«Слёзы философа»
“Vigamus nunc per speculum et in aenigmate”
(Св. Павел: Первое послание к Коринфянам, гл. 13, стих 12).
Никому не под силу воспретить убеждений, но чем плотнее толща времени, отделяющего нас от прошлого, тем образы его туманней. На образ мышления это препятствие (а оно суть – забвение) распространяется, должно быть, ещё весомее, чем на лик человеческий. Наполненное множеством домыслов, мифов и иных искажений, это вещество (да простится мне возможная некорректность, но по поводу структуры времени люди пока не сошлись во мнениях) не дозволяет нам обрести удовлетворительной опоры для наших, всё более общих, а значит – неточных предположений о том, что было и чего не было в далёком от нас прошлом. Убеждения наши поэтому произвольны, но каждый может сам отдать предпочтение одной идее, а другую – отвергнуть. Так вот: есть мнение, что среди дерзнувших мыслить, дабы обогатить познавательный процесс ещё и убеждениями (тогда – куда как более разноречивыми, нежели теперь, когда и самый невежественный человек, пускай даже невольно, осведомлён существенно лучше образованнейших людей древности, при том, во многих областях знаний, дававшихся его далёким предкам значительным усердием для их обретения), среди мыслителей – в каком-то смысле, первых – нашёлся независимый философ, что первым из первых озвучил понятие «Логос». Мы, разумеется, убеждены, что логикой – формальной логикой, с её четырьмя законами и множеством нюансов - обязаны Аристотелю; мы осведомлены о том, что предшествовавшие Аристотелю философы дискутировали, обходясь без логики вовсе. Но благодаря поистине титанической работе Аристотеля, мы свыклись с логикой настолько, что всё несообразное с нею считаем сомнительным, а, в конечном счёте – и фиктивным. К закономерностям природных, естественных процессов мы прилагаем некий измерительный прибор, словно бы встроенный в наши умы (foreign installation, пользуясь выражением Кастанеды), на шкале которого логические закономерности представлены делениями на причину и следствие, и если рассматриваемое в окуляр этого гипотетического прибора не вполне совпадает с насечками на этой его шкале, явление кажется отклонившимся от нормы, оно противоречит словно бы врождённому чувству гармонии, как фальшивая нота, что режет нам слух. Мы испытываем потребность если не вмешаться в процесс для его исправления, то счесть его явно несоответствующим неким законам природы, будто это мы устанавливаем их. Не лично вы или я, но мы – люди, давно не воспринимающие природу как источник милости.
Впрочем, я сильно отклонился от предмета, о котором вознамерился кое-что сообщить. Возвратясь к первоначальной теме, спешу провозгласить философом, впервые давшим ход ёмкому и, соответственно, дьявольски сложному понятию «Логос», Гераклита из Эфеса. Нет, это не новость ни для кого, хотя и не столь известный факт, как авторство формальной логики. Но я узнал о том, что именно Гераклит произнёс слово «Логос», воспользовался им для развития очень и очень нелёгких идей: он даже был прозван «тёмным» по причине излишней замысловатости своих трудов, – совсем недавно. Тогда же я узнал, что ни кому иному, как Гераклиту, принадлежит провербиальный афоризм о невозможности дважды войти в те же воды: Борхес просто-напросто свёл всю философскую деятельность этого мыслителя к словосочетанию «всё течёт».
Я же, устыдившись в очередной раз своего невежества, обратился к энциклопедической литературе – тут-то и началось собственно то, что побудило меня взять нынче в руки карандаш. Первой книгой, что должна была пролить свет на образ «тёмного» философа, был словарь классических древностей (по Любкеру, петербургское издание 1885 года). Восполнив пробел в своих поверхностных познаниях о философии Гераклита, я сделал некоторые выписки и пометил то, что осталось для меня не вполне понятным. Затем я обратился к Брокгаузу (и Ефрону – тот, тринадцатый том, где говорится о Гераклите, издавался ещё до прихода к власти толпы, по милости которой энциклопедия года после девятнадцатого издаваться перестала: это-то, неоконченное издание и занимает почётные полки нашей домашней библиотеки). Однако здесь, Гераклит Эфесский, значительно яснее переданный, чем тот, о котором говорилось в словаре классических древностей, оказался совершенно другим человеком, высказывавшим иные мнения по множеству вопросов, нежели первый, о котором я уже, было, составил какое-то представление. Я принялся сопоставлять сперва свои записи, потом дореформный текст Любкера, со множеством твёрдых знаков – от чего и слова в нём воспринимаются как-то твёрже и неоспоримее, со сведеньями из «счастливого» тома Б-Е, тщетно ища совпадений и находя только явные симптомы пиромании – в достаточном объёме, чтобы противопоставить Борхесову «всё течёт» вполне обоснованное своё «всё горит», – тем самым, повторно выразив всю философию очередного Гераклита verbatim (буквально) в двух словах.
Вывод мог быть только один: эти книги описывают разных философов, носивших одно имя и давших одинаковые названия своим трудам (не уцелевшим, сохранившимся во множестве разрозненных фрагментов). Оба Герклита были яркими, оригинальными мыслителями, притом – современниками, но даты жизни их изрядно расходились, а более всего расходились их суждения по множеству вопросов, занимавших в ту далёкую эпоху почти каждого из философов. Аристотель был первым, кто навёл порядок в этой разноголосице воззрений, отчасти примирив строптивых вольнодумцев, отчасти – опровергнув, но главное: он нивелировал их гомон логикой. В сложившейся же у меня с Гераклитом нелепой ситуации логика была бессильна: она подсказывала, что Гераклит был один, и ему посвящены обе статьи, не так-то сильно разнящиеся датами их написания; однако впечатление, произведённое ими, носило иррациональный характер. Тут бы, наверное, кстати пришлись математические знания, но с точными науками я с детства не в ладах, и вычислять, кто из авторов, писавших для словарей в конце 19-го века, грешил против истины и Гераклита, мне и в голову не пришло. Вместо этого, я не поленился продолжить изыскания на книжных полках. Не знаю, следует ли смеяться или сокрушаться, подобно Гераклиту (которого принято было представлять печальным и даже – в противоположность Демокриту – плачущим), но каждая новая книга множила образы «тёмных» философов, как грибы под дождём: один за другим, Гераклиты писали труды «О природе» в трёх частях, тексты их сочинений терялись в веках, а к концу 18-го столетия в Европе издавали самое полное собрание фрагментов, извлечённых по цитатам у многочисленных авторов и доксографов последующих поколений. Чем больше я узнавал, тем разнообразнее были идеи этих философов, мысливших неординарно, и потому всё более запутывавших дело.
Ужаснее всего оказывалось то, что все, как один, современные справочники сообщали, что сведенья о жизни Гераклита сохранились только в трудах Диогена (Лаэрция, как его именуют Брокгауз и Любкер), а о философском наследии эфесянина наиболее компетентным источником принято считать Аристотеля. Каково же было моё отчаянье, если изобретатель логики – и он приложил руку к этому клонированию бесчисленных Гераклитов. Если случалось вам видеть своё отражение отражённым в зеркале напротив – таким образом, что удаляющиеся лица образуют нечто подобное коридору, в который вы заглядываете из-за зеркальной рамы; тогда вы без труда себе сумеете представить на месте этих бесконечных лиц какой-нибудь античный бюст: этакий благообразный, высоколобый беломраморный мудрец с завитушками в бороде, конца которому не видно – с одним только отличием. Каждый из бессчётно повторённых бюстов неуловимо отличается от предыдущего и последующего: в чём отличие, вы затрудняетесь даже подумать, но знаете точно, что оно всё же имеется. С такой вот анфиладой Гераклитов из Эфеса, впервые произнесших слово «Логос», – во всех многообразных смыслах, какими он с тех пор насыщен, – случилось мне столкнуться недавно, когда попытался я наверстать пропущенную мимо бесполезными школьными штудиями информацию о философии на заре её становления. Вопреки честно описанному здесь личному опыту, я всё ещё убеждён (см. первую строку текста), что исторический Гераклит был один; на вопрос «кем убеждён?» без особой уверенности отвечу, что, видимо, сам убедил себя, – повинуясь всё той же логике от Аристотеля и, наверное, ещё так называемому «здравому смыслу» (который Энштейн, похоже, справедливо назвал «предрассудками, усвоенными человеком в возрасте до 18 лет»). Философская полемика, в которую я не решился бы встрять (хотя бы уже потому, что в основе её – греческое слово polemos, что значит: война), завершилась бы признанием побеждённой стороной, что Гераклитов – столько, сколько стремящихся к знакомству с ними и их доктринами – строго говоря, сколь угодно много. Воизбежание противоречия идеям, высказанным в начале моего рассказа, следует, вероятно, смириться с тем фактом, что всякое солидное издание имеет право на своего Гераклита: это, во всяком случае, менее безнадёжная картина, нежели анфилада бюстов в моём зеркальном кошмаре. Надежда очнуться от него меня не покинула. Я всё ещё изыскиваю сведенья о Гераклите в справочной литературе, и конца его неповторимым образам не наблюдается.
© ПётрКакПётр
Декабрь 2006