Без Надежды. Часть 4

Ирина Камышева
...
Юра Тупицын лежал на полу в гостинице посреди Парижа. На шее у него была петля, а в руках - крюк от люстры. Вставать не хотелось: после этого надо будет подумать, как жить дальше, а лежа на полу, можно немного отдохнуть.
Из-под кровати выбежал пруссак и, наткнувшись на Юру, нервно затеребил усами.
«И чего разлегся?» - должно быть, подумал пруссак.
- Твое какое дело? А еще тоже Париж!
Таракан развернулся на сто восемьдесят и побежал по каким-то своим тараканьим делам. А Машка их крошками кормила, - вздохнув, подумал Юра. Природная брезгливость заставила его встать.

Задача существенно облегчалась тем, что потолок и стены были пусты, и зацепить веревку было решительно не на что. Следовательно, этот вариант отпадал. Яду мне, яду! Но яду не было, зато сильно хотелось по нужде. В дверь стучал коридорный, которого вызвали обеспокоенные шумом соседи.

«Эх ты, повеситься толком, и то не можешь».
Он успокоил коридорного и отправился в уборную. Тут его часто посещали разумные мысли.
В конце концов, я не обязан думать об этом сегодня. Еще есть несколько недель, которые можно провести не без удовольствия для себя.

…На полу в гостиной - незаконченная шахматная партия. Вчера играл сам с собой и не выиграл. Ладья Е-6. Пат. В роли черного короля – фигурка голопузого Будды. Машка потеряла…
Перед глазами - смеющееся лицо курносенькой пятнадцатилетней девчонки, такой он встретил ее тогда. Она не была уж очень красивой, по крайней мере в сравнении с особами модельной внешности, которые бывали у отца.
Мать бросила их, когда Юре было три года. Его воспитывала бабушка, а в двенадцать лет отец забрал его, чтобы избежать нежелательных слухов. Избалованный бабушкиной любовью («сиротка!») мальчик попался в руки суровой и злой домоправительнице Ирине Львовне.
Она не пекла оладьи утром и не рассказывала сказок по вечерам. Она плотно закрывала дверь детской и никогда не оставляла включенную лампу на ночь. Уголки губ у Ирины Львовны неизменно смотрели вниз, а передник был безукоризненно чист и завязан сзади симметричным бантиком.

 Юра ездил в лучшую школу республики на самом дорогом в городе ламборджино с самым опытным водителем из парламентского гаража. Его возили обедать в ресторан и кормили там черепаховым супом и лангустами. К слову сказать, он терпеть не мог ни того, ни другого.
По ночам ему снились качели из бабушкиного двора, истекающие жиром пирожки с капустой и чумазые босоногие коллеги по песочнице.

Белый король - на D3. Как он там оказался? Не помню. Такой надменный и холодный. На лице не лицо, а маска. Как в античном театре. № 1 - улыбка радости. № 2 – слезы печали. Строго разложены на полках по номерам. Никогда не угадаешь, какую наденет завтра.

При гостях – как дела в школе, деточка?
При журналистах – вот оно, наше будущее, поди-ка сюда, сынок.
Наедине – рентгеновский взгляд сквозь затылок. Куришь, паршивец?

За обеденным столом скучные папины сотрудники в одинаковых галстуках и вечные разговоры о политике. Ирина Львовна, будьте любезны перцу. Президент назначил такого-то. Сволочь. Обскакал. Убери локти со стола, паршивец. Надо ловить момент. Рейтинги синих падают. Ирина Львовна, опять у него платок грязный. Замените.
Юра стыдился приводить в дом друзей, которых, впрочем, почти и не было. Единственное, что ему нравилось в доме отца, - это огромная библиотека, которая служила комнатой для интервью, но в остальное время была абсолютно свободна.
Секретарши отца приходили в гости по вечерам и вели себя бесцеремонно. Одноклассники завидовали ему, а он, встречаясь с новыми пассиями Степана Олеговича, не мог скрыть омерзения.

Мир стал другим, когда в него вошла Мария.
Они встретились на очередном митинге. Юра зевал и время от времени окидывал толпу презрительным взглядом. На таких мероприятиях он чувствовал себя клоуном, но не являться не мог: отец лишал за это карманных денег. С течением времени он хорошо изучил цену каждого «поборника идеи» и научился поддерживать с ними беседу в духе верности партийным принципам. Сегодня среди старых знакомых он увидел новое лицо – девчонку в белой шапочке с аккуратно подстриженной розовой челкой.

Мария, как потом оказалось, просто проходила мимо и остановилась поболтать с Иван Сергеичем.
А потом она сделала невероятную вещь. Она рассмеялась. Вокруг была тьма народу. Одни делали вид, что безумно заняты приготовлениями, другие выжидательно смотрели на помост, некоторые – с фанатичным блеском в глазах, третьи закрывали лица флагами и транспарантами, а кое-кто откровенно скучал. Прохожие проносились мимо, как пилоты в тумане, - по приборам. На нее смотрели, как на инопланетянку, а она что-то оживленно рассказывала отцу и смеялась. Иван Сергеевич тоже смотрел на дочь, и в кончики его усов ускользала улыбка.

И вдруг из-за облаков выглянуло солнце. Оно отразилось во всех лужах на асфальте, в каждом мокром листочке, в каждой капельке, в витринах магазинов, в стеклах умудренного годами очкарика, на белом фартуке продавщицы мороженого. Его лучи просачивались сквозь решето туч, соединяя небо и землю звонкой серебряной канителью. Волшебство солнечного света, тысячекратно умноженное в стеклах и капельках воды, осветило хмурые лица людей, на мгновение делая их прекрасными. Рабочие суетились в солнечном мареве, устанавливая сцену, пробовали микрофон, покрикивая и лениво переругиваясь. Он не слышал ничего этого. Ему казалось, что где-то вдалеке - за облаками? – звучит вальс Шопена в ре мажоре. Так продолжалось до тех пор, пока не включились динамики.

На помост вылез партийный товарищ Степана Олеговича и сказал речь. Потом вылезали еще и еще, потели от вранья и не могли остановиться. Их никто не слушал. Юра вставил в оба уха наушники, в которых разрывались «Boys», а взглядом непрерывно следил за девочкой, которая умела так удивительно смеяться.
Он стоял и боялся, что она уйдет, а он так и не решится с ней заговорить. Степан Олегович огласил уже резолюцию. Студенты в партийных футболках собирали уже подписи под бумагой. Тупицын бегал взад-вперед по площади, покрикивая и поминутно оглядываясь. Потом подбежал к Воронину с видом, как будто его осенила неожиданная идея, и бросил как бы невзначай:

- Ну возьми, что ли, у меня интервью.
И Иван Сергеич, что ли, стал брать интервью. Юра отвернулся и неожиданно встретился с ней глазами.
 А если она узнает, что это его отец?
Но уходить было уже поздно. Она первая улыбнулась и сказала ему:
- Привет!



Прошло уже почти пять лет, а он все помнил, помнил эту ее улыбку, радостную и одновременно снисходительную, как будто с высоты своих пятнадцати лет она увидела его мучительную робость и умилилась его подростковой неловкости.

Все, что было потом, помнилось смутно, словно бы нехотя. Юра заканчивал институт международных отношений. Степан Олегович устроил его на работу в посольство. После работы он пробирался в Машкину комнату и сидел там, пока дом не засыпал. Им было хорошо и спокойно вдвоем. До тех пор, пока не появился третий.

С кем не бывает. Подкралось время решений.
И вот, наслушавшись от отца назиданий типа: весь в мать, придурок, чего от тебя ждать, - Юра сгреб в охапку Машку с паспортами и повел расписываться. После загса поселились у ее матери.

… Юра аккуратно сложил шахматы в коробку. Совершенно необязательно принимать решения в таком бедламе. Костюмы, вешалки – в шкаф. Ботинки в коридор – чистить. Разбросанные на столе письма, телеграммы – в игнор, в корзину немедленно. На всякий случай перебрал – все от отца. Мария писать не любит – позвонила бы. Если бы захотела. На пустом столе осталась фотография в рамке – улыбающаяся Мария на берегу моря, с чуть округлившимся животиком. Это они только-только переехали к отцу.

… Жить у нее показалось ему пыткой. Четыре человека в двух комнатах, на редкость несговорчивый Машкин отчим, духота и копоть из кухни, упреки от матери – дескать, что ж ты, дипломат гребаный, такого папеньку имея, обеспечить не можешь. Мечтатель.
На съемную квартиру денег не хватало. И вот, когда гордость испарилась тоненькой сизой струйкой, приехал посыльный от отца с приглашениями. Не от щедрого отцовского сердца, а чтобы избежать сплетен, Степан Олегович опять забирал сына к себе.

Каторга для Мани началась многочисленными «нельзя». Нельзя носить рваные джинсы и фенечки. С ногами на диване – нельзя. Нельзя опаздывать к семейному ужину. Нельзя путать вилки и тем более есть руками. Ты уже не голодранка, а жена будущего дипломата. Привыкай, милочка. Тем более отменяется розовая челка и громкий смех в приличном обществе. Ужас, где тебя воспитывали. Скажи спасибо, что в приличную семью попала.
Она плакала по ночам, уткнувшись ему в плечо. А он уговаривал – потерпи, вот папа устроит меня в лондонское посольство, уедем – и все будет по-другому.

… И все стало по-другому. Под Новый год Степан Олегович снова баллотировался. В избирательный штаб превратили его кабинет и библиотеку. Посторонние люди шлялись по дому, оставляя повсюду окурки и чашки с недопитым кофе. В столовой сваливали тюки, пахнущие типографской краской. В прихожей - удочки с флагами, транспаранты и горы чужих зонтиков. Поседевшая Ирина Львовна ходила по дому с ведром и шваброй, но все равно было грязно.

Кого из них посетила эта счастливая идея, теперь уже трудно вспомнить. Мастера пиара решили поведать народу, как готовится к Новому году кандидат Степан Олегович Тупицын. В семейном, так сказать, кругу.

И вот навезли полный дом фонарей, камер и саранчи в обличье телевизионщиков. Проводами опутали все снизу доверху. Впервые за все годы привезли елку – неестественно красивую и липкую от смолы. Дизайнер интерьера три дня уродовал кухню. Три часа до съемок гример уродовал Степана Олеговича. Толстенький пиар-менеджер раздавал всем советы и указания, чего делать и что говорить.
- Вы, Мария, Степана Олеговича папой называйте. Надо-надо, голубушка. Не упрямьтесь. Надо потерпеть.
За полчаса до начала приехал Иван Сергеевич. Погладил Маню по розовой макушке и шепнул: надо, девочка. Потерпи.

И вот елка наряжена, нужные слова сказаны, в кухне на столе аппетитно нарисовалась приготовленная Степаном Олеговичем лапша с подливой из рябчиков.
Сам Степан Олегович в переднике Ирины Львовны колдует на кухне. На лице крупным планом маска № 7 – улыбка умиления. Пробуй, дочка!
Пауза.
- Ну же! Попробуй! – тычет в руки вилку. Челюсти Степана Олеговича в судороге после двух часов улыбания. По верхнему зубу уже стекает яд, - у Мани гусиными пупырышками покрылись плечи. Секунда промедления – и змея выплюнет жало.
Иван Сергеевич из-за спины – сложенными на груди руками: попробуй, доченька!
Маня – руки из карманов, глазами – вокруг себя, по всем посиневшим от страха лицам. Теперь – демонстративно пятерней захватить побольше лапши и в рот. Не горячая. И вкусная, надо же, кто бы мог подумать. Жалко. Подхватить блюдо и вывернуть «папе» на голову – дело одной секунды.
И – стоп-кадр. Ошеломленный «папа» в фарфоровом цилиндре с ручками, украшенный ароматной лапшой не хуже собственной елки. Немая сцена.
...
Этого Тупицын-младший слышать и видеть не мог. Но скорее всего, было примерно так.
Разговор в монтажке программы «Чистый взгляд».
- А Грибкова знает?
- Знает, знает. Ты же не думаешь, что я на себя такое повешу?
- Ну смотри, Сергеич. Если что, тебе первому отгребать. По полной.

...Новогодняя программа «Чистый взгляд», перемонтированная за час до эфира, имела небывалый доселе успех. Журналиста Воронина уволили молниеносно под аккомпанемент телефонных звонков и зрительских аплодисментов. Остальные отделались выговорами и штрафами. Повтор в срочном порядке сняли с эфира. В Парламент Степан Олегович на этот раз не прошел.

Лондон был величественный, строгий и чужой город, в который Юра Тупицын прилетел один.

(продолжение следует)