал милую птичку, к огорчению всех, кто ее видел. Противное перо мышиного цвета спускалось с гребешка на самый клюв, подобно бараньему рогу: оно было огромного размера, с трудом можно было разглядеть под ним петуха. Оно покрывало всю птицу…”» ([1] с. 190).
Кроме того, на печати изображен масонский циркуль (в период кишиневской ссылки поэт вступил в ложу «Овидий»). Сам стиль, которым написан диплом рогоносцев, отсылает к масонским обрядностям и посвящениям — к масонскому Востоку. Символ востока имел у масонов значение «высшего управления», «ибо Восток — край избрания, откуда с седой древности изливается высшая мудрость» [7]. Масонский Восток, угрожающий царю (сказочный Дадон погиб от восточного миража), — не намек ли на причастность масонов к восстанию 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади?.. Это означает, что Пушкин угрожал Николаю бунтом, восстанием, красным петухом. Психологическая верность такого взгляда подтверждается тем, что в то время, в 1834 г., он готовил к печати «Историю Пугачева»…
Итак, Золотой Петух, шатер с монограммой «А. Р.», масонский Восток, — все это символы, заложенные в «Сказке о золотом петушке» и отображенные на печати, скреплявшей анонимный пасквиль.
Домысливая скрытую символику, можно догадаться, что в шатре живет шамаханская царица, или, с учетом монограммы, указывающей имя хозяина дома (A. P. — A. Pouchkine), — Наталья Николаевна Пушкина. «Хи-хи-хи да ха-ха-ха! Не боится, знать, греха.»
Символ греха — Золотой Петух, хозяином усевшийся на пушкинском шатре, и щиплющий плющ, т.е. угрожающий семейному благополучию Пушкина. Золотой Петух был красивой птицей, — такой же красивой и редкой птицей как, например, кавалергард Дантес. Где-то поблизости бродит и сказочный скопец , он же импотент, он же педераст, он же барон Луи де Геккерн, которому формально (в качестве приемного сына) и принадлежит петушок Дантес.
В «Сказке о золотом петушке» не указано, кому, собственно, принадлежал шатер. Его появление окутано восточной тайной. Востоку, т.е. масонскому посвящению, принадлежал Пушкин. Это означает, что лирический герой поэта, оставшийся за кадром, т.е. сам Пушкин, и был хозяином шатра. Версия, что на печати именно шатер с французской монограммой Пушкина «А.Р.» подтверждает этот взгляд.
Теперь — самое важное. В сказке Пушкина фигурирует некий царь. Если полагать, что лирический герой, т.е. поэт, — собственник шатра, то нет оснований отождествлять сказочного Дадона прежде всего с «царем поэтов». В проекции на реальность царь Дадон — это император Николай Павлович, который, «как офицеришка» ухаживает (собственные слова Пушкина, см. [6] с.532) за Натальей Николаевной. Он неоднократно предупреждает жену: «Не кокетничай с царем» ([1] с. 113). Только за три дня до дуэли (см. далее) Пушкин убедился, что отношение царя к его жене было платоническим, а в ноябре 1836 г. он подозревал его в далеко не платонической страсти.
Если дешифровка образа царя верна, то диплом рогоносцев уже на основании символики печати направлен против Николая Павловича, — одного из тех, кто получил экземпляр пасквиля. В нем содержится завуалированная угроза царю с отсылкой к «Сказке о золотом петушке».
Упускалось из виду, что главным получателем анонимки, против кого, вероятно, и затевалась вся эта история, мог быть именно царь, а не Пушкин, который не раз говорил, что поведение его жены в связи с Дантесом выше всяких подозрений. С другой стороны, он серьезно опасался любвеобильного, как он полагал, самодержца, помешать которому, прояви тот настойчивость, было бы нелегко, а то и невозможно. Таким образом, у Пушкина определенно был очень веский мотив самому сочинить эти анонимки…
Анонимка была прологом мести. История с Дантесом, должна была выйти боком главным образом императору и затевалась против него человеком, которому нечего было терять. Пасквиль был составлен в расчете на международный скандал, делающий достоянием широкой общественности обстоятельства личной жизни Пушкина, Дантеса и самого царя.
5. Жизнь за царя
У современников вызывало недоумение поведение Пушкина после сватовства Дантеса к его своячнице в середине ноября 1836 г.: все, казалось бы, улаживалось для его чести наилучшим образом, а поэт не только не успокоился, но стал еще более раздражен. Это становится понятным, если предположить, что женитьба Дантеса разрушила план «совершенной мести» против того человека: исчезал формальный повод для дипломатического скандала, позорного для репутации царя. Кроме того, когда затея с анонимками провалилась, они могли стать уликой против самого поэта, и, в любом случае, даже если бы тайна долго была нераскрыта, — пятном на его совести… (А. Раевский, при первой возможности, изучив диплом и печать, догадался бы, кто автор. Возможно, после смерти Пушкина он провел собственное расследование, но установленная им истина, если бы он ее обнародовал, была бы воспринята как кощунство перед памятью поэта, а то и как психологическая улика против самого А. Раевского, — ведь нашлись же у него обвинители даже в наше время и без столь веских оснований!) Здесь Пушкин не мог колебаться. Это могло послужить главной пружиной заключительного акта драмы. Но что привело пружину в действие?
Император Николай Павлович по словам лицейского товарища Пушкина М.А. Корфа, уже после смерти поэта как-то рассказывал о поразительном эпизоде:
«Под конец жизни Пушкина, встречаясь часто в свете с его женой, которую я искренне любил и теперь люблю, как очень добрую женщину, я как-то раз разговорился с ней о камеражах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть сколь можно осторожнее и беречь свою репутацию и для самой себя, и для счастья мужа, при известной его ревности. Она, верно, рассказала это мужу, потому что, увидевшись где-то со мной, он стал благодарить за добрые советы его жене.
—Разве ты мог ожидать от меня другого? — спросил я.
—Не только мог, — ответил он, — но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женой.
Это было за три дня до последней его дуэли». ([8] с. 531).
Обратим внимание на явный укор в вопросе императора и глубокое раскаяние в тоне поэта, прямодушно открывшего царю свое самое наболевшее, — то из чего разгорелся весь «сыр-бор».
«Перед смертью Пушкина приходим мы (к нему в гости)… Пушкин сидел на стуле; на полу лежала медвежья шкура; на ней сидела жена Пушкина, положив свою голову на колени к мужу. Это было в воскресенье, а через три дня Пушкин уже стрелялся.» И.П. Сахаров, [8] с.431. Вероятно, гости застали финальную стадию того объяснения с поэта Натальей Николаевной, открывшая ему глаза на истинную роль царя, который оказался «не виноват» перед Пушкиным. Вскоре последовал этот памятный разговор Пушкина с Николаем.
Разговор с царем произошел за три дня до дуэли — то есть 24 января 1837 г., а уже на следующий день или даже в тот же день вечером ([8] с.545, [1] с.189) Пушкин отправил Геккерну роковое письмо, после чего дуэль стала неотвратимой. Именно беседа с императором могла окончательно подвигнуть Пушкина к дуэли.
Почему так случилось? Во-первых, Пушкин уверился в добром, нравственном, чисто платоническом отношении императора к Наталье Николаевне и в человеческом участии царя в делах его семьи, что было чрезвычайно важно для будущего жены и детей; во-вторых, что не менее существенно, совесть поэта была отягощена написанием пасквиля, намеренно оскорбительного для чести своего венценосного благодетеля, гаранта будущего его семьи, — человека, против которого поэт еще недавно пытался организовать «совершенную месть». А неблагодарность он почитал худшим из грехов.
Итак, у Пушкина были, по крайней мере, две веские причины желать себе смерти: история с сочиненным им самим «дипломом рогоносцев», непристойно затронувшая честь императора, и безвыходные материальные обстоятельства его семьи, которые мог решить только царь. Позволить императору заплатить долги или отсрочить платежи по казенным векселям было бы теперь особенно бесчестно, совершенно невозможно по понятиям поэта, — абсолютно немыслимо за одним единственным, фатальным исключением…
Смерть в защиту чести императора, искупляющая пасквиль, могла быть по совести достойным поводом для принятия царского благодеяния, в котором Пушкин после разговора с Николаем 24 января 1837 г. уже не сомневался. Поэтому заготовленный еще в ноябре картель был немедленно перебелен и отправлен.
То, что это случилось вскоре после разговора с императором, косвенно уличает поэта в авторстве анонимок. Пушкин сам был инициатором этого разговора, как, вероятно, и предшествующего объяснения с женой. Ему было важно расставить все точки над i до 1 февраля 1837 г., когда истекал срок выплаты по частному векселю десяти тысяч руб. Примерно в такую сумму оценивалось все движимое имущество в Михайловском ([2] с. 263, 267). Надежды на прибыль от «Современника» не оправдалась: журнал окончательно разорил поэта и поставил крест на его надеждах выкрутиться из долгов, не прибегая к самоубийственной царской «страховке».
Царская «страховка» сработала отменно. В вечер после дуэли, когда Николай объявил свое намерение оплатить долги поэта, Пушкин, подозвав Данзаса, просил его записывать и продиктовал ему все свои денежные обязательства, на которые не было ни векселей, ни заемных писем. Всего долгов Пушкина было оплачено по пятидесяти счетам около 120 000 рублей ([8] с. 637). Над его семьей была установлена опека, и дети получили приличное образование.
Вот почему перед барьером Пушкин, меткий стрелок и опытный дуэлянт, позволил противнику сделать первый выстрел.
6. Когда статуи оживают
Сюжет с оживающей статуей, занимающий важное место в творчестве Пушкина, появляется в его произведениях как возмездие за дерзость («Медный всадник»), кощунство («Каменный гость») или измену («Сказка о золотом петушке», поскольку флюгерный петушок может быть тоже приравнен к статуе).
Диплом ордена рогоносцев, написанный Пушкиным, был именно дерзостью, кощунством и изменой царю. Сюжеты пушкинского творчества властно довлели над его жизнью. И по логике сюжета он должен был ожидать возмездия от некоей ожившей статуи. Судьба сплела ему смертельный узор — все приметы и знамения сошлись в образе печально известного французского эмигранта.
Произошло неизбежное. Пушкин пал от руки «ожившей статуи» в образе Дантеса — он же Золотой Петух, мститель за рогоносцев, он же Командор (или нагаданный прорицателем блондин, «белый человек»), — и он же, о чем тоже не следует забывать, роковой, пусть и не медный, всадник — кавалергард.
7. «Печаль моя светла…»
Поэта не стало, когда сюжет его жизни был исчерпан до дна, и он сам гениально поставил точку. Наделенный вещим даром волхва и провидца, он вдохновенно творил свою дуэль как неизбежную развязку в пьесе его земного существования, в которой жизнь и творчество поэта органично и навсегда соединились.
Сетования о том, что бы было, если бы поэт остался жив и написал бы еще много прекрасных произведений, являются праздными, унижают поэму жизни, написанную рукой гения.
Но если мы оплакиваем финал его жизни как блистательного художественного произведения, разыгранного великим артистом, умершим на сцене, подобно Мольеру, то мы воздаем дань гению Пушкина, наполняемся высоким и светлым духом его творчества, высшим смыслом этой глубокой, почти Евангельской драмы.
Тогда не злобой жаждой возмездия тем, кто убил поэта или не сумел предотвратить несчастье, мы наполняем свои души, но просветленной, возвышенной печалью и благоговением от искупительной развязки гениально задуманной и сыгранной драмы, — быть может, величайшей со времен,
Когда великое свершалось торжество
И в муках на кресте кончалось божество,
—светло скорбим о гении, своей кровью написавшем и смертью освятившем главную пьесу жизни, и растворившемся в ней, чтобы, смерть поправ, остаться с нами навсегда в своих творениях.
Литература
[1] Аринштейн Л.М. Пушкин. Непричесанная биография. М.: ИД “Муравей”, 1998.
[2] Последний год жизни Пушкина. (Составление, очерки и примечания В.В. Кунина). М.: Правда, 1988.
[3] «Огонек», №6, 1987 г.
[4] Губер П.К. Дон-Жуанский список Пушкина. М. 1990, с. 134.
[5] Пушкин А.С. Письма к жене. Л.: Наука, 1987.
[6] Друзья Пушкина. Переписка; Воспоминания; Дневники. В 2-х томах. Т. II, М.: Правда, 1986.
[7] Масонство в его прошлом и настоящем. II том. М. СП «ИКПА», 1991, с.55.
[8] Вересаев В.В. Пушкин в жизни. М.: Московский рабочий, 1984.