Чужая война

ЧУЖАЯ ВОЙНА


ПОВЕСТЬ



г.Вологда
       
2001г.


       


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1.

Дежурство в эту ночь выдалось Стремновым нелегкое: холодный проливной дождь зарядил еще с вечера, поднялся ветер, да такой сильный, что дождевая вода хлестала в лицо, тяжелыми крупными каплями била по рукам, барабанила по прорезиненным плащам, которые уже не спасали обходчиков от сырости. Ветром же наломало, нашвыряло на рельсы веток с деревьев, и Егор Иванович с дочерью Татьянкой убирали их, обходя стрелку перед скорым поездом.
Насквозь вымокшие и продрогшие, они забрались в натопленную дежурную будку, сбросили плащи, развесили их сушиться. Потом выпили по кружке горячего чаю с мятой, и Татьянка прилегла на широкую лавку, которая заменяла им здесь кровать, подложила под голову скрученную в валик старую фуфайку да и задремала. Егор же сел почитать свежую газету, ему нездоровилось в последнюю неделю, то и дело он принимался долго и трудно кашлять.
Около пяти утра Стремнов набросил на плечи все еще влажный плащ и вышел из сторожки "проводить" скорый. Приближающийся перестук колес поезда смешивался со звуком барабанящего по жестяной крыше дежурки дождя. Прожекторы локомотива на несколько минут рассеяли неуютную сентябрьскую темноту, дав гудок, лязгая металлом, скорый пронесся мимо одинокой будки обходчиков.
Захлебнувшись ледяным сырым потоком воздуха, поднятым пролетевшим поездом, Егор Иванович снова зашелся в тяжелом кашле, поежился и поспешил в тепло сторожки.
Привычная к постоянному грохоту, перестуку колес Татьянка спокойно спала. Стремнов с минуту полюбовался на раскрасневшуюся ото сна дочь, чуть коснулся пальцами ее темных волос, вздохнул, припоминая покойную жену, на которую, словно срисованная, походила Татьяна. Как похоронили шесть лет назад Любу, Егор сильно сдал, выхудал, поседел и, хотя лишь год назад вышел на пенсию, выглядел почти стариком. Знал, что несладко приходится и дочери. Она старается, справно ведет хозяйство, но от забот тоже сделалась как-то строже, старше, а ведь девочка еще, что - двадцать два года... Егор жалел и, наверное, сильно любил Татьянку, она была для него и напоминанием об умершей жене, и первым помощником и советчиком во всем, но еще и смыслом жизни, долгожданной кровинкой, которую подарила ему Люба уже тогда, когда они оба перестали надеяться на Божью милость...
От нахлынувших этих горько-сладких воспоминаний веки Стремнова задрожали, увлажнились, и он, застеснявшись сам себя, прикурил папироску, затянулся, закашлялся вновь, тихо ругнулся на привязавшуюся хворь, взялся было за оставленную на столике у окна газету, да так и задумался над ней, глядя в столбцы строк и не видя их.
В начале восьмого пришла смена, и Стремновы отправились домой. Дождь наконец притих, моросил робко, ветер улегся, и сразу стало теплее. До станции, где жили обходчики, было с полкилометра пути, шли устало, молча по свежей песчаной насыпи, но метров за двести до крайнего дома поселка Егор Иванович приметил, что песок срыт к канаве, переломаны кусты, а на желтых листьях, обтрепленных ночным ветром, кое-где виднеются непонятные темные пятна. Велев дочери подождать его, Стремнов спустился с насыпи, продрался через кусты и пошел к близкому березняку, докуда тянулся след примятой травы. Он и здесь еще заметил бурые пятна, тронул их пальцами и похолодел - это была кровь, даже дождем ее не смыло до конца. Егор рванулся к лесу и на опушке нашел светловолосого парня, который лежал без сознания в одной насквозь мокрой и грязной футболке на холодной земле. Его правая нога выше колена, прямо поверх синих, таких же мокрых, джинсов, была замотана белой рубашкой, пропитавшейся кровью. Стремнову сразу сделалось жарко, он сдвинул на затылок кепку, вытер со лба пот, склонился к парню, прислушался к дыханию, попробовал приподнять, и тот застонал.
- Значит, и впрямь, живой пацан... Ну, держись, дружок. Татьянка! - закричал Егор дочери. - Беги скорее сюда! Помоги!..
Девушка спрыгнула с насыпи, бросилась к лесу, откуда слышался голос отца, но, увидев того с парнем на руках, отпрянула.
       - Да живой он, живой! Помоги скорее.
Вдвоем они положили парня на брезентовый плащ Стремнова и тяжело потащили тело к станции.
       - Здоровущий какой! - задыхаясь от натуги, ворчал Егор Иванович, - валяется тут, а девка со стариком волоки его...
       Татьянке хотелось разреветься от страха и жалости к парню, от жалости к отцу, который от переживания все говорил и говорил что-то, поругивая то себя, то этого несчастного.
- Папа, ты не разговаривай...устанешь, - еле выдохнула она.
- Сама-то...- огрызнулся Стремнов.
Они дотащили парня до деревянного здания станции. Дежурная Катька по прозвищу Растрепа заблажила, увидев такую компанию, но Егор рявкнул на нее:
- Растрепа ты и есть Растрепа! Что тут у тебя ночью делается?!
- Ой, ой, Царица небесная! - только и проговорила Катька.
- Что вылупилась? За фельдшерицей беги, да поживее телеса свои перекатывай! - Стремновы, выдохшись, упали на поломанную деревенскими мальчишками лавку, а дежурная кинулась было в поселок, но с полдороги закричала:
- Так фельдшерица-то в город укатила! Седни ж воскресенье, на рынок, грит, надо!
       - Ай, чтоб вас всех черти забрали вместе с вашими рынками! - не на шутку рассердился Егор Иванович. - Давай, Татьянка, домой парня, хоть осмотрим да раны обмоем, пока тут машину сыщешь, да и растрясут к чертовой матери...- они снова подхватили плащ, раненый застонал в который раз, что-то даже прошептал. - Очнулся, слава те...- обрадовался Егор. - Да помоги хоть, Катька! - прикрикнул он на дежурную, которая полорото стояла посреди улицы и не бежала ни на помощь, ни восвояси.
       В доме парня уложили на кровать, быстро, но осторожно раздели его, заметив, как зарделась вдруг дочь, Стремнов сказал ей жестко:
       - Тут стесняться некогда...
       Татьянка принесла таз теплой воды, разорвала на тряпки старый чистый пододеяльник, но близко подойти к раненому боялась, не могла смотреть на кровь. Руки и лицо парня были исцарапаны при падении ветками, на голове кровила большая ссадина, светлые волосы слиплись, он мутно, почти не мигая, смотрел на склонившегося над ним Егора и пытался что-то бормотать, но его вдруг перекосило, и горло свело рвотными судорогами.
- Сотрясение, что ли...- проговорил сам себе Егор Иванович, накрыл рот парня тряпкой, но судороги отошли, и пацан попытался изобразить что-то вроде улыбки. - Я те повеселюсь,- проворчал Стремнов и позвал Татьянку. - Обмой ему лицо да голову с марганцовкой, а я ногу посмотрю, похоже, крови парень много потерял...
       Бедро парня было прострелено насквозь, но удачно, если так можно было выразиться о ране: не задета кость, пуля прошла навылет, вот только когда он полз в беспамятстве в рану попала земля.
       Татьянка, отрешенно глядя куда-то сквозь стену, едва водила влажной тряпочкой по лицу пацана. Это, похоже, ему нравилось, он снова кривился в улыбке, но его опять начинало мутить, и отец отослал дочь за анальгином, еще велел заварить крапивы для питья, а сам осторожно, чуть касаясь, стал обмывать рану. Парень обессиленно заплакал, похоже, ему было так больно, что у него не хватало терпения.
- Тихо ты, тихо, - говорил ему Стремнов. - Как тебя так угораздило... Кто? - он посмотрел вопросительно на пацана. - Не помнишь? С поезда тебя, что ли? Сбросили?.. - глаза парня округлились словно от ужаса. - Угадал? Да?.. Не бубни, вот придешь в себя, все и расскажешь... - Егор взял у вернувшейся Татьяны стакан с водой, высыпал в него растолченный до порошка анальгин, влил понемногу жидкость в спекшиеся губы парня. Попросил дочь подержать ногу, пока он будет бинтовать, но руки девушки дрожали, и она едва удерживала ее.
       - Что дуришь-то?- беззлобно заругался Стремнов на Татьянку. - Держи как след, а то ему же хуже делаешь. - Он туго перебинтовал ногу, но сквозь тонкие тряпошные бинты быстро проступала кровь, давленной клюквой окрасила белоснежные ленты.
Когда промывал парню ссадину на голове, Егор Иванович заметил долгий шрам на левой руке парня и сказал застывшей около дочери:
       - Парень-то, видать, бывалый, живого места у него, поди, одни...- и осекся, проглотив грубое слово. - Кабы он тут у нас не окочурился до утра, вон, белый весь...
       Татьянка испуганно взглянула на отца, подошла к кровати, присела на краешек и взяла в свои горячие руки холодную ладонь раненого, словно могла согреть ее. Пальцы парня дрогнули, он с трудом поднял на девушку взгляд, всмотрелся в ее лицо, будто искал знакомые черты, но сразу устал и прикрыл глаза. Татьянка долго смотрела на его посеревшее лицо, пересохшие в белом налете губы, неплотно сомкнутые вздрагивающие веки.
       Егор Иванович, заметив на лице дочери незнакомые доселе перемены, насторожился и неожиданно грубо сказал ей:
- Сиделка, что ли?.. Поросенку дай, за хлебом надо идти...- бросил недокуренную папиросу в темное жерло не растопленной пока плиты. - Неизвестно еще, что за фрукт к нам на станцию занесло, а Кудряшов на сборах своих до среды, всё сборы им, а поселок без единственного милиционера хоть пропади...
- Не надо бы его в милицию,- несмело вставила Татьянка. - Он-то чем виноват? Стреляли-то в него, его убить-то хотели...
- Много понимаешь! Убивают тоже не за спасибо. Видать, и натворил немало.
- У него лицо хорошее, папа. Вон, светленький какой весь,- произнесла девушка как-то по-особенному мягко и ласково, и это разозлило Стремнова окончательно:
       - Я тебе куда сказал идти?! - крикнул он на дочь. - Почто злишь отца?
       Татьянка ушла за занавеску на кухню, забренчала ведрами, задвигала чугуны в русской печи, наводя поросенку корм.
       

2.

       На счастье раненого, фельдшерица вернулась из города вечерним поездом, а не утренним, как обещалась. Узнав о ЧП в их поселке, она прибежала в дом Стремновых, где к тому времени уже сидел совершенно растерянный председатель сельсовета: из-за дождей размыло дорогу до райцентра, как обычно, в сырость не работала телефонная связь. Он сидел, зажавшись в уголку залы, и нервно мял в руках свою кепку, но, завидев фельдшера, оживился:
- Придется вам, Антонина Васильевна, самой как-то тут...- промямлил председатель, поднимаясь со стула.
- Как всегда,- устало отозвалась фельдшерица, побренчала рукомойником, тщательно обтерла руки полотенцем, разложила на столе свои инструменты и подсела к кровати, на которой не то дремал, не то пребывал в забытьи ее новый неожиданный пациент. Она ловко размотала тряпки на ноге парня, поругала хозяев за отсутствие в доме бинта, со строгим лицом осмотрела рану, чуть понажимала вокруг побагровевшую плоть, из раны запузырилась сукровица. Фельдшерица еще раз промыла ее, обработала вонючей мазью, профессионально перевязала ногу стерильным бинтом. Затем пощупала пульс, посмотрела зрачки, прослушала дыхание, сердце, тыльной стороной ладони дотронулась до лба, недовольно покачала головой и подтвердила все, что Егор Иванович определил сам:
- Сотрясение мозга, так что возможна временная потеря памяти. Рана на ноге хоть и неприятная, но не опасная, кость, слава Богу, не задета - пуля прошла навылет, повреждены мягкие ткани... Кровопотеря большая, но не смертельная, главное - давайте побольше пить, морсы там, отвары. К сожалению, у больного жар. Это или признак загноения раны, или, если говорите, что он на земле лежал, в сырости, возможно воспаление легких, но - будем надеяться...- Фельдшерица, объясняя, не забывала делать свою работу: всадила парню обезболивающий укол, выложила на стол антибиотики, убрала инструменты, лекарства и добавила. - Везти в город не имеет смысла, только растрясем... И документов у него нет, да? Это только у нас, в глуши, к больным еще по-человечески относятся, а в горбольнице без полиса и разговаривать не станут. Времечко, - вздохнула Антонина Васильевна. - Постараемся выходить своими силами, а там - посмотрим. - Она и председатель сельсовета ушли.
       Перепуганные свалившейся на них медицинской информацией, Стремновы переглянулись. Раненый же, обалдевший от укола, блаженствовал, как младенец, на губах его блуждала странная полуулыбка, и Егор Иванович обеспокоенно произнес:
       - Не чокнулся ли парень-то у нас...
       Но тот уже сморщился болезненно, забубнил что-то, захрипел, и Татьянка поспешила на кухоньку готовить ему клюквенный морс.
       Сам Стремнов устало присел к столу в зале и стал задумчиво смотреть в серое окно. На улице снова лил дождь.


       Отец лег спать в большой комнате на диване, чтобы быть вместе с парнем и, если понадобится, ночью помочь. Татьянка потихоньку нагрела кастрюлю воды, принесла на кухню таз с грязным бельем, которое они сняли со своего постояльца. Разорванную насквозь пропитавшуюся кровью уже заскорузлую рубашку сразу откинула к печке, футболку замочила, а джинсы решила сперва почистить от налипшей засохшей грязи и травы. Правая штанина до половины тоже была в крови, с простреленной маленькой дыркой, джинсы годились теперь только для рабочей одежды. Машинально, как всегда перед стиркой, девушка проверила карманы: отец любил "забывать" какие-нибудь бумажки, квитанции, а то и деньги в них, и по-первости, как не стало мамы, она частенько простирывала вместе с одеждой и содержимое карманов. Не зря проверила и на этот раз - в заднем кармане джинсов оказался намокший от дождя военный билет. Татьянка отложила брюки на лавочку рядом с собой и, отчего-то волнуясь, раскрыла документ. На фотографии парень показался ей непохожим на себя: взгляд напряженный, лицо словно измученное, синяки под глазами, будто от бессонных ночей, но девушка тут же улыбнулась, вспомнив, что и сама на паспорте вышла, как пугало. Она несколько раз прочла фамилию, имя и отчество, словно пробуя их на вкус, пошептала про себя. Ей понравилось имя Павел, оно как-то подходило к их гостю, такое же крепкое, живучее, что ли, отчество Александрович было обыкновенным, распространенным, но вот фамилия Татьянке не глянулась: непростая какая-то, будто бы не русская: Кольцевой. Хотя ей-то какое дело было до фамилии этого парня, замуж, что ли, за него идти!.. Но, увидев дату рождения, девушка отчего-то расстроилась: Павел оказался младше ее на два года. Раздосадованная, она положила военный билет на стол и с каким-то нетерпением стала оттирать жесткой щеткой грязь с джинсов. Потом совсем отложила их, почувствовав вдруг усталость и непонятную грусть, выключила на кухоньке свет и убрела в свой закуток: отгороженную переборкой комнату. Переоделась в ночнушку, забралась под тяжелое ватное одеяло, но уснуть никак не могла, ворочалась, вздыхала, то ей становилось жарко, и она скидывала одеяло, то вдруг ее прохватывал странный озноб, и, даже съежившись под ним, она подолгу не могла согреться. В конце концов услышала, что поднялся отец, походил по комнате, поохал о чем-то, и Татьянка увидела как зажегся на кухне свет. Только тут она припомнила, что не спрятала со стола военный билет. Затаилась в постели, чутким слухом уловила, что отец заглянул к ней в комнату, но, решив, что дочь спит, не стал ничего расспрашивать. А скоро Татьянка, умаявшаяся за день, и на самом деле уснула.
Среди ночи Пашке сделалось худо, он метался на кровати, вскрикивал, то приходя в сознание, то снова заваливаясь в кошмар, который мучил его. Парню виделись взрывы, яркие вспышки, горящие дома, деревья. Он бежал куда-то от огня, но ему все равно было адски жарко; он бежал и падал, падал, тогда у него начинали смертельно болеть ноги; потом Пашка увидел себя склонившимся нам каким-то человеком, чье лицо было изуродовано до неузнаваемости, он закричал в ужасе, но на самом деле лишь слабо простонал...
Парень с трудом разлепил веки, облизал ссохшиеся губы. Холодный пот капельками высыпал на его лоб, все тело трясло в лихорадке, перед глазами расплывались разноцветные круги, ныла и звенела колоколом голова, а в горле стояла, казалось, вечная тошнота. Пашка попытался приподняться, но правую ногу сразу резануло болью, которая на миг захлестнула и сознание. Он повалился обратно на подушку, слабой дрожащей рукой обтер пот со лба и попробовал рассмотреть в темноте хоть что-нибудь вокруг себя. Сквозь муть, застилающую глаза, и все те же веселенькие радужные шары и круги, плавающие прямо перед ним, он все же различил оконный проем с белеющей на нем занавеской, левее от окна, видимо, стоял шкаф или сервант, снова - окно с такой же занавеской, за ним, на улице, тусклый фонарь, покачивающийся от непогоды, отчего в комнате становилось то светлее, то вновь темнело.
Прошумел в ночи поезд, потом чей-то негромкий храп послышался из дальнего угла комнаты, оттуда, где белела большим кораблем русская печь. Пашка припомнил, что в доме жил пожилой, седой мужчина и молодая, кажется, темненькая волосом, девушка. Храпел, видимо, хозяин. Пашка не знал, сколько времени, не знал, скоро ли поднимутся приютившие его люди, а ему так нестерпимо хотелось пить, в горле все пересохло, будто в пустыне! Он снова чуть приподнялся, посмотрел около кровати и к радости своей обнаружил у изголовья стул, на который заботливо была выставлена большая кружка. Парень потянулся к ней, стараясь как можно меньше тревожить раненую ногу, закусил губу, чтобы не вскрикнуть от боли, не обеспокоить спящих, но, поднеся-таки кружку ко рту, вдруг не удержал ее и вылил весь морс на себя и на постель. Чуть не заплакав от досады, он стал стряхивать мокрое с простыни, но у него так закружилась голова и к горлу приступила неудержимая рвота, что одной рукой он зажал себе рот, а другой пытался нашарить на спинке стула полотенце. Его все-таки вырвало, своими шевелениями и судорожными звуками он разбудил хозяина, и, насколько мог соображать своей гудящей от боли башкой, выругался на себя за все, что сотворил. В комнате зажегся свет, седой дядька в кальсонах не зло поругал Пашку и стал убирать за ним, парень готов был сквозь землю провалиться от стыда, старался вытирать полотенцем на простыни, но старик отобрал его у него. Проснулась и девушка, прибежала, взволнованная, в своей легкой ночнушке, тряпкой быстро затерла на полу, умыла Пашке лицо, принесла чистое белье, и вдвоем с отцом, перевернув парня на бок, они ловко вытащили из-под него испачканную простынь. Заметив на ней пятно крови, хозяин негромко заругался на Пашку:
       - Что, герой, позвать трудно было?! Довертелся, опять ногу расшерудил, бинтуй тебя теперь!..
Парень виновато улыбался, лицо его горело то ли от стыда, то ли от высокой температуры, но когда, наконец, он снова оказался в чистой майке на чистом белье с перевязанной ногой, а девушка, присев на край кровати, поила его с ложечки отваром из горьковатой душистой травы, он перехватил ее теплую смуглую руку и просипел:
       - Спасибо... большое...
Она ласково взглянула на него своими большими зелеными глазами и тихо ответила:
       - Отдыхай теперь, а если что нужно, сразу зови, самому не надо...- она не окончила фразу, поднялась с постели больного и унесла чашку с остатками отвара.
       Скоро все угомонились, погасили свет, но хозяева спали уже плохо, чутко, да и время подходило к поре, когда нужно подниматься, растапливать печь, заниматься хозяйством.
Пашку, видимо, напоили снотворным, он несколько минут боролся со сном, со слабостью, но успокоение разливалось теплом по его телу, приглушая боль, пеленая дремотой. Спал он долго, даже не слышал, как чуть рассвело, к Стремновым пришла фельдшерица, сделала Пашке укол, принесла еще лекарств. Пожурила его, спящего, за ночную самодеятельность, чуть развеселила плохо отдохнувших хозяев и, пообещав заскочить днем, снова ушла.
И в следующую ночь Пашка доставил немало хлопот Стремновым: его снова рвало, он метался в жару, в полубреду бубнил что-то неразборчивое, вскрикивал, растревожил рану на ноге, к тому же у него начался кашель, и Татьяна бегала ночью к фельдшерице.
Антонина Васильевна послушала сипящие и хрипящие звуки в Пашкиных легких и констатировала начинающееся воспаление. Всадила ему укол пенициллина, оставила еще таблеток.
- Послал Господь на нашу голову заботушку, - проворчала она устало.
- Ой, да лишь бы поправился,- тихо вставила Татьянка.
- Поправится, куда денется, - с ноткой неуверенности в голосе сказала фельдшер.- Вот только лечим, лечим, а кого - не знаем.
- Знаем-знаем,- откликнулся Егор Иванович и протянул Антонине Пашкин документ.
       - Да я не о том, - отмахнулась она, - вот явится завтра Кудряшов, тогда и разберется, что за пациента к нам с поезда выбросили. - Антонина Васильевна пристально посмотрела на смутившуюся вдруг Татьяну, но ничего больше не сказала.
Пашка ненадолго вынырнул из своего бреда, и последние слова фельдшерицы, как через ватные пробки в ушах, дошли до него, отозвавшись в мыслях единственным понятием: опасность. Он зашевелил руками, заговорил, что он ни в чем не виноват, но Татьяна принесла ему пить, погладила по волосам, приговаривая:
- Тихо, миленький, что ж ты бьешься-то как...- она с каждым часом, даже с каждой минутой проникалась все большей жалостью к этому парнишке, и чувства жалости и нежности к нему, казались ей сродни любви к младшему брату, каким-то материнским чувствам. Порой ей хотелось взять его на руки и, укачивая, словно младенца, ходить с ним по избе, гладить его заросшие колкой светлой щетиной щеки, стирать чистой сухой тряпочкой капельки пота, выступавшего на лоб; когда он метался и вскрикивал - держать его большую, но слабую сейчас руку в своих ладошках, согревать ее. Последнее она иногда и делала, тогда Павел чуть приоткрывал глаза и мутно смотрел на лицо девушки, но той искорки чувства, той едва заметной, скользнувшей и тут же растаявшей улыбки в его серых глазах для нее было достаточно. В такие минуты она, думала, нет, даже была уверена в том, что он очень скоро придет в себя, выправится, сможет рассказать, объяснить все, что с ним произошло, и тогда свалится с него груз всеобщего подозрения и недоверия, которые чувствовались даже по отношению к нему страдающему. Татьянку ничьи доводы или домыслы не могли убедить, что в доме у них стонет и мучается в беспамятстве на постели преступник, может, убийца...
Это вчера, когда она ходила в магазин за хлебом, слышала такие сплетни в очереди, и Катька-Растрепа особенно наседала на девушку, советовала поскорее сообщить в милицию, не дожидаясь, когда вернется Кудряшов, прозрачно намекала, что уж ему-то этот парень точно застрянет костью в горле. Еле вытерпев эти пустые россказни, Татьянка поскорее взяла хлеба и выскочила из гудящего жаркой новостью сельмага. Она-то не хуже всех понимала, на что намекают ей и Катька, и Антонина Васильевна, и остальные сельские сплетницы: Кудряшов - холостой тридцатилетний мужик, неглупый, завидной внешности, пожалуй, единственный достойный жених на всей станции. Все свободные бабы не прочь были завести с ним шашни. Только Татьяна на всех сельских гуляньях, свадьбах ли, в клубе именно на себе замечала внимательный взгляд милиционера. Этот взгляд ее не столько волновал, сколько попросту пугал - Кудряшов ей не нравился.
Потому среды она ждала как предсказанного срока ответа за проступок, как наказания...

       3.

Алексей Кудряшов застал Татьяну во дворе, девушка набирала из поленницы дров для русской печи.
- Здравствуй, что ли,- бросил он ей от калитки.
- Что же вы так рано, Алексей Михайлович?- чуть недовольно спросила Татьянка. - Павел еще спит, ночью опять приступ был...
- Павел? - отчего-то переспросил милиционер и вошел следом за нею в дом. - А я сперва с вами переговорить решил.
Татьяна положила дрова на пол возле печи, сняла рабочий отцовский пиджак и, чуть поправив волосы на голове, ответила присевшему на кухонную лавку Кудряшову:
- Отец - на дежурстве, сегодня смена наша, а я осталась за больным ухаживать, ему худо сильно. Так что вы бы его лучше не тревожили, дали человеку оклематься.
- Ишь, заступница какая сыскалась! - воскликнул Алексей. - А у меня, видишь ли, работа такая: рапорт начальнику райотдела нужно написать, с потерпевшего заявление взять, показания... Думаешь, мне самому эта лишняя головная боль нужна? Ты как-никак свидетель получаешься, вот и расскажи мне, что да как, - Кудряшов даже достал из своей потрепанной папки пару листков бумаги и, сдвинув в сторону посуду, разложился с ними на столе.
- Сыро тут, - смахнула Татьянка тряпкой крошки с клеенки.
- Ну, так пошли в залу.
- Там Павел отдыхает, а мне - некогда, скоро магазин откроют, надо за хлебом бежать, а и печь еще не топлена...
       - Что-то не больно ты мне рада, Татьяна! - поддел Алексей девушку, - а поговорить тебе все ж таки со мной придется.
       - Что говорить, - пожала Татьянка плечами и стала укладывать колодчиком поленья в печи. - Шли со смены, утром, нашли, принесли, вот - выхаживаем...
- Выхаживаем! - недовольно проворчал Кудряшов.- А почто же сразу в больницу не отправили?
- По такой дороге только на кладбище везти! - рассерженно воскликнула девушка. - Сами знаете, что после дождя на ней и танк увязнет!
       - Павел-Павлуша! - игриво, но со злостью в голосе проговорил милиционер. - Чего ты этого птенца так защищаешь? Близко, прямо, не подпускаешь? Интерес, что ли какой заимела? А?..
       Татьянка нервно поежилась и, не глядя на Кудряшова, ответила:
- Алексей Михайлович, вот поправится человек, все у него и выспросите, а я ничего не знаю...
       - Какая ты, однако, несговорчивая девица! - поднялся со скамьи Кудряшов, сложил обратно в папку свои листки, скользнул взглядом по склонившейся к печи фигуре Татьяны и многозначно добавил. - А все ж таки я тебя уговорю... Завтра отец пусть ко мне зайдет, с ним беседовать буду. А тебе совет - поостерегись паренька, как бы он тебе за все добро и ласку в душу не нагадил, попомни мое слово...
       Как только милиционер вышел за порог, девушка оставила ухват, которым собиралась задвигать в печь ведерный чугун с кормом для поросенка, устало опустилась на лавку. Она знала, что у Кудряшова появился теперь повод лишний раз к ней поприставать, и он этого не упустит. Татьяна никогда не слышала ничего плохого об Алексее от сельчан, любые ситуации, ЧП, возникавшие на станции, он разбирал справедливо. Но не хотелось девушке его напористых, порой, грубых ухаживаний! Даже с отцом у нее как-то случился неприятный разговор. Стремнов считал Алексея хорошей партией для дочери и одно время частенько заговаривал с ней об этом, покуда Татьяна не оборвала его. Она и сама не понимала, что ей не нравится в Кудряшове, но теперь, когда в их доме появился Павел, и вовсе не хотела о нем думать.


Алексей вернулся в свой холодный тихий дом, где его ждала только вечно голодная трехцветная кошка, которую он недолюбливал, сам не зная за что, просто так, а оттого частенько забывал кормить. Растопил потрескавшуюся, давно не ремонтированную и потому очень дымную печь, кое-как вымыл пять картофелин, бросил в обитую эмалированную кастрюльку и плюхнул ее на плиту. Капельки воды, стекая по стенкам кастрюли, зашипели, закипая на раскалившемся металле.
Кудряшов разделся до майки, отпихнул ногой ластившуюся к нему кошку и сел за стол, на котором лежали бумаги по разным милицейским надобностям. Закурил, но заметил, что треснутое блюдце, заменявшее ему пепельницу, переполнено, поднялся, снова отпихнул кошку, вывалил окурки в огонь печки и присел на корточки рядом, курил, глядя на пламя, пляшущее на поленьях.
Татьянку он знал с самого детства, девчонкой она ему ужасно не нравилась, потому что ее жалели все бабки в деревне, мол, поздняя, долгожданная, мамкой с папкой взлелеянная. Вместе с другими мальчишками Алешка Кудряшов дразнил Таньку, таскал за косички, но и та, мала была, да спуску им не давала. Сама мастерила рогатки и пуляла по обзывающимся пацанам мелкими камешками или окатышами, собранными на железнодорожных путях. Но когда у Алексея зарезало поездом отца - шел, пьяный, через железку - семилетняя Татьянка стояла среди пришедших проститься с покойником взрослых и единственная из всех детей плакала. Может, она ревела просто от страха, но восьмиклассник Алешка едва не зарыдал вместе с этой девчонкой, разозлился на нее и на себя, убежал с поминок, украв у кого-то из взрослых пачку папирос, и впервые накурился, да так, что его потом рвало.
После школы Кудряшов уехал учиться на милиционера, в городе понахватался всякой дурости, погулял вволю, и привез эти повадки в родное село. Благо, сдерживать его было некому - мать вышла замуж во второй раз и укатила с супругом жить в райцентр. Запохаживал по одиноким бабам, едва не женился на Катьке-Растрепе, но вовремя отделался от нее. Кто-то из деревенских "накапал" в отделение об "аморальном поведении участкового милиционера", и Алексей притих. Татьяна тогда только заканчивала школу, была совсем пацанкой, и Кудряшов ее просто в упор не видел, если бы не внезапная смерть тети Любы Стремновой. На ее похоронах Татьяна стояла в толпе людей и плакала, как тогда, десять лет назад, словно маленькая девочка - безутешно и горько. В душе Алексея что-то перевернулось, он готов был сам умереть в тот момент, лишь бы девушка успокоилась, забыла о горе. С этих похорон Кудряшов перестал смотреть на других баб, но не смел приблизиться и к Татьяне - ходил около ее дома, засматривался на нее всюду, где только встречал, замечал, что она пугается его пристального внимания, но не решался с ней поговорить.
Порой его душило почти звериное желание обладать ею. В такие дни Алексей наведывался к Катьке, с каким-то остервенением делал с ней все необходимое и оставлял разгоряченную бабу в слезах, без объяснений, не ходил к ней по месяцу, а то и больше до следующего "приступа". Но чаще он сидел вот так один в холодной неуютной избе, представлял, как войдет сюда Татьяна, женой войдет, любимой; нежной легкой рукой превратит его келью в настоящее теплое человеческое жилье. Ему чудился ее ласковый говорок, слышались быстрые шаги ее крепких стройных ножек, иногда даже запах ее дешевеньких духов, казалось, витал в его доме... Но аромат любимой женщины отчего-то путался с запахом дыма от развалившейся печки, а в доме Кудряшова по-прежнему было стыло, неуютно, безжизненно. Ему ничего не хотелось делать для себя, ему одному ничего не было нужно, он ждал Татьянку.
Картошка сварилась, Кудряшов слил воду, но есть не хотелось. Он зажег настольную лампу, сел за стол писать рапорт на имя начальника районного отдела внутренних дел о том, что девятого сентября текущего года около семи часов утра обходчиками Стремновым Егором Ивановичем и Стремновой Татьяной Егоровной в лесополосе метрах в пятидесяти от железнодорожных путей был обнаружен гражданин Кольцевой Павел Александрович, 1977 года рождения, с огнестрельным ранением правого бедра. По показаниям свидетелей данный гражданин, возможно, был сброшен со скорого поезда №72 сообщением Санкт-Петербург-Екатеринбург. В настоящее время указанный гражданин находится в доме Стремнова Е.И. под наблюдением фельдшера Кокаревой А.В.. Состояние здоровья Кольцевого П.А. на данный момент не позволяет произвести полноценного опроса обстоятельств дела, поэтому показания с него будут сняты сразу по улучшении самочувствия...
Кудряшов даже ручку отбросил, вспомнив, как заботливо говорила об этом парне Татьянка, неизвестно, что за мразь поселилась в их доме, а она, девчонка, расцвела вся, замыркала, что кошка! Алексей пришел в ярость от мысли, что Татьянка, его Татьянка, может так глупо выскользнуть из его рук, увлечься кем-то, да еще и приблудным! Со своими он нашел бы как разобраться!
Милиционер снова закурил, пошевелил в печке алые угли, прикрыл задвижку. Главное не беситься, думал он, выждать время, найти зацепки, чтобы избавиться от внезапно возникшего соперника, а для этого нужно время, терпение, но более всего - спокойствие, умение не выдать своих чувств.
Алексей докурил сигарету и в дополнение к рапорту составил запрос на установление личности Кольцевого П.А. - не находится ли в розыске, не причастен ли к какому-либо преступлению... Кудряшов остался доволен собой - он знал, что запрос проходит долго, а Павел начнет поправляться недели через две-три. У Алексея в запасе было достаточно времени, чтобы все осмыслить, чтобы успеть отстоять права на Татьянку...
 

4.

Фельдшерица по пять раз в день прибегала проведать своего пациента. Пашка уже отшучивался, что теперь на нем точно нет живого места, потому как его искололи с ног до головы. В отсутствие Антонины Васильевны парня пичкали всевозможными народными средствами Стремновы: то трав заварят, примочек каких-то на ногу наставят, все тело от простуды пахучим бальзамом натрут. Общими усилиями не дали разойтись пневмонии, Пашка отделался бронхитом; рана на ноге не загноилась, не дала осложнений, но заживала очень медленно, то и дело принималась кровоточить. Татьянка говорила, что это из-за беспокойного Пашкиного характера, который не дает ему лежать смирно и слушаться "нянек". Парень же рассказывал девушке страшилки о грозящих ему пролежнях, требовал, чтобы его сажали на кровати, но не докладывал, что при этом у него кружится голова.
В одну из таких вечерних "посиделок" заявился к Стремновым Алексей Кудряшов. Хозяева после бани пили в зале чай, и Егор Иванович сразу пригласил гостя к столу. Татьяна, пряча от Кудряшова глаза, налила ему в чашку из самовара, а сама отошла к печи, приложила к ней ладони, словно замерзла и хотела согреться.
       Пашка же, рассказывавший что-то веселое Стремновым, завидев на пороге милиционера, сразу примолк и сник. Сидел на кровати, укутанный в одеяло и внимательно следил за тем, как основательно, не торопясь, будто у себя дома, пил Кудряшов чай, крушил большими ладонями сушки, скидывал обломки в рот. От парня не ускользнуло и то, как изменилась в лице Татьяна, как стояла, неестественно выпрямившись, у теплой печи.
       - Вижу, лучше тебе, Павел Александрович? - с плохо скрываемой иронией сказал наконец Алексей, отодвигая от себя опустевшую чашку.
 - Скоро запрыгаю! - отшутился Пашка, хотя чувствовал, как от волнения у него все больше и больше кружилась голова. Чтобы, не дай Бог, не свалиться при милиционере, он придвинулся ближе, к спинке кровати и поплотнее подоткнул под бок подушку.
- Выдюжил парень! - с пьяненькой радостью вставил чуть принявший на грудь после баньки Егор Иванович.- Молодое дело - срастется тело...
- Папа! - громким шепотом одернула Татьяна отца и стала убирать со стола. Стремнов запел потихоньку что-то себе под нос, но спохватился и убрел на кухоньку.
Кудряшов, взял от стола табуретку, подсел к Пашкиной кровати, коротко взглянул на осунувшуюся бледную физиономию парня и, усмехнувшись чему-то своему, спросил дежурным тоном:
- Расскажи, как и что с тобой приключилось...
Пока валялся в постели, Пашка старательно вспоминал свою историю и мог без запинки повторить ее раз десять подряд. Он поведал милиционеру, как восьмого сентября в Питере сел в поезд, весь день ехал спокойно, ночью, вроде бы выходил курить в тамбур, а очнулся уже в доме приютивших его людей. Что именно произошло с ним в поезде, как вывалился, или его выкинули, ничего не помнит, наверное, из-за того, что ударился головой.
- Ох, уж эта мне амнезия! Насмотрятся Санты-Барбары и у всех напрочь память поотшибает! - вздохнул Алексей. - Неужели уж совсем ничего не всплывает? Напрягись маленько.
- Нельзя ему напрягаться! - подала голос из кухни Татьяна.
- Я - несильно! - успокоил ее Павел. - Кажется, вещи у меня были, может, на них позарились, может, ограбили? - предложил он простейшую версию.
- Золотые самородки, что ли, вез? - съерничал Кудряшов. - Ну, а как, тогда, грабители твои выглядели?... Тоже не помнишь?
- Откуда?! - Пашка всерьез начал уставать и сильнее занервничал.
- Ты хоть понимаешь, что дело нешуточное? - рассерженно спросил его милиционер. - Хорошо еще, что тебе ляжку прострелили, а не башку! По поездам, может, шайка бандитов с пулеметом ходит, а ты не хочешь помочь их найти!
- Да почему же не хочу! - рассердился Пашка на Кудряшова еще и за то, что тот подчеркнуто разговаривал с ним, как с сопливым мальчишкой.
- Алексей Михайлович, ну оставьте вы его в покое! - выбежала из кухни Татьяна. - Видите, не помнит человек ничего, устал...
- Я никаких заявлений писать не собирался, - перебил ее Павел, - как там у вас? Претензий не имею...
- Да, дело твое паршивое, - поднялся Алексей с табуретки, - полный глухарь... И чего не скинули тебя на соседней станции! - неосторожно пошутил он, и Пашка взвился:
- А по вам бы я лучше вообще сдох!.. Или нет! Я признаюсь - сам себе ногу прострелил, так, для интереса!.. - парень бы еще разорялся, но Татьяна испуганно сжала его руку, и Пашка умолк.
Кудряшов укоризненно покачал головой, надел фуражку, форменную куртку и сказал от порога Татьяне:
- Если твой болезный что-нибудь все-таки вспомнит - прибеги, скажи...
Однако девушка его не слушала - она помогла Пашке лечь, накрыла его одеялом, дала попить и тихо сказала:
- Не бунтуй на Алексея, не связывайся... Он так-то не злой, правильный. Только... - Татьяна вдруг грустно замолкла.
- Что только?.. - переспросил Павел.
       - Ревнует он меня, что ли, вот и цепляется.
       Парень засмеялся негромко:
- Неужто ко мне?! - заметил, как девушка покраснела, и решил ее подколоть. - А, может, ты напрасно его отталкиваешь? - хитро прищурился он. - Мужик-то видный - высокий, при погонах!..
Но Татьянка не стала отвечать на его глупости, возможно, и обиделась, потому что накинула на плечи стеганку и ушла во двор.
Дождавшись утром, когда Стремновы ушли на дежурство, Пашка решил попробовать самостоятельно встать, а если удастся, то и походить по комнате. Он давно уже замаялся лежать, но Татьяна чрезмерно опекала его, не разрешала без своей помощи сделать лишнего движения. Отец ругал ее, начинал приводить примеры военного времени, когда солдаты до последнего оставались в строю, сами себя перевязывали, не рвались в госпиталь. От разговоров о войне Пашка мрачнел, и Татьяна ругала Егора Ивановича, напоминала ему, что сам-то он не воевал, работал мальчишкой в колхозной бригаде. Тогда разговор перетекал в бесконечные истории о терпении и выносливости тех, кто трудился во время Великой Отечественной в тылу... Молодежь, перемигнувшись, попросту старалась не слушать старика и шепталась о своем.
Сел Пашка на кровати довольно легко, даже голова сегодня почти не кружилась. Держась за спинку кровати, оберегая правую ногу, он приподнялся, обрадовался тому, как ловко это у него вышло. Дотянулся до стула, придвинул его к себе и, опираясь на спинку, пропутешествовал так до окна. Ему не терпелось поскорее взглянуть на свет Божий, а уж пройтись по земле в ближайшие дни он даже не мечтал!
За окном он увидел запоздалое бабье лето: октябрьские леса были уже голы, и холодные лучи восходящего солнца сквозили через ветви и стволы. Над поблескивающими жестяными крышами домов поселка кружили вороны, то снижаясь до земли, то резко и весело взвиваясь к прозрачному без облачка небу.
На соседском огороде за гнилым кое-как подлатанным забором стояла грустная коричневая корова. Иногда она поднимала вверх морду и негромко взмыкивала, жалуясь на плохое настроение.
По улице, бурно переговариваясь, прошагали две полные женщины, с сумками в руках, видимо, шли с утреннего поезда. За ними, припадая на задние лапы, проковыляла старая собака. Со стороны станции донесся гудок пригородного поезда, затем - перестук колес - сначала медленный, потом - частый, удаляющийся.
И во всем этом виделся такой покой, слышались и чувствовались такая тишина и умиротворенность, что у Пашки заныло сердце, ему нестерпимо, просто смертельно! захотелось выйти на волю, вдохнуть и надышаться вдоволь чистым легким осенним воздухом. Он все тем же ходом двинулся к дверям, но ножка стула запуталась в половике. Забывшись, Пашка приступил на правую ногу и тут же пожалел об этом - в глазах потемнело от прострелившей бедро боли. Застыв в беспомощности посреди комнаты, растерянно заоглядывался по сторонам, за что бы ему перехватиться, и тут заметил промелькнувшую в окне фигурку Татьяны, а через мгновение раскрасневшаяся от быстрой ходьбы девушка, вбежала в дом.
- Господи! - только и смогла воскликнуть она, застыв около порога в неудобной позе и округлившимися от удивления глазами глядя на полуголого взлохмаченного Пашку. Очнувшись, Татьяна кинулась к вешалке, схватила с нее свой светленький коротенький плащик и, близко подойдя к Павлу, накинула его ему на плечи. Парень выпустил стул, качнулся в ее сторону и обнял вдруг неловко, скомкав на спине девушки пальто, сбив на затылок ее платок.
Они стояли так долго-долго, не смея нарушать счастливой минуты, а, может, просто не зная, что нужно говорить теперь.
- Ты колючий, как ежик! - тихо рассмеялась Татьянка, касаясь ладошками Пашкиных щек.
- Я и хотел побриться...- зачем-то соврал он.
- Попросил бы, чудной!
Она мягко отстранилась от парня, который все держал ее в объятиях, отвела его обратно к кровати. Принесла отцовские бритвенные принадлежности, мыло, теплой воды в кружке, разложила все это перед Пашкой, но, увидев, как неудобно ему самому себе намыливать лицо, забрала помазок и неумело, даже боясь, стала накладывать мыльную пену на лицо парня. Он то и дело улыбался, мешал ей, Татьянка шутливо ворчала на него. Взяла безопасную бритву и медленно, едва дыша, провела лезвием по Пашкиной щеке.
- Не зарежь!
- Молчи уж, страдалец...
Чисто выбритый, умытый, Павел показался ей незнакомым, совсем молоденьким, выхудавшим, иссушенным болезнью. Зажившие царапины и ссадины оставили на его лице крохотные белые шрамики, их хотелось коснуться, даже поцеловать. Татьяну снова переполнила необъяснимая нежность к этому парню, обнять бы его, прижаться, но, испугавшись нахлынувших, горячащих кровь, чувств, она наигранно рассмеялась, заохала, что совсем забыла про время, на ходу прихватила с припечка пачку папирос для отца и исчезла за дверью.

       5.

Егор Иванович давненько заметил, что между его дочерью и их постояльцем возникла обоюдная симпатия. За то время, что гость пробыл у них, Стремнов цепким стариковским взглядом рассмотрел парня, перестал ввести себя с ним настороженно. Пашка располагал к себе, вызывал доверие, Егору Ивановичу понравился его веселый жизнестойкий характер. Он приглядывался к молодым, когда они сидели рядом и говорили, отмечал, что вышла бы из них неплохая пара, но... Но что-то, казалось ему, парень не договаривал, чего-то боялся, о чем-то далеко не приятном задумывался. Однако отцу не хотелось огорчать дочь, и он молчал о своих мыслях, да и от себя их тоже гнал: мало ли что после таких болезней у человека проявляется. Вот посмотрит он парня в работе, в хозяйстве, тогда и решит все окончательно... Раз уж привела судьба в их дом человека, который глянулся его Татьянке, значит, так тому и быть.
Но также видел Стремнов и нерасположенность к Пашке Алексея Кудряшова, что ищет тот повода придраться. Боялся, как бы чего не вышло между двумя соперниками. Хотя, какое тут соперничество! Один - малец сопливый, а другой - мужик на твердых ногах, с головой. Может, и зря потянулась его девочка к мальчишке. Пока все в жизни устроится, утрясется. Парень, поди-ка, из армии, голодный, набросится на первую попавшуюся, а потом-то одумается, да ну как побежит искать лучшего счастья, бросит девку, осиротит окончательно ее сердце, чуткое до ласки...
И Егор Иванович снова и снова присматривался, прислушивался к Пашке, порой, на слове ловил: забудется тот, заговорится, начнет рассказывать, как с матерью в лес за грибами ходили, на болото за клюквой. Спросит Стремнов, какая же это клюква в Астрахани-то! Так и осечется парень, примолкнет на секунду, а потом спохватится: это, мол, у бабки в Ярославской области. Вроде дальше говорят, как шло, а старик жует да пережевывает Пашкину осечку, и до того иной раз додумается, что плюнет в сердцах, на себя же разворчится.
И все эти противоречия, эти дерущие душу и ум сомнения не отпускали его, особенно бессонными ночами на дежурстве, в тесной будке обходчиков, где они оставались надолго наедине с Татьянкой. Наконец даже дочь заметила странности в поведении отца и сказала ему об этом, тогда Стремнов решился сходить к Алексею Кудряшову поговорить.
Опнулся около порога избы милиционера, не смея пройти, поздоровался тихо. В доме холостяка Кудряшова показалось ему неуютно - ни занавесочки лишней, ни скатерочки, ни половичка, никаких прикрас, скупо все, по-мужски. Один алоэ полузавявший на окне, да кошка-трехцветка, тоже какая-то полузасохшая, худо кормленная. До этого прихода Стремнов ни разу не бывал у Алексея в доме и, представив сейчас, что он отдал бы свою Татьянку в такую-то казарму, даже поежился зябко.
- Не топлено, у тебя, что ли, Алексей? - спросил он Кудряшова, которому, похоже, было жарко - он сидел в майке и старых спортивных штанах за столом с бумагами, курил, стряхивая пепел в переполненную окурками блюдце.
- Мне не холодно, - занято отозвался он. - Проходи, отец, говори, что случилось. Никак у Павла Александровича память прояснилась?
- Да нет, - присел Егор Иванович на лавочку около двери, помял в руках кепку. - Поговорить я хотел насчет него.
Кудряшов заинтересованно развернулся всем телом к Стремнову:
- Можно поговорить... Кури, - протянул он старику пачку дорогих сигарет, но Егор Иванович достал свой “Беломор”.
- Проверил ты его там, по своим лазейкам? - спросил старик, разминая меж пальцев папиросу.
- Проверил. Вчера вот ответ пришел. - Милиционер нашел среди бумаг на столе нужную, потряс ее в воздухе и кинул обратно. - Нет ничего на вашего подранка. Вся его провинность в том, что он, щенок, после демобилизации домой к отцу-матери не поехал, а шлялся черт те где четыре месяца ... Вот и дошлялся!
Стремнов сунул беломорину обратно в пачку и растерянно посмотрел на Алексея.
- Я теперь составлю бумагу, чтобы мать его разыскали в Астрахани, пусть приедет, полюбуется на свое чадо, - продолжал говорить Кудряшов, но Егор Иванович натянул на голову кепку и, забыв поблагодарить милиционера, оставил его дом.
Добрел до своей калитки и увидел картину, от которой все всклокотало у него внутри: Пашка с Татьяной, приобнявшись, сидели на крыльце.
- А ну, марш в избу, свистулька! - прикрикнул он на дочь.
Молодые люди остолбенели, но Татьяна послушалась отца, которого нечасто видела в таком состоянии.
- Ты домой-то собираешься ехать или как? - стараясь быть спокойным спросил Стремнов Пашку. - Там, поди, все арбузы без тебя съели!
- Какие арбузы? - растерялся парень.
- Какие-какие! Астраханские! - сорвался старик. - Совсем вы, молодые, отца-матери не жалеете. Они тебя с июня месяца дожидаются! Похоронили, поди, уже...
- А, вот вы о чем! - развязно ответил парень.- Напрасно кипятитесь. Я денег хотел подзаработать, вот и рванул в Питер сразу после дембеля. Родителям же и хотел помочь...
- А из Питера своего ты домой через Хабаровск ехать решил? Лягушонок-путешественник!
- Думал к другу заскочить на недельку, служили вместе...
- Вот и заскочил! - огрызнулся Егор Иванович.- Друг-то, небось, давно дома, а ты все скачешь!.. Чтоб немедля письмо матери написал!.. Сейчас же! - рассерженный старик быстро прошел мимо Пашки в избу.
Чтобы успокоить внутреннюю дрожь, тот вдохнул несколько раз глубоко, потихоньку поднялся с крыльца, пропрыгал на одной ноге в дом, демонстративно громко попросил у девушки бумагу с ручкой и сел писать, но Стремнов не унимался, выскочил из кухни:
- Нет, ты сюда иди! Ты мне в глаза посмотри и скажи, как на духу, что ты такое есть? - Егор даже выхватил у Пашки листок, скомкал его и бросил к печке. - Люди тебя выхаживали, всю доброту свою подали на блюдечке - на, бери! А ты за то добро враньем своим расплачиваешься!
Егор разошелся не на шутку. От хлестких его обвинений лицо парня заалело, будто от пощечин, он еле сдерживался, чтобы не нахамить старику, но его останавливала Татьянка, которая, спрятав лицо в ладонях, съежилась за столом и вздрагивала всем телом от криков отца. Стремнов на мгновение умолк, стал прикуривать папиросу, но руки не слушались его, спички ломались:
- Я, думаешь, за себя... мне дуреху эту жалко, девку мою...- заговорил он дрожащим голосом. - Что ты, налетел, как петух, обтоптал курочку и был таков. Приестся она тебе, деревенская-то, без всяких ваших эротических штучек, и помчишься ты к своим попрыгуньям! А ей на всю жизнь, до смерти горе-беда. Она глупая такая, доверчивая... Это ты меня, мужика бывалого, не обманешь, я-то вижу, что ты за злыдень! - Егор опять перешел на крик. - Уж лучше тебе уйти, совсем, сейчас!..
- Ну, все! - не выдержал Пашка, взвился с места, опрокинув табуретку. - Видно, пора мне убираться! Объел, простите! Нечем пока рассчитаться, извините! Ничего! Заработаю, все с процентами верну, не обсчитаю, не бойтесь! - парень, хромая, ходил по избе, искал и никак не находил что-то. Ему нечего было надеть теплого в дорогу, у него не было здесь ничего своего, но ярость от обиды настолько захлестнула разум, что он готов был босиком, голый шлепать по застывшей ноябрьской улице, лишь бы его оставили в покое. И он уже шагнул к дверям, но Татьянка метнулась к нему, повисла на шее:
- Замолчите оба, ради Бога, оба замолчите...- Пашка пытался стряхнуть ее с себя, расцепить стиснутые за головой пальцы девушки, но отчаяние придало ей необычайную силу.
От воплей дочери Стремнов будто очнулся, шагнул к молодым, крепко взял Пашку за руку и срывающимся голосом проговорил уже тихо:
- Не то все, не то говорим оба... сядь, Паша... Я извелся весь, вправду боюсь, что бросишь ты ее, а она, погляди-ко, вцепилась в тебя, что клещ!.. Вроде уж и неловко это... Танюша, успокойся, доча...- Егор ласково отстранил девушку от парня, усадил обратно за стол: она повалилась на столешницу обессиленно. Пашка же, чувствуя, как подкатывает к душе тоскливая маета, сел прямо на порог, обхватил голову руками и заговорил едва слышно, будто и не хотел, чтоб его слова поняли:
- Некуда мне идти. Дома я никому не нужен, жить там не смогу...
- Дурень ты, дурень, - перебил его Стремнов, - глянь-ка, во что тебя уже жизнь занесла - резаный, стреляный... Еще что натворил - на тебе грехом пусть и висит, мне твоих покаяний не надо, я не батюшка церковный, исповедовать тебя. Но и уважения от меня особого не жди... Только ради нее, запомни, только за ради Татьянки остаешься здесь, и мужем ей будешь, не прославляй зазря девки, она, может, поболе твоего пережила... - Егор устало покачал головой, вздохнул тяжко, как побитая собака, и еще долго разговаривал сам с собой на кухне, пока не залег на русскую печь, не затих там.
Не проронив ни слова, Татьяна поднялась из-за стола и .ушла к себе в комнату, даже не взглянув на парня.
Пашка погасил свет, но в комнате все равно было светло от полнолуния. Он подошел к окну и очень долго стоял около него, смотрел на бледную невеселую луну, а когда все-таки забрался в постель, то только лежал с закрытыми глазами, но не спал. В окно все так же заглядывала бесстыжая спутница Земли, и свет ее чувствовался даже сквозь сомкнутые веки.
Скрипнула половица. Пашка открыл глаза и увидел перед собой Татьяну. То ли от неожиданности, то ли от радости, сердце его скакнуло неровно, а затем притихло, забилось реже. Белая сорочка девушки сияла в лунном свечении, парень угадывал под ее складочками, кружевцами изгибы молодого девичьего тела, улавливал его волнующий запах.
- Не спишь? - прошептала Татьянка и присела в ноги парня.
- Нет,- сипло ответил он. - Луна...
- Сказал, я бы штору тяжелую повесила.
- Не надо. Мне нравится...
Они замолчали. Пашка чувствовал волнение, исходившее от девушки, и от этого сам волновался. У него вспотели ладони, и он боялся, что Татьянка возьмет его руку, ей станет неприятно, и она уйдет. Но девушка просто сидела, то ли желая сказать о чем-то, то ли ожидая чего-то от Павла.
Внезапно она легла ему на грудь, как-то неловко обняла и, найдя горячие влажные губы Пашки, жадно припала к ним своими. Парень задрожал от внезапной ласки, губы Татьянки были мягкими, податливыми; даже через одеяло он почувствовал, как она приникла к нему своими полными упругими грудями. Едва касаясь, провел по ее спине ладонью, ощутил, как затрепетало под его пальцами жаждущее ласки тело девушки, а, может, это ему лишь почудилось. Татьяна оторвалась от его губ и почему-то стала целовать шрам на левой руке. Парню показалось это стыдным, он чуть оттолкнул девушку, и она отпрянула от него, будто оскорбившись. Осознав свою ошибку, Пашка схватил ее за руку, не давая уйти:
- Ты не поняла! Я не гоню тебя, - он снова притянул ее к себе, обнял уже увереннее, но поцеловать сам все равно не смел, лишь уткнулся губами в висок Татьяны и почувствовал, как часто бьется под кожей ее пульс. От такого необычного ощущения Пашка испытал невероятный прилив нежности. Ему захотелось целовать лицо девушки, ее зеленоватые глаза, ее чуть вздернутый носик, ее аккуратные ушки. Вдыхать аромат ее волос, которые она заплетала на день то в одну, а иногда - в две косы, сейчас же они были распущены, раскинуты по плечам. Она была так не похожа на всех девушек, которых Пашка встречал когда-либо, она была из другого времени, из сказки, и потому ему казалось, что если он посмеет взять ее сейчас, эта сказка исчезнет, уйдет навсегда.
- Ты не для меня, - прошептал он ей на ухо, щекотно касаясь губами мочки. - Ты такая... такая чистая...
- Конечно, - тихонечко рассмеялась Татьянка, - сегодня в бане мылась.
Пашка улыбнулся ее шутке, снова поцеловал в висок, прижал к себе:
- Ты такая нежная, хрупкая... К тебе нельзя прикасаться грубыми грязными руками... от этого ты погибнешь, завянешь, как цветок...
- Смешно говоришь! - ласково прошептала девушка и сильнее прижалась к Пашке. - Но мне нравится, ты где такое прочитал, а?
Парень чуть обиделся:
- Это мои слова, сами собой складываются... Но ты снова меня не поняла... это у меня грязные руки, когда ты узнаешь, наконец, а ты все равно когда-нибудь узнаешь, что я такое на самом деле, ты возненавидишь меня. Тебе станет очень больно и страшно, а я не хочу, чтобы тебе было плохо...
- Ты же мальчик совсем! - с неожиданной страстью в голосе заговорила Татьянка. - Ты меня прямо какой-то святой считаешь. А я же постарше тебя, я про любовь эту все уже знаю... Мне вот только не везло все время, а мне кажется, я так любить умею, как никто, во мне нежности столько накопилось, что выплеснуть ее хочется, поделить с кем-то, но никому этого не надо, не понимают, не видят! А я уж и не хочу, чтобы было как у всех... Я дурочка, да? - она чуть отстранилась и с улыбкой взглянула на Пашку. - Я вот напугаю тебя своими речами, ты меня совсем оттолкнешь, а мне хочется ласки твоей, сама не думала, не ждала тебя... смирилась как-то. На наших-то парней глаза не смотрят, только и плюнешь вслед, как увидишь их рожи не просыхающие да штаны по земле, а ты светленький такой... мальчик совсем...- ее дыхание становилось все более сбивчивым, Пашка то и дело чувствовал на своем лице его обжигающие волны, сердце его готово было разорваться от бешеной скачки, губы пересохли и, когда Татьяна вновь приникла к ним влажным поцелуем, он уже плохо соображал, что делает, только крепче прижимал ее, податливую, к себе, сыпал, не жалея, поцелуи на ее тело, обнаженно светящееся в сумраке комнаты, на ее горячую грудь...- Люби меня, - задыхаясь, шептала ему девушка, - люби меня, мой мальчик...


6.

Как-то незаметно, будто всегда была, пришла зима. Просто однажды, проснувшись утром и увидев за окнами укрытые белым огороды, крыши домов, застывшие за ночь дороги, уснувший лес, поселок принял перемену с легким сердцем. Снег сразу скрыл, засыпал, усыпил и все человеческие страсти. Перед долгой зимней непогодой вся природа объявляла перемирие, которое не могло не отозваться и в душах людей.
После выяснения отношений, слез, нелепых ссор и всеобщих покаяний установился крепкий мир и в доме Стремновых. Окончательно выздоровевший Павел подлатал запущенное стариком хозяйство: вычистил и законопатил хлевушок, еще до снега перекрыл крышу на доме, вместе с Егором Ивановичем они переложили растрескавшуюся, прохудившуюся подом печь и долго привыкали к ней, новой, чужой. Ко всему Пашка разобрал старенький черно-белый телевизор и вернул его к жизни, чем несказанно обрадовал старика и окончательно расположил его к себе.
Оставил их в покое и Алексей Кудряшов, на голову которого свалилось совершённое глухой ноябрьской ночью убийство в семье местных алкоголиков. Он замучился с подозреваемыми и свидетелями. Они без конца меняли показания и заваливали районную прокуратуру жалобами на сельского милиционера. Усталый, Алексей только сказал как-то Пашке, что пора бы прописаться, парень пообещал, и эта немногословная беседа стала их негласным примирением.
По морозцу Пашка стал колоть на поленья чурбаки, оставшиеся еще с прошлой зимы. Промерзшие еловые и березовые кряжи с глухим побрякиванием разлетались из-под колуна, такая работа - веселая, дарящая всему телу приятную усталость, нравилась парню.
- Славный из тебя дровосек! - услышал Пашка окрик от калитки и, оглянувшись, увидел председателя сельсовета, воткнул топор в чурбак, поздоровался за руку. - Отдохни маленько, - продолжал председатель, - разговор к тебе есть.
Они вошли в дом, Егор Иванович обрадовался гостю, велел Татьянке поставить самовар, а сам уселся обратно на диван, откуда смотрел телевизионную передачу:
- Садись рядышком, - пригласил он начальство, - рябит, видишь, все, помехи да помехи только от нашей станции. Ни черта не налаживают.
- Это из-за поездов, - объяснил председатель. - Сейчас новости будут, поглядим... Павел, - позвал он парня, - я ведь к тебе пришел, а ты на кухне спрятался.
Пашка вышел на зов, присел рядом на стул, на лице его возникло какое-то напряжение, и председатель засмеялся:
- Чего напугался-то? Я тебе работу предложить хочу! Видел, как ты весело топориком машешь, вот и отправляйся завтра с бригадой в лес, на заготовку. Заплатим хорошо...
Парень даже с места вскочил от радости, приобнял Татьянку, которая расставляла на столе чашки. Она легонько оттолкнула его.
- Наконец-то и я в дом копейку принесу, дуреха, мужик я или нет?
- Пацан ты великовозрастный, - потихоньку бросила ему Татьянка и позвала всех пить чай.
-... обещают с нового года пенсии вовремя платить, - говорил председатель, размешивая в чашке сахар, - а то меня бабки заели, когда да когда. Я им толкую, что не моя вина, а что они, старые перешницы, понимают...
- Гляди-ко, - перебил его Стремнов, кивая на телевизор, - опять наших парней из плена освобождают...
Все разом повернулись к телевизору. На экране появились изможденные, с измученными глазами, лица солдат, совсем мальчишек. Их было трое, один черноватый, видимо, южанин, его назвали Русланом, а двое других русские, и у одного парня оказалась обожженной левая половина лица. Солдат отворачивался от камеры, прятал свое уродство.
- Господи, страшный какой! - невольно воскликнула Татьяна и оглянулась на Павла. Тот сидел белый, как снег, с остекленевшим взглядом, он несколько раз прошептал одними губами "Руслан", вскочил из-за стола и быстро ушел на кухню.
- Паша, что с тобой? - испуганно сказала вслед девушка, тоже поднялась и пошла за ним.
Павел стоял посреди кухни и никак не мог вытряхнуть из дедовой пачки "Беломорканала" папиросу, психанул, разорвал картонку, высыпал папиросы на стол.
- Да что с тобой? - трясла его Татьяна.- Ты же не курил никогда.
- Отстань! - рыкнул на нее парень, задымил, отвернулся к окну. Девушка долго-долго смотрела ему в светлый затылок, будто пыталась прочитать мысли, охнула вдруг, медленно опустилась на табуретку:
- Как же я раньше не поняла, - прошептала она, - ты там был... Паша, ты там был? Да?.. Ну не молчи! - Татьяна шагнула к нему, попыталась развернуть лицом к себе, заглянуть парню в глаза.
- Нигде я не был! - грубо оттолкнул ее Павел. - Отстань от меня! В душу не лезь! - он сгреб со стола папиросы, спички, на ходу схватил куртку и, хлопнув дверью, ушел из дома.
Всю ночь Пашку мучил кошмар, все тот же, который не давал ему спокойно спать во время болезни: парень бежал, бежал среди горящих деревьев, взрывов, падал на чье-то мертвое тело, поднимал его и видел изуродованное до неузнаваемости лицо, кричал и просыпался. Прислушивался к дыханию спящей рядом Татьянки, но по тому, как она затихала, понимал, что девушка не спит, слышит его стоны, только не трогает его, мудро понимая, что ничем не может помочь. Павел осторожно целовал ее и снова забывался в тяжелом сне.
Утром Татьянка проводила его до автобуса, улыбалась грустно, все порывалась сказать что-то, но замолкала в последний момент.
- Чего-то ты задумала без меня? Колись! - старался отшучиваться парень, но и сам погружался в невеселые мысли. Коротко обнял девушку, сел вместе с другими рабочими в автобус, и Татьяна осталась одна посреди дороги. "ПАЗик" скрылся среди заснеженных елей, и так невыносимо тоскливо сделалось ей вдруг, что она всплакнула, но тут же вытерла слезы варежкой, притопнула застывшими от долгого стояния на месте ногами и поспешила к дому, в тепло.
Заскочила по пути в магазин и не увидела привычной очереди за хлебом, только Кудряшов покупал сигареты, да полуослепшая бабка Фая пыталась прочитать название конфет на ценниках.
- Никак всю муку в России приели! - шутливо воскликнула Татьяна. - Где у тебя хлеб-то, Тамара?
Продавщица привычно заругалась на местные и неместные власти, рассказала, что прикрыли-таки, как давно грозились, свою пекарню, а из города хлеб возить будут через два дня. А и хлеб-то тот кислый, сырой да горелый, придется бабам заново квашонки по домам разводить.
Кудряшов уже давно купил себе сигарет, но все стоял около прилавка, не уходил, будто дожидаясь чего-то.
Татьяна поздоровалась с ним персонально, попросила продавщицу взвесить пряников.
- Проводила? - неожиданно спросил ее Алексей.
- А что? - весело отозвалась девушка. - Пусть поработает, там, говорят, платят хорошо...
- Кто ж спорит, - продолжал Кудряшов, облокотившись на прилавок и пристально заглядывая Татьянке в глаза. - Лишь бы он зарплату свою мимо не пронес...
Татьяна потемнела лицом, с нетерпением взглянула на Тамару, которая все еще взвешивала ей товар, расплатилась и только тогда ответила на выпад милиционера:
- Почему это мимо? Павел не пьет, работать умеет... купим что-нибудь...- она зажала в руках пакетик с пряниками, и, поняв, что не знает, что еще сказать Кудряшову, быстро вышла из магазина, но Алексей пошел следом за ней.
- Ты вот обиделась на меня, - заговорил он, догнав Татьяну и взяв ее легонечко за локоть, - а я разве когда зла тебе желал... Купим что-нибудь... Глупая ты! По годам вроде уж и женщина, а умом все девчонка.
- К чему это вы, Алексей Михайлович? - испуганно остановилась она. - Все никак не успокоитесь! Все чего-то плетете, домысливаете на Пашу. Или теперь в ваши милицейские обязанности входит и за молодыми следить, жить им мешать?!
- Да не мешать! Я, наоборот, помочь тебе хочу, спасти тебя!
- Вот еще? - воскликнула Татьяна, чувствуя, как тоскливо ей снова становится и как хочется расплакаться бессильно от непонятного страха перед этим человеком. - Не стыдно вам, только муж за порог, а вы уж вяжетесь? Сейчас хоть время и бессовестное, да только в деревнях-то по-прежнему все на виду...
- Муж?! - захохотал Кудряшов так громко, что проходившая мимо доярка испуганно оглянулась на них с Татьяной, поздоровалась и заспешила. - Это Пашка-то тебе муж? Давно ли? А фамилию ты какую же выбрала: настоящую или ту, что в паспорте?!
Только теперь Татьяна поняла, что Алексей нетрезвый, отскочила от него, но поскользнулась и, удерживая равновесие, выронила из рук пакетик, пряники рассыпались по снегу. Она стала подбирать их, Кудряшов тоже присел рядом и, протягивая ей пряники, зашептал, дыша в лицо винным духом:
- Пойдем ко мне... я тебе про твоего мужа много интересного расскажу... Пойдем! - он схватил Татьяну за руку и потащил к своей калитке, которая оказалась совсем рядом. Девушку охватило отчаяние, она рванулась было из рук милиционера, но навстречу им попадались люди, а лишних разговоров она не хотела, потому пошла с Алексеем.
В доме он усадил ее за стол и сунул под нос помятый почтовый конверт, но Татьяна отпихнула его руку и укоризненно произнесла:
- Почто пьяный-то ты, Алексей? - она впервые сказала ему "ты" и это было ошибкой.
Кудряшов картинно бухнулся перед ней на пол, подполз к ее ногам и стал тыкаться губами и носом в колени. Татьяна шарахнулась от него к стене:
- Опомнись!.. Ударю ведь.
Алексей словно очнулся, поднялся, сел на табуретку, сволок с головы спортивную шапку, вытер ею потное лицо, отбросил в сторону.
- Пошутил я. Не бойся. Садись... Я тебе, серьезно, кое-что важное сказать должен... А выпил, так отпуск у меня, имею право расслабиться. В декабрe, суки, отпуск дали! Вот и радуюсь! Плохо, говорят, работаешь. Звание задержали на полгода, выговор влепили из-за этих алкашей, черт бы их... - Татьяна осторожно присела обратно за стол. Алексей взглянул на нее тоскливо. - Чаю хочешь? Замерзла, поди? - он потянулся до ее ладони, лежащей на столе, но Татьяна отдернула руку:
- Говори, что хотел, и я пошла.
- Ты почитай письмо-то, - ткнул Кудряшов пальцем в конверт, - я его два месяца, как золотое яичко, берегу, у сердца грею... Все момента подходящего ждал,.. Письмо то из далекого города Астрахани, от Евгении Сергеевны Кольцевой, знакомая фамилия, да? - Кудряшов мутным от вина взглядом уставился на онемевшую перепуганную Татьяну. - Пишет эта хорошая женщина, что безмерно обрадовалась она, получив письмо от доброго сельского милиционера, что долго плакала от счастья, что нашелся, наконец, ее сын Пашенька... Вот только фотографию, видимо, перепутали, потому как не ее чадо бесценное на ней отпечатано...
Взгляд Татьяны сделался недоумевающим, она вслушивалась в слова, которые говорил ей Алексей, но смысл их словно бы не доходил до нее, будто не о ней и не о ее Пашке шла речь, а какую-то чужую недобрую историю рассказывал ей пьяный милиционер.
-...так что муж твой, названый, живет по чужим документам, значит, скрывает что-то, и определяется одним ясным коротким словом - преступник.
Девушка прикрыла глаза и медленно съехала с табуретки на пол.
Кудряшов сорвался с места, бросился за водой, принес в ковше и склонился над Татьяной: она уже открыла глаза, но он, намочив ладонь, осторожно провел ею по лбу девушки. Она вдруг отвернулась от него, сгребла в кулак давно не трясенный половик и зарыдала, уткнувшись в пол, так страшно и больно, что Алексей отрезвел моментом.
- Зачем... ну-у зачем те...тебе было зна-ать! - кричала она сквозь рыдания, - что все копа-аешь! ро-оешь... дай жизни... мне... меня-а, меня-а пожале-ей!.. что-о я-а-а видела-а!.. маму-у, мам-у схо-оро-нили... Господи-и, мама моя-а, мамочка милая, что же это-о все-е делается-а-то.., что же это за жи-изнь...- Кудряшов сидел на полу рядом с бьющейся в истерике Татьяной и от ее ужасных криков у него холодела спина. Он хотел и не знал, как ее успокоить. Приподнял, приобнял было, но она так ненавидяще взглянула на него, оттолкнула и снова зарыдала, что он оставил ее, поднялся с пола, сел на лавку у двери и застыл в неудобной позе.
Через какое-то время Татьяна смолкла, охая, держась за поясницу, поднялась, дошла до табуретки, присела на нее, обессиленно опустив руки на колени: лицо ее опухло от слез, глаза блестели, волосы растрепались, расплелись из косы. Она приняла от Алексея стакан воды, трудными глотками выпила ее.
- Я знаю, чего ты хочешь,- сказала она неожиданно спокойно, - меня тебе надо заполучить, ради этого ты ни перед чем не останавливаешься... Ну, дамся я тебе, чтобы оставил ты нас в покое, чтобы забыл все, чтобы все свои бумажки прибрал... Да тебе-то неужель охота через ненависть мою, через страх мой переступить, неужель хорошо тебе будет?! Неужели сможешь?!,. - она со смертельной усталостью в глазах посмотрела на скукожившегося Алексея, и вдруг метнулась от стола ему в ноги. - Пожалей ты нас, а? Ведь человек же ты, справедливый же. Сам посуди, сколько и он, и я пережили, рассчитался парень своими муками сполна за грех свой! Может, уж сам Господь простил его, а мы тут, людишки, все казним, казним... Я же вижу, что мучает его что-то, грызет внутри, не спрошу никогда, потому что знаю, нельзя эту его боль тронуть, ни единым пальчиком, убьет его это... Прости ты меня, что не смогла тебя полюбить. Знаю, что и тебе горько, да ты забудь меня, слышишь, Алешенька, - Татьяна взяла в ладони лицо Кудряшова и зашептала в каком-то полубезумии. - Ты ведь хороший, сколько девчонок на тебя заглядывается, страдают, знаю. Катю почто обижаешь? Глянь, она какая статная, вся тебе пара, лет пять по тебе сохнет!.. Ты счастливый будешь, заживешь легче, на людей по-доброму взглянешь... Поверь! Работа у тебя нехорошая, все во зле, в грязи человеческой копаешься, вот тебе уж все вокруг преступниками и мерещатся... А какой он, Пашка мой, преступник? Мальчишка заплутавший, непоживший совсем... Вот у нас с ним и разница в возрасте вроде не велика, он хорохорится, а я-то знаю, пыжится только, приласкай его, тут он и твой весь... - Татьяна умолкла, глядя куда-то в себя, припоминая добрые минуты. Потом поднялась с колен, поправила платок, сбившиеся волосы, шубейку застегнула, глянула смелее на осунувшегося посеревшего лицом Алексея, положила ладонь на его склоненную голову и добавила еще: - а не человек ты, знай, только если силой меня возьмешь. А сама я все переживу, и вместе с ним, и одна дак, справлюсь. Делай, на сколько у тебя совести хватит.
Дверь за Татьяной тихо закрылась, а Кудряшов долго еще сидел, курил, пока не засинели окна зимними сумерками. Коротко мыркнув, спрыгнула с полатей проснувшаяся кошка-трехцветка, стала тереться о ноги хозяина, громкой песней выпрашивая у него еды. Алексей поднялся с лавки, достал из холодильника банку со вчерашним молоком, плеснул кошке в блюдечко, да так и застыл с банкой в руке, прислушиваясь, как часто и звонко лакает животное.


Когда через полтора месяца Павел вернулся радостно-возбужденный, с деньгами, кучей подарков, Татьяна даже виду не подала, что без него в ее душе прошла такая, мучительная работа, от которой в поpy было в петлю лезть. Теперь она была спокойна, готова ко всему. Пашка рассказывал без умолку, выкладывая на стол подарки, гостинцы:
- Я тебе обновку купил, кофточку, - смущенно взглянул он на Татьянку, - только не знаю, подойдет ли... - Он протянул девушке громко шуршащий пакет с цветастой блузкой. Татьяна приняла, прикинула. - Хорошо тебе! - радостно воскликнул Пашка. - И еще тут... - он стал искать что-то в сумке. - Не обманули, заплатили честь по чести...
Татьянка долго следила за ним с едва заметной блуждающей улыбкой на губах, видела, как приятно ему, что смог он, наконец, принести в дом подарки, порадовать родных людей...
- Мальчик у нас будет...- произнесла она отрешенно.
- Какой-такой мальчик? - хитро улыбнулся Павел. - Часто к тебе гости без меня ходили?..
- Ерунду говоришь... Мальчик скоро у нас родится, малыш... понимаешь?
Павел застыл над столом с пакетом в руках, глупая улыбка медленно сползла с его лица, он с ужасом посмотрел на Татьянку, на ее пока плоский живот и выдавил по складам:
- Не-ль-зя на-м...
- Отчего же нельзя? - вздохнула Татьяна, глядя куда-то мимо парня. - Мне уж давно все можно...
- А... мальчик, почему именно мальчик? - растерянно проговорил Пашка, заглядывая ей в лицо, ища в нем признаки шутки, обмана.
- Не знаю, - пожала плечами Татьянка. - Я отчего-то решила, что мальчик... приснился он мне.
       Пашка присел на табуретку, поняв, что все это далеко не шутка, закрыл лицо ладонями и стал маятником раскачиваться из стороны в сторону.
- Что же теперь будет... что же теперь будет... что же...- твердил он себе самому, опустил голову еще ниже, почти до колен, впился пальцами в волосы и замычал монотонно.
- Перестань! - не выдержала Татьяна. - Чего испугался? Что будет, то уж случилось, обратно не рассосется...
- Ты же не знаешь ничего! - вскинулся Пашка. - Ты же не знаешь, ты же не понимаешь опять меня!.. А-а, - завыл он, - ненавижу! Себя ненавижу, все ненавижу-у!.. Танька, Танька, что же я за сволочь такая!.. Даже теперь не могу... даже сейчас не могу тебе этого сказать!.. Надо, как давно надо, опоздал-таки...
       - Чего ж ты мне не сказал, Павлик? - испытующе смотрела на стенающего парня девушка. - Зачем от меня-то скрыл?.. Или не узнал ты меня как следует? Или плоха я для тебя, что ты мне, мне не доверился? - голос ее задрожал. - Я ведь жена тебе, сама себя твоей женой выдумала, тебя не спросила, а ты жене-то и не сказал главного...
Пашка подскочил к Татьяне, сгреб ее, испуганно заглянул в глаза:
- Что ты знаешь? Что главное?...
- Все знаю, жаль только, что не от тебя самого... Ты не бойся, - отстранилась она немного от Пашки, - ничего худого с тобой не случится. Я с Алексеем говорила... А если и случится что с тобой, так я-то тебя не оставлю. Лишь бы ты...
       - Не оставлю! - вскричал вдруг Пашка и оттолкнул ее. - Княгиня Трубецкая, что ли? В Сибирь за мной собралась?.. Дак и так уж, считай в Сибири сидим, в норе, как крысы, со всех сторон снега да болота... Не жизнь, а ссылка... Я-то себя давно за все наказал, а ты-то чем виновата?! Ты-то что из себя героиню корчишь?! Что жалеешь меня, душишь прямо жалостью своей! До печенок достала уже! - Пашка кричал, не осознавая собственных слов, не видя, как хлынули из округлившихся от незаслуженной обиды и боли Татьянкиных глаз слезы, как заметалась она по дому, задыхаясь от его оскорблений, не находя себе места, где могла бы она укрыться. Из кухни услышала она, как полетели с грохотом в комнате табуретки, как тонко звякнуло и посыпалось ледышками на пол стекло из серванта, потом пару тупых ударов и шорох сыплющейся с печи штукатурки.
Все стихло, и когда она робко вошла в залу, Пашка сидел, оперевшись спиной о печку, с разбитыми в кровь кулаками. Татьяна молча принесла с кухни йод, вату, присела на корточки рядом с Пашкой, и также молча стала промакать ватой кровь с его кистей. Он не ощущал жжения йода, с усталой улыбкой смотрел на плачущую Татьянку.
- Все правильно... все... мне теперь легко, правда, слышишь? - он легонько погладил ее по волосам. - Вышло все... столько времени мучился, а все само и случилось... ты прости меня, девочка дорогая, прости, - зашептал он, вытирая хлынувшие сильнее Татьянкины слезы, - это я во всем виноват, потому что дурак такой на свет уродился... прости, я так хотел все по-человечески, я тебя боялся потерять, боялся - возненавидишь, боялся, не поймешь.., столько времени зря промучился...- Пашка притянул Татьяну к себе, прижал ее голову к своей груди, тихонько стал гладить по вздрагивающей спине. - Жена ты мне, конечно, жена, глупая... как бы я тебя взял, назвал бы чужой фамилией, знаю, обижал этим, прости... а ему, маленькому, как я чужое имя дам... Сам замучился и вас всех замучил. Но теперь ничего, ладно все...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Уже в темноте разведгруппа возвращалась в расположение части. Брели друг за другом, молча, пропыленные, голодные, злые. Давно сбили ноги о камни, пробираясь через горные завалы, ободрались, когда лезли сквозь колючий кустарник, вышли к реке, и все разом ринулись к воде, напиться, смыть с лица пот, грязь.
Пашка припал губами к бурлящим на камешнике струям, жадно глотал пресную безвкусную воду и никак не мог напиться.
Неслышно подошел и присел рядом на корточки Руслан, спросил сигарету.
- Кончились, - поднялся от воды Павел, - потерпи, по берегу до части километра три осталось....
- Я решил, Пашка, - перебил его друг, - нет больше сил, с ума схожу... Павел попытался рассмотреть в темноте глаза Руслана, но смуглое лицо и черные волосы чеченца сливались с ней.
- Мы уже полгода под пулями, - срывающимся голосом продолжил тот, - а кто-то в тепленьких казармах отсиживается. Зачем мы здесь?
- Снова ты за свое, - устало отозвался Павел.
- Надо уходить...
- Куда?! Под трибунал, а потом лет на пять к уркам?.. Хотя тебе, конечно, есть куда. Только перевал перейти и уже с братьями, с мусульманами...
- Заткнись! - грубо оборвал его Руслан. - Прекрасно знаешь, что я такой же мусульманин, как и ты, из одной области призывались, вместе нас сюда засунули... На три месяца! Где они эти три месяца?!
- Только дурак верил в эти сказочки, до последнего дня здесь и просидим. Забудь, что дом у тебя есть, ты - на войне...
- Я не хочу подыхать за просто так!.. Надо уходить, Пашка, надо! - Руслан крепко взял парня за плечо. - Ты же сам все понимаешь, нас обманули, значит, мы никому ничем не обязаны...
Старший группы подал знак идти дальше, и солдаты снова выстроились друг за другом, двинулись по берегу реки. Фигуры ребят едва различались в ночной темноте, и Пашка до боли в ушах напрягал слух, чутко ловил шаги товарищей, хруст веток под их сапогами, шорох перекатывающихся камешков. За его спиной, тяжело дыша, шел Руслан.
Когда Павел впервые увидел черного парня среди призывников, то сразу подумал, как несладко тому придется в армии, но позже узнал, что у Руслана русская мать; отец - чеченец - женился на ней вопреки желанию родителей и потому уехал жить на родину жены, в Ярославль. Руслан родился уже там, по-русски говорил чисто, без акцента, и если бы не отцовские гены, проявившиеся в его внешности, вполне сошел бы за "земляка". То, что Руслана вместе с остальными ребятами запихнули в Чечню, выглядело чистым издевательством. Он должен был стрелять в людей, которые по крови приходились ему братьями, где-то на этой земле, в горном ауле жили его дед и бабка. Но самое страшное было то, что после боев, особенно когда погибали русские ребята, на Руслане срывали всю накопившуюся злобу его же сослуживцы. Несколько раз сильно избили, но начальство не обращало на это внимание, считая происходящее воспитательной работой. Однажды Пашке пришлось заступиться за чеченца, ему тоже досталось, но с тех пор они сдружились, держались вместе, и их оставили в покое.
Все эти события расшатали психику Руслана, а от человека доведенного до отчаяния, можно было ждать чего угодно. Пашка боялся, как бы чеченец не застрелился или, того хуже, не пошел "шпарить" по своим. Месяц назад Руслан впервые заговорил о побеге, старался убедить в своей правоте и друга, рассказывал свой план. Пашка пытался урезонить его, но спор доходил до ссоры, потом и до драк, тогда парень стал уступать, и незаметно сомнения, обида, мысли о несправедливости происходящего поселились и в его мозгу. Ему стало казаться, что любая ДРУГАЯ жизнь будет лучше, даже если это будут скитания, существование в постоянном страхе разоблачения, возможности очутиться в тюрьме; жизнь, где надо будет
прятаться, скрываться, жить не самим собой, была лучше, конечно, была лучше крови, ходящей по пятам смерти...
Ослепительная вспышка, грохот взрыва, взлетевшие в воздух горящие ветки, земля, камни, чей-то жуткий крик - все это в одну секунду возникло перед Пашкиными глазами, его отшвырнуло взрывной волной, на мгновение он лишился сознания, но тут же очнулся от криков и стрельбы. Рядом, хрипя и задыхаясь от душивших его рук, дергался под навалившимся сверху бандитом Руслан. Пашка вскочил, саданул прикладом автомата по голове напавшего на друга человека. Руслан, откашливаясь и плюясь, отполз в сторону, все хватая и хватая, не идущий в легкие воздух. Из зарослей кустов, тянущихся вдоль реки, выскочил боевик, выстрелил на бегу в сторону Пашки, но промахнулся. Парень выпустил ему вслед очередь, и тут же рухнул на землю, сбитый с ног навалившимся сзади бандитом. От неожиданности Пашка выронил автомат. Бандит подмял парня под себя, ненавистно ругаясь на непонятном тому языке, но Пашка успел вывернуться и перехватить занесенную над ним руку с ножом, а другой - сжал горло нападавшего. Однако боевик оказался гораздо опытнее и сильнее пацана, высвободил руку с ножом, хотел полоснуть им по горлу Пашки, но тот вовремя отпрянул, и лезвие скользнуло по его предплечью, рассекло руку до локтя. Боль словно прибавила парню сил, он оттолкнул бандита ногами, схватился за рану, и теплая кровь сразу залила пальцы. Павел увидел, как бандит подхватил с земли его автомат, в панике рванулся подняться, но откуда-то сбоку темноту рассекла автоматная очередь, и боевик рухнул всей своей тяжестью на пацана, так и не успев выстрелить в него. Пашка невольно вскрикнул, выбрался из-под мертвого бандита, оглянулся на того, кто стрелял, и увидел худую длинную фигуру Руслана. Павел забрал из рук убитого автомат и, придерживая рассеченную руку, подбежал к другу:
- Где все?!
Но тут со стороны реки послышались короткие автоматные очереди, крики, и ребята ринулись туда.
Бежали едва различая в темноте землю под ногами. Пашка споткнулся, упал на что-то мягкое и тут же отпрянул, поняв, что под ним мертвый человек. Приглядевшись, различил на нем форму сослуживца, зачем-то стал поднимать его, но увидел вдруг изуродованное до неузнаваемости лицо товарища, дико закричал, вскочил на ноги и бросился прочь, не разбирая дороги, крича и стреляя в ночь, по горам, черными тушами нависшим над рекой, туда, где ему казалось скрылись убийцы его друзей. Оступился внезапно, ухватился за ветки кустарника, но сорвался, скатился в овраг. Боль ожгла левую раненую руку. Через минуту следом за ним спрыгнул Руслан, разорвал медпакет и, склонившись над другом стал неумело бинтовать руку, быстро и сбивчиво повторяя:
- Пашка, Пашка... надо уходить... надо... больше нельзя здесь... Надо уходить.
Он помог ему подняться, и вместе они побрели куда-то, Пашке было все равно - куда.


Они шли, не понимая времени, не говоря ни слова друг другу; падали от усталости на землю, отползали в тень, под скалу, под дерево, к воде. Отдышавшись, отлежавшись, также молча встречались глазами, одновременно поднимались и шли дальше.
Ни селений, ни людей, ни даже зверей им не попадалось, и оттого обоих не покидало ощущение, что они вовсе не на Земле, а на чужой необитаемой планете, где нет ни одной живой души, кроме них, измученных, полумертвых. Лишь высоко-высоко, так, что едва можно было различить, над горами парили две хищных птицы, словно ждали, когда же эти люди внизу сдадутся, упадут бездыханными и станут для них пищей.
Может, так и случилось бы, но уже в глухой ночи, где путь ребятам едва освещала ущербная луна, они уловили запах дыма, который заставил их насторожиться и привел к пониманию реальности.
- Нарвались...- сипло прошептал Павел.
Руслан нашел его руку, коротко и сильно пожал ее.
       - Прощай, что ли, на всякий случай? - усмехнулся тот на жест друга.
Пригнувшись к земле, мелкими перебежками ребята двинулись туда, где завиднелся огонек костра.
Кровь молотками билась в Пашкиной голове - там, за валунами, у подножия горы, их ждала или смерть, или спасение, но и то, и другое заставляло пульс биться в два раза быстрее.
Руслан совершил ужаснейшую глупость - выскочил внезапно перед костром и, заорав что-то по-чеченски, сделал короткую предупредительную очередь в землю. Если под скалой затаились боевики, его длинная фигура, освещенная костром, стала замечательной мишенью для их автоматов, помочь другу Пашка бы не успел...
- Дурак... - только и прошептал он сдавленно, но на выходку Руслана из низенькой пещерки в скале раздался перепуганный чеченский лепет, и с поднятыми руками оттуда выбрался исхудавший заросший спутанной седой бородой старый чабан. Солдаты опустили автоматы и, сделав по два последних шага, обессиленно повалились на землю рядом с костром.
Перепуганные криками и стрельбой овцы, что бродили недалеко от пещерки, с истошным блеянием рассыпались по пастбищу. Ребята их даже не заметили поначалу, а теперь рассмеялись, но смех скоро перешел в истерические всхлипы.
Чабан напоил солдат чуть подкисшим вином, дал сухарей, брынзы и долго бубнил что-то сочувственное, жалостливо глядя, как жадно и вместе с тем устало едят парни. После еды на них навалился смертельный сон, пересиливая его, ребята спросили старика о бандитах. Уяснив только одно, что до утра они могут спокойно спать, Руслан с Пашкой завалились на овчинные шкуры, которыми был выстлан пол в пещерке, и отключились на несколько часов.
Пашка с трудом разлепил нагноившиеся от пыли и слепящего солнечного света веки и, не увидев рядом с собой Руслана, схватился за автомат, лежащий под рукой, но тут же ослабил пальцы: чабан с парнем курили и тихо переговаривались, сидя у входа. Павел поднялся и невольно застонал - все его тело болело, словно по нему проехались танком, закружилась голова, адски ныла левая раненая рука - бинт насквозь пропитался кровью. Парень вышел на воздух, размотал, отодрал от раны присохший бинт - сразу побежала свежая кровь, рука вокруг глубокого пореза напухла бордово, а в самой мякоти уже зажелтился гной - грязный нож моджахеда сделал свое дело мастерски.
- Худо, парень, - сказал чабан по-русски с легким акцентом, зашел в пещерку, принес оттуда бутыль с вином и, не спрашивая Пашки, влил ему прямо в рану со стакан этой кислятины. Парень только взбрыкнулся от полоснувшей по всему телу боли. - Терпи, как казак...- переврал чеченец поговорку, бросил Руслану чистую тряпку, велел разорвать ее на ленты, а сам принялся мазать Пашкину рану желтой приятно пахнущей мазью.
- Я после этой экзекуции совсем без руки останусь? - насмехался, вздрагивая от боли, раненый. Чабан понял его недоверие:
- Медведь рвал старого Ахмета, лежал дэсять сутки и мазал себя этой мазь. Кто перед тобой? Живой молотой Ахмет! - Дед даже пританцевал что-то для убедительности, и ребята впервые за несколько дней искренно и расслабленно посмеялись.
Замотав намазанную руку тряпками, старик заставил Пашку еще выпить вина, дал ребятам поесть все тех же сухарей с брынзой, а пока они неторопливо жевали, тихо заговорил:
- Я покажу вам дорогу к большому аулу, там живет мой сын, он знает, где обменять оружие и форму на простую одежду и деньги. Если Аллах поможет, два молодых джигита доберутся до города, тогда могут ехать домой, к родным матерям...
Пашка непонимающе взглянул на Руслана, но тот спокойно прикрыл глаза, мол, все так и будет, тогда он оставил недоеденный хлеб, подошел к другу, подхватил его под руку и отвел в сторону, чтобы старик не слышал их разговора:
- Что ты сказал ему? Какие матери, какой дом?! Мы немедленно возвращаемся в часть, в худшем случае - ищем другую, врем, что отстали от своих во время боя, может, поверят, и все обойдется!
Руслан оттолкнул его руку:
- Я ушел, как давно хотел, и ты пошел со мной...
- Ты меня потащил, как телка на веревке! Я не понимал, что и зачем, но теперь... теперь получается, мы бросили ребят, не отомстили за друзей, струсили!.. Ты же специально меня за собой попёр?! Чтобы легче было, чтобы совесть не ела, да?! - у Руслана заходили желваки, но Пашка не замечал этого, его понесло. - Чем ты лучше своих братков? Такая же чурка тупорылая! Все вы одним пальцем деланы!.. - Удар отбросил парня на землю, но он тут же вскочил и набросился на Руслана, рыча, как взбесившаяся собака. - Уходи к своим братьям... уходи... стреляй в меня, бей, режь, сволочь... все вы Богом прокляты, всех вас раздавить как клопов!!! - Они катались по земле, не чувствуя камней, что попадали им под спину, руки. Пашка, словно обезумевший, рвал Руслана, ему уже чудился запах крови, от которого мутилось сознание. Кровь сочилась из его же раненой руки, заливала свежую тряпку, но он не чувствовал, не понимал этого.
- Уйди, Шайтан! - закричал над дерущимися чабан. - Автомат у меня, стрелять буду! - лишь на миг Пашка вынырнул из своего безумия и увидел деда с искаженным ненавистью лицом. - Убью, не гневи Аллаха!
Задыхаясь, застонав от осознанной вдруг боли в руке, парень отполз от Руслана. Молодой чеченец лежал без движения с широко открытыми глазами.
- Убил...- прошептал пацан. - Черт... Черт! Черт! Черт!!! - он впился пальцами в стриженные волосы, но рвать на голове было нечего.
Чабан склонился над телом Руслана, потряс его, плеснул в лицо воды. Тот зашевелился, медленно сел. Пашка затравленно смотрел в его сторону.
Руслан долго сидел, уткнувшись лицом в колени, потом горько взглянул на друга и тихо сказал:
- Мы еще почти не убивали, а уже звери. Что станет, если мы снова пойдем стрелять, пусть даже и в бандитов? Мы уже никогда не будем людьми, мы станем волками, оборотнями...
- Какой ты умный стал! - уже беззлобно огрызнулся Пашка. - Но мы же теперь дезертиры...
- В первую очередь мы люди! Главное, чтобы ты сам это знал, внутри себя, а как тебя назовут другие, это их беда... - Руслан помолчал, будто взвешивая что-то в своей душе, и сказал еще. - Если бы я, ты, любой бандит, любой солдат однажды отказался поднять на другого человека оружие, никогда, понимаешь? никогда бы не было войны. Никогда!..
- Похоже, из тебя война сделала философа! - грустно усмехнулся Пашка.
- У нас с тобой нет обратного пути, - не слушал его чеченец, - там или смерть, или тюрьма, а я должен найти своих стариков, увезти их из этого проклятого места, помирить с отцом... Мне нужно жить. Тебе тоже нужно жить...
Пашке вспомнились вдруг мать, погибший отец, как они любили ходить все вместе в лес, не столько за дарами, сколько смотреть, слушать, вдыхать запахи, ароматы, жизнь природы, учиться быть единым целым с ней. В такие минуты он, еще ребенком, начинал понимать значение счастья. Но отец разбился на машине, нелепо, глупо погиб, и у парня оставался один-единственный родной человек на земле - мама. А здесь он забыл даже о ней, забыл, что она мучается, не знает, жив ли ее сын. И Пашке нестерпимо захотелось закричать ей о том, что он есть, что он еще дышит этим воздухом, вместе с ней, вместе со всеми живыми он еще дышит! И любит, любит всё - жизнь, людей, деревья, землю, этого усталого измученного судьбой чабана, этого чудаковатого, но такого правого Руслана... Хочет ли он убивать, мстить?! Какой бред вся эта война. За что так жестоко убивали и убивают его друзей, ровесников, таких же восемнадцатилетних пацанов, что они успели увидеть в жизни хорошего? Кого научились любить? И он, Пашка, тоже еще ничего не видел, даже не любил всерьез, не обнимал по-настоящему девушку!
Всего этого, всей этой жизни нестерпимо захотелось ему сейчас. В одно мгновение чтобы исчезли страх, боль, ожидание беды, смерти; захотелось легкости и радости... Пашка не понимал, что уже давно плачет...
Несмотря на всю нелепость и трагичность происходящего вокруг, чуть в стороне от ребят, разложив на земле вышитой коврик, стоял на коленях старый чабан, для него наступил час молитвы. Ахмет едва слышно шептал слова, вознося их своему Богу. Он тоже хотел счастья этим мальчикам и просил за них у небес...


Отоспавшись и отдохнув, yтpoм следующего дня ребята отправились в путь. Чабан дал им на дорогу немного вина и сухарей, а лично Пашке - баночку с мазью. Оставив пасущуюся отару без присмотра, старик проводил парней до перевала и показал им с вершины аул. Крыши домишек плавали в жарком мареве далеко внизу у подножия горы, с одной стороны селение было ограждено горной цепью, а с другой - такой же беспокойной горной речкой, что была в расположении оставленной ребятами части, им даже невольно показалось, что они вернулись туда. На самом же деле Пашка с Русланом ушли от своих почти за сотню километров.
Им странно везло - за все время скитаний они не наткнулись на бандитов; в ауле их приняли хоть и настороженно, но, разобравшись, дали умыться, накормили, и сын чабана Ахмета пообещал назавтра отвезти ребят до ближней станции. Жена что-то залопотала ему испуганно, но чеченец прикрикнул на женщину, махнул солдатам рукой, чтобы не обращали внимания.
Вместо грязной изорванной формы парням дали по старому рабочему костюму. Автоматы спрятали в тайник под заднее сидение машины хозяина дома - в городе на оружие можно было выменять паспорта и раздобыть немного денег. Специально для поездки чеченец в этот же вечер забил барана, объяснил, что поедут они будто бы на базар, продавать мясо. Руслан вполне сойдет за его сына, а Пашку побрили налысо и убрали с его лица светло-русую щетину, чуть подчернили углем брови, напялили на голову широкую кепку - получился довольно приличный "племянник" из дальнего аула. Все вроде бы выходило славно, но от этого не становилось спокойнее на душе у ребят, даже наоборот - ожидался какой-то подвох.
От чудодейственной мази чабана Пашкина рана быстро перестала гноиться, не нарывала почти, но всю ночь парню было не до сна, он лежал с открытыми глазами на сенном матрасе в сарайке, куда их с Русланом отправили ночевать, и думал об оставленных ребятах. Может быть, там, на берегу злополучной горной речушки, остались раненые, выходило, что они с Русланом бросили их, беспомощных. Пашка мучился, старался убедить себя, что солдаты из разведгруппы остались живы, добрались до части. Потом вдруг снова думал, что все погибли во время взрыва, и их с Русланом не будут искать, посчитав мертвыми... Эти вопросы оставались для него неразрешенными на всю последующую жизнь. На всю жизнь, а как он станет теперь жить? Пашка понимал, что уже завтра, в городе, на станции, их может остановить любой патруль, и путешествие двух дезертиров на этом плачевно завершится. Хорошо, если действительно удастся раздобыть документы, деньги... Лишь бы выбраться с Кавказа, до любого большого города, там найдется работа, там можно скрыться, смешаться с толпой... Думал ли он когда-нибудь, что придется вот так метаться затравленным зверем... Или вернуться?.. Может, еще не поздно, сдаться первому попавшемуся патрулю, и что - отправят в часть, опять под пули, на мины, а если - в тюрьму?.. Кругом западня... Спит или не спит Руслан, что творится у него в голове?
Парень прислушался - в тишине дыхание друга было ровным, спокойным. Пашка тоже прикрыл глаза и, вздрогнув, открыл их от резкого крика петуха. В щели сарайки пробивались солнечные лучи, ему показалось, что он не уснул ни на минуту, но было уже утро.
К беглецам заглянул хозяин и знаком показал, что пора ехать.
Часа через два езды по тряской каменистой дороге, чеченец предупредил ребят, что скоро будет патрульный пост, просил быть спокойными, не паниковать, не делать глупостей.
На пропускном посту маялись от жары трое таких же “салажат”, что и Руслан с Пашкой. Нехотя остановив машину, они заглянули в нее и первым делом спросили вина. Чеченец за рулем усмехнулся, пошутил что-то вроде "на службе не пью", предложил воды. Солдаты отмахнулись, проверили документы на машину, заглянули в багажник, похвалили баранью тушу за жирность. На ребят они словно бы и внимания не обращали, но Руслана и Пашку разрывало от страха и желания рвануть без оглядки напролом через кусты, растущие по краю дороги, скатиться по склону к реке...но именно этих глупостей делать было нельзя.
Вдруг один из постовых пристально посмотрел на Пашку, будто бы дремлющего на заднем сидении, и спросил у чеченца, что у парня с рукой.
- Резали барана, брыкнулась скотина, Павел руку до кости рассадил, нарывает, - весело отвечал тот.
- И грязной тряпкой замотали, - заругался солдат, сказал что-то напарнику и через минуту бросил на колени Пашке небольшой моток бинта.- Перевяжи по-человечески, без руки останешься, аксакал!
Парень глупо улыбнулся в ответ. Он еще слышал, как солдаты смеялись, что в следующий раз без вина не пропустят. Чеченец радостно хлопал их по плечу, обещал не забыть, но когда сел в машину, Пашка заметил, как дрожали у него руки, и пот стекал по вискам, по загорелой шее за ворот рубашки. Он перехватил в зеркале заднего вида взгляд парня и, отведя глаза в сторону, сказал:
- Жарко...
Впервые за все время этого позорного побега Пашке сделалось по-настоящему стыдно и муторно на душе: почему из-за него, из-за труса, рискует собой этот чеченец. Все-таки подлец он выходил последний. Пашка распсиховался сам на себя, закурил.
- Нервничаешь? - спросил его шофер. - Немного уже осталось, потерпи.


Оставив ребят в машине около ворот рынка, хозяин ушел искать своего друга.
В городе было воскресное оживление: базар кишел людьми, кричали торговцы, шумели и бранились женщины, бегали чумазые дети, в один миг оседлавшие машину, в которой сидели парни.
Минут через пятнадцать к ним вместе с хозяином подсел бородатый чеченец. На лбу последнего виднелся небольшой шрам, а глаза его были умны и проницательны. Он что-то коротко буркнул другу, и чеченец велел Пашке достать из-под сиденья оружие.
Бородатый осмотрел автоматы, поворчал, потом засмеялся, заболтал с шофером, и они громко рассмеялись. Пашка заметил, как недобро сузились глаза Руслана, видимо, бородатый обидно подколол ребят, считая, что они его не поймут.
- Говори цену, - оборвал его солдат.
Чеченец назвал сумму раз в пять ниже возможной, и Руслан заругался на него по-чеченски. Бородатый замахал руками, побагровел лицом, но друг стал его успокаивать, а ребятам объяснил, что помимо этих денег им сделают документы.
Бородатый чеченец ушел куда-то.
- Ты говорил, что оружие будут покупать крестьяне для самообороны от боевиков, - встревоженно сказал Пашка хозяину, - а твой друг сам форменный бандюга! Получается, из моего автомата кто-то будет стрелять в моих же земляков?!
- Как я понял, это теперь не ваша война, - неожиданно зло ответил ему тот, даже не глядя на парня, - о чем ты думал, когда удирал, как трусливый заяц?
- Что ты знаешь?! - вскинулся Пашка, он понял теперь, что у хозяина на самом деле был свой шкурный интерес, ему-то уж точно перепадали немалые проценты от продажи оружия.
- Здесь в каждом доме склад боеприпасов, - обернулся к другу Руслан. - Одним автоматом больше - одним меньше, мы ничего не изменим. Смирись. Тебе нужны деньги.
       Скоро бородатый подогнал свою машину, кинул ребятам пачку денег, и автоматы перекочевали к нему.
- Садитесь, - приказным тоном сказал парням бородач.
- Зачем? - заупрямился Пашка.
       - Зачэм-зачэм! - рассердился чеченец. - Тэбэ нужны докумэнты или нэт?!
       Чеченец привез ребят к фото-ателье, которое работало как ни в чем не бывало. Фотограф с виртуозной скоростью напечатал снимки Руслана и Павла, бородатый забрал фотографии и уехал. Вернулся часа через полтора. Отдал ребятам документы. Пашка нетерпеливо раскрыл свой, рассмотрел: ни за что на свете он не подумал бы, что военный билет поддельный, пожалуй, только экспертам-криминалистам это было под силу.
       - Тэбэ повэзло! - сказал ему бородач. - Нэ нада привикать к новому имэни: Павэл и Павэл... Лэт тэбэ тэпэрь двадцать, фамилию, отэчество выучи, как молитву... Руслану худо, к чужому имэни привикать долго...- чеченец помолчал, а потом добавил сердито, - А тэпэрь уходытэ отсюда, уезжайтэ...
       Когда они вышли на улицу, Руслан остановил Пашку:
- Тебе надо купить одежду поприличнее, еды, билет...
- Почему только мне? - удивился его друг. Руслан промолчал.
- Ты слышал меня? - переспросил Павел.
       - Они правы, это не твоя война,- заговорил молодой чеченец, пряча от него глаза. - А я все равно буду искать деда, если они убиты, пойду защищать другие аулы, других стариков.
       Пашка просто обалдел от такого поворота:
       - Ты точно больной! Сегодня у тебя на уме всеобщее братство и равенство, а назавтра - ты готов мстить за родных. Ты хоть сам-то себя понимаешь?! Это глупо! Теперь, когда мы почти вырвались из этого ада, ты снова хочешь отступить? - Пашка схватил Руслана за рубашку на груди. - Может, тебе снова наподдавать, привести в чувство?
       Друг оттолкнул его и отбежал:
- Уходи! Ты свободен, иди! Я хочу, чтобы ты уехал, чтобы ты жил. Это не твоя война, пойми! Ты должен жить, а здесь тебя не станет. Не будет того Пашки, который мне дороже брата! - Руслан побежал прочь, нелепо размахивая руками и все еще крича. - Уходи! Уезжай!
Павел ринулся было за ним, но скоро остановился, застыл, и ощущение полной бессмысленности происходящего охватило его.
Втридорога купив у спекулянтов билет, Пашка забрался в вагоне на вторую полку и прямо в одежде уснул, полный равнодушия к тому, что случится с ним дальше. Он просто устал. Устал смертельно...

       8.

       Порой Пашка думал, что помогает ему уже не Бог, а сам сатана, так легко все сходило ему с рук. Патрули, проверяющие пассажиров в поездах, вскользь просматривали его документ, в то время как он холодел от страха разоблачения, и отдавали ему без претензий. Один лишь раз какой-то нагленький ментенок намекнул парню, что неплохо бы "отблагодарить" патрульного за доброту, но у Павла были деньги, а юный страж порядка быстро удовлетворился двумя сотнями и, насвистывая, пригрев в нагрудном кармане деньги, отправился собирать свою невеликую дань с прочих заблудших и замученных судьбой пассажиров.
Чем дальше уносили Пашку поезда от Кавказа, тем спокойнее становилось: сонные милиционеры уже не проверяли документы, а просто проходили по вагонам, заглядываясь на девочек.
Но твердую почву под ногами, и в прямом, и в переносном смысле, парень почувствовал только очутившись на Питерской земле. Сойдя с поезда, он сразу купил в вокзальном киоске пару бутылок крепкого пива и присел на свободную скамейку, в стороне от бесконечного потока пассажиров. Пашка с удовольствием потягивал холодное пивцо, обдумывая свои дальнейшие действия и передвижения. Близких людей, которым он мог бы полностью довериться, у него в этом городе не было, денег оставалось не лишка, и их тоже нужно было добывать любыми путями.
Пашка оставил пустые бутылки около скамейки, и их тут же подобрала помятая привокзальная старушонка, давно ожидавшая посуду, а сам побродил по перронам, потолкался среди людей, но привлек внимание милиционера, изобразил независимое лицо и потихоньку убрался с вокзала. У ворот на выходе его остановил парень, по виду -Пашкин ровесник, но обратился к нему, как к сопляку:
       - Эй, шнурок, работа есть - вагончик разгрузить и на склад, там рассчитаемся.
       Павел хотел послать наглеца куда подальше, но подумал о деньгах и пошел за ним на зады вокзала, где к товарному вагону был подогнан грузовик. На разгрузке уже трудились трое мужиков бомжастого вида, они перетаскивали объемные коробки в машину. Пашка подключился к ним, но товар оказался очень тяжелым, и от напряжения мышц у парня разошлась только начавшая зарастать рана на руке, рукав рубашки окрасился кровью.
       - Это чего у тебя, пацан? - испуганно спросил его обросший мужичонка, хилый снаружи, но жилистый, он ловко перекидывал коробки.
       - Ерунда, - сухо ответил Пашка и продолжал работать, покуда весь рукав не залило красным, а у него от боли не закружилась голова. Он оторвал от рубашки оба рукава, грязный бросил, а чистым перетянул предплечье.
       На его счастье коробки кончились, работники забрались в кузов, а хозяин с водителем сели в кабину, и машина повезла всех по улицам города, на окраину, к оптовым складам.
       Разгрузили и сели покурить тут же, на коробках. Парень с вокзала зашел на склад в сопровождении двух незнакомцев, они переговорили, посмеялись чему-то, и хозяин крикнул:
       - Чего расселись? Свободны! Давайте, шуруйте отсюда!
       - Это как так? - спросил хилый мужичонка. - Вы нам здесь расчет обещали!
       - Расчет тебе? - парни подхватили его за шиворот, выволокли на улицу, обматерили и пинками выпроводили с территории. Остальные работяги, видя такое положение, поскорее убрались со склада сами.
       - Нет, мужики, так не пойдет, - подошел Пашка к парням. - Мы надрывались, я вот руку разорвал, и мне за это ни спасибо, ни наплевать. Где деньги?
       - Отвесь ему, Костик, - лениво сказал главный сотоварищу. Здоровенный бритоголовый парень ухмыльнулся и схватил пацана за грудки, но Пашка дернулся, свалил амбала с ног, тогда на него накинулись двое других. Втроем они со злостью испинали Пашку, оттащили его к мусорным контейнерам, бросили в вонючую лужу. Сели в грузовик и укатили, довольные тем, как славно облапошили бродяг.
       Пашка через силу поднялся, сплюнул изо рта кровь, снял с себя остатки вымоченной в помойной луже рубашки и побрел с территории складов.
       - Тебя в таком состоянии быстро в кутузку загребут, - догнал его невесть откуда взявшийся хилый мужичонка. - Тут одно место есть, пойдем, умоешься.
       Парень слабо улыбнулся ему, и вместе они прошли дворами к заброшенному двухэтажному дому. Там, на первом этаже, у мужичка оказалась приличная "нора" - с железной кроватью, столом, расшатанными табуретками и даже маленьким радиоприемником.
       - Садись, - показал хозяин жилища на кровать, сам принес помятое ведро с водой, несвежее полотенце и, намочив его, стал вытирать с Пашкиного лица кровь.
- Да я сам, - застеснялся парень, взял у него полотенце, приложил к разбитым губам, поморщился от боли.
- Ты не расстраивайся, - сел хозяин на табуретку напротив, - я уже привык, эти жлобы частенько одними пинками расплачиваются. А все равно приходится наниматься, а то как, поесть-попить охота. Я сам второй день на одной водочке. Хочешь? - оживился он, полез под кровать, на которой сидел Пашка, и выволок оттуда ящик, полный пустых пивных бутылок, но среди них торчала узким горлышком - водочная. - Стаканчик где-то был, - озабоченно огляделся мужичок, - ладно, и без него обойдемся, - протянул гостю полупустую бутылку. Пашка хлебнул немного, но водка была теплая, похоже - самопальная, и его только затошнило с нее. Он вернул угощение хозяину. Тот, довольный, допил остатки, аккуратно поставил пустую посудину обратно в ящик и снова задвинул его под кровать. - Еще бы одну “чебурашку” найти и сдать. С тарой дорого принимают...
- Рубашки нет у тебя? - перебил бесконечную болтовню бомжа Павел. - Мало того, что морда битая, так еще и с голым торсом, а мне в ментовку никак нельзя...
       - Кому ж можно! - весело отозвался мужичок, критически посмотрел на парня и добавил. - Торс твой больно великий, я, видишь ли, человек малогабаритный, моя одёжа на тебя не полезет, но есть выход. У продуктового, за углом, бабки поношенными вещичками торгуют, у них задёшево взять можно. Есть копеечка?
       Пашка выгреб из карманов грязных джинсов последние деньги, их, пожалуй, хватило бы на футболку, но новоявленный товарищ обрадовался и этому, сказал, что договорится, и исчез вместе с деньгами. В голову парню закралась подозрительная мысль, что мужик может деньги пропить, но выхода у него не было, он вальнулся на матрас и чутко задремал.
       Бомж вернулся минут через двадцать, принес совсем новую синюю футболку, моток бинта и с наибольшей радостью выставил на стол еще одну пустую пивную бутылку:
       - Теперь все "чебурашки" в сборе, бинтуйся, одевайся и побежим посуду сдавать!
       Пашка кое-как замотал руку, но мужичок недовольно покачал головой, скрутил бинт обратно в моток и так крепко и аккуратно перевязал рану, что парень удивился:
- Учился, что ли где?
- Ха-ха! - радостно засмеялся "санитар". - Я ведь, дорогой, бывший врач, квалифицированный! Жизнь вот только не заладилась, но это все ничего... Руку поменьше тревожь, тогда и заживет, грузчик из тебя в ближайшие две недели никудышный.
       - А как же еще заработать? Бутылки собирать я не намерен.
       - Дай бог, чтобы не пришлось... - грустно сказал бомж. - Тут недалеко рынок большой, потусуйся там, работодатели сами тебя найдут, поосторожнее только, всякие сволочи попадаются... Не найдешь ничего - возвращайся сюда, вместе веселее...
       Пашка натянул футболку, поблагодарил хозяина.
       - Постой, ты же не знаешь, куда идти, да и ящик мне поможешь донести, - он снова вытащил из-под кровати бутылки, выкинул водочную, - не принимают, паразиты, - поставил на ее место пивную, и вдвоем они потащили посуду до ближайшего киоска.
       

       На вещевом рынке среди бесконечных палаток с однообразными шмотками бродили, толкались, ругались, курили, ели пережаренные пирожки, пили суррогатный кофе люди. Торговцы навязывали товар, спорили о покупателями из-за цены, договаривались, всучали втридорога барахло и пересчитывали барыш.
Пашка долго ходил между палатками, присматривался к продавцам, особенно - к кавказцам, в ответ на его пристальные взгляды они или пихали ему под нос куртки из кожзаменителя, или косились подозрительно, переговариваясь меж собой.
       Проболтавшись бесцельно целый час, парень понял, что ничего ему здесь не найти, и стал выбираться из потока покупателей к выходу.
       - Что-то ищешь? - поравнялся с ним симпатичный хорошо одетый молодой человек. - Женщину?.. Или дозу?
       - Не понял? - отстраненно переспросил Пашка молодого человека.
       Незнакомец оценивающе посмотрел на него:
 - А как насчет заработать?
       - Не худо бы, - спокойно ответил парень.
       - Отойдем? - они вырвались из толпы, встали в сторонке около выхода, где группами стояли бритоголовые накачанные парни, презрительно зыркающие на всех проходящих. - Надо посылочку по адресочку доставить, - тихо сказал молодой человек и незаметно сунул в руки Пашке крохотный сверточек. - Хорошо заплатят... Только не дури, - ласково добавил "работодатель", - найдем, будет плохо. Очень, - он многозначительно взглянул на бритоголовых.
       Пашка сделал вид, что не понимает, о чем речь:
       - Да брось ты, я за ради баксов маму родную продам...
       Молодой человек мило улыбнулся и, закурив дорогую сигарету, неспешно удалился.
       Павел быстро пошел с рынка, на ходу осмотрел сверточек: под обертку ловко была подсунута записочка с адресом, он даже не представлял, где в этом огромном городе находилась названная улица, но предвкушение легкого заработка придавало ему куража.
       Через несколько минут парню показалось, что за ним следят, но человек, на которого он подумал, исчез также внезапно, как и появился. Пашка успокоился, но для верности пробежал дворами и, выскочив на людный проспект, смешался с толпой, потом заскочил в троллейбус и вовсе расслабился, радуясь своей ловкости и хитрости.
       Еле отыскав нужный адрес, Пашка поднялся на последний шестой этаж старого дома во дворе-колодце. Позвонил, и дверь ему открыл тот же молодой человек, что подошел к нему на рынке. У Пашки вытянулось лицо от удивления:
       - Не понял?
       - Все правильно, - радостно отозвался тот, - проходи, сейчас все объясню.
       Видя, что парень мнется, молодой человек несильно взял его за локоть левой руки, но Пашка дернулся от боли - рана еще давала о себе знать. Он сам вошел в квартиру, которая не очень-то походила на жилую, но для тайных сходок и советов годилась в самый раз: в ней давненько не делали ремонт, сухая штукатурка кое-где обвалилась, обнажив переплетения дранки, обои пожелтели от пыли и табачного дыма; мебель была только в большой комнате - современный диван и пара кресел, журнальный столик да старинный, не вписывающийся в общий интерьер, комод, используемый в качестве бара - на нем стояли три бутылки водки, стаканы, несколько тарелок. На высоком окне, наполовину сорванная с колец, повисла грязно-голубая тюлевая штора.
       - Присаживайся, - указал хозяин квартиры на кресла, сам же подошел к комоду и, разливая по стаканам водку, продолжил, - руку левую бережешь, еще на рынке заметил. - Он протянул Пашке стакан, выставил на столик тарелку с бутербродами и сам сел во второе кресло. - Со знакомством. Меня Никита зовут, а ты? - но, видя, что парень не очень расположен к разговору, усмехнулся, выпил водку. - Давно оттуда?
Пашка даже не взглянул на него, залпом проглотил теплую противную водку, взял бутерброд и стал жевать.
- Нy, ладно, пока не доверяешь - твое право, - примирительно сказал Никита. - Я тобой доволен... Ты хоть заглянул, что в свертке-то было? А если бы бомба? Взлетел бы вверх тормашками через десять шагов, а в газетах написали бы "террорист-камикадзе" устроил взрыв на рынке.
Пашка зло глянул на Никиту, достал из кармана сверток и швырнул ему обратно.
- Ладно, не кипятись, - тот разорвал обертки, и сверток оказался обыкновенной скомканной упаковочной бумагой. - Это была только проверка. Ты справился на “отлично”: легко оторвался от "хвоста", быстро сориентировался в незнакомом городе, не был излишне любопытен, не сбежал с "товаром". Думаю, сработаемся!
- А я думаю - нет! - огрызнулся Пашка и закурил, стряхивая пепел в стакан из-под водки.
Никита дал ему время успокоиться и все тем же вкрадчивым тоном продолжил свои увещевания:
- Жить тебе негде, есть тебе нечего, денег нет даже на то, чтобы уехать. Найти без прописки хорошую работу невозможно... К тому же, на тебе немалые грешки висят, ты меня не проведешь, я на вашего брата насмотрелся во как, - он рубанул себя ладонью по шее .- И все поначалу рыпаются, а потом спасибо говорят... Короче, если хочешь жить, будешь выполнять мои поручения, а за хорошее выполнение будешь получать хорошие бабки. Тогда будет и квартира, и водка, и девочки... Тебе решать.
Пашка подумал с минуту и согласился. Он понял, что знает теперь достаточно много, чтобы его не отпустили на все четыре стороны живым и здоровым значит, нужно было прикинуться преданным псом и выждать время, ослабить внимание противника, чтобы суметь укусить его исподтишка. Главное, "надо быть спокойным и упрямым" - пропелась вдруг в Пашкиной голове строчка из известной песни. Он спросил, в чем будет заключаться его служба, и угадал: доставлять постоянным богатым клиентам определенное количество "допинга", а деньги, полученные от них, в целости и сохранности переправлять своему новому "другу" и "благодетелю". От всей выручки он будет получать замечательный процент и о всякой нужде забудет напрочь. А сперва “добрый дядя Никита” позволяет ему отдохнуть несколько деньков, отоспаться, отъесться, отмыться, вылечить руку. Работодатель бросил на стол несколько стодолларовых купюр, ключи от квартиры и ушел.
Пашка отыскал ванную комнату, душ работал, парень разделся, с наслаждением встал под его прохладные струи и только тут вспомнил, что не мылся толком уже полмесяца. Сразу зазудело все тело, он прибавил горячей воды и, с силой натираясь, отскабливая от тела накопившуюся грязь, как бы смывал с себя и грязь, налипшую на душу, хотя бы малую ее часть.
Небритый, с едва отросшими волосами на голове, Пашка выглядел как сбежавший из колонии. Рассматривая свое похожее на серую тень отражение в зеркале, он грустно усмехнулся, нашел на полочке в ванной бритвенный станок, одеколон, привел себя в полный порядок. Осмотрел руку - рана заживала плохо, кровила и при грубом прикосновении отзывалась тупой болью. Павел обработал ее одеколоном и перевязал прежним бинтом. Замочил грязное белье прямо в ванне, закутался в большое полотенце, выпил с полстакана водки и рухнул на диван.


Никита пришел через четыре дня, принес первую партию товара, объяснил, как надо действовать: не жалеть денег, брать такси, частников, стараться выглядеть обычным человеком, не паниковать, если что-то вдруг станет складываться не так, но всегда быть настороже. Адреса написал на листке бумаги, для начала их было всего пять, велел запомнить и сжег листок в пепельнице. Пожелал Пашке удачи и снова ушел.
Весь август, который в Питере, как в пустыне, душил пылью и нестерпимой, калящей дома и тротуары, жарой, Павел мотался по городу, не вникая в жизнь клиентов, стараясь даже не запоминать их лиц, образа жизни, обстановки в квартирах, офисах, номеров машин. Работа была простецкой, но, с другой стороны она поселила в душе парня новый, не знакомый доселе страх: эта работа начинала затягивать его; каждый вечер, вставая под душ в квартире, где он так и остался жить, Пашка думал, что ему лишь надо накопить побольше денег, а потом уйти от "хозяина", но также он понимал, что этот его снабдитель лишь мелкая шестеренка в огромном мафиозном механизме, мировой наркоторговле, который и сам давно завяз по самое некуда и также дрожит и боится, и хочет все бросить, и уже не может! Пройдет еще немного времени, и он, Пашка, сделается полным рабом грязных денег. Хорошо еще, что Никита не навязывал ему самому пробовать наркотик. Для того, чтобы грамотно травить клиентов сами они должны быть с абсолютно трезвым ясным умом.
К наркотикам на самом деле Пашку и не тянуло, но большое количество денег позволяло не жалеть их на спиртное, дорогие сигареты. От частого безделья в голову лезла всяческая развратная дурь.
Как-то ночью, напившись после "работы", Пашка позвонил "в досуг" и заказал себе девушку.
Девица прибыла через сорок минут.
- Элеонора! - сияя счастливой улыбкой представилась она - тощая, крашеная блондинка в обтягивающей кожаной юбке.
- Павлик! - деланно поклонился ей парень, но не рассчитал свои силы и повалился на стену в коридоре.
- 0, клиент уже готов! - чуть раздраженно сказала девица и по-хозяйски вошла в квартиру, простучала каблуками до дивана, плюхнулась на него и сразу сгребла со столика себе в сумочку приготовленные Пашкой деньги.
Пьяный парень остановился в дверях комнаты, оглядел Элеонору с ног до головы и, понимая, что от него ждут активных действий, подсел к ней на диван:
- Могу ли я предложить даме выпить? - закривлялся он дальше.
- Водки? - поморщилась Элеонора.
- А почему бы нет? - Пашка налил себе и девице по небольшой рюмке, откопал среди пакетов и коробок с продуктами, наваленных на комоде, плитку шоколада и выложил ее перед девушкой: - Ваше здоровье, госпожа Элеонора!
С лица девицы сползла приклееная улыбка, она чуть пригубила водку, поспешно положила в рот кусочек шоколада и сказала скучающим тоном:
- Из двух заказанных тобой часов тридцать минут уже прошли.
- Я не тороплюсь, - Пашка разлегся на диване, положил голову на колени девице. - Мне, Элеонора, любопытно - сколько у вас за день клиентов случается?..
Сбросив с коленей его голову, девушка вскочила в возмущении:
- Слушай, вахлак, или давай дело делать, или я пошла, мне твой словесный понос оргазма не добавит!
- Ух ты, какие мы гордые! - Пашка сел на диване.
- А ты думал я за твои вонючие баксы любое твое дерьмо терпеть буду? У нас теперь тоже охрана труда, упаду вот сейчас с лестницы, а пастухам своим скажу, что это ты, садист, меня избил. Через пять минут они здесь будут и рожу твою наглую в винегрет покрошат...
- Грубо работаешь, - спокойно сказал девице неожиданно протрезвевший парень, - этому вас тоже учат?.. Сядь, успокойся. После твоих излияний мне на тебя смотреть не хочется, не то что использовать по назначению.
Элеонора села обратно на диван, залпом выпила свою водку и вдруг заплакала.
- Здравствуй, Вася, я снеслася! - растерянно посмотрел на нее Пашка. - Да не буду я тебя трогать, отдыхай... У нас еще час есть, хочешь, поговорим?.. Слышь, Элеонора?..
- Не ломай язык зря,- сказала, вздыхая, девушка, - на самом деле я Марина. А это у нас вроде творческого псевдонима. - Она достала из сумочки зеркальце, платочек, промакнула под глазами. - Наливай еще. Если сильно напьюсь, может, на следующий адрес не пошлют, клиенты сами все вдупелину, а не любят, когда пьяную бабу им присылают, жалуются...
Они выпили. Пашка вгляделся в лицо Марины и увидел, что она еще совсем девчонка, просто в сестры ему годится:
- Есть хочешь?
- Бутерброд какой-нибудь...- попросила Марина, и Пашка быстро нарезал хлеба, колбасы, открыл пачку сока. Девушка и вправду была голодна: съела два бутерброда, выпила стакан сока и совсем доверчиво посмотрела на парня. - Ты первый раз к нам позвонил, да? - улыбнулась она. - Постоянные клиенты, те торопят, лишь бы не переплатить.
Пашка застыдился вдруг себя, потянулся за сигаретами.
- Я уже сколько раз домой хотела уехать, - продолжала Марина, - надоело все здесь, а боюсь, каждый шаг контролируют... один раз так избили! Для профилактики, говорят! - глаза девушки опять наполнились слезами. - Ты вот, тоже, на питерца не похож, не местный, да?
Пашка уклончиво пожал плечами. Марина придвинулась к нему, обняла за шею:
- Хочешь?.. У нас еще есть время, - она чуть прикусила парню мочку уха, легонько погладила по голой груди. - Ты мне понравился. Не наглый, как все, будто мальчик совсем... у меня дома такой же был, разругались, я и уехала... дура...
Павел ответно обнял Марину, поцеловал в шею, но когда она потянулась к ремню на его джинсах, перехватил ее руки:
- Не надо, не успеем уже...
Девушка на мгновение прижалась к нему, но тут же весело подхватила сумочку, приклеила на лицо дежурную улыбку:
- Провожай! Скоро за мной пастухи приедут, - она одернула юбчонку, вышла в коридор, а у дверей все-таки снова обняла Пашку и поцеловала его коротко, но жадно, в губы: - Ты хороший, жить тебе будет трудно, - прошептала она с грустью и закрыла за собой дверь. Стук ее каблуков дробно посыпался по каменным ступенькам вниз. Пашка слышал, как хлопнула дверь подъезда, а затем под окном - дверца машины.


На четвертой неделе работы, при очередной “командировке”, Павел заметил, что за ним следят, следят мастерски, то пропадая на несколько дней, то появляясь вновь; ходили и поодиночке, и вдвоем, а как-то замаскировались под семейную пару. Правда, Пашка на тот раз решил, что у него уже просто начинается паранойя, но вечером, дождавшись "инкассатора", в ярости набросился на Никиту, требовал, чтобы его оставили в покое, не волочились по пятам, не действовали на нервы, которые итак уже ни к черту, что он все делает честно и лишней сотни баксов к себе в карман не кладет. Никита наотмашь ударил его по лицу, Пашка упал на диван, из носа на новую светлую рубашку закапала кровь. Никита прихватил его рукой за горло и заорал:
- Придурок! Хвост за тобой настоящий! Доходит?! Чисто он работает, козел!.. Вот сиди три дня здесь, ляг на дно и никуда свою задницу не таскай! Понял?!. Только наведи на меня ментуру, сучонок, всё по частям отрезать станем, начнем с ушей, а закончим...- Никита коленом ударил Пашку между ног, отпустил взвывшего от боли парня, зло сплюнул на пол и ушел, хлопнув дверью так, что в коридоре обвалился кусок штукатурки с потолка.
Едва отдышавшись, отойдя от боли, Павел с трудом поднялся с дивана и, все еще чуть сгибаясь и постанывая, стал скидывать в спортивную сумку вещи, которые он успел прикупить за месяц: новые ботинки, джинсы, рубашки, теплую куртку. Впереди была осень, а там не за горами и зима, неизвестно теперь, где придется ее переживать, как... Закапанную кровью сорочку он стащил через голову, не расстегивая, и забросил в угол комнаты. Странно, но как только он принял решение уйти отсюда сию же минуту, ему почему-то стало легче, словно он все эти дни тащил на себе тяжелейший груз, а тут - разом скинул его с плеч и распрямился. Пашка даже повеселел, пересчитал деньги, их хватило бы на дорогу до другого края России. Теперь Пашке надо было прятаться не только от военных патрулей и милиции, но и от дружков-наркокурьеров, эти уж точно живым не оставят, если найдут, вкачают лошадиную дозу наркоты и будешь подыхать "в кайф".
Вся Пашкина веселость улетучилась, снова навалилась усталость, даже отчаяние. Сколько и где еще предстоит ему мотаться, сколько дерьма придется хлебнуть, каких подонков и отморозков повстречать на пути. Последнее время ему все чаще и чаще стало думаться, что даже в Чечне, на войне, все было как-то проще, понятней. Теперь она была далеко, но отчего-то все не кончалась, а, напротив, будто сконцентрировалась вокруг него. Те же кровь, грязь, смрад, те же бандиты, только маскирующиеся под нормальных людей, нормальную жизнь. Так чем же была лучше вся эта жизнь, эти скитания? Чем отличалась от жизни оставленных им в Чечне ребят-сослуживцев?
Павел швырнул на столик ключи и, удостоверившись, что взял все необходимое, ушел из проклятой квартиры навсегда. Он знал, что пропустует она недолго, и через несколько дней Никита приведет сюда другого заплутавшего, запуганного пацана, чтобы также медленно, со вкусом, тянуть из него жилы.
Но до отъезда Пашке предстояло сделать то, что он долго откладывал, что мучило, грызло его изнутри, подмывало и без того зыбкое душевное равновесие. Ему надо было отыскать неприметный, где-нибудь на окраине города, переговорный пункт, чтобы позвонить, наконец, матери, именно сейчас он вдруг окончательно решился на это. Ему жизненно необходимо было повиниться перед ней, покаяться, чтобы легче было идти дальше: идти, не зная конца своей дороги...
В Питере шел дождь, какой бывает только в этом городе: с неба то лило, то едва капало, в воздухе висела влажная пелена, и, хотя было еще по-летнему тепло, этот дождь тихо намекал на неминуемое приближение осени. Пашка решил не ловить машину, а ходить по улицам, пока не найдется нужная ему почта.
Он бродил, вглядываясь в лица спешащих, бегущих людей, спрятанные под зонтами, видел их съежившиеся фигуры, втянутые в плечи головы. Дождь мешал им жить, работать, суетиться. Никто не улыбался, даже просто расслабленных, задумчивых лиц почти не встречалось. Люди смотрели только в себя, в свои проблемы. У кого-то в глазах он прочел полное одиночество и потерянность, кто-то одним взглядом был готов убить всех разом, чей-то не выражал никаких мыслей и чувств, и Пашке невольно подумалось, что этот человек и не жив вовсе. Он и сам, скорее всего, выглядел не лучше всех этих прохожих, но ему так хотелось обрести покой, тихую радость, любовь, что он внезапно осознал желание каждого, КАЖДОГО! человека на земле быть счастливым, но ведь нас миллиарды! Разве это возможно, чтобы все были счастливы...
В тихом дворике, в маленьком с низеньким потолком здании почты парень нашел и междугородный телефон. Купив у пожилой работницы жетонов минут на двадцать разговора, он вошел в тесную кабинку и поплотнее прикрыл за собой дверцу. Казалось, никогда еще, в самых жутких ситуациях, у него так не билось сердце. Вспотели ладони, и на лоб выступила неприятная испарина. Пашка очень медленно, проговаривая каждую цифру, крутил диск автомата и пытался придумать, что он станет говорить, но мысли не связывались, слова на ум шли простые, неточные, а то и вовсе глупые.
Первый далекий гудок в трубке прозвучал для него как выстрел. Еще гудок. Еще... Негромкий надломленный голос матери моментально выбил у Пашки слезы, и подлый ком бессилия, застряв в горле, не давал ему говорить. Он слушал ее голос, переставая воспринимать реальность и, только совершив над собой невероятное усилие, прохрипел в трубку:
- Мама, я живой...
На том конце провода сделалось страшно тихо, щелкали минуты, Пашкины пальцы машинально отпускали в прожорливое чрево телефона жетон за жетоном. Мать молчала, потому что плакала бессильно, он знал это и ничего не говорил ей, давая первой, самой сильной боли, выйти, ослабнуть, и только когда мать наконец простонала :'"Сыночек...", посмел сказать дальше:
- Мама, прости, прости меня... Мама, я живой, со мной все в порядке, мама, не плачь...- она все не отвечала. - Мама, если бы ты знала, если бы ты знала, что я натворил... ты никогда не простишь меня. Нет! - воскликнул вдруг он, - со мной не все в порядке! У тебя нет больше сына, мама, понимаешь?! Подлец, подонок, трус - это твой сын?!.
- Что ты, что ты говоришь? - услышал он снова голос матери. - Паша, Павлик! Я здесь умираю, не знаю, где ты, что ты... Четыре месяца ни одного письма, ни одной весточки... Я догадалась, ты попал туда, я почувствовала. Мои письма, посылочки обратно пошли... кто-то сказал, что так, без известий вас туда и отправляют... Это правда? Ты оттуда?..
- Да... но ты же не все знаешь, - Пашка прислонился к стенке кабины, потому что чувствовал, как силы оставляют его. - Я дезертир...
- Почему ты не едешь домой?.. Я тебя уже никому не отдам, я сама под пули пойду, но хватит с тебя мучений, родненький мой! Скорее приезжай домой... я умру без тебя!
- Мама! Для всех я преступник! Разве ты не понимаешь, что мы уже никогда не сможем жить как прежде, дома, вместе... Из одного ада я попаду в другой... Ты опять меня потеряешь. Ты ничего не сможешь сделать. Я - мужик - не смог себя защитить, и я спрячусь за твою спину?!
-... мы пойдем в милицию, сами, к прокурору... к Президенту, они поймут, простят! Только возвращайся!..
- Что они могут понять?! - закричал Павел. - Мама, я не вернусь.. Я люблю тебя, я очень тебя люблю, но я не вернусь... Прости... Прости меня... если сможешь когда-нибудь, - он отнес телефонную трубку от уха, потому что не в силах был слушать дальше материнские стенания. Повесил трубку, распахнул дверь кабинки, выскочил на улицу и, швырнув в траву оставшиеся жетоны, побежал куда-то, не разбирая дороги, расталкивая прохожих, не видя сигналов светофоров, перебегал улицы, не слыша визга тормозов, мата шоферов... Он бежал сам от себя, от ненависти к самому себе, от боли и слез, клокотавших в нем.
Наверное, он так и попал бы под машину, возможно, какой-нибудь лихач сбил бы его насмерть. Скорее всего, именно этого и искал сейчас Пашка - смерти, но... Два омоновца преградили ему путь, и один, покачивая резиновой дубинкой, с нескрываемым презрением, спросил:
- Обкурился, что ли?
Инстинкт самосохранения, изменивший парню всего несколько минут назад, при появлении сытых самодовольных рож вдруг сработал верно и Пашка, мгновенно очнувшись от безумства, сообразил, что залетел в неприятную ситуацию, выпутаться из которой, может, уже и не сумеет.
- Так что? - переспросил все тот же омоновец.
- Ой, ребята! - скривился в натянутой улыбке Павел, - несусь, как лось... Жена, понимаете, родила, так я чокнутый от счастья, бегу к ней, в роддом... сын ведь! - однако понял, что ему не верят и замолчал.
- Знаешь, что самое интересное, Влад, - обратился омоновец к напарнику, - все обычно торопятся именно к рожающим женам, кто пешком, кто - на машине. В стране демографический взрыв должен быть, как в Китае. А детей, почему-то, все меньше и меньше... Не клеится что-то.
Сдерживая себя, чтобы не врезать кривляющемуся менту по морде, Пашка сжал кулаки так, что ногти впились в ладони.
- А цветочков что же бедной жене не несешь?
- А не успел еще купить, - ответил он в тон.
- Обязательно купи, и нам с Владом отстегни деньжат самую малость, чтобы мы своих женушек тоже цветочками побаловали.
Пашку колотило, у него были деньги, но эти жлобы сначала вытрясут все до копейки, а потом из подлости же своей все равно уволокут в отделение.
- Нет у меня денег, мужики, - сказал он устало.
- Тогда шагай в отделение, сучонок,- неожиданно рыкнул молчавший до поры Влад, и, схватив парня за руки, омоновцы повели его во двор. Вряд ли именно там и располагалось мнимое отделение, Пашка понял, что его просто изобьют, обшманают и бросят, но рыпаться ему тоже было не резон, и без того менты старались посильнее выкрутить ему руки.
Но в тот момент, когда его затаскивали под арку, со стороны проспекта, за их спинами, раздался такой визг тормозов, а потом грохот и звон сыплющегося на асфальт стекла, что омоновцы невольно выпустили Пашку.
Авария случилась страшная: красная "Лада" почти целиком залетела под "КамАЗ", у легковушки напрочь снесло крышу, и вряд ли кто-то там остался жив. На дороге сразу создался затор, набежали зеваки, и ментам пришлось бросить свою жертву, чтобы разгонять до прибытия ГАИ любопытных прохожих.
Не сразу осознав свою удачу, Павел еще постоял с минуту, без эмоций глядя на дорогу, но затем, все убыстряя шаг, двинулся подальше от несчастного места. В этом городе он не желал оставаться больше ни на один день.
На Московском вокзале Пашка в раздумьи поизучал табло с расписанием поездов, выбирая, куда направиться. Он мог поехать на юг, но для этого ему нужны были слишком большие деньги; крайний Север тоже не устраивал, в отличие от советских времен, там не ждали ныне работников, там нельзя было зашибить деньгу, как-то устроиться для жизни; оставалась бескрайняя Сибирь, где нетрудно затеряться, в худшем случае, отыскать в тайге заброшенную охотничью избушку и кое-как перезимовать. Конечно, ему хотелось лучшей жизни, но впереди неизбежно заявит свои права осень, со слякотью, промозглыми недельными дождями, холодом, ранними заморозками. Пашка понимал, что его нигде никто не ждет с распростертыми объятиями, но также он знал, что, чем легче выбирает путь для себя, тем проще отыскать его и врагам, которых внезапно появилось огромное количество. И, представив себе сибирские расстояния, тайгу, Пашка решил, что это то, что ему сейчас нужно.
В вокзальных киосках он запасся провизией на долгий путь, купил билет до незнакомой станции, куда добираться предстояло добрых двое суток, побродил часа два по вокзалу, посидел в зале ожидания, выпил пива, покурил, перекусил; в мужском туалете побрился одноразовой бритвой насухую, чуть порезался и, протянув таким образом время, сел в нужный ему поезд.
Полное успокоение Пашка ощутил, когда поезд тронулся. Теперь только жестокий случай мог подшутить над ним. Среди мирных пассажиров он был одним из них, ничем не отличающимся. Ни милиции, ни военных патрулей, ни бандитов: простые люди - пожилые, матери с малолетними детьми, девушки-подруги были его спутниками на два дня. Забравшись на вторую полку плацкарты, он то поглядывал на всех этих людей, то на мелькавшие в окне поезда деревья, поселки, вокзалы больших городов, полустанки. Необъяснимые чувства подмывали его разреветься при всех, Пашка успокаивал себя тем, что всего лишь устал, что ему нужно отоспаться. Но последнее время даже сон не восстанавливал его силы, и он понимал, что сдают нервы, что, возможно, скоро наступит момент, когда он уже не в силах будет справляться с собой, когда его понесет. Оттого он сейчас с такой завистью следил за своими соседями по купе: женщина, лет тридцати, занималась со своей трехлетней дочерью, они рисовали что-то на тетрадном листке, и мать терпеливо объясняла ребенку его ошибки, помогала, поправляла. Пашка ясно видел любовь к дочери в глазах женщины, и ему нестерпимо хотелось обнять ее, поблагодарить за что-то, за что - он не понимал и сам.
Старушка с боковой нижней полки расспрашивала женщину о жизни, о семье, угощала девочку конфетами, заигрывала с ней, и это тоже доставляло Пашке одновременно и радость, и печаль. Казалось, прежде он не был таким сентиментальным, чувствительным к подобным мелочам, наверное, потому, что сам он оказался лишен этих небольших радостей, они казались ему чем-то необычным, особенным.
Чтобы хоть как-то ослабить душевные мучения, Павел то и дело ходил в вагон-ресторан за пивом, забирался с бутылкой все на ту же вторую полку и, напившись до легкого опьянения, засыпал ненадолго, но, проснувшись, лишь минуту-другую пребывал в блаженном, почти младенческом состоянии расслабленности, а дальше осознавал реальность, и на него наваливалась та же нескончаемая тяжесть, от которой не хотелось жить...
Старушка с боковой полки пробовала заговорить и с ним, Пашка односложно отвечал на ее вопросы, улыбался, отшучивался. Но иногда ловил себя на том, что ему хочется подсесть к ней и рассказать все, что с ним произошло за эти месяцы, выговориться, и это станет единственным облегчением для его души. Однако внутренний голос нудно нашептывал об опасности, и парень спускался с верхней полки, только чтобы пойти за новой порцией пива или покурить в тамбуре.
Из-за того, что выспался днем, Пашка совсем не мог спать ночью, он долго лежал в полумраке на своей полке, бессмысленно пяля глаза в багажную полку над собой. Его взяло вдруг сомнение: он ехал неизвестно куда и зачем. Его никто не ждал там, докуда он купил билет, но именно так, пальцем в небо, ему хотелось попасть в место, где повезет. Он сделался фаталистом в одно мгновение, когда смог, благодаря нелепой трагической случайности, удрать от омоновцев. Вот и теперь ему думалось, что на незнакомой станции он найдет пристанище, не временное, не рисковое, а надолго, может, на всю жизнь.
Пашка постарался представить себе эту тихую деревенскую жизнь и до того разволновался, что вышел в тамбур, прикурил последнюю сигарету. Выкинув пустую пачку в мусорницу у туалета и все еще пребывая в своих мечтах, он с наслаждением затянулся дымом.
Ход его мыслей прервали два молодых человека, вышедшие следом. Один из них пожаловался на бессонницу, попросил закурить, но Пашке оставалось лишь развести руками. Минуты две все трое поддерживали пустой, ни к чему не обязывающий разговор, а потом парень, который был ниже ростом и в темных очках, подошел вплотную, и Пашка почувствовал, как в бок ему уткнулось твердое холодное дуло пистолета.
- Гони бабки, - негромко сказал ему на ухо очкастый.
Пашка отступил, прижался спиной к двери, ведущей в соседний вагон.
- Стой смирно, - рыкнул парень и сильнее вдавил в бок дуло пистолета.
Павел занемел всем телом и проговорил испуганно:
- У меня там... в вагоне куртка...
- Деньги надо всегда при себе носить! - нагло рассмеялся второй. - Кончай с ним, Косой.
- Мужики, да вы что...- залепетал в отчаянии Пашка.
"Косой" презрительно ухмыльнулся в ответ, другой парень отомкнул спецключом дверь вагона, вдвоем они подтащили сопротивляющегося Пашку к черному проему. Влажный ветер, смешанный с запахом прогорающего в топках поезда угля, захлестнул лицо и словно отрезвил его. Резко развернувшись, Павел с силой отбросил одного парня в угол тамбура, тот ударился головой о противоположные двери, отключился, и этого хватило, чтобы выбить у очкастого пистолет и свалить его на пол. В следующую секунду Пашка бросился к открытой двери вагона и уже сгруппировался, чтобы выпрыгнуть в непроглядную темноту, когда за его спиной раздались два сухих щелчка, и боль ожгла правую ногу. Не удержав равновесия, Павел вывалился из тамбура на всем ходу поезда, скатился по насыпи, сминая, ломая своей тяжестью кусты, ударился обо что-то головой и потерял сознание.
Скоро он очнулся, сквозь промокшую рубашку почувствовал под спиной холодную землю, уловил запахи влажного лесного воздуха, вкусно и пряно пахнущего опадающими листьями, но от них его замутило, закружило. Через силу Пашка приподнялся, дотянулся рукой до простреленной ноги, штанина джинсов уже насквозь пропиталась кровью. Задыхаясь от боли, слабея с каждой секундой, парень стащил с себя рубашку и ею, мокрой, грязной, кое-как замотал бедро, обвязал рукавами, но на этом силы его иссякли, все ощущения сделались размытыми, боль отошла, а густая темень сентябрьской ночи сменилась ярким болезненно слепящим глаза летним солнечным светом.
Совсем маленький голопузый мальчуган плескался в теплой и густой, как парное молоко, воде узкой лесной речушки, визжал от восторга, подпрыгивал, хохотал заливисто, не слыша, как сидящая на берегу белокудрая молодая женщина ласково звала его:"Павлик, Павлушка! Сыночка моя сладкая, беги скорее к маме!". Но мальчуган от этого только еще больше хохотал и плескался. А когда женщина пошла к нему, чтобы вытащить из воды, кривоного зашлепал голыми пятками по песчаному плесу, намытому дождями и капризной мелководной рекой. Женщина догнала-таки Павлушку, подхватила его, смеющегося, и прижала к своей нагретой солнцем груди, обняла шершавыми, чуть колкими от налипшего песка руками. Мальчик приник светлой, с выгоревшими на солнце волосенками, головой к женщине и, обхватив ручонками за шею, услышал ее нежные слова: "Мальчик мой...".

       
9.
       
- Паша, Павлуша, мальчик мой, - легонько трясла Татьянка за плечо Павла, он вздрогнул, проснулся, испуганно взглянул ей в глаза. - Кричишь опять всю ночь. Прямо ужас какой-то...- теплой ладошкой она провела по волосам мужа.
- Может, я теперь всю жизнь во сне кричать буду, привыкай, - устало ответил Пашка.
- Разве к такому привыкнешь, я ведь вместе с тобой мучаюсь...
- А ты не мучайся, о малыше думай, - парень осторожно погладил Татьянку по тугому округлившемуся животу. - Хорошо все будет, спи. - Пашка приобнял жену и долго прислушивался к ее дыханию, пока оно не стало ровным и спокойным.
В доме было душно от июльской жары, которая уже неделю томила жителей поселка, не спасали даже открытые окна. Кузнечики неистово стрекотали ночами, замолкая только с рассветом, и с рассветом же, когда выпадала роса, на очень краткие минуты расплавленный воздух становился чуть свежее, с улицы, вместе со свистом просыпающихся птиц, в комнаты проникала прохлада.
Татьянка дохаживала последние недели, и эта невозможная жара была ей особенно невыносима. У будущей мамы отекали ноги, пальцы на руках, припухшим, словно после слез, сделалось лицо, и она стеснялась домашних, переживала из-за своего неприглядного вида перед Пашкой, стыдилась, что не может помогать мужикам на сенокосе. Павел заменил ее на работе, дежурил на пару с дедом, но по нескольку раз в день прибегал проведать Татьянку, все боялся, что схватки начнутся, и жену не успеют довезти до райцентра, куда и по хорошей-то дороге добираться два часа. Беременная и сама пугалась любых шевелений в себе, ждала и вместе с тем хотела бы отдалить день родов, ни с того, ни с сего начинала вдруг плакать и представляла себе самый ужасный исход своего положения. Павел подсмеивался над ней, успокаивал, как умел, но на самом деле расстраивался не меньше Татьянки.
Вот и сейчас он лежал с открытыми глазами, а в голову его лезли всякие дурные мысли. На другом конце станции, продирая горло, закричал петух, отбивая по рельсам звонкую дробь, пронесся поезд, и, как будто это был специальный знак, ночные сумерки за окном сразу стали рассеиваться.
Пашке послышался чей-то тонкий не то стон, не то скулеж, он напряг слух, и тут понял, что рядом с ним тихо постанывает Татьянка. Она лежала с широко распахнутыми глазами, держалась обеими руками за свой огромный живот:
- Ой, Паша, - испуганно прошептала она, - кажется...
- Что кажется?! - также испугано переспросил он жену.
- Беги, Пашенька, к Антонине Васильевне, ой!.. За машиной беги...
Парень заметался по избе, на ходу натягивая брюки, путаясь в штанине, взлохмаченный со сна, он все искал и не находил рубашку, плюнул на это дело и, уже выскакивая, из дома, крикнул Егору Ивановичу:
- Дед! Поднимайся, рожаем мы!..
Заспанный Егор, покряхтывая, вышел из маленькой комнаты, удивленно посмотрел на дочь, которая сидела на диване с мученическим выражением лица.
- Чево там?
- Вроде поотпустило, - прислушиваясь к изменениям внутри себя, проговорила Татьянка, но тут же снова заохала, схватилась за поясницу.
- Водички тебе принести? - кинулся к ней Стремнов.
- Ой, не надо, папа. Паша бы скорей...- стонала дочь, встревоженно посматривая в окно.
Скрипнули тормоза, и у калитки остановился председательский “ГАЗик”, Пашка влетел в дом, за ним степенно вошла фельдшерица.
- Халатик одевай, Таня, что ж ты все в сорочке-то! - сбивчиво говорил парень, помогая жене подняться, натянул нашедшуюся вдруг рубашку, и вместе с Антониной Васильевной они вывели Татьянку под руки на улицу. Дед зачем-то сунул им пуховый платок:
- Продует еще...
- Жара такая, а он о простуде вспомнил! - усмехнулась фельдшерица, но платок взяла.
Хлопнули дверцы, машина сорвалась с места и умчалась по пылящей дороге.
Стремнов в растерянности постоял у калитки, перекрестился, наверное, второй раз в жизни, потому что первый был, когда увозили рожать его жену, Любу, и прошептал, будто помолился:
- Господи, только бы ладно всё...


Вернулся Пашка вечерним автобусом, осунувшийся лицом, как-то в раз похудевший, но весело взбудораженный и еще со двора закричал:
- Дед! С внуком тебя! - заскочил в дом, обнял Стремнова, - четыре триста! Дед, ты теперь настоящий дед!
Егор Иванович спрятал завлажневшие глаза, стал наливать парню суп, резать хлеб.
- Дня через три только выпишут, - хлебая из миски, тараторил Пашка, - а так, все, говорят, отлично!.. Обратно с Кудряшовым ехали, он на свадьбу приглашал. Вот, как сенокос все закончат, так и погуляем!
- Ну и хорошо! - оживился Стремнов. - Все ж таки сколько лет он Катьку мурыжит. Тоже девке обидно, мужика охота. Хорошо это...- Егор помялся немного и добавил тише. - Братишка к тебе приехал утренним поездом. Выпимши был, дак я его в сарайке спать уложил, всё на воздухе... Лицо-то у него, несчастный паренек. Ты и не рассказывал...
Пашка не донес до рта кусок хлеба, застыл и непонимающе посмотрел на Егора, потом натянуто улыбнулся, покивал согласно головой и, отложив ложку, пошел в сарайку.
Гость лежал на деревянном топчане, отвернувшись лицом к стене и подтянув ноги к животу. Павел постоял над ним с минуту, разглядывая его худощавую фигуру, и негромко позвал:
- Эй!
Парень сразу развернулся, будто и не спал: с левой стороны, на которой он лежал, лицо его было изуродовано большим ожогом, волос на височной части головы не было, и Пашка невольно поморщился.
- Не нравлюсь? - вызывающе спросил гость и, чуть отвернувшись, искоса посматривал на хозяина дома. - Выходит, ты сам себе не нравишься? А, Павел Александрович Кольцевой, из города Астрахани?..
Пашка почувствовал, как у него холодеет затылок, и неприятное это ощущение постепенно расходится по всему телу. Он опустил глаза в пол, но парень снова грубо сказал ему:
- Нет, уж ты смотри сам на себя, да повнимательней!.. Это ты с наружи такой бравый мужик, а нутро-то твое вот оно! - он снова выпятил вперед изуродованную часть лица. - Вся твоя душонка подлая такая же прожженная, как моя морда!..
- Д-долго речь сочинял? - впервые в жизни заикнувшись, негромко спросил Пашка.
- Недолго! Как тебя, кота лоснящегося, увидал, так и придумал! - парень встал с топчана и оказался ростом едва под Пашкино плечо. Это, видимо, чуть-чуть его отрезвило, и он сказал уже спокойнее. - Не знал, что у меня такой крутой двойник имеется.
- Ну, хватит выделываться! - зло оборвал его Павел. - Зачем явился?
- Посмотреть на твое житьё-бытьё, братишка! - закривлялся тот. - Вижу, устроился хорошо, детей, говорят, клепаешь?
Павел толкнул парня в грудь, и он повалился обратно на топчан.
- Я тебе, гаду, теперь жизни спокойной не дам! - заорал, почти завизжал тот. - Я тебя первому же менту заложу!..
- Беги! - тоже заорал Пашка. - Вон его дом, на соседней улице. Может, вместе побежим?! Тебе-то что до моей жизни? Я, что ли, виноват, что ты уродом стал?
- И ты, и ты! - задыхаясь от охватившей его ярости, сипел парень. - Все вы виноваты! Ты свою задницу быстро с Кавказа утащил! Это я все два года, как проклятый... В бэтээре горел! В госпитале валялся! В плену... Ты вот пристроился, а на меня всю жизнь ни одна баба не глянет!..
- И хорошо! Хоть таких же идиотов не наделаешь!
Парень бросился на Пашку, но то ли был слишком пьян, то ли и вправду слабее противника, только хозяин быстро скрутил разбушевавшегося гостя, подмял под себя:
- Успокойся!.. Ненависти-то в тебе, через край льется! Что же, ты герой теперь, тебя по телевизору показывают, а я сволочь, преступник!.. Оба в людей стреляли, оба убивали! Только я устал убивать, а ты до конца свой долг выполнил! Герой!
- Да! Да! - еще вырывался парень из Пашкиных рук. - Я до конца все вытерпел, ты же, как крыса, с корабля...
Павел тряхнул его разок, бросил на топчан и жестко сказал:
- Хватит беситься! Сейчас возьмем бутылку и по-человечески поговорим... Про Руслана мне расскажешь...
- Про Руслана? - опешил парень. - Его откуда знаешь?
- По твоим словам, он такая же крыса с корабля, вместе мы...
- Не ври, сволочь! Если бы не Руслан, парились бы мы до сих пор в Чечне, - перебил он Пашку.
- Вот об этом и расскажешь, - спокойно ответил тот и вышел из сарайки.
Вернулся через пару минут с двумя стаканами и бутылкой водки, налил себе и парню, сел напротив него на ящик, выпил молча и закурил, испытующе глядя на нервного гостя. Тот проглотил спиртное, попросил сигарету.
- Мать полгода мне ничего не говорила, - сипло и совершенно трезво заговорил парень, - потом, как-то письмо показывает, странное такое, вроде, что я нашелся, на вашей станции живу. Это ей мент местный написал, еще когда я в плену был. Фотография там твоя, а все данные мои: и день рождения, и имя-отчество, и адрес домашний... Мать говорит, сколько ни писала потом, не отвечали, решила, насмеялся кто-то просто... А я-то все понял, чеченцы первым делом документы обшманали. Ясно, что на продажу... Пока сюда с Астрахани добирался, думал, сразу убью тебя, даже слова не скажу!
- Меня-то за что? - перебил Павел. - Разве мы с тобой враги?.. И на самом деле братишки, по несчастью, - горько усмехнулся он.
- Замолкни! - снова огрызнулся парень, но Павел уже не обратил на это внимание. - Руслан деда своего искал, а дед тот, как аул ихний разнесли, вместе с младшим сыном в горы к боевикам подался. Руслан банду разыскал, вроде как с ними хочет быть. А я с товарищем как раз здесь и оказался. После госпиталя, домой уже ехали и попались, как ослы! Чеченцы все злились, что за такую мою морду никто денег не даст. Кормили, что собак! Били регулярно, все грозили - сбежишь, уши отрежем... А Руслан долго к деду не признавался, приглядывался, и как-то раз дед этот нас кормить стал, я ему говорю, что гнилое даешь? А он мне в мою-то морду этим пойлом вонючим! Тут Руслан и заорал, что не было у него деда, и не надо. Старика аж перекосило, уходи, говорит, отсюда, змееныш, не то вернутся братья с вылазки, я им сам велю тебе глотку порвать. Ночью Руслан сбежал, и нас с собой прихватил. До своих добрались, тут и всей сказочке конец. - Парень налил себе еще полстакана водки, выпил залпом и замолчал.
- Гладко рассказываешь, - усмехнулся Пашка, - выходит, я дурака свалял, надо было и мне в плен сдаться, а потом таким же героем прохаживаться?
- Только перед этим ты бы помои пожрал как я, да пинков наглотался! Сидишь в яме, и не знаешь - горло тебе завтра перережут или продадут! Во радости-то! - зло заговорил парень.
Пашка понял, что снова назревает конфликт, и поднялся с ящика:
- Допивай, проспись и утренним поездом отправляйся домой!
- Ты что же, обрадовался, думаешь, напоил меня, так я и поползу божьей коровкой?- нотки ненависти снова заклокотали в голосе парня.
- Чего ты хочешь? - подошел Пашка вплотную к нему.
- Я не хочу, чтобы ты моим именем прикрывался, чтобы жил спокойно, не хочу!
- Легче тебе от этого будет?!
- Будет! - вскочил парень. - Вот отсидишь лет пять в тюряге, так мне и полегчает!
Павел схватил его за грудки:
- Слушай, ты! Ты посмотри на себя! Ты же конченый псих, ты весь мир ненавидишь! Не уродство твое тебе жить мешает, был бы человеком, и девушка нашлась бы для тебя, пожалела, глядишь!.. Если бы я тебе под руку не подвернулся, ты бы и на другом зло свое сорвал! Не я эту войну придумал, не я туда мальчишек запихивал. Ты к министру обороны пойди, к президенту! Им свою рожу обгорелую покажи, а я свои шрамы, и еще тысячу парней с собой прихватим, кого без руки, кого без ноги, а кого и без головы!.. Афганцев давай с собой позовем! С Великой Отечественной ветеранов живых соберем. К кому мы тогда пойдем? К Господу Богу?! Ему тогда мстить станем!!! - Пашка затрясся вдруг весь, лицо его побелело, он выволок парня из сарайки, выкинул за калитку. - Убирайся отсюда!
- Сам псих, сам! - заорал тот, поднимаясь из пыли. - Все равно заложу! Все равно жить не будешь!
Павел кинулся к нему, но парень резво подскочил и бросился прочь, еще что-то выкрикивая, матерясь, распугивая затихающих к ночи деревенских жителей.
Пашка медленно вернулся к дому, сел на крыльцо, зажав голову между ладоней. Он не слышал звона комаров, которые закружили над ним, не чувствовал их укусов, и насекомые смело пили его кровь.
Все рухнуло. Он знал, что когда-то это случится, и, ему казалось, был готов к злой выходке судьбы. Но черный день настал, и Пашке опять надо было уходить, бросать все и всех, снова бежать, прятаться, бояться, а он вдруг понял, что у него просто нет на это сил. Это был тупик, край. Парню захотелось сию же секунду перестать существовать на свете, чтобы не было этой жуткой пропасти перед ним, чтобы не думать, не чувствовать, не мучиться. Он хотел, чтобы все кончилось...
- Чего ругались? - Пашка вздрогнул от голоса Стремнова, который неслышно вышел из дома и стоял сзади.
- Ничего. Хорошо все... Ты иди спи, я посижу еще.
Парень дождался, когда дед ляжет спать, потихоньку зашел в избу, стараясь не шуметь, сложил в небольшую спортивную сумку минимум своих вещей, взял из шкафа коробку, где хранились документы, нашел среди них военный билет. Зачем-то раскрыл его, долго читал в сумраке комнаты вписанные данные, смотрел на свою фотографию, потом сунул документ в задний карман джинсов и прикрыл за собой дверь.
Сонно заворчали, залаяли собаки, когда Пашка быстрыми шагами уходил по улице от дома, где, как он остро понимал теперь, оставлял все: не только родных любимых людей, но свое счастье, свою жизнь. Он не увидел сына и теперь никогда уже не увидит его, он бросил жену, ничего не объясняя ей, но что он мог ей оказать? Он был подлец, трус, ничтожество, и он ненавидел себя за это до такой степени, что, казалось сердце не выдержит, разорвется от этой ненависти к самому себе. И все-таки Пашка уходил.
Песчаная дорога белела в темноте среди леса, высокая луна пристально смотрела в спину парня, и ему становилось жутко от ее пронизывающего взгляда, будто это все жители поселка высыпали на улицу и с укором смотрели вслед дезертиру.
Дезертир! Пашка даже остановился от этой мысли. Он снова стал дезертиром. Только удирал он не с войны, а с поля битвы за собственную жизнь. Парень захохотал так громко и безумно, что лес всполошился, из кустов у самой дороги поднялась крупная птица, тяжело захлопала крыльями. Пашка вздрогнул от неожиданности, умолк. Пошел, потом побежал вперед, но остановился вдруг, сел на обочине дороги и оставался так без движения до самого рассвета.
Взошло солнце. Проснулся лес. Крохотная пичужка села на веточку березы, около которой сидел Пашка, птаха не заметила застывшего человека, тоненько пискнула. Парень протянул к ней руку, птичка испуганно сорвалась с ветки, перелетела на высокое дерево и возмущенно попискивала, косясь оттуда на Пашку.
Он встал с обочины, отряхнулся, подхватил сумку и зашагал обратно.


Алексей Кудряшов на пару с Катериной делали в доме ремонт. Часть мебели стояла в коридоре и даже на улице, а тяжелый сервант, стол и табуретки оставались в комнате, укрытые газетами. На полу лежали рулоны обоев, пахло краской.
Павел встал на пороге:
- Алексей, отвлекись ненадолго.
Кудряшов взглядом велел Катерине выйти, женщина собрала мусор и ушла на двор. Алексей убрал с табуреток газеты, предложил парню сесть, но тот остался стоять у порога:
- Мне надо лист бумаги и ручку.
- Нет проблем, - милиционер отыскал в серванте нужное, освободил стол.
Пашка сел, быстро стал писать что-то. Алексей внимательно смотрел на его напряженное лицо, усмехнулся чему-то, заглянул из-за его спины в листок и сказал:
- Пиши от своего настоящего имени.
Павел смял бумагу, отбросил ее на пол, взял другой лист и так же быстро застрочил по нему: " Начальнику районного отдела милиции от Левашова Павла Вячеславовича, 1979 года рождения. Явка с повинной..."
Пока он писал, Кудряшов нашел среди своих бумаг в серванте какой-то документ и спросил Пашку:
- Телевизор так и не починили?
- Причем тут телевизор? - не отрываясь от писанины спросил парень.
- Известий никаких не слыхал? - хитро прищурился Алексей. Павел поднял глаза, посмотрел сквозь Кудряшова, поставил число, расписался и выложил из кармана военный билет. Милиционер взял у него явку, а на стол положил ксерокопию газетной статьи. Пашка прочитал название, и листок в его руках задрожал.
"Амнистия - акт прощения. Постановление Государственной Думы... от 10 июня 1998 года... Руководствуясь принципом гуманизма, учитывая распространенность неблагоприятных обстоятельств, отрицательно влияющих на условия прохождения военной службы... постановляет.... распространить действие Постановления... от 12 марта 1997 года "Об объявлении амнистии в отношении лиц, совершивших общественно опасные деяния в связи с вооруженным конфликтом в Чеченской Республике" на лиц, совершивших преступления, предусмотренные статьями...328, 337, 338, 339 УК РФ, независимо от мотива и места их совершения..."
- Твоя 338-я,- негромко сказал Кудряшов.
Дальше Пашка читать не мог, он уронил голову на стол, глухо простонал и впился пальцами в волосы.
В глазах Алексея мелькнула легкая тень презрения, но он справился с собой, собрал с полу обрезки обоев, запихнул их в печку, поджег и, когда огонь разошелся, бросил в него военный билет.