Столь умиротворённые места, исполненные будто нисходящей с самого неба благостию, на меня производят однозначно положительное воздействие: хочется остаться здесь навсегда, поселиться среди достойных внимания и общения людей, забыв о том, какими порой несуразностями наполнена была их жизнь когда-то. Ни Влад, ни Мишель не произвели на меня сколько-нибудь неблагоприятного впечатления. И даже тогда, когда всегда убедительно бдительный доктор Ломброзо в какой-то миг нарушил непринуждённость нашей утренней беседы за завтраком немного неуместно и излишне по-современному тривиально прозвучавшим вопросом: «Влад, ты не хочешь об этом поговорить?», — Дракула будто ничуть не расслышал его, только указал в мою сторону вилкой (так ему было удобней, потому как я сидел справа; что и говорить, если б я находился по левую руку от него, он, наверное, воспользовался бы ножом) и произнёс доброжелательно: «Доктор, Вы же собирались поговорить с Вашим гостем, а не со мной».
Когда лучи солнца пронизали крону великолепно ухоженного парка, иллюзорно подчеркнув будто изнутри светящуюся изумрудом свежесть и жизненную энергию газона и восполнив и без того приятное утро ещё более умиротворяющим светом положительной цветовой гаммы, мы уже закончили завтрак и решено было пройти на свежий воздух перед началом экскурсии.
Ломброзо.
Гид мой, профессор юридической психиатрии и криминальной антропологии Чезаре (Lombroso, Cesare; по-русски его можно звать и Цезарем, что было бы весьма подходяще с точки зрения соприкосновения с темой наших с ним исследований о близости, или даже равенстве, между гениальностью и сумасшествием) Ломброзо, родился в 1836 году (если верить Брокгаузу с Евфроном, у коих, впрочем, точная дата не приводится, в данном случае — взята из других источников в единении с годом) 18 ноября в Вероне… если же поверить Большой Советской Энциклопедии, то — 6 ноября в 1835 году. Я хотел было прояснить вопрос у самого доктора, но — только в случае, если это будет к месту, а разговор наш как-то уходил всё дальше и глубже в научные дебри.
— Надо признать, уважаемый коллега, что многим сама идея показалась тогда сумасшествием. Обидным сумасшествием. Первые главы этой книги (Genio e follia, «Гениальность и помешательство», 1864 — прим. авт.) я написал в 12 дней, находясь как бы под влиянием некоего экстаза (raptus — лат.), во время которого мне точно в зеркале с полной очевидностью представлялись соотношения между гениальностью и помешательством.
— Но ведь это блестяще доказывает, что Вы сами, доктор, либо гений, либо… — я, разумеется, попытался пошутить. Всего лишь, либо и то, и другое.
— Что ж, мне и самому не было ясно, к каким серьёзным практическим выводам может привести созданная мною теория. Теперь, по прошествии стольких лет я склонен в глубине души констатировать факт полного совпадения этих явлений, только, разумеется, никому не признаюсь в этом и редактировать книгу не соглашусь, даже и не просите.
Честно говоря, никто и не думает заставить профессора дописать книгу, так как одна из прямо доказанных и учтённых психиатрами маний — графомания (здесь речь идёт не о «творениях» большинства нынешних лоточных горе-писателей и тех, кто ещё только намерен покорить эту достойную приложения сил физических и духовных вершину, речь о болезни — невозможности «графомана» жить «не пиша»), — поставляет нам таких желающих сонмами, и кроме того, нынешние психиатры обладают такими неуёмными источниками информации, какие и не снились моему уважаемому Ломброзо, всего лишь руководившему всего лишь одной клиникой — Клиникой душевных заболеваний в Пейзаро, не свозили же ему туда гениев со всей Европы на поселение в соседних с сумасшедшими покоях. Только Интернет один чего стоит — с его публичностно-одиночественным существованием напоказ, с его безответственным существованием под защитой изощрённых «ников» и безликих «аккаунтов».
— Она дала ключ к уразумению таинственной сущности гения и к объяснению тех странных религиозных маний, которые, не смотря на развитие наук и технический прогресс, возвращаясь в мир снова и снова — во всё более совершенных обличьях, являются до сих пор ядром великих исторических событий. Кто бы мог подумать, что моя теория, выведенная, между прочим, как теперь модно правильно говорить, статистически на широко представленном и разносторонне проанализированном материале, установит новую точку зрения на художественное творчество гениев.
Итак, непонятно когда родившийся в семье состоятельных земельных собственников (интересно, это статус или профессия? Но так пишут в биографиях… определённо, надо допросить самого доктора, обязательно воспользовавшись современненьким каким-нибудь полиграфом, чтобы не соврал), Ломброзо получил образование в университетах Павии, Падуи и Вены. Философия позитивизма, интеллектуальным адептом которой сформировал себя Ломброзо, утверждает приоритет научного знания, полученного экспериментальным путем, чему и обязаны мы столь широко представляемой в исследованиях учёного криминалиста фактической доказательной базой.
Кстати будет упомянуть, что именно Чезаре Ломброзо первым использовал при допросах приборы, снимающие физиологические показатели состояния преступника, фактически предвосхитив, а возможно, и вдохновив появление всем теперь известного полиграфа — детектора лжи.
В случае Чезаре Ломброзо это был плетизмограф (1895 г.), наглядно писавший на ленту колебания объёма руки допрашиваемого. Одним из первых задокументированных случаев такого применения медицинских приборов, после которого допрашиваемый был оправдан, стал допрос, когда Ломброзо с помощью плетизмографа отследил у подозреваемого незначительные изменения пульса во время математических вычислений. Когда же подозреваемому демонстрировали изображения израненных детей, в том числе — и фотографию убитой девочки, «никаких внезапных изменений» не обнаружилось. Ломброзо сделал вывод о непричастности подозреваемого к убийству, что позже подтвердилось результатами расследования.
Чезаре (походя он предложил мне общаться по-свойски — без отчеств и регалий) продолжал свою речь, ставшую вступительной к нашему дальнейшему перемещению под своды клиники. «Дома отдыха, не иначе!» — почти что сердито поправил психиатр бородатой и обширной наружности, на миг изменив более подходящей ему вальяжности в речи и движениях.
— Что может быть убедительнее фактов и кто станет отрицать их? Разве только невежды, но торжеству их скоро наступит конец. Знакомьтесь, коллега… — тут он представил меня (собственное имя я здесь не оглашаю по понятным, возможно, только мне — понятным, причинам) двум очень какого-то мраморного вида мужчинам, сразу с явным облегчением оставившим свой, по всей видимости, долгий и порядком поднадоевший спор. Почему они казались мраморными, я не понял, никаких пятен гипса или грима, ни даже муки на лицах их, равно как и на телах и речах, не было. — Господа философы Аристотель и Платон. Я думаю, Вы не сочтёте меня лукавым за то, что скажут они сейчас именно что нужно мне, я ведь заранее попросил их поразмыслить на тему нашего расследования, и они любезно согласились.
Аристотель со всеобщего тут же последовавшего молчаливого согласия начал первым:
— Многие делаются поэтами и пророками под влиянием приливов крови к голове. А Марк Сиракузский, например, писал довольно хорошие стихи, пока был маниаком, но, выздоровев, утратил эту способность. Кстати, знаменитые поэты, политики и художники были частью меланхолики и помешанные, или — мизантропы вроде Беллерофонта. Теперь мы видим это и в Сократе, Эмпедокле, Платоне, — он учтиво кивнул второму присутствующему меж нами древнему греку и, когда тот ответил, всё это заняло времени немного, и в беседе прозвучала, хоть и маленькая, но значимая, пауза, продолжил. — и других. Сильнее всего — в поэтах. Люди с холодной, изобильной кровью бывают робки и ограниченны, а люди с горячей кровью — подвижны, остроумны и болтливы.
Чезаре развёл руками, видимо, очень довольный получаемыми подтверждениями, выдавать которые продолжил Платон:
— Бред совсем не есть болезнь, а, напротив, величайшее из благ, даруемых нам богами; под влиянием бреда дельфийские прорицательницы оказали тысячи услуг гражданам Греции, тогда как в обыкновенном состоянии были совсем бесполезны. Случалось, когда боги посылали народам эпидемии, кто-нибудь из смертных впадал в священный бред и, став в одночасье пророком, указывал лекарство против болезни. Особый род бреда, возбуждаемого Музами, вызывает в душе человека способность выражать в прекрасной поэтической форме подвиги героев, что содействует просвещению будущих поколений.
— Спасибо, господа, мы ещё поговорим об этом. — доктор пригласил меня пройти дальше, направляясь в шикарную светлую рекреацию, более, конечно, являющую собой некий очень огромный бельведер, стеклянный купол которой прямо дарил нам небо. — Демокрит, кстати… он, правда, сейчас в отлучке… так вот, он прямо говорил, что не считает истинным поэтом человека в здравом уме. Теперь мне с долей иронической горечи следует признать, что не я первый обратил внимание на сходство гениальности и безумства. Идея носилась в воздухе, как говорится, и довольно долго, согласись, мне осталось только положить её на бумагу, предварительно выверив систематическими наблюдениями.
Жизнь Ломброзо не была подобной безоблачному небу над нашими головами, в молодости ему довелось отсидеть в крепости по обвинению в участии в движении за объединение Италии… дело благородное, за такое не грех и срок оттрубить, и, видимо, именно этот опыт стал одной из причин дальнейшего научного творчества ставшего в последствии самым, наверное, знаменитым, невзирая ни на какие заблуждения и ошибки, судебного криминалиста.
— Само по себе искусство адресуется не к разуму, а к чувственному восприятию человека, а если к разуму когда и взывает, то достаточно вторично, так сказать, опосредованно. Знакомьтесь, коллега, это человек, крайне ассоциативным видом искусства — музыкой — добивающийся потрясающих результатов. Силой воздействия на умы и чувства слушателей с ним не сравнится ни один гипнотизёр.
В этот момент нас, едва кивнув доктору, ещё меньше — мне, почти сбил с ног похожий на крючконосую бабу Ягу черноволосый и какой-то слишком уж длиннопальцый субъект, не узнать которого я не мог.
Среди имён на красиво-витиеватыми виньетками украшенных табличках много попадалось незнакомых, но те, что были известны мне, потрясли самой только возможностью допустить мысль, что эти люди — сумасшедшие. Великие сумасшедшие. «Паскаль», — гласила одна из них, соседняя — «Монтескьё». Напротив — «Наполеон» и «Ньютон». Дальше я уже не успевал мысленно находить подтверждений единства гения и безумства в представленных вывесками персонажах: Цезарь, Вольтер, Достоевский, Эйнштейн, Гёте, Кант, Гейне, Моррисон, Пётр Великий, Байрон, Микеланджело, Гайдн, Данте, Чингисхан, Лафонтен, Моцарт, Куросава, Сталин, Гофман, Сократ, Шекспир, Фрейд, Ленин, Шиллер, Россини, Руссо, Александр Великий, Авиценна, Гитлер, Гендель, Распутин, Глюк, Галилей, Леонардо, Гоголь, Свифт, Иван Грозный, Лютер, Дидро, Рафаэль, Архимед, Колумб, Шопенгауэр… от столь частого кругового вращения из стороны в сторону и неуспевания моего принять в себя столь огромную информацию голова моя закружилась, имена мелькали как… станции метро, как строчки в прейскуранте или меню, как фамилии — в телефонном справочнике, как сливающиеся в единое целое слова газетной статьи, как текущие зелёным дождиком по ветровому стеклу экрана цифры и символы в «Матрице», как абракадабра на чёрном экране монитора заартачившегося компьютера.
— Как любой уважающий себя психоисследователь я не вправе игнорировать явления, называемые паранормальными. — наверное, оказывая услугу мне, Чезаре воспользовался словом из современного глоссария. — Конечно, в большинстве случаев феномены спиритизма происходят от самих медиумов, а никак не от потусторонних сил. Но буду честен до конца, разоблачив явное шарлатанство, что было нетрудно, несколько случаев, кажущихся на первый взгляд фантастическими, я всё-таки признал действительными. Впрочем, я ограничился только констатацией факта, но не предлагаемых им объяснений. Теории даже настоящих медиумов, ясновидящих, спиритуалистов и иже с ними всяческих прочих телепатов выглядят более похожими на бред сумасшедших, чем на научно выверенную систему знаний.
Мне, честно говоря, сильно хотелось на свежий воздух, хоть и здесь было по-современному неплохо, вполне свежо и не сухо, это же не обычная гостиница…
— Великим писателям-алкоголикам, например, присущ свой особенный стиль, отличающийся холодным эротизмом, обилием резкостей и неровностью тона, ведь разнузданная их фантазия слишком быстро бросается из огня самой мрачной меланхолии в полымя самой неприличной весёлости. А как они любят описывать сумасшедших, пьяниц и самые мрачные сцены смерти! Да, — едва приостановившись, он покрутил пальцем у виска. — и самих себя.
Тут я окончательно завис и поклялся в следующий раз прийти с диктофоном… не в смысле того, что что-то только что упустил, а в том даже, чтобы ничего больше не упустить.
«Краниографом» называется то самое визуально весьма знаменитое приспособление из криминального кино, с помощью которого измеряются части лица и головы (наглядно вспоминается прославленная «Кровавая надпись» из «Приключений Шерлока Холмса и доктора Ватсона»). И почти никто не подозревает, что именно Чезаре Ломброзо является автором этого прибора для выявления так называемых «атавистических признаков» личности, с рождения наделённой некими преступными наклонностями.
«Стигматами» являются, например, сплющенный нос, низкий лоб, стеклянные, холодные глаза, налитые кровью, большой, часто орлиный, загнутый вниз нос, развитые клыки, челюсти и скулы и тому подобное. Ввиду получаемой таким образом возможности исследовать склонность человека к преступлению, Ломброзо выдвигает идею, что наилучшая стратегия общества в отношении «прирожденного преступника» (почти так называется — L’uomo delinquente, «Человек преступный» (1876 г.), — едва ль не главная книга в жизни Ломброзо-криминалиста) — избавиться от него, лишая свободы или жизни. Страшно. Или нет? Против этого поругались все кому ни попадя: и капиталисты с социалистами, и практики с теоретиками, и идеалисты с материалистами. Никому не мог понравиться такой излишне методичный, промеренный линейками и циркулями взгляд на преступника.
Хотите смейтесь, а может — плачьте, но век с хвостиком спустя, как ни странно, подобные измерения проводятся в большинстве стран мира, и не только для армии и спецслужб. Парадоксально, но Ломброзо обнажил проблему ответственности самого общества за взращивание преступности в противовес официальной юриспруденции, безоговорочно судящей индивидуума, какими бы обстоятельствами ни были продиктованы его действия.
Психокриминологические идеи Ломброзо завоевали широкую известность в России, книги его неоднократно издавались, и в 1897 году, приняв участие в съезде русских врачей, знаменитый криминалист получил восторженный приём. Позже в мемуарах он осудил полицейский произвол и авторитарное правление в России. С ба-альшим приветом из конца XIX в начало XXI века! — именно такими словами опечалился я весело, когда, готовясь к встрече с великим сумасшедшим судмедэкспертом, наткнулся на столь нелицеприятную для патриота оценку. Века проходят, а не меняется, ровным счётом, ничего, кроме средств связи и передвижения…
Советская криминалистика согласно критериям классового подхода окрестила Антропологическую школу уголовного права «ломброзианством», подвергнув особой критике учение Ломброзо о прирожденном преступнике, как противоречащее принципу законности и имеющее антинародную направленность. О-ох, да чья б-то дворова девка красну пестню-то мычала!
— Приходится признать, психопаты имеют нечто весьма общее не только с гениями, но, к сожалению, и с тёмным миром преступлений. — Ломброзо вздохнул. — Но если всё же вернуться к литературе, то в этом виде человеческой деятельности замечательны чисто патологические принципы определения безумства: излишняя тщательность отделки, злоупотребление символами и эпиграфами, преувеличенная погоня за новизной. А так же претензия на остроумие, излишняя систематизация…
Увлёкшись, мы и не заметили, как стела солнечных часов стрелкой-тенью своей продвинула наше время к обеду, я проводил профессора до двери с табличкой, гласившей «Ломброзо», где он, прощаясь, подписал и подарил мне свою книгу. Хотел бы и я сделать то же самое, но — увы.
«Всё прейдёт, и не забудьте, молодой человек, увлекаясь разного рода интересными теориями и практиками, что среди гениев встречаются помешанные и между сумасшедшими — гении. Но было и есть множество гениальных людей, в которых нет и намёка на умопомешательство, кроме некоторых… ненормальностей в сфере чувствительности.
Ваш друг Цезарио.»