Письма к отцу

Анастасия Астафьева
ПИСЬМА К ОТЦУ

Пьеса в 1-м действии



Действующие лица:

Лида – девушка 22 лет.
Астахов – писатель 73 года.
Тамара – режиссер 40 лет.
Сергей – кинооператор 30 лет.
Антонина Сергеевна – жена 77 лет.
Василиса – внучка 14 лет.
Женщина – 35 лет.


СЦЕНА 1

Интерьер деревенского дома, письменный стол у окна, на нем разложена рукопись, книги, письма. Горит настольная лампа. Такое ощущение, что человек только что работал за этим столом, но куда-то вышел. Чуть поодаль: кухонный стол. Ближе к краю сцены – лавочка в огороде, рядом - большой чурбак.
Из-за кулис медленно, словно в раздумье выходит Лида. Она подходит к письменному столу, осторожно касается его ладонью, берет и кладет на место листок рукописи. Поворачивает лицом к залу.

ЛИДА: Тогда я сказала себе: «Много ли у тебя близких людей, за жизнь которых ты тревожишься? Просто появилась еще одна смерть, которую ты будешь ждать, и которой будешь бояться».
Страх ожидания кончился, это случилось. Теперь у меня нет отца.
Выходит ближе к краю сцены и произносит в зал.
Как, оказывается, освобождает небытие. Телесное небытие. Освобождает от всех наших земных, кажущихся такими важными и строгими, правил. От всех обязательств и тайн, от моральных устоев и искусственных приличий. Только после того, как тебя не стало, я смело, или, осмелев, могу свободно говорить тебе «ты», могу писать все подряд, не заботясь о твоем спокойствии. Но, главное, я могу теперь говорить с тобой, когда и сколько мне вздумается. О чем угодно, что придет мне в голову. А поскольку писателю всегда легче выражать свои мысли на бумаге, то и для меня этот способ – доступнейший. Я буду писать тебе письма. Я расскажу в них то, что не успела и никогда уже не успею рассказать тебе. Я очень хотела, чтобы ты узнал, как я жила и взрослела без тебя. Ты должен был выслушать эту исповедь глаза в глаза, и этого было бы достаточно, чтобы я простила тебя окончательно, чтобы освободила сердце и душу от невыносимого гнета, который теперь со мной навсегда. Ибо тебя теперь нет. Ибо я никогда не узнаю той любви, которой мне не хватает. Никто, кроме тебя не мог бы мне дать ее. Но я знаю, что если бы что-то в жизни сложилось по-другому, ты бы любил меня. И это именно то, без чего я задыхаюсь в этом мире, без чего я чувствую себя чужой и бесконечно одинокой среди людей.
Давай поговорим теперь без страха и упреков, ведь этих приземленных чувств нет там, где ты сейчас. Побудь со мной рядом и послушай. Молча. Тихо. Наверное, если бы это происходило глаза в глаза, тебе бы пришлось набраться терпения. А так, там ведь нет времени, нет усталости, только легкость и радость бесконечная. Я это знаю наверняка, потому что ты таким веселым, почти счастливым снишься мне, приходишь ко мне оттуда, чтобы с полной убежденностью и верой, со слезами почти детского, радостного обретения, повторять: «Ты моя! Моя! Посмотри, как мы похожи! Конечно, ты моя! Моя!». Жаль только, что для того, чтобы до конца поверить в это, тебе нужно было уйти туда…
Я твоя. Я настолько твоя, что мне, порой, страшно делается от этого. И я понимаю, что тот покой, который я ищу здесь, никогда уже я не обрету. Этот покой был бы в твоих руках, если бы они когда-нибудь покачали и прижали меня к твоему сердцу. Этот покой нашелся бы на твоем плече, где я могла бы выплакать первые обиды. Этот покой я бы увидела в мудром одобряющем взгляде, когда делала первые самостоятельные шаги по жизни. Этот покой вошел бы в меня с безответным поцелуем и пожатием холодной ладони, но даже этого не произошло при последнем прощании. Ведь еще оставались земные ритуалы и почести, и люди вокруг не поняли бы порыва незнакомой девчонки, если бы она бросилась со сдавленными рыданиями к твоему гробу, и стала бы гладить твои белоснежные волосы и иступленно шептать тебе все недосказанное.
Тогда мне приходилось играть по правилам. Теперь я абсолютно свободна от них. И я буду писать тебе письма, которые ни один почтальон не принесет к твоему дому. Но ты, конечно же, будешь знать, о чем они. Ведь ты незримо стоишь за моей спиной и следишь за возникающими на страницах строками. Начнем?..

Затемнение

СЦЕНА 2

В тусклом свете, за письменным столом – Астахов. Он пишет, иногда покашливает. Встает тихо, ходит, посматривает на часы.
В передней части сцены, в луче света стоит Лида с дорожной сумкой у ног. Слышится негромкий ровный гул: работают моторы самолета.

ЛИДА: Из Москвы я вылетела pовно в полночь. Hочи в конце июля уже темные, но жаpа не отпускала несколько дней. В аэpопоpту было шумно, душно, суетливо, а в самолете - покой, дpемотное pаннее утpо. И четыpе часа pазницы во вpемени совсем сдвинули мои неотдохнувшие мозги набекpень.
Люди вокpуг спали, кто-то умудpился даже захpапеть. Я же, взглянув на часы, с недовольным вздохом попыталась потянуться в тесном кpесле аэpобуса. Лететь еще почти час, и я в котоpый pаз мысленно обpатилась к Всевышнему: «Господи, если эта махина все-таки взлетела, пусть она все-таки сядет... Какие дуpацкие кpесла!»
Пеpвый pаз я летела на ИЛ-86 и непpиятно удивлялась тому, что внешняя огpомность самолета вовсе не подpазумевала достойного внутpеннего пpостоpа. Колени мои упиpались в кpесло спеpеди, pуки некуда было девать из-за соседа слева, сонно pазвалившегося и занявшего подлокотники. Впpочем, воpчать мне стыдно, это все от бессонной ночи.
Поначалу, сев в самолет, я долго неpвно хихикалa, еле слышно, задавив смешки внутpь. Хоpошо еще, что пассажиpы долго суетились, pассаживались, ходили между pядами и им было не до моей глупой физиономии, возбужденно гоpящих глаз, сотpясающей меня дpожи, а то пpиняли бы за слабонервную теppоpистку...
Какая только чепуха не пpидет в голову бессонной ночью. Hо какой ночью! Подобной точно никогда-никогда уже не будет в моей жизни. Разpывает меня от внутpеннего почти безумного востоpга. Хочется скоpчить идиотскую гpимасу или заоpать дико на весь дpемлюще-гудящий самолет, на все его тpи салона, чтоб повскакивали в испуге, завизжали от неожиданности... А это всего лишь я, котоpая не в силах сдеpживать свои эмоции пpи себе.
За иллюминатоpами, кое-где пpикpытыми штоpками, уже вовсю заpозовело от восходящего солнца небо, тонкие пpозpачные облака пpичудливо меняли цвета, от бледно-желтого до почти алого.
Я жалела, что мне не досталось место у окошечка, что я не могу поpаньше, до того как самолет опустится на землю, взглянуть на сибиpские пpостоpы, что были сейчас где-то далеко-далеко внизу, подо мной. Так далеко, что едва ли можно было pазличить точно, где леса, где сопки, озеpа, гоpода, деpевни, все это сливалось в бесконечную пестpую мозаику, сшивалось в лоскутное одеяло планеты.
Я вдpуг подумала, что должно быть Павел Петрович уже едет к аэpопоpту встpечать меня, значит, думает обо мне, и сеpдце мое, встpевоженное этой мыслью, pезко стукнулось в гpуди. Господи, удивительны дела твои! Годы, паpа десятилетий pазделяла нас все это вpемя, и вдpуг, смешно сказать! остался какой-то час.
Чушь, мелочь по сpавнению с пpожитым, с выстpаданным, выжданным, вымечтанным! Все же вымечтала я себе и эту поездку, и встpечу, что случится тепеpь совсем скоpо, почти сейчас!
Люди, что же вы спите-то! Обнять мне вас хочется всех сpазу, pазделить с вами то огpомное бесконечное счастье, котоpое pазpывает меня тепеpь! Куда вы летите, зачем?! Отчего же не знаете вы какой чудесный волшебный на самом деле этот ИЛ-86? Какой еще самолет сможет пpеодолеть двадцать два земных года за четыpе часа! Только этот, что несет меня к нему. Hу, не спите же! Вдыхайте, ловите вместе со мной мгновения, всем существом своим ощущайте неповтоpимость бегущих минут!
Самолет неожиданно загудел гpомче, на секунду я осознала невесомость и увидела как облака в иллюминатоpах отклонились, побежали пpочь. Накpенившись на левое кpыло, аэpобус повеpнул и вновь выpовнялся. Тепеpь он все ощутимее станет снижаться, лететь как-будто бы быстpее, потоpапливаться, как лошадка, уловившая чутким нутpом близость pодного становища.
Я pасслабилась в кpесле, пpикpыла утомившиеся глаза, востоpг мой медленно улегся, теплом pазлился по телу покой, умиpотвоpенность. Хоть мысли и заставляли сеpдце встpепенуться еще не pаз и не два.

Свет медленно заполняет всю сцену. Лида подхватывает сумку, и они с Астаховым идут друг другу навстречу. Обнимаются, но так коротко, что он почти отталкивает ее.

АСТАХОВ: Ну, здравствуй… Погоду ты нам привезла! А то беда просто, три недели дожди, да холод, это в июле-то!
ЛИДА: У нас тоже весь июнь дожди были. Только в Москве жара. А я жару ужасно не люблю.
АСТАХОВ: В Москве в жару и жить-то невозможно: пылища, машины, асфальт под ногами, как пластилин.
ЛИДА (осматриваясь): Я и не думала, что у вас хоромы, но и что так, совсем по-простому, тоже не могла себе представить.
АСТАХОВ: Мне главное, чтобы сухо было. Печь протопил, тепло. Поэтому и дом деревянный. В каменном все равно какая-то стылость всегда… С Енисея библиотеку хорошо видно, она двухэтажная. Так экскурсоводы с пароходов, проплывающих мимо, тычут пальцем в нее: «Вот! Дача Астахова!».
ЛИДА: Ага! А еще у него три «Мерседеса», и счет в швейцарском банке.
АСТАХОВ (отмахнувшись рукой): Я тебя в гостевом домике поселю. У меня все приезжающие здесь живут. Много всякого народу тут перебывало. Теперь вот и ты поживешь. А со мной, в доме, тебе покоя не будет. Я ночью подолгу засиживаюсь. Хожу, грохаю.
ЛИДА: Ночью лучше пишется? Да?
АСТАХОВ: Когда пишется, тогда когда угодно пишется. А вообще ночью как-то от всего отключаешься. Знаешь, что никто уже не потревожит. Не собьет с мысли.
ЛИДА (с детской радостью): И я вот тоже… ночью писать люблю…
АСТАХОВ (перебивая): Ты отдохни с дороги, да и я посплю, а то, тебя ждал, вовсе не уснул. Проспать боялся. И будильник завел, а все равно боялся. Посидел, пописал маленько. Вот ведь, думал все, закончил повесть. Так нет, дня два отлежалась, как глянул! И сел переписывать… Ты тут печь протопи. А то сыро. Сумеешь печь-то растопить?
ЛИДА: Сумею. Где дрова?
АСТАХОВ: Вон, в сарайке. Она подымит сперва, а потом трубу пробьет и нормально будет.
АСТАХОВ: У нас с тобой два дня есть для общения.
Лида испуганно вскидывает на него взгляд.
АСТАХОВ: Я в том смысле, что меня же в покое никогда не оставляют. Напросилась тут режиссерша одна, с архангельского телевидения, передачу снимать. Давно они меня добивались. Так что послезавтра приедут.
ЛИДА (настороженно): Надолго?
АСТАХОВ: Дней на пять. Жить-то я их, конечно, у старух поселю, но времени они у меня много отнимут. Передача такая: «Павел Астахов читает «Последний поклон». Вот и буду читать. Выберем пять глав, на пять серий… А пока мы с тобой на кладбище сходим, может, в лес, если здоровье позволит… Еще думаю работой тебя нагрузить. Ты ведь печатать умеешь?
ЛИДА: На работе целый день за машинкой.
АСТАХОВ:Напечатаешь мне рассказ один. «Новый мир» просит срочно. А у меня только в рукописи.
ЛИДА: Хорошо, что я после писем хоть как-то ваш почерк разбираю.
АСТАХОВ: Чего не поймешь, оставляй пропуски…Ладно, это потом. Отдыхай сейчас. После пообедаем (выходит, еще ходит по двору, кашляет).
ЛИДА (осматривается): Вот я и дома... Дома. Так все обыденно, просто. Будто и не произошло ничего… А Павел Петрович думает, что я сейчас смогу уснуть?! Мне теперь и спать-то стыдно.
АСТАХОВ (громко): Ты трубу не закрывай, а то угоришь еще, не дай Бог.
ЛИДА: Ладно!

Затемнение

СЦЕНА 3

Астахов и Лида за кухонным столом в доме.
АСТАХОВ: Ты как? К деликатесам приучена?
ЛИДА: Да вы что, Павел Петрович! Какие деликатесы? Я всеядная.
АСТАХОВ: Ну и ладно. А то я по-простому питаюсь. Каша вот тут перловая. Я ее шибко люблю. Других с души воротит, а я ни в ФЗО, ни на фронте не мог наесться. Накладывай… Тут хариусов я нажарил. Только ты не думай, это я тебя только первый день балую. Дальше сама хозяйствовать будешь. Готовить-то умеешь?
ЛИДА: Я уже пять лет совсем одна живу. Так что все умею. (пробует) М-м! Сказочно!
АСТАХОВ: Вот и наворачивай. Ты таких хариусов больше нигде не поешь.
ЛИДА: ТАКИХ уж точно нигде!
АСТАХОВ: Это мы с сыном рыбачили. Он тут до тебя почти месяц жил. (со светлой грустью) Впервые за жизнь, как-то мы с ним легко жили. Он никуда не торопился, не бежал. Я от работы отступился. В тайгу на вертолете летали… Уговариваю его переехать в Сибирь. Мать его бесконечно любит, и устал он без нас и от Вологодчины тоже. Порассказал, какая у вас погодушка. Вот из-за такой погоды и лета поганого я однажды чуть было не застрелился в деревушке, где тогда жил. Но потом перерешил, что лучше уехать на родину и ладно сделал. Все же здесь, в горах, хоть и переменчиво, да сухо. Зимой, правда, бывает тяжело из-за Енисея. Он со времен постройки ГЭС не замерзает, и зимой парит здорово. От этих туманов, от сырости сопки лысеют, я подсчитал, исчезло около пятидесяти двух видов растений!
ЛИДА (осторожно): Вы ведь Андрею ничего не сказали про меня?
АСТАХОВ: Зачем? У него и так жизнь не простая. Зачем ему еще моими грехами мучаться? (Ставит на стол красивую бутылку, садится). Давай хоть по рюмочке. За встречу. Мне тут коньяк какой-то подарили. В этакой банке железной. Вроде как настоящий, хранцузский! (Наливает, поднимает рюмку). Ну, с приездом.
ЛИДА: За встречу.
Свет медленно гаснет, и лишь Лида остается освещенной.
ЛИДА: Я смотрела на тебя и не верила своим глазам. Как может быть, чтобы люди, ни дня не жившие рядом, были так похожи? Твои жесты, твоя манера говорить, смотреть… Это я так говорила и смотрела, это были мои движения и жесты. Я не знаю, замечал ли ты это. А у меня слезы закипали в глазах, и мурашки ползли по спине…
Надеялась ли я тогда получить от тебя ответ на свое первое письмо? Не знаю. Поначалу вроде была даже уверена, потом стала сомневаться, а, наконец, появилась какая-то апатия – будет так будет, нет – так нет. Я помню, как бежала на почту за заказным письмом. Наверное, у меня было совершенно безумное лицо, потому что люди на меня странно поглядывали. Принеслась с письмом домой, распечатала и - заплакала, и от избытка чувств, и от того, что почти ничего не разобрала в твоих жутких каракулях…
Астахов и Лида встают друг против друга в разных краях сцены. Свет на говорящего.
АСТАХОВ: Дорогая Лида! Это очень хорошо, что ты догадалась мне написать – банальная причина моего молчания, затерялись твои письма и адреса у меня не было. В Вологде же нет таких людей, чтобы я мог у них доверчиво спросить об этом. У меня очень много основания не доверять вологодским ребятам…
К сожалению после смерти Ирины я не могу бывать в Вологде, не могу видеть его, встречать людей, с которыми я и она общались… Все. Эта земля, этот город с ее смертью отделены от меня непреодолимой преградой – могилой, которую я уже не смогу переступить...
ЛИДА: Здравствуйте Павел Петрович! Я как-то еще не осознала до конца произошедшее, но написать ответ хочу именно в таком сумбурном настроении, под самым свежим впечатлением. А написать нужно столько всего, что просто не знаю с какой стороны подступиться!
Как суметь передать в письме все пережитое почти за двадцать два года, как суметь задать все те вопросы, которые накопились, высказать мысли? Может, это будет не очень интересно и весело…
Господи! Сколько у меня к вам вопросов серьезных и страшных! О жизни, о смерти, обо всем, что мучает, что не понимаю! Как долго ждать и искать ответов, как они бывают нужны сию минуту! Как ценно иметь в такие моменты рядом мудрого всепонимающего человека!
Кто знает, может, нет и не будет у меня на земле человека роднее Вас, уж очень требует мое сердце нашей встречи, только бы не опоздать, Боже милостивый! Потому единственное, чего прошу для вас у Него – это только здоровья, здоровья и здоровья, долгих еще лет, чтобы не отнимал Он у меня моей отчаянной радости, которую я даже боюсь до конца принять. Тороплю время, чтобы скорее приблизить нашу встречу, и одновременно остановить его хочу, чтобы ни на день не старели вы с того момента, как откликнулись мне!
Полный свет
АСТАХОВ: Я тут всем сказал, что ко мне приедет девушка из ВГИКа, (с сарказмом) писать дипломную работу о великом русском писателе. Что ты дочка моих друзей… Так вот… Так что ты поддерживай эту легенду… А, впрочем, как считаешь… Кто не дурак, тот посмотрит, сам догадается. Дуракам же и знать не нужно… А у тебя, значит, со ВГИКом твоим не срослось?
ЛИДА: Всего каких-то полутора баллов не хватило! Говорят: «На платное – хоть сейчас». Остались ребята, за которых местные студии согласны платить.
АСТАХОВ: А я и рад. Я тебе уже свое мнение по этому поводу писал. Так что не тоскуй. Сама потом поймешь, что так надо было.
Свет на Астахова
АСТАХОВ: Теперь самое огорчительное – это твои литературные и тем более вгиковские устремления – уж очень я мрачного мнения об этом и ему подобных заведениях. Мается у меня, у друзей несколько дочерей после ВГИКа, мается блистательного ума и образования друг нашего дома – Валентин Курбатов без хлеба, без определенного места и определенного занятия, в свое время кончивший этот институт. Я участвовал в съемках нескольких фильмов по своим произведениям, написал пару-тройку сценариев и везде твердил и твержу, что с этим искусством никаких дел иметь не хочу, а если имел, то помимо основного своего занятия – писания прозы, то есть мимоходом, не тратя много сил и времени. Тем более сейчас, когда кино наше неизвестно где, когда не востребованы блистательные умы, таланты и подвижники кино.
Не скрою, более всего меня радовало, что ни дети мои, ни внуки не вышли «в кино» и «на литературу». Ах как тут все непросто и не очень красиво, и не очень прельстительно, как кажется со стороны. Ладно, если Бог наделил человека могучим даром и он, по-могучему мучаясь, все же в муках этих находит счастье в самом труде и не может жить иначе и быть кем-то другим. Он Богом прикован к этой тайне, которую вынужден до последнего вздоха катить в гору, только в гору, только истратя все силы, часто уродуя судьбу свою и жизнь близких людей (ты одна из жертв этих, неужели не понимаешь?!). Я, конечно же, готов посмотреть твои писания. Смотрю же я их, со всех сторон приходящие, отчего и твои не посмотреть, но если Бог судил нам встретиться и я не увижу в тебе и бумагах твоих будущего, уверенного предначертания к творческой судьбе, употреблю все усилия, чтобы уберечь тебя от этой пагубы. Разве литературно-киношная судьбы твоей мамы тебе не пример? Разве прозябание, за исключением двух-трех вологодских, и прочих писателей тебе не урок? А громкий крик моего друга и земляка, Великого артиста современности Михаила Ульянова, когда его спросили не пойдет ли внучка по его стопам: «Да Боже сохрани и помилуй!...» Сотни-тысячи запутанных судеб, растерзанных и растленных так называемым «искусством», да и литературой жизней, это не пример?...
Когда меня спрашивали раньше, кем бы я хотел видеть дочь и сына, я отвечал – портнихой, поварихой, учителем, наконец, а сына – слесарем или токарем, все полагали, что я шучу. Определенность, устойчивость и устойчивость должны быть у человека, земля должна быть под ногами и умение твердое зарабатывать свой хлеб.
Вот пишу и чувствую – бесполезные слова пишу, зараза эта пуще русской дури, выводится она не назиданиями, а ремнем и трудом…
Свет на Лиду
ЛИДА: Дорогой Павел Петрович! Если бы я не догадывалась о тяжести. Которую придется тащить в гору и только в гору, если бы я в таком уж розовом свете представляла себе свое возможное будущее! Сколько мне уже наговорено по этому поводу, сколько сама я уже охала-ахала, что не родилась какой-нибудь среднестатистической гражданкой, а вынуждена нести в своей душе муки за близких мне людей, все думать о чем-то, анализировать, пытаться понять, простить, суметь жить дальше и дальше. А помогает мне в этом только творчество, способ уйти от реального мира, или высказаться о чем-то, донести до других свои мысли… О многом мне хочется и нужно написать, пока еще тренируюсь, набиваю руку, учусь.
Все-таки я стараюсь слушать свою душу. Выучусь, как уж там судьба сложится – одному Богу известно, но ведь и вы, когда решились писать, вряд ли были настолько ясновидящим, чтобы знать о своей дальнейшей мировой славе. А я должна это попробовать, хлебнуть этого зелья, чтобы потом не каяться, что когда-то струсила. Не бойтесь за меня. Я почувствую ложь и неискренность, когда они появятся на моем пути, и верю, что хватит сил выстоять, понять, что истинно, а что сиюминутно и преходяще.

ЛИДА (протягивает увесистую папку): Это вот рукописи мои. Если найдете время, почитайте.
АСТАХОВ: Почитаю, обязательно. Только ты будь готова, что я тебя не пощажу. Скажу все как есть.
ЛИДА: Догадываюсь!

Затемнение

СЦЕНА 4

Лида и Астахов выходят на край сцены. У него в руках букетик простых садовых цветов.
АСТАХОВ: Когда кресты все упали, я решил их больше не ставить. Девять крестов. Плиту вот заказал, чтоб навечно, и на ней имена всех, кто тут лежит. Мама, бабушка, дед, сестры, братья, тетки. А народ в деревне сразу: «Вот, выпендрился Астахов. Плиту на могилы приволок». (Отходит чуть в сторону, смотрит с тяжелой тоской) А тут Ирина. (тяжело наклонившись, кладет цветы. Очень тихо): Здравствуй, Рина. Это тебе от сестры… (Лида вскидывает на него взгляд до этого понурой головы) Я когда ее привез, памятник стал заказывать, все такое вычурное. Сел, да сам и придумал: сзади белый камень, на нем – черный. И писать ничего не стал. Только имя. От любопытства праздного, от глупости людской. А то табунами бы поперлись глазеть… (Лида и Астахов чуть расходятся. Свет на Астахова) Не дай Бог кому хоронить своих детей. Нестерпимо похоронить мать, отца. Жену потерять страшно. Но своего собственного ребенка! Ты умираешь вместе с ним. От тебя, от живого, отрывают куски мяса, пополам режут, четвертуют… Когда я уезжал из Вологды на родину, в Сибирь, все не хотел ее оставлять там одну, все беда какая-то мерещилась. Будто бы, если меня не будет с ней рядом, с ней сразу что-то случится. Не сразу, но случилось. Этот ласковый город доканал-таки ее… И я сразу понял, что ее жалкие останки я ему на растерзание не оставлю. Поздно, но теперь-то она будет под моим неусыпным вниманием. И полетел за ней в Вологду. Один. Летел через Ленинград, через близкого моего друга, пришел, упал на пол в комнате и лежал так до вечернего поезда. Встал, ушел, поехал дальше… Все в ее смерти было непросто, но накрутили вокруг нее еще больше. Какие-то дознаватели забегали, все пытались обвинить кого-то. Да Боже упаси, чтобы девочку мою еще и после гибели терзали, с нездоровым любопытством лезли, со слюнявым сочувствием. Тема эта закрыта навсегда… Похоронили. Нынче, в августе, будет уже десять лет. Уже десять лет она со мной, и ничего худого с ней уже никогда не случится… Любые долги, как бы мы не старались от них уйти, возвращать нам приходится. Меня, сироту, оставшегося после гибели матери воспитывали бабушка с дедом. И вот теперь я, как они, поднимаю собственных внуков. Нельзя сказать, что растут у нас лучшие дети на свете. Они обычные, они как все нынче, и ленивы, и непослушливы, и норовисты порой, но в них и горе, и редкие радости. Однако, детей надо иметь и растить вовремя, на старости лет эти нагрузки, оборачиваются перегрузкой.

Затемнение

СЦЕНА 5

Лида и Астахов сидят рядом на лавочке. Лида протягивает ему пачку фотографий.
ЛИДА: Это вот фотографии мои. С детства. Я там маленькая…
Астахов молча, довольно быстро смотрит. Лида протягивает еще одну.
ЛИДА: Это мама… Она пять лет назад замуж вышла. Уехала жить в деревню. У меня братик маленький, славный такой мальчишка!...
Астахов очень долго смотрит на последнюю фотографию
АСТАХОВ: Не помню… Совсем не помню… (отбрасывает фотографию)
Лида медленно встает и отходит к краю сцены. В противоположный угол встает Астахов.
АСТАХОВ: Написала прошлой зимой твоя мать письмо, полное литературных реминисценций, глубоких рассуждений о Боге, долге и детях, но адреса своего не сообщила. В моей, уже долгой практике эпистолярного сношения с людьми такие вот факты не единичны, напишут люди, требуя справедливости и ответов, а вместо ФИО поставят закорючку, думая, что их вместе с этой закорючкой знает весь мир.
Лида! Я не знаю, как и когда мама твоя объяснила тебе причину твоего явления на свет, но одно время она коллекционировала знаменитостей местного круга и в этот круг по слабости мужицкой, пагубе плотской попал и я. Ни любви, ни даже банального ухажерского периода или топтания возле дамы не было.
Чтобы не ранить тебя еще больше, все остальное упускаю. Но жизнь есть жизнь и явление человека на свет случайным не бывает, значит пришла пора ему быть на земле и он все равно в той или иной комбинации скрещения судеб явился бы свету.
Свет на Лиду
ЛИДА: Сказать, что это была оплеуха, значит, ничего не сказать. Это уже потом, гораздо позднее, я пожалела, что не поставила тебя при встрече на место, тихо, незлобно не осадила, только покивала в лад. Слабость это была или трусость, или нежелание трогать больное…
Это я сама, своим одиннадцатилетним умом дошла, догадалась, кто мой отец, складывала помаленьку какие-то знаки. Мама на мой вопрос о тебе всегда говорила: «Папа твой очень хороший человек, но так получилось, что он живет с другой семьей, далеко в Сибири». Никогда она мне не говорила о тебе резко. Тем более оглушительна была для меня твоя отповедь. Мать моя, если кем и может осуждаться, так только мною и никем другим! А то сильно мне потрепали и треплют нервов, душу рвут. Так иной раз глотаешь, глотаешь, да и хочется крикнуть: меня-то пожалейте! Она ведь мать мне, и вы, все, кто говорите, не чужие люди, а родней, близкими друзьями зоветесь.
Я еще детским умом чуяла, что родители мои мне достались тяжким грузом и вечной болью: непутевая, а на самом деле – слишком открытая, наивная, неприспособленная к жизни, неустроенная в своей женской судьбе – мать, и ты, отец, который, как всякий мужчина, не сумел отделить дитя от женщины.
Как стpашно злое слово, упавшее на благодатную почву сомнения! Вечная истоpия о близкой подpуге, напакостившей на всю жизнь. Обида ли какая, зависть ли к более "удачливой" в завоевании знаменитого мужчины женщине, сыгpала свою pоковую pоль, но только pождение мое для тебя пpаздником не стало. Поэтому даже бессмысленное существо, спящее в кpоватке, котоpому ты все-таки пpинес кpасную пластмассовую неваляшку и энную сумму денег, не смогло пеpеубедить тебя своей безумной внешней похожестью. Чужой навет оказался сильнее скупых отцовских чувств.
Жил ты дальше спокойно (а, может, и нет?) в одном с этой кpохой гоpоде, с каждым днем все более убеждая себя и утвеpждаясь в бабьем коваpстве, способном тебя, слабого во плоти своей мужчину, одуpманить, окpутить, охмуpить. Да еще и навесить плоды гpехов своих и ответственность за них!
Тебе ли, пpожившему полвека на этой земле, повидавшему бездну лжи и гpязи, так лекго попадаться на удочку!..
Только что же так боялся ты моих тапочек, стоящих у двеpи, моего пpоснувшегося голоса из комнаты, что тебя словно вихpем уносило из кваpтиpы, где ты только что часами pаcсуждал о литеpатуpе, ее великом пpедназначении, смысле судеб человеческих.
Так вот, по маминым кратким фразам, по фотографии на стене, по твоему возрасту, по тому, что жил в Вологде, а потом уехал в Сибирь, по найденному дневнику, который мать хотела мне дать в день восемнадцатилетия (в нем лишь намеками говорилось, что отец мой великий писатель), я догадалась – и не обрадовалась, не возгордилась, а испугалась и растерялась. И стала культивировать в себе необъяснимую, а скорее – необъясненную детскую обиду. Пробовала представить и осознать. Набралась смелости, с колотящимся сердцем, с холодным потом на лбу подошла как-то к маме и сказала: «Я знаю, кто ОН…» «Кто?» - не поняла она. «Ну ты знаешь. Он… Папа. Он на фотографии…». Она обняла меня неловко и чуть испуганно. И так, с одиннадцати лет, мне пришлось жить с этим знанием.

Затемнение

СЦЕНА 6

Лида, Астахов прогуливаются

АСТАХОВ: Я в этом лесу с каждым деревом знаком с детства. Правда, теперь дачники из этого леса парк бескультурья и отдыха сделали. Так что, если какой гриб найдем это большая удача!.. Вот это то самое место, что в «Коне с розовой гривой» описано. Тогда тут земляники была страсть. А теперь – лысая гора! Пакостный народец, где живут, там и гадят. Табунами по лесу ходят, грибы, ягоды с корнем, с веткою рвут. И шлейфом за собой бутылки, пакеты оставляют. Как-то пошел я на родник и, не поверишь, нашел разбитый унитаз! Это же не лень волочь было!
ЛИДА: Я вчера к Енисею пошла, думаю, купаться холодно, хоть ногами по воде поброжу. А на берегу чего только нет! Стекла битого – под ногами хрустит, бумаг, досок с гвоздями, банок ржавых! Выбрала местечко почище, в воду зашла. Бреду, камешки красивые из воды выбираю, вдруг приходят на берег две тетки с корытом полным грязных банок. Поглядели на меня, как на полоумную и шваркнули все эти банки в воду, давай намывать. И вся грязь по течению в аккурат ко мне и потекла. А они моют и на меня посматривают. Хотела сказать, мол, места больше нет, да не стала связываться.
АСТАХОВ: Сами не понимают, не объяснишь… Ты по кустам-то больно не лазай, грибов там нет, а клещей нацепляешь.
ЛИДА: Сколько по лесу хожу, ни разу в жизни не цепляла.
АСТАХОВ: Подцепишь, мало не покажется! Они у нас все энцефалитные, и никаких сроков не знают: с ранней весны до глубокой осени. Вылезай, говорю! Давай посидим тут, на сосенке. А то я запыхтел уже…
Садятся
ЛИДА: Я хочу на тот берег Енисея попасть. Можно как-то?
АСТАХОВ: Мужики перевезут на лодке.
ЛИДА: Вы бы попросили кого-нибудь.
АСТАХОВ: Нет уж, давай сама, не маленькая… А уж попадешь туда, так дойти до Караульного быка, это скала там, нависшая над водой. В аккурат напротив села. Я покажу. Около нее мать моя утонула. Поклонись ей…
Свет на Астахова.
АСТАХОВ: Когда утонула мама, бабушка не уходила с берега, ни увести, ни уговорить ее всем миром не могли. Она все кликала и звала маму, бросала в реку крошки хлебушка, серебрушки, лоскутки, вырывала из головы волосы, завязывала их вокруг пальца и пускала по течению, надеясь задобрить реку, умилостивить Господа.
Лишь на шестые сутки бабушку, распустившуюся телом, почти волоком утащили домой. Она, словно пьяная, бредово что-то бормотала, руки и голова ее почти доставали землю, волосья на голове расплетались, висели над лицом, цеплялись за все и оставались клочьями на бурьяне, на жердях и на заплотах.
Бабушка упала среди избы на голый пол, раскинув руки, и так вот спала, не раздетая, в скоробленных опорках, словно плыла куда-то, не издавая ни шороха, ни звука, и доплыть не могла. В доме говорили шепотом, ходили на цыпочках, боязно наклонялись над бабушкой, думая, что она умерла. Но из глубины бабушкиного нутра, через стиснутые зубы шел непрерывный стон, словно бы придавило что-то или кого-то там, в бабушке, и оно мучилось от неотпускающей, жгучей боли.
Очнулась бабушка ото сна сразу, огляделась, будто после обморока, и стала подбирать волосы, сплетать их в косу, держа тряпочку для завязки косы в зубах.
Деловито и просто не сказала, а выдохнула из себя: «Нет, не дозваться мне Лиденьку, не дозваться. Не отдает ее река. Близко где-то, совсем близко держит, но не отдает и не показывает…»
А мама и была близко. Ее затянуло под сплавную бону против избы Вассы Вахрамеевны, она зацепилась косой за перевязь бон и моталась, моталась там до тех пор, пока не отопрели волосы и не оторвало косу. Так они и мучились: мама в воде, бабушка на берегу, мучились страшной мукой неизвестно за чьи тяжкие грехи…
Бабушка узнала и рассказала мне, когда я подрос, что в маленькую долбленую лодку набилось восемь человек отчаянных овсянских баб и один мужик на корме – наш Кольча-младший. Бабы все с торгом, в основном с ягодой – земляникой, и, когда лодка опрокинулась, по воде, ширясь, понеслась красная яркая полоса, и сплавщики с катера, спасавшие людей, закричали: «Кровь! Кровь! Разбило о бону кого-то…»
Но по реке плыла земляника. У мамы тоже была кринка земляники и алой струйкой слилась она с красной полосой. Может, и мамина кровь от удара головой о бону была там, текла и вилась вместе с земляникой по воде, да кто ж узнает, кто отличит в панике, в суете и криках красное от красного?

Затемнение

СЦЕНА 7

Появляются Тамара и Сергей с видеокамерой. Лида идет с бидоном.
ТАМАРА (внимательно смотрит на нее): А ты? Родственница Павла Петровича?
ЛИДА (испуганно, в пол): Нет! Я дочка его друзей. Заканчиваю ВГИК. Приехала писать диплом о Павле Петровиче.
ТАМАРА (обрадовано): Я тоже в свое время ВГИК закончила! А у кого ты учишься?
ЛИДА (явно желая уйти): У-у… Степанова.
ТАМАРА: Не знаю такого. А что он снял?
ЛИДА: Он сценарист. Я на сценарном учусь.
ТАМАРА: Как приятно, что молодых сценаристов интересует такой писатель, как Астахов!
ЛИДА: Вы извините, мне молоко надо в холодильник поставить.
Уходит.
Входит Астахов.
АСТАХОВ: Ну, что? Мучить меня приехали? (с самоиронией) Отрывать Великого писателя от работы?
ТАМАРА: Да что вы, Павел Петрович! Мы у вас много времени не отнимем!
АСТАХОВ:У вас, киношников, конечно, свои заботы. Это понятно. И дело доброе затеяли. Только и меня-то со всех сторон теребят. С собранием совсем замучили. Из журналов разных звонят! Павел Петрович! Давайте! В следующий номер!… (серьезно) Ладно! Что читать будем? Главы какие?
Тихо возвращается Лида
ТАМАРА: Мне хотелось, чтобы вы сами выбрали.
АСТАХОВ (со смехом):Вот еще, голову ломать! Ткни пальцем, и начнем.
ТАМАРА: Тогда «Далекая и близкая сказка», Запах сена», «Предчувствие ледохода», «Осенние грусти и радости» и «Бабушкин праздник».
АСТАХОВ (довольно): Добро! Я пойду, нацеплю на себя чего-нибудь поприличнее. А то народ посмотрит и скажет: Астахов все премии-то, видать, пропил. То-то и ходит теперь в дедовых обносках!
Астахов уходит в дом, потихоньку пьет лекарство, ищет книгу, переодевает пиджак.
Сергей устанавливает камеру
ЛИДА: Как здорово! Вы самые мои любимые главы выбрали!
ТАМАРА: Потому и выбрала, что они и мои любимые. Хотя, если честно, из «Последнего поклона» что-то выбрать очень трудно! Если бы Павел Петрович мог все прочитать!
ЛИДА: Он сейчас повесть новую пишет. «Веселый солдат». Я немного печатаю ее в библиотеке. Хорошо, но, похоже, она ему непросто дается. И чувствует Павел Петрович себя неважно. Так что вы его и вправду не мучайте.
ТАМАРА: Зато какой документ на веки вечные останется! Ты когда-нибудь слышала, как он читает?
ЛИДА: Нет.
ТАМАРА: Даю тебе слово, не сможешь сдержать слез.
Возвращается Астахов с книгой
АСТАХОВ:Ну-с, какая у нас намечается композиция?
ТАМАРА: Давайте сюда сядем. (усаживает его на чурбак)
АСТАХОВ:Э, девка, да ты меня никак зажарить решила? Тут же самое солнце. Вон туда, давай. Под деревце. (пересаживается)
Тамара еще что-то поправляет на нем, подходит к оператору.
АСТАХОВ (раскрывает книгу): Ну? Можно уже?
ТАМАРА: Да. Начинайте.
АСТАХОВ (откашлявшись): Вскоре после Ильина дня, как только заканчивался сенокос, в наш дом собиралась вся многочисленная родня – гостевать, точнее праздновать день бабушкиного рождения. Случалось это раз в два-три года. Чаще-то накладно. Никто не сговаривал бабушкиных сыновей, дочерей, внуков и других родичей съезжаться в этом именно году, об эту пору, но они сами по какому-то наитию знали, когда им надо быть в родном дому, у матери и отца.
Бабушка и дедушка тоже как-то догадывались, что нынче нагрянут ребята, и заранее начинали готовиться к тому, чтобы принять и устроить уйму людей.
ЛИДА: Господи, как ты читал! Я перестала дышать, и не смела шелохнуться. Слезы подступили к горлу, да так и застыли там, твердым комом. Перед тобой были все родные. Живые, счастливые… К тебе вдруг вернулось детство, вернулись бабушка и дед, дядья, тетки, вся большая родова. И ты был там, с ними. Глаза твои теплели все больше, тяжкие морщины чуть разгладились, стали мельче и мягче. Будто все лицо твое осветилось идущей из сердца любовью!.. Ты читал, иногда вдруг закашливался, извинялся, на секунду возвращаясь в реальность. Но снова работала камера, и снова ты преображался.


СЦЕНА 8

Лида сидит на чурбаке. Ночь. Тишина. Выходит Астахов.
АСТАХОВ (устало): Ты чего это не спишь?
ЛИДА: Не спится. Ночь такая тихая, теплая… И звезды на небе совсем другие, чем у нас. Только так и понимаешь, насколько я сейчас далеко от дома.
Астахов со вздохом садится на лавочку.
ЛИДА: А вы что же не спите? Работаете?
АСТАХОВ: Если бы. Опять у моего другана обострение.
ЛИДА (не понимая): Болит что-то?
АСТАХОВ: Ага. Болит. Головка болит у кого-то. И давно болит… Нет-нет да и начинает мне названивать по ночам. В самый глубокий ночной час. Будто знает, что работал, что только лег… Звонит и молчит. Я ему: «Але-але! Вас не слышно!». Трубку брошу. Только лягу. Через пятнадцать минут опять. И опять молчит. И так раз пять подряд. Я уж не выдержу, проматерюсь. Вот тогда-то и он душу отведет. Таким матюгом меня покроет, что мама моя! Я такого мата и на фронте во время атаки не слыхал… Какой уж сон после этого.
ЛИДА: Это он опять звонит?
АСТАХОВ: Он не он... Много у меня доброжелателей.
ЛИДА: Так вы бы телефон на ночь отключали.
АСТАХОВ:А не дай Бог дома что. Никак нельзя без телефона. Ладно, обострение пройдет, успокоится. Мне бы уж тоже привыкнуть пора. Чего только не наслушался. И письма пишут. Дли-инные, остервенелые, с проклятиями. Чтоб ты и вся твоя родова черной смертью повымерла! Чтоб окосел ты, старый черт, окончательно. Убить-то не единожды грозились! И наезжали, и около дома ходили, и у подъезда поджидали. А когда «Ловлю пескарей в Грузии» напечатали, так приехал сюда, в деревню, молодой грузин, этакий хлыщ, весь в иностранное одетый, при золотой цепочке. Это его дядя родной прислал мне отомстить за поруганное достоинство. Я этого кацо подозвал. И говорю: «Дядя твой негодяй и вор. Но теперь вижу, что он не просто негодяй, а еще и трижды сволочь, раз послал тебя сюда. Здешние орлы тебе сегодня же кишки выпустят и имени не спросят. А цепочку твою на радостях пропьют». И отправил его домой, наказав, чтобы он наплевал в глаза своему дяде.
ЛИДА: Какой кошмар!
АСТАХОВ (усмехаясь): А чего кошмар? Хочет народ свое отношение ко мне высказать, кто же ему запретит? У нас ведь хлебом не корми, дай высказаться. Да в грудь себя кулаком побить. Тем паче, с писателишкой поспорить, глядишь, через этот спор и сам прославишься. В люди выбьешься…
ЛИДА: И как жить после такого? Как писать дальше?!
АСТАХОВ: А никак! Встряхнешься, рюмку-другую пропустишь, еще слаще пишется! Да если хоть в одном письме из сотни есть слова благодарности, они стоят тысячи проклятий. Ради таких слов и жить и работать хочется.
Пауза
ЛИДА: Павел Петрович, я все спросить вас хочу.
АСТАХОВ: Ну спроси…
ЛИДА: Я просто от вас хочу истину услышать. Вы вот взяли у Президента госпремию. И многие считают, что вы продались…
АСТАХОВ: Да Бог с ними, со многими-то! Их послушать, так я и черту душу продал… А премию эту я лучше на дело, на земляков своих употреблю, чем они, там пропьют-прогуляют ее. Так хоть крохи какие-то до людей дойдут, до тех людей, которым эти власти должны! На что же, ты думаешь, наша библиотека отстроена? И улицы в селе заасфальтированы, чтобы пройти можно было, и ногу не сломить. Когда наш дорогой Президент решил ко мне наведаться, быстренько от пристани до моего дома асфальт протянули, глазом моргнуть не успел! А остальные улицы хоть пропадите! По ним ведь Президенты не ходят… Так что, если мне еще какую премию начислят, я и опять не откажусь… Думаю, церковку заложить, чтобы совсем не одичали мои земляки. Какое же село без церкви?...
ЛИДА (в зал): Да, я так и говорила, тем, кто возмущался… Эти неизбежные отношения с властями всегда тяготили тебя и попусту отнимали слишком много сил. Я хорошо помню, как в один из дней к тебе пришел глухонемой брат Алексей, пришел в слезах и с жалобой: ему и всем жителям села принесли новый налог на землю, который съедал добрую половину их нищенских пенсий. Ты так возмутился этим, что прибежал с исписанным листком в библиотеку, где я перепечатывала повесть. Велел все бросить и печатать телеграмму Президенту, в Думу и в Краевую администрацию.
АСТАХОВ: Господин Президент! Депутаты Государственной Думы! Опомнитесь! Доколе будете вы обирать нищий русский народ, и без того обобранный до нитки?! Неужели он еще не расплатился за землю, на которой живет, своей кровью и потом? Отмените закон о грабительском налоге на землю. Увеличьте пенсии до уровня достойной жизни. Русский народ терпелив, но и его терпение не бесконечно! Пока не поздно, повернитесь к нему лицом!
ЛИДА: Эту сумбурную, но взывающую к совести телеграмму задержали еще в Краевой администрации, и конечно, ни до депутатов Государственной Думы, ни уж тем более до Президента она не дошла. Да если бы и дошла, кто бы там услышал этот вопль отчаяния?
И он был тем более страшен оттого, что ты всегда трезво оценивал этот народ.
АСТАХОВ: Я всегда основывался на той морали, что есть люди, которым куда как тяжелее, чем нам и надо безропотно нести свой крест, он именно тот крест, который взвалил на тебя Господь.
А знаю такие судьбы вокруг, что слово «тяжело» слишком мягко и ласково для них. Есть семьи и люди, которые искупают вину перед Богом за весь наш грешный, жалкий, жестокий народ, отринувший Бога, веру, докатившийся до предательства детей и родителей своих, до братоубийства, до поругания могил и святой молитвы.
Искупят ли? Слишком стадо велико и бесчувственно, слишком далеко мы зашли в обесценивании жизни и крови, слишком потерялись в мире.
Судьба судила мне нынче побывать на скорой в тысячекоечной больнице, коя может присниться только в страшном сне – для черного люда больница и, увидев тот битый, резаный черный люд, я содрогнулся еще раз – до какой же мы черты дошли-доехали!
Во мне все меньше и меньше остается веры в спасение нашего народа и страны. Самое главное, что наш народ не хочет сам спасаться, а ждет его от властей, от нас и даже от главного преступника века нашего, покойного, неприкаянного вождя. Самосознание народа нашего еще никогда не было так низко и никогда он еще не сближался так близко со скотом, удел которого определил еще Пушкин «ярмо с гремушками да бич» и «их должно резать или стричь».

Затемнение

СЦЕНА 9

Тамара с Сергеем тихо обсуждают что-то на лавочке. Заходит Лида с фотоаппаратом.
 
ЛИДА: А где Павел Петрович?
ТАМАРА: Мы сегодня так хорошо работали. Павел Петрович читал, как никогда. Сам доволен был. И вдруг вваливается семейство! Туристы! Ехали мимо, узнали, что тут живет Астахов, решили зайти.
ЛИДА (с горькой иронией): Решили за священную скалу подержаться?!
ТАМАРА: Вот ты очень точно сказала! Ну и что. Поговорили ни о чем десять минут и укатили. А Астахов сразу сник, все вдохновение куда-то испарилось. Расстроился, ушел спать.
ЛИДА: Теперь это семейство всем и всюду будет с гордостью рассказывать, что они с великим писателем общались. А попробовал бы он их отшить, просто сказал бы «вы, ребята, не к месту», и понесли бы. Вот! Возгордился. От народа нос воротит… И никуда от этого праздношатающегося, любопытствующего народа не денешься, и со всеми будь ласков. А то, что ты живой человек, и тоже чувства имеешь, им ведь не интересно.
ТАМАРА: А ты как съездила?
ЛИДА (с восторгом):Да разве это опишешь словами! Я, когда сюда летела, так мечтала увидеть Енисей, лицо омыть, руки. В первый же день пришла на берег и страшно разочаровалась: он мне не показался таким уж огромным! Стою, и вдруг вижу, как по тому берегу ползет машина размером со спичечный коробок! Только тут и поняла: горы на той стороне как бы сжимают пространство, и широты реки от этого не ощущается. А сегодня переправлялась на тот берег, плыли да плыли! И только на самой середине я похолодела: что до одного берега, что до другого бесконечно далеко! И я такая маленькая, тщедушная в этой лодчонке… Сергей, вы не поможете мне вскрыть фотоаппарат? Я фотографировала, как безумная. Утром над Енисеем такой туман был волшебный! А потом он стал медленно подниматься, и сопки с каждой минутой менялись до неузнаваемости! Я снимала, снимала и не заметила, когда кончилась пленка! Все взводила, взводила кадр, и щелкала, щелкала! Наверное, вся перфорация порвалась.
Сергей берет фотоаппарат, озадаченный уходит.
ЛИДА: Я о лодке договорилась с каким-то молодым мужиком, пришла сегодня в семь часов на берег. Плывем, он на меня посматривает, расспрашивает, кто да откуда. Потом говорит, я к тебе вечером в гости приду. Я ему – приходи. Знаешь, где Астахова дом? Знаю. Вот и приходи! А он: сказала бы сразу, что ты к нему приехала. К нему не пойду. Строгий больно, правильный. Боятся Павла Петровича! Этот мужик даже деньги у меня брать отказался! Я, говорит, с гостей Астахова деньги не беру! Насильно сунула.
ТАМАРА: Павел Петрович такой веселый с утра был. Шутил, смеялся. Говорит всю ночь читал Лидину писанину.
ЛИДА (с волнением): И что он сказал?
ТАМАРА: Не без искры!
ЛИДА: Прямо так и сказал?
ТАМАРА: Так. Что выйдет из тебя толк, если лениться не будешь. Остальное уж, видно, тебе лично скажет.

Затемнение

СЦЕНА 10

Астахов и Лида одни за столом. Астахов протягивает ей обратно папку с рукописями. Лида прикрывается ею будто щитом.
АСТАХОВ: Прочитал. Всю ночь сидел. Ну, что ж, писать ты будешь. И никуда тебе уже от этого не деться. Обречена, матушка… Я писать начал поздно, в двадцать семь лет. И эти мои первые потуги были такими беспомощными, что даже стыдно. Ты начинаешь раньше, и гораздо крепче. Но работать тебе нужно много, упражняться и не замахиваться на объемы… Слава Богу, что нет в твоих творениях бойкости пера, самоуверенности, развязности, которой очень уж страдают многие современные писаки. Это от бесталанности и неуважения к профессии. Но опыта жизненного пока у тебя маловато. И над языком нужно работать. Кое-где даже какой-то свой стиль прорезается, а то вдруг – шаблон на шаблоне… Еще, в этой повести, «Маска»… Да! Название уж больно неудачное, от названия, порой, все впечатление зависит. Ты к этому серьезно относись. Местами там есть очень сильные сцены. Но тебе надо все-таки сделать приписку, разъяснить, что это было только увлечение. Увлечение, а не любовь. Любовь, это совсем другое. Это то, что болит всю жизнь, и не дает жить спокойно, без ежеминутного осознания себя и окружающей действительности.
Лида заворожено смотрит на Астахова, кивает согласно.
ЛИДА: Мне говорили, что у меня рука мужская. Без этих, женских сантиментов…
АСТАХОВ (усмехаясь): Коли уж женщиной родилась, никуда тебе от этих сантиментов не деться. Слюней да соплей чтоб не было, старайся. Кроме раздражения это ничего не вызывает. Порой, одной крохотной деталью можно вызвать в тысячу раз больше ответных эмоций, чем стенаниями.
ЛИДА: Я сама эту, так называемую женскую литературу не люблю. Все как будто ни о чем, и не для чего… Так что ваша, мужская писательская братия, часто не зря презирает женские творческие потуги. Жаль только, что волна этого презрения за одно сметает и толковых…
АСТАХОВ: Презирают те мужики, которые только сами себя писателями и считают. Иногда никак человек не начинает, а потом из него такое вырастет. О-го-го! А ведь столкнуть-то недолго… И все-таки мне тебя жаль. Очень это тяжело. Может, когда у тебя семья появится, забот полон рот, так и отступишься. И не кори себя за это, не мучай.
ЛИДА: Можно я вам стихотворением отвечу? Автор, конечно же, женщина, имени не помню.

Быть просто женщиной. Качать
у очага, ночами, зыбку.
На все вопросы отвечать
непонимающей улыбкой.

Быть просто женщиной. Мечтать
о новом платье, благовонье.
Быть просто женщиной, как та,
к которой ты ушел сегодня.

Постылых крыл не замечать,
расчесывать густые кудри…
Вот только на лице – печать…
Ее не смыть и не запудрить.

АСТАХОВ (после недолгой паузы): Трудно, непосильно женщине играть в мужские игры. А уж, если ввязалась, назад ходу нет. Ладно. С Божьей помощью…
ЛИДА: У нас, в Вологде сейчас все по новой мусолят историю с Дербиной, она выпустила книжку воспоминаний и стихов, на телевидение мелькнула. И пошло-поехало. И проклинают ее, и поносят, мол, тогда расстрелять надо было. Я сама книжку не читала, но умные люди говорят, стихи крепкие, надрывные…
АСТАХОВ: Я все хочу сесть за воспоминания о Рубцове. В голове-то давно они сложились. Да никак не добраться. Вот осилю повесть. С собранием сочинений разберемся, и, даст Бог, напишу… Вот уж истинно роковая встреча и роковая женщина. Только Коле совсем другая была нужна.. Ему нянька иль мамка нужна была, а ему все какие-то лахудры попадались. И Людмила…Пила с ним вместе, дом запустила. То он из-за нее вены порезал, то подерутся между собой... Помню, пришли они к нам вместе. Оба навеселе. Она рыжая, крашеная, напористая и Николай при ней держался шумно, развязно. Не поглянулась она нам как-то сразу. Ну да ведь и он не подарок был. Тогда, когда все это случилось, пришел домой опять пьяный, опять куражился над нею допоздна, спички в нее горящие бросал. Полный коробок горелых спичек обнаружили на полу. Оскорблял ее и поносил. Ну, встань, уйди, навсегда уйди или хотя бы на ночь. Что за помрачение на нее нашло…
Я читал ее стихи. Сильные, трагические… Нет у меня ее книжки здесь, в городе. Если попадет этот сборник тебе в руки, посмотри обязательно. Самое страшное, в стихах ее всюду видно, что она любила, любит и не перестанет любить погубленного ею человека. Вот это как объяснить? И от этого все еще более чудовищно. Другой бы уже давно руки на себя наложил, а она продолжает жить и мучиться… А ведь для этого какие силы нужны…
ЛИДА: Значит, вы ее оправдываете?
АСТАХОВ: Ну что значит – оправдываете? Я пытаюсь посмотреть на нее, как на человека, пережившего в своей жизни страшную трагедию. Как на талантливого человека. Как на несчастную женщину, наконец. А Рубцов… Сколько мы с ним нянчились, ты даже не представляешь! Как с большим ребенком! Он когда получил большой гонорар за первую книжку, пришел к нам, радостью поделиться. Я у него деньги забрал для сохранности, а то все пропил бы с дружками. А он в чем ходи-ил! Я ем: «Коля, купи ботинки, шапку, пальто купи». А он: «Зачем? Еще и это греет!» Пришлось его в буквальном смысле за руку по магазинам водить. Он к тому времени квартиру получил. А в квартире – ничего. Купили ему занавески, белье постельное, посуду, ложки-тарелки. Вместо стаканов - кружки железные, думаю, перебьют по пьянке. Он все спрашивал: «А это зачем? А это?». А у самого глаза сияют! Говорит: «Все. Я теперь новую жизнь начинаю…» Начал… Мне пришлось по делам в столицу уехать. Вернулся и сразу к нему: дым коромыслом, пол битым стеклом усыпан, как сахаром, дружки его сидят, вторую неделю новоселье празднуют. Я ему с порога мать-перемать, развернулся и пошел. Он за мной, как виноватый мальчишка выскочил, бежит: «Паша! Паша!» А я его матюгом.
Но все же вернулся он в квартиру и дружков с лестницы спустил. Проняло. Сел за работу.
Знаешь, я не люблю, когда кого-нибудь называют гением. Я вообще с такими словами стараюсь осторожнее обходиться. Но то, что в Рубцове погибла большая и сильнейшая часть его еще не написанных стихов, знаю абсолютно точно. А с кем из наших поэтов не так? А Лермонтов? А Есенин? Да все тот же Пушкин? Хоть этот поболе других пожил и сделал. Не способен поэт себя уберечь, тем более в нашей горемычной стране. Нам бы всем оберегать их, день и ночь, глаз не смыкать, чтобы успеть удержать над пропастью… Да все своими делами и мыслями заняты, лбы от натуги трещат!
Пауза
И как-то сразу после Колиной смерти мне в Вологде тошно сделалось жить. С того-то времени я и стал об отъезде подумывать…

Затемнение

СЦЕНА 11

Тамара, Лида за столом, вечер. Подходит Астахов, в руках у него букетик сухих белых цветов-метелочек.
АСТАХОВ (тяжело садясь к столу): Ох, как я себя старого и больного не люблю!
ТАМАРА: Да что вы, Павел Петрович! Вы у нас просто орел. Еще любой женщине голову вскружите!
АСТАХОВ: Вот все вокруг так и говорят, мол, я по сравнению с моими одногодками фронтовиками еще ничего! Но меня работа держит на ногах и в строю. Боюсь взять палочку в руки и пшикалку для дыхания, это все мне медики выдали, но я спрятал подальше. (Теребит в руках сухой букетик): Приволок вот Алешка дущицу, куда ее теперь девать?
ТАМАРА (хитро улыбаясь): Да уж, Павел Петрович, вы душицу-то не пейте.
ЛИДА (не понимая): Почему? Ее в чай хорошо добавлять.
АСТАХОВ (с усмешкой): Это молодым горячим девицам чай с душицей пить, а не нам, старикам.
ЛИДА: Да почему же? Не понимаю!
Тамара с Астаховым весело переглядываются
АСТАХОВ (излишне громко от смущения): Бобик гавкать не будет!
ЛИДА: Какой бобик?!... Господи, он еще и об этом думает!
ТАМАРА: Так ведь живой человек. И все чувства живые!
АСТАХОВ (вставая): Ладно, девки, ваше дело молодое. Вы тут сидите, общайтесь. А я пойду, лягу, глядишь, хоть усну сегодня пораньше.
ТАМАРА: Может, еще выпьете, для крепкого сна?
АСТАХОВ: Нет. Я свою норму знаю… Было дело, увлекался, как и все. А с моей контуженной головой пить-то никак нельзя. Один раз напился, таких дел дома понатворил, что до сих пор стыдно и страшно.
Уходит
ТАМАРА: Странно. Я вот смотрю на тебя уже пятый день и никак не могу отделаться от ощущения, что вы с ним очень похожи. Бред какой-то!
ЛИДА: Все. Хватит. Не могу я больше врать и выкручиваться. Я его дочь. Приехала к нему первый раз в жизни… А все как-то не так…
ТАМАРА: Господи! Лида! Так ведь я знаю тебя! Я про тебя все знаю!
ЛИДА (чуть настороженно): Откуда?
ТАМАРА: Господи! Мне подруга о тебе рассказывала.
ЛИДА: Она-то откуда знает?!
ТАМАРА: Она с твоей матерью училась на журналистике в Ленинградском университете, они потом долго переписывались. Вот мать твоя как-то и пожаловалась, мол, дочь у нее от Астахова, а он нисколечко ею не интересуется! Это очень давно было… И я частенько думала о тебе, как о маленькой девочке, живущей в Вологде…
ЛИДА: Но ведь так не бывает! Мы же с вами вообще не должны были встречаться! И вдруг в одно и то же время оказываемся здесь, в таком коротком отрезке времени!.. Как хорошо, что я вам сказала! Мне теперь легче будет здесь быть, с вами! Хоть вы будете знать, кто я на самом деле! А то я совсем замаялась!
ТАМАРА: Ластонька ты моя! Мы ведь завтра уезжаем…
ЛИДА (потерянно): Обязательно завтра?
ТАМАРА: Уже билеты заказаны… А ты, сколько еще здесь быть думаешь?
ЛИДА (тихо): Как получится. Насколько сил хватит.
ТАМАРА: Лида, милая. Не рви душу. Ты радуйся тому, что есть. Слава Богу, что вы вообще встретились. Ты думай о том, что он величайший человек, и каждая минута с ним рядом уже счастье! Я даже не берусь представить, как тебе тяжело. Но ты постарайся. Постарайся его простить. Ты этим с его души грех снимешь. Понимаешь?
ЛИДА (тихо): Понимаю. Спасибо вам. Я вам рассказала, и мне легче теперь. Я его ни в чем не обвиняю. Просто так вышло…
Тамара порывисто обнимает Лиду.
ТАМАРА: Тяжкая тебе доля досталась. Но это жизнь…

Затемнение

СЦЕНА 12

Астахов работает за столом. Лида в луче света.
ЛИДА: Мы много говорили с тобой, о чем угодно: о литературе, об общих вологодских знакомых, о ситуации в стране, о жизни, о чем угодно, но только не о нас. Самое ужасное, что легенда о «практикантке из ВГИКа», похоже, в не меньшей степени была нужна и тебе самому. С каждым днем моей лжи я все хуже понимала кто я на самом деле здесь и зачем… Одно дело, когда на людях мы изо всех сил поддерживали эту легенду, другое, когда вечерами мы оставались вдвоем, и я вся превращалась в сжатую пружину, в сплошной нерв и слух, чтобы не дай Бог не пропустить самого главного момента, когда я пойму, что мне позволено обнять тебя по-настоящему, искренне, что вот теперь, сейчас я могу уткнуться тебе в плечо и заплакать. Что мы, наконец, сядем совсем близко, я возьму твою ладонь в свои руки, буду целовать ее и говорить, говорить, спрашивать тебя, почему в жизни все так больно. Я бы рассказала тебе, как мне трудно в этом мире, как страшно. Рассказала бы о своей неудавшейся любви, к человеку, который не смог меня оценить. Что не могу больше жить в родном городе, что он все более становится мне чужим. Что я бежать хочу от людей, окружающих меня. О том, что чувствую гибельность этого мира, ведь в нем так мало понимания и сочувствия, и так много предательства, подлости, высокомерия, равнодушия. Сплошного, безысходного человеческого одиночества. Ведь обо всем этом ты писал. И в этом ощущении мы были так похожи. Я сидела бы всю ночь рядом, у твоей постели. И наконец произнесла бы то слово, которое мои губы еще не произносили, не чувствовали на вкус: «Папа…». Наверное, опять я должна была первой сделать шаг к такому сближению. Но у меня уже не было сил!
Конечно, многие скажут: «Был бы твой отец каким-нибудь пьяницей, бездельником, и не стала бы ты его искать, а тут – такой отец, дурак не захочет прилепиться!» А я понимала, что ты уже очень стар, и мне хотелось хоть что-то успеть сделать для тебя. Не было в моем порыве пустого романтизма, а уж тем более, желания въехать в мир на твоих плечах. Я с самого начала понимала, что будет очень тяжело.
Но ведь мои мечты не возникли на пустом месте. В твоих письмах было столько одиночества, что мне вдруг показалось, что я нужна тебе.
АСТАХОВ: Увидеться с тобой и необходимо и страшновато. Я привязчив, но не ко всем. Ко внукам, ко взрослым не смог привязаться, они мне чужи не только по дурному эгоизму, а просто чужи и все, чем они больше вырастали, тем более отдалялись от меня или я от них. Сейчас, ничего кроме раздражения они во мне уже не вызывают и я не могу быть с ними вместе, видеть их. Еще и поэтому зима была тяжелой, я только ждал и ждал, как бы скорее уехать в деревню и побыть без них, безо всех. С Антониной Сергеевной тоже мне стало трудно. И теперь-то я до дна понимаю старика Толстого, от кого он рванул из дома в таком сверхпреклонном возрасте.
Вчерашний день Победы пролежал в горести, навестил лишь вдову двоюродного брата, он умер в конце апреля, тоже инвалид войны, и был моложе меня на восемь дней, да школьного учителя, тоже фронтовика. Однако, ночь эту уже спал спокойно. Вот письмо к тебе заставило меня сесть за стол, после длительного перерыва. Я сейчас к столу прорываюсь трудно, как в окоп противника. А письмо твое, стараясь положить поближе, я уже трижды терял и, покрываясь потом, искал.
Та-ак, ближе к делу. Думал я, думал и ничего пока не придумал насчет нашей встречи – здесь исключается. Я и без того весь в сплетнях, подозрениях и поношениях от коммунистов, которые не брезгуют и за мной следить, телефон прослушивать, письма изымать. В ином месте? Я на подъем тяжел сделался и без няньки уже никуда не езжу.
Я буду думать о нашей встрече и, авось, что-то придумаю.
ЛИДА: В ожидании твоего решения прошло три месяца, и я жила только этим ожиданием. И все проигрывала и проигрывала в голове нашу встречу. В те дни меня преследовало крайне необычное видение: как будто ты совсем дряхлый, больной и я мою тебя в бане. Слабого, беспомощного, уставшего от жизни старика, нежно и бережно омываю твои седые белоснежные волосы, твое израненное тело. Это мое неистовое, необъяснимое и такое невероятное желание было таким сильным и искренним, что я совершенно явственно ощущала твою кожу, слышала твое дыхание. Это должно было быть омовение наших душ от скорби и тяжести грехов. Это стало бы полным откровением и доверием.
Но уже в первый день я поняла, что этого никогда не будет. Тебе это было не нужно.
АСТАХОВ: Зима была у меня тяжелая – я ее почти всю проболел. Начал с осени и пошло-поехало. Особенно тяжело болел на исходе зимы, какой-то грипп, поражающий имунную систему вальнул меня так, что в момент кризиса, в самый глухой ночной час явилась ко мне Ирина и стоит, опершись на косяк моего кабинета, где я и сплю, и смотрит печально-печально. Я спрашиваю: «Ты, что Рина соскучилась по мне?» «Соскучилась, папа, соскучилась…» и исчезла в каком-то неземном, рыже-седом тумане.
Хотел, как и ты, сходу ответить на твое замечательное письмо (натуры-то одинаковые, шибко горячие и не знаю, как у тебя, но еще и восторженно-дурные) и хорошо, что не написал. Я придумал, как нам быть. Если ты и соберешься в этот загадочный ВГИК, то ведь не раньше сентября, а в июне должен приехать Андрей из Вологды и я с ним отправлю тебе пакет с книгою и в книгу вложу деньги и ты сможешь приехать сюда. Ныне ко мне народу – валом.
Вот как я решил. Так что копи мужества и отпуск хороший, где-то в июле, глядишь, и состоится наша встреча. И хотя я ее боюсь не меньше, чем ты, Бог даст все устроится к лучшему. Я уж сто раз смотрел на твои взрослые фотки и не ощутил тебя чужой, что-то родное брезжит. Я и не встречи боюсь, а разлуки, уж очень я привязчив есть к хорошим людям. За что и страдал много, да и страдаю.
И вот еще радостью хочу поделиться с тобой: у меня, в моем лесу (он в огороде) на кедре, которому двадцать лет, появились первые шишки – это на десять или пятнадцать лет раньше сроку, а все оттого, что я его, кедр-то люблю и лелею. Впрочем, любил я и люблю не одни только кедры, но и кое что и женского рода и от того грехи мои имеют продолжение, да еще и с последствиями, об чем ты непременно узнаешь. Сей творец натворил кое что за жизнь свою уже длинную. Мне ведь уже семьдесят три годика, пора бы и угомониться, но как говорит учение «Дао», угомонишься, и нечем станет жить.
ЛИДА: И вот я ехала к отцу, а передо мной предстал писатель, общественный человек, зажатый этими условностями до такой степени, что он не мог отойти от них, даже оставаясь с самим собой наедине. Будто бы глаза миллионов людей ежесекундно следили за каждым твоим движением, людей, готовых поймать тебя на проступке, чтобы тут же сказать: «Ага! Учишь других жить, а сам что же?»… Кто сам без греха, пусть первый бросит в тебя камень.
И все-таки я так торопилась к тебе, домой, каждый вечер после библиотеки. И все-таки я так надеялась, что именно сегодня, именно в это вечер, все случится…

Затемнение

СЦЕНА 13

Астахов и Женщиной сидят за столом, недвусмысленно шепчутся, он подходит, обнимает ее. Лида стучит в закрытые ворота. Астахов нервно подходит, распахивает:
ЛИДА (с непониманием): Закрыто почему-то.
АСТАХОВ (раздраженно): Ну, что ты ломишься?! Может, я занят! Может, у меня человек там! Поди, погуляй куда-нибудь! Что же ты домой-то сразу идешь? Сидишь в четырех стенах. Так ничего и не увидишь!
Лида резко разворачивается и быстро отходит.
АСТАХОВ (опомнившись): Ты это… есть, наверное, хочешь. Приходи через час. Я ворота открытыми оставлю. Слышишь?
Возвращается к Женщине. Она осторожно прикасается к нему.
ЖЕНЩИНА: Что случилось? Кто это?
АСТАХОВ (потерянно): Кругом виноват… Ладно. Ехать тебе пора. Я устал что-то…
Женщина нехотя уходит.
Лида стоит с боку сцены. Женщина проходит мимо нее, не взглянув. Лида провожает ее долгим тяжелым взглядом и выбегает на самый край сцены.
ЛИДА (с неистовством, глядя вверх): Хватит!!! Чтобы я еще кого-нибудь, когда-нибудь полюбила! Хватит!!! Слышишь?! Теперь, кто захочет, пусть меня любят! А нет и не надо! Я не хочу больше! Я буду умирать!!! (пауза) (тише) Если бы я знала тогда, в том состоянии потери веры, в окончательном осознании своей ненужности, никчемности, всю страшную, почти адскую силу своего проклятия, посланного в тот миг небесам!... Я просидела на каменной косе, уходящей в Енисей, до глубокой ночи. Смотрела на проплывающие облака, и у меня было единственное желание, стать невесомой, легче воздуха, подняться на одно из таких облаков и плыть, плыть с ними в никуда, в тишине, в пустоте, от всей этой земной суеты и страстей. Душа моя опустела и словно окаменела. И тогда я еще не знала, что опустошенность эта поселилась в ней надолго… Силу своих слов я осознала только через два года. Когда я стала жить как бы со всеми и ни с кем. Когда я поняла, что не люблю больше людей, что не могу простить их. Только тогда я поняла, ЧТО я сказала небу, а оно мне дало, то, что я просила… Я медленно умирала. А Бог вдруг стал посылать мне людей один лучше другого. Они все старались что-то делать для меня, но я, даже желая верить им, не допускала их до конца к себе. Я пробовала искать дружбы, тихого взаимопонимания, без лишних слов, без показухи, той любви, которую чувствуешь там, через сердце. С кем-то сходилась, на дни, недели, месяцы, и раньше-позже остывала, снова каменела. Я никогда до этого не боялась одиночества, даже любила его. Здесь - мною впервые овладел непреодолимый страх. Я поняла, что скоро не останется никого, кто еще захочет достучаться до меня. Я принимала и отталкивала, принимала и отталкивала, без объяснений, без скандалов – просто уходила, исчезала. Моя душевная боль разрасталась, как раковая опухоль. Мне все казалось мелким, все эти люди с их сиюминутными проблемами и потребностями. Эти люди больше считали меня своим другом, чем я их просто прохожими. Господи, сколько на мне греха за брошенные вот так, походя, жизни. Но не было среди них человека, который бы пережил уже это все и осторожно, знанием, мудростью своей помогал. Не ругал безоглядно, не отмахивался, а незаметно даже для меня самой направлял. Конечно, мне нужен был ты, только ты! Но только тот, каким я тебя себе представляла. И я искала тебя там, где тебя уже и не могло быть… Были только эти десять дней, отведенные нам жизнью, судьбой, Богом, в которые мы должны были стать родными.

Затемнение

СЦЕНА 14

Лида сидит на скамье, чистит из корзины грибы. Выходит Астахов.
АСТАХОВ (чуть заискивающе): Во! Я думал ты все еще спишь. Время одиннадцать часов, а ты в дом не заходишь. Чего тут-то сидишь?
ЛИДА (спокойно): Это я думала, что вы еще спите. Не хотела мешать… Алеша вот тут грибов принес, разбираю.
АСТАХОВ (излишне бодро): Хорошо! Значит, киношники наши оставили нас в покое, можем маленько отдохнуть? Пока кто-нибудь еще на мою седую голову не свалился!
ЛИДА: Я сегодня в город за билетом поеду.
АСТАХОВ: А что так торопишься? Ты еще недельку можешь пожить спокойно. Тут, видишь, так совпало. Скоро по Ирине будет десять лет. Народ понаедет, Антонина Сергеевна… Тебе и самой неловко будет.
ЛИДА: Надо мне ехать. Мой отпуск кончился еще в Москве, пока я экзамены сдавала. Правда, начальник у меня очень хороший. Я когда уезжала, пришла к нему с заявлением по собственному желанию. А он его не принял, сказал, потом разберемся. А я уж вовсе обнаглела, вторую неделю прогуливаю…
АСТАХОВ: Ну, смотри сама… Да сегодня-то не езди. Чего тебе на электричке трястись. Я позвоню своему приятелю, он тебя на машине отвезет. Да заодно экскурсию по городу проведет. У него язык хорошо подвешен!
ЛИДА (раздраженно): Ну что это за грибы! Одни черви!
АСТАХОВ (срываясь): Да что ты, ей Богу! Алешка больной человек, инвалид! Собирал! Принес от души. Что уж, и выбрать нечего?
Наклоняется, выбирает из корзины. Лида оставляет работу.
АСТАХОВ: Вот хороший, и вот…
Лида встает и уходит. Астахов устало опускается на скамью, смотрит куда-то вдаль.

Затемнение

СЦЕНА 15

Астахов и Лида в доме, он ей показывает что-то среди рукописей.
Звук подъехавшей машины. Астахов выглядывает в окно.
АСТАХОВ (растерянно): Мои приехали…
Появляются Антонина Сергеевна и Василиса. Астахов поспешно выбегает им навстречу, суетится вокруг жены, берет у нее сумку.
Лида вытягивается в струнку.
АНТОНИНА СЕРГЕЕВНА (мученически): Спасибо, что Миша согласился нас подбросить. Я тебе, Павлик, почту свежую привезла. Много накопилось.
ЛИДА: Здравствуйте.
АНТОНИНА СЕРГЕЕВНА (не глядя на нее): Здравствуйте.
Василиса бесцельно, с отсутствующим выражением лица, бродит по сцене.
АСТАХОВ (суетясь): Садись, Тоня. Василиса, чайник поставь!
ЛИДА: Я поставлю!
АНТОНИНА СЕРГЕЕВНА (тем же страдальческим тоном): Нет уж. Я не буду садиться. Вы тут ужинать собирались, вот и ужинайте.
ЛИДА: Давайте, и вы с нами.
АНТОНИНА СЕРГЕЕВНА: Нас Миша ждет.
Лида и Астахов неосознанно встают рядом. Антонина Сергеевна с минуту смотрит на них.
АНТОНИНА СЕРГЕЕВНА (спокойно): Что ж ты, Павлик и не познакомишь нас с твоей гостьей?
АСТАХОВ: Это Лида. Она из Вологды. Она… молодой писатель… Она…
Устало машет рукой. Отходит.
АНТОНИНА СЕРГЕЕВНА: Ладно. Поедем мы. Василиса!.. Там тебе, Павлик, письмо с Правительственным штампом. Я подумала срочное, вот и привезла… До свидания.
ЛИДА: До свидания.
Уходят. Астахов, так же суетясь, провожает их. Звук отъехавшей машины.
АСТАХОВ (вернувшись): Хотела ты Василису повидать? Вот и повидала… Чего уж ожидать. От пьяного отца детки…
Устало садится. Лида медленно опускается рядом.
АСТАХОВ: Нашлись доброхоты. Позвонили. Нравственность мою блюдут…
Выходит. Возвращается с книгой.
АСТАХОВ: Я тут тебе приготовил новое издание «Последнего поклона». Оно, пожалуй, лучшее из всех. Ты ее читай, когда совсем тяжко будет. Я эту книгу сам люблю. Она мне во все времена выживать помогала… Тут все самое родное.
Достает из кармана что-то завернутое в пакетик. Разворачивает любовно.
АСТАХОВ: А это вот, когда сердце заболит. Вернейшее средство. Стародуб. Один цветочек заваришь в стакан. И полегчает… Правда, тебе еще о сердечных болях рано думать. И дай Бог, чтоб не пришлось никогда. Но все же, возьми… Это мой любимый цветок.
Лида бережно принимает подарок.
АСТАХОВ (бодрясь): Остыло все! Погреть бы.
ЛИДА: Да, да. Сейчас.
Выходит, пряча глаза.

Затемнение

СЦЕНА 16

Астахов с газетами на лавочке. Лида сидит напротив, на чурбаке.
ЛИДА: Я собрала вещи и дальше не знала, куда себя девать. Сидела напротив тебя два часа, смотрела, как ты читаешь газеты и почту, которую тебе привезли из города. За все дни мы так ни разу и не посмотрели прямо друг другу в глаза, и я смотрела на тебя, желая, наконец, поймать твой взгляд. Два часа я сидела и безотрывно смотрела на тебя! Наконец, не выдержала. (Астахову) Павел Петрович, ну не пришлась я вам по душе, так и скажите. А то молчите… Я ведь завтра уезжаю.
Астахов очень медленно и аккуратно складывает газету, медленно кладет ее рядом с собой.
АСТАХОВ: Ну почему же не по душе… Тут ведь дело-то совсем в другом. Ты что же, хотела бы жить здесь?... Мне мою жизнь менять уже поздно. Я и так кругом виноват. Я старый вздорный человек, жить со мной трудно, порой невыносимо. А как быть с Антониной Сергеевной? Она вся насквозь больная, я только и молюсь, чтобы с ней ничего не случилось. А как быть с внуками? С Андреем?.. А ты? Ну, предположим, переедешь ты сюда. Тут тебе все чужое. А там – друзья, мать, брат. Там у тебя все… Я же от тебя не открещиваюсь. Будем общаться, видеться по возможности… Ты вот сейчас приедешь домой, отойдешь маленько, обдумаешь все, взвесишь, а уж тогда посмотрим. На все нужно время… Ты пойми…
С минуту смотрит куда-то вдаль, снова берет газету и утыкается в нее.
ЛИДА: Да. Видимо ты считал, что я сильнее. А, значит, именно я должна была уйти. У тебя были Антонина Сергеевна и внуки, у мамы был ее муж, у моего любимого человека была его семья… У меня не было никого. И все говорили мне одно и то же: «Ну ты же умный человек. Ты должна понять!». Вот я и понимала, что нигде и ни с кем мне нет места…

Затемнение

СЦЕНА 17

Лида сидит одна, у ее ног собранная сумка.
АСТАХОВ: Лида! Вставай!
Лида выходит к нему.
ЛИДА: Я уже не сплю. А вы чего так рано поднялись?
АСТАХОВ: Так машина скоро за тобой придет.
ЛИДА: Нескоро. Еще только пять.
АСТАХОВ:Тьфу ты! Это я своим косым глазом на будильник посмотрел и подскочил. Думал уже шесть.
Оба не знают, куда себя девать. Ходят друг от друга на большом расстоянии. Молчат.
АСТАХОВ: Чаю хоть попей.
ЛИДА: Не хочется. Не могу так рано есть.
АСТАХОВ: Тебе лететь долго. Поешь.
ЛИДА: В самолете покормят.
Снова повисает напряжение.
АСТАХОВ (встрепенувшись): Вроде, машина подъехала?
ЛИДА: Вы же на шесть договаривались.
Астахов выходит посмотреть. Возвращается.
АСТАХОВ: Нет. Показалось.
Садится. Снова молчат.
АСТАХОВ: Домой приедешь, сообщи, что все в порядке.
ЛИДА: Никуда я не денусь.
Звук подъехавшей машины.
АСТАХОВ: Опять мне кажется или?
ЛИДА: Не кажется.
Выходят на край сцены. Лида с секунду стоит, смотрит на Астахова, который смотрит мимо нее. Она порывисто обнимает его.
ЛИДА: Спасибо вам за все.
АСТАХОВ (легонько похлопывает ее по спине и отстраняет): Ну, поезжай с Богом.
Лида идет к машине.
АСТАХОВ: Не держи на меня зла.
ЛИДА: (обернувшись): За что? (в зал) Я уезжала, глядя из заднего окна машины, как ты становишься лишь маленькой одинокой фигуркой на дороге, в голове звучала одна фраза: «Я его больше никогда не увижу», и мне казалось, что она какая-то уж слишком литературная, и мне было стыдно за нее. Еще я увидела, как вдруг часто-часто заморгали твои глаза, как ты отвернулся от удаляющейся машины. Но убеждала себя, что это лишь соринка, залетевшая в глаз, заставила тебя расплакаться, а вовсе не я, которая была, и вот меня нет, и будто бы и не было…
В самолете место мне досталось у окошечка, но любоваться родной землей мне не пришлось опять: слезы не переставали литься из глаз моих, и сквозь их туман я плохо различала то, что было на земле…
Домой я вернулась совершенно другим человеком…

Затемнение

СЦЕНА 18

Астахов один в пустом доме. Бесцельно бродит, бессильно садится, медленно меркнет свет и в сумерках вдруг возникает странная темная фигура. Астахов долго всматривается в нее.
АСТАХОВ: Рина? Ты?!.. Как часто ты стала ко мне приходить… Милая моя, родная моя девочка. Как мне хочется обнять тебя!.. Я так устал. Так болит сердце… (поднимается, идет к ней, желая обнять. Фигура отступает, уходит. Астахов медленно бредет к столу, садится, пишет).
АСТАХОВ: Какое сырое утро! За окном мутно. Каплет с крыши. Каплет с черемух. Окна залеплены серым снегом. Он медленно сползает по стеклу, лепится к рамам, набухает…
Как болят кости! Ах, как болят кости! Но надо вставать. Надо вставать и работать.
Наступило утро. Все люди работают. И мне надо работать.
Но как болят кости! И старые раны болят.
Полежу еще маленько, чуть-чуть…
Я ведь заработал право полежать?..
Но мало ли кто и чего заработал! Кто подсчитывал? Надо вставать. Вставать! Вставать!..
Все то же сырое утро, нет, уже день, мутный, промозглый, родившийся из морока и стыни. Все так же каплет с черемух. Мимо окон проехал дядя Федор на мокрой лошади к ферме – он везет вонючий силос.
Я вожу ручкой по бумаге. И дяде Феде, и лошади, и мне не хочется работать.
Но бегут строки все быстрее, быстрее, и мимо окон бежит лошадь с пустыми санями. Бежит, фыркает – разогрелась.
Может быть, завтра наступит ясное утро, и перестанут болеть кости. Да и сейчас они уже глуше болят.

Затемнение

СЦЕНА 19

Тот же интерьер, что и в начале: горит настольная лампа. Астахов стоит тенью напротив Лиды.
ЛИДА: Я изредка писала тебе. От тебя приходили еще более редкие ответы. В этих письмах все чаще появлялись жалобы на бесконечную усталость, на болезни.
АСТАХОВ: «Повесть я сдал, уже и верстку прошел, идет она в майском и июньском номере, сдал и все тома собрания сочинений, что стоило мне полной, смертельной усталости и я отъехал от дома маленько, в местный лесной профилакторий. Поскольку не сезон живу уже неделю в половине деревянной дачи один и впервые за много лет отдыхаю и начинаю понимать, что такое отдых! Тишина, никого нету, в соснах ветер пошумливает, птички поют, а главное писать ничего уже не надо. Хотя и привез с собой полный дипломат скопившихся писем, но и даже их писать не охота.
Осталось еще дня четыре мне здесь вольготно пожить, а там домой, там телефон, люди докучливые, тяжба с выборами, но главное совсем ослабшая от хворей Антонина Сергеевна. Плохи дела ее, собралась опять умирать, сердечные дела ее давят и нога, разрушенная туберкулезом отказывается ходить. Давно она уже из дома не выходит и в доме от кровати до кухонного стола кое-как добирается, но чуть полегчает, уже за машинкой, уже бумажками шуршит. Ну, никто, как Бог».
«Дорогая Лида! Я давно уже собирался тебе написать, да тоже в депрессию угодил и ничего не могу делать, даже писем не пишу.
Заболел по весне, думал в Овсянку перееду, и все хвори пройдут, ан не тут-то было.
Пришлось ехать в местный санаторий, где мне помогли с сердечными делами, но открылся диабет, модная нынче, но очень подлая и нудная болезнь.
Живу, соблюдая диету. Помогала погода держаться хоть немного наплаву, но вот и она сдает. Кончилось лето. И что я буду делать в городе, долгую зиму как перемогать – не ведаю. Я как кончил все дела, составил пятнадцать томов (вышел двенадцатый), на выходе остальные, напечатал новую повесть в «Новом мире», так и почувствовал, как устал за эти годы и за всю жизнь, нашла на меня опустелость, безразличие ко всему. Ладно еще огород, цветы и деревья выросшие радуют, в лес не хожу – не ходят ноги.
Готовим вторые провинциальные чтения. Подготовка идет туго из-за денег, которых всюду нынче не достает. Но боремся, и дай Бог погоду, в сентябре все же соберем народ. Может и я на людях оживу, а пока апатия, какой еще не знавал. На бумагу смотреть не могу…»
ЛИДА: Потом ты перенес инфаркт… Через год случился инсульт. Я хотела и по банальнейшим причинам не могла больше прилететь к тебе, слишком ты был далеко. Послала с хорошим человеком тебе в больницу письмо. Написала какие-то ободряющие слова, уже понимая, что конец неизбежен и близок. Если бы я могла взять и отделить от своей жизни десяток лет и отдать их тебе! Если бы в моих силах было напитать тебя своей молодостью и здоровьем! Я писала, что ты просто не имеешь право уходить, потому что еще очень много должен сделать! Писала, что у меня все хорошо, что у меня вышли две книжечки, что меня приняли в Союз писателей, и я послала документы на Высшие литературные курсы. Человек, передавший письмо, привез от тебя ответ, ты не мог писать и наговорил его на кассету. Это было твое прощание со мной…
АСТАХОВ: Лидонька, я виноват перед тобой. И останусь виноват, потому что так вышло в жизни. Прости меня, если сможешь. Работай, учись. На Курсы тебя примут, это дело несложное. На Курсах не ввязывайся больно во всякие споры, они там каждый день с утра до вечера. А главное мужика путного какого-нибудь найди, а ни в какую дрянь не влюбляйся. Там дряни этой полно. Ну и используй Москву с полной отдачей, с полной концентрацией. Я за два года посмотрел весь репертуар, перезнакомился со всеми театрами. Был на множестве выставок, в музеях, везде, и собственно за два года прошел образование в двадцать лет. Ты человек более образованный, чем я, тебе легче будет. Я то диким мужиком приехал с города Чусового, а ты все-таки из Вологды. Ничего прошлого не ругай, не надо, что было, то было, а что будет, то будет. А в будущем у тебя, Бог даст, будет счастье. До свидания, всего доброго тебе.
ЛИДА: Ты еще надеялся подняться, и летом пригласить меня к себе, повидаться в последний уже раз. Но это было лишь слабой надеждой.
Поздней осенью тебя не стало.
За три дня до твоей смерти я увидела сон: летний вечер, свежевспаханное поле и далекий лес за ним. А над лесом яркое слепящее солнце, которое медленно клонилось к закату. Мать работала на этом поле, и вдруг приехал на мотоцикле давно умерший знаменитый писатель и режиссер, с минуту поговорил о чем-то с матерью и уехал. Я выбежала к ней, кинулась с вопросом, почему они так мало поговорили. Мать подняла на меня печальный взгляд и ответила, что он уже все сказал. Мотоцикл исчез на лесной дороге, сиденье за спиной того человека было пустым. Солнце тихо скатилось за лес, еще вспыхнуло несколько раз и… погасло.
Потом были похороны. Бесконечная вереница пришедших проститься с тобой земляков. И какой-то старик все кричал и плакал отчаянно, повторяя, словно в безумии: «Господи!!! Да как же жить-то, если такие люди умирают?!! Господи!!! Как же жить-то?..»
На промозглой декабрьской улице монотонно и невыносимо тоскливо бил колокол, один-единственный на невысокой деревянной церковке, которую ты все-таки успел построить в родной деревне. Звук его пронзал до мозга, словно иглой, пробирал до дрожи, до костей, как ледяной ветер с Енисея, с реки, которая не замерзает вот уже много-много зим…
Я рыдала безостановочно, но не потому, что ты умер: у тебя в гробу такое светлое и умиротворенное, успокоенное лицо было. Ты будто бы помолодел на десять лет. Я не жалела, я даже радовалась за тебя – ты уже отмаялся, отмучился здесь. Это нам всем еще жить и жить.
ГОЛОС АСТАХОВА: Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать Вам на прощанье.
ЛИДА: Листок с этими страшными строками нашли среди твоих бумаг, и отчего-то испугались, смутились, зачем-то старались оправдать тебя, мол, написал он это в минуту слабости, не мог, не должен он был так думать! Не привыкли видеть тебя слабым. Не хотели видеть в тебе человека. В их памяти ты тот, кто никогда не впадает в отчаяние, кто никогда не опускает руки, кто поможет и поддержит в любую минуту.
Я же знала, что ты просто смертельно устал. Устал от той ноши, которую однажды взвалил себе на плечи. Устал искать любви, которую так и не смог найти среди многих женщин, по-своему любивших тебя. Устал от непреходящего чувства одиночества, которое поселилось в твоей душе со смертью матери, и нарастало с каждой новой смертью близких тебе людей.
Бог много дал тебе в этой жизни, но еще больше отнял. И я знаю, я просто уверена, что Он простил тебе все грехи. А если нет, я буду всю жизнь молить Его об этом.

Лида подходит к письменному столу. Гасит лампу.
Занавес