Папа сказал:
- Растет оболтус, - в голосе отца прозвучала трагедия, - одни девки в голове. Смотри на него: копытом землю роет. А об учебе думать?
Как всегда это, в который раз, нашло отклик в маминой душе.
- Пройдет еще пару лет, заберут в армию, а у него ни образования, ни специальности. Надо его – в техникум!
- Не хочу в техникум. Это ж, как ПТУ! Хочу в школу.
- Нет, - сказал папа, - тебе нужна специальность.
Первая попытка воткнуть меня в техникум не удалась. Я сделал 35 ошибок в диктанте… Там и слов–то столько не было. Но уж больно не хотелось уходить из любимого класса.
Тогда папа пошел другим путем. Он написал большую статью в республиканской газете о том, как волокитчики затягивают строительство нового здания техникума городского электротранспорта. После этого в течение месяца-двух здание засияло, и приняло меня в свои объятия. И никакие хитрости уже не могли спасти меня: в техникуме «не заметили» ошибок…
Эх! Родители, родители! Милые мои! Вы просто расширили круг моих возможностей… Я имею в виду девчонок. Класс-то остался на месте…
Начало техникумовской жизни было очень веселым: сентябрь и октябрь – в колхозе.
Колхоз-миллионер в Кировоградской области. Сбор кукурузы и свёклы.
Председатель построил группу, и спросил, кто хочет работать водовозом. Я не хотел. Это надо на лошади ездить по полям с бочкой воды… Потом спросил, кто хочет в помощники комбайнера. Это мне понравилось. Не знал, что это. Но понравилось. Я решил, что буду сам по себе, а не «в стаде» Долгая жизнь в селе, как ни странно внушила уважение к индивидуализму…
Меня поселили в хате комбайнера, жена которого работала на птицеферме, дети были в детском саду. Еще был в доме дед. Прототип Щукаря. Точная копия!
Поначалу в первые три дня дались горожанину тяжко. Я стоял на мостике над бункером, куда падал силос, и разгребал так, чтобы он ложился равномерно. Каторга была в том, что это надо было делать с восхода солнца до заката… Сначала руки мои стали одним кровавым волдырём, но уже через неделю они покрылись твердой, как подошва кирзового сапога, мозолью.
Жизнь в колхозе хороша. А в последующие годы - замечательна!
Даже очень близка к тому, что показано было в «Кубанских казаках». Работа, конечно, каторжная, но весело! Потому что молодо!
Всё время хотелось кушать!
В обед всех свозили на ферму, где была кухня и где стоял огромный, длинный стол. Поварихи «насыпали» (так принято говорить в Украине) огромной поварешкой украинский борщ с огромным куском мяса, а потом, в ту же миску бросали огромный ком перловой или пшенной каши. На второе.
На столе в больших соломенных тарелках лежали нарезанный хлеб, помидоры, огурцы, головки чеснока неправдоподобной величины.
Над всем этим великолепием летали мухи. Отвлекали. Иногда влюблённая парочка жужжащих оказывалась в борще, но брезгать было немодным: надо было просто поддеть ложкой, и выкинуть… нашли место, где любезничать...
Обед заканчивался на выбор: или компотом, или молоком, оставшимся на кухне с утра. Молоко было предпочтительней. Оставшееся после борща и каши место, заполнялось молоком под завязку… Теперь отвалиться, и полежать на сене… Это в городе после обеда надо походить! В деревне – надо полежать, поглядеть в небо.
И опять на комбайн!
Несмотря на обилие еды, кушать хотелось всегда и всюду. Жизнь в чистом виде: работа, еда, сон. И непрерывные мысли о… любви. Ну, не то, что о любви, но… близко к тому…
Конечно, деревня – это рай для того, кто любит кушать! Колхозный сад… Бездонное море еды. Мало? Тогда колхозный пруд. Или речка. Южный Буг.
На закате, после изнурительной работы, окунуться в чистую и холодную воду – это такое удовольствие! А потом намылиться куском хозяйственного мыла, и опять в воду… Хорошо!
Однажды под забором я нашел кладку… Курочка приходила и откладывала яички. Я приходил, и забирал, оставляя одно… Это для того, что бы она опять снесла тут же. Она и сносила.
Удовольствие огромное. Помидор с грядки. Огурчик колючий. Купание в речке… Спать хорошо на сеновале. Только надо привыкнуть к жужжанию всяких тварей. Но после тяжкой работы это не очень трудно…
Ездили в колхоз каждый год. Этой поездки ждали, как продолжения лета.
В очередной приезд произошло два запомнившихся события.
Дед Антон. Он не был старым. Но все звали его дедом. А он и был дедом!
Дед Антон стоял на страже социалистической собственности: охранял свиноферму.
Однажды, куря смертельной крепости и запаха, махорку, закрученную в кусочек газетки (он не знал о вреде курения, и о канцерогенной природе типографской краски), дед задумчиво предложил:
- Поможешь мне завтра утром свинью зарезать?
- Конечно, - согласился я, - а как же. Только свинью ж не режут, а, вроде, колют?
- А я режу, - тихо сказал дед Антон
Ха! Интересно. Я никогда не видел, как колют свинью, потому что боялся смотреть на это. Может, когда режут, не так страшно…
Дед Антон, наверно, сильно бы удивился, узнав, что свинья перед смертью нервничает, и у нее вырабатываются катехоламины - "гормоны страха". Перед смертью этой свиньи нервничал сам дед Антон! И было, почему…
Утром дед разбудил меня еще до первых петухов:
- Пошли, Вовка, пора!
Мы быстро дошли до свинофермы.
Там, за загородкой из крепких досок, стоял огромный хряк! Он был невероятных размеров!
Весил килограммов 300-400. Как его можно зарезать? Он сам, кого захочет, зарежет…
- Ты тут стой, а я к нему зайду, - проинструктировал меня дед.
Потом дед оглянулся по сторонам, и, не заметив никаких помех, быстренько и отважно юркнул в хрякову загородку.
Дальше произошло все очень быстро: дед вытащил огромный нож, что-то пошептал на ухо хряку (видимо, что-то успокоительное - каков лицемер), и с молниеносной скоростью перерезал горло хряка… Хряк от неожиданной наглости деда даже не хрюкнул! Брызнула кровь, много крови! А дед тем временем продолжал резать…
Через пару минут огромная голова хряка лежала рядом с тушей.
Но дед не унимался! Он отрезал от туши круг толщиной сантиметров двадцать или даже более…
Когда кровавый круг был готов, дед бросил его мне, и шепотом закричал:
- Беги в кукурузу!
Я схватил кровавый и теплый кусок, прижал его к груди, и скрылся в кукурузе…
Тихо, солнце еще не взошло, ничерта не видно… М-да, положеньице… Сижу в кукурузе с ворованным куском почти живой свиньи.
Нарочно не придумаешь.
Ну, и как долго мне тут сидеть? Инструкций от деда Антона на этот счет никаких не было. Значит, сижу.
Холодно, мокро, кровища засыхает… Страшно.
Я решаю оставить мясо, и выйти из укрытия. То, что мясо может кто-то сожрать, я не принимаю во внимание.
Выхожу, и иду к ферме. Рубашку снял, и свернул в клубок.
Около зарезанного хряка стоят Председатель колхоза, парторг и дед Антон:
- Не пойму я, дед Антон! Зачем ты его резал? – спрашивает Председатель
- Я мне так сподручней. И потом какая разница – что колоть, что резать…
- Нет! Разница есть! – ехидно и задумчиво сказал парторг, и с этими словами заскочил в загородку, взял голову хряка, и приставил к туше… - почему не сходится?
- Ну… так… а как же ж… ей сходиться, - ищет объяснение дед, - на живом шкура была натянута, а как я ему голову отрезал, так оно отскочило… и не сходится…
Председатель и парторг чешут огромные красные затылки, но объяснение принимают. Выкрутился хитрый дед…
Рассвело. Пора на комбайн.
Вечером дед даст «банкет» - свежая поджарка. Вкуснотища! И никаких катехоламинов…
Но в колхозе не хлебом единым жив человек.
Следующий эпизод колхозной жизни не кровавый. Даже наоборот.
Ехал в кузове грузовика. Дороги разбитые. На дне кузова матрац, заполненный соломой.
Ехать далеко. В райцентр.
Колхозницы, едущие в поле, голосуют по дороге.
Грузовик остановился, и в кузов влезла...
Ни до, ни после этого такой красавицы я, конечно, не видел!
На вид ей было лет 18-20. Но разве поймешь, сколько лет деревенской девушке! Ну, конечно, конечно, конечно, мы с ней в этом кузове поладили: матрац-то один… а путь долгий - километров двадцать.
Я потом долго ездил в это село Кировоградской области... но, видно, не судьба. Не нашел!
Заканчивалась крестьянская жизнь вместе со сдачей плана.
Тогда нас, студентов, собирали в сельском клубе, и выставляли банкет: перед каждым стояла миска с огромной жареной курицей, графин самогона и соления.
Парторг произносил нехитрую речь:
- Вы, товарищи студенты, хорошо поработали, и колхоз благодарит вас за помощь в сборе урожая. А теперь пейте, закусывайте, и хоть на карачках, хоть ползком чтоб добрались до дома. Утром машины увезут вас в Киев.
На этом месте память отказывала всем…
Утром колхозники собирали нас, валявшихся по всему хозяйству, давали опохмелиться, и увозили домой.
Заработок был хорошим. Каждому давали «натурой»: по мешку сахару, по два мешка муки, по бидону мёда. Деньги давали не поровну. Я, как помощник комбайнера, получал больше всех (так и пахал так же) – 150 рублей! За два месяца. По тем временам – это огромные деньги!
Вот, я думаю, зачем жизнь распорядилась, что бы я, человек, для которого настоящее счастье – это село, жил в городе? Разве это жизнь! Зачем предпочёл идиотизм городской жизни счастью сельской…
Зачем вместо глухого украинского села, моим домом стал самый шумный израильский город?
Вот уж, "Неисповедимы пути твои, Г-споди"!
Эй-и-ейх!