Александр Скуридин
КОЛОКОЛ ХЕРСОНЕСА
рассказ
Этот колокол рожден в далеком 1776 году в жарком августе месяце в Таганроге. Он был отлит из бронзы турецких пушек. Многопудовый «младенец» лежал в земляной яме, как в люльке, и медленно остывал, радуя мастеровых безупречностью обводов.
В литейку приходили из других цехов, глядели в яму и делали предположения относительно судьбы новорожденного. Все без исключения сходились в одном: такому красавцу радовать слух православных долгие века. Но, вскоре, случилась беда: невеста мастера-литейщика приглянулась хозяину завода, и он взял ее в дворню. А Иван бежал казаковать в бескрайние степи Украины. Колокол выволокли из цеха, вырвали ему язык и бросили на задворки.
Многие годы колокол лежал, погребенный мусором, и думал… думал… Однажды рабочие, что рыли котлован под строительство нового цеха, обнаружили его, очистили от грязи, удивились.
-Какой ладный!.. Глянь-кось, робя, сей бронзовый парень в честь святого Миколы-морского отлит! Знать и его к морю надобно приспособить, а не на свалке держать.
Весть о посвященном Николаю-угоднику сладкоголосом таганрогце достиг ушей митрополита. Высокий церковный чин, осмотрел бронзового «парня» и поддержал мнение простого люда: «Да, пусть отправляется в Севастополь».
И привезли колокол в город на берегу синего Черного моря, в тихое житье-бытье монастырское. Его подняли на звонницу только что освященной небольшой церкви святой Ольги в Херсонесе. И теперь ему вновь дали язык!
Было теперь чем порадовать братию возрождающегося монастыря. Звонарь-пьянчужка с блаженной улыбкой на круглом лице, ухватившись рукой за веревку, раскачивал било-язык. И плыл чистый бронзовый гул над седым Херсонесом. Монахи брели с песнопениями к вечерне, а о берег ласково терлось море.
Недолгой, однако, оказалась безмятежная монастырская жизнь переселенца-колокола – началась Крымская война. После захвата французами Херсонеса монахи разбежались. Звонница церкви святой Ольги оказалась очень удобной для корректировки артиллерийского огня по русским позициям, расположенным в Карантинной бухте Севастополя.
Каждый выстрел вражеской пушки отзывался в колоколе болью, к которой примешивалась горечь: отсюда, из звонницы прекрасно просматривались наши позиции. Но как подать осажденным сигнал? Звонарь как бы услышал мольбу бронзового любимца. Он незаметно пробрался в звонницу и привел в действие било. Колокол предупреждающе закричал, загудел: «Вра-ги!.. Вра-ги!..»
Звонарь был вскоре застрелен, но смерть его не оказалась напрасной. На бруствере русской батареи появился офицер, указал саблей в сторону звонницы, что-то крикнул. Орудия развернулись, изрыгнули пламя. Послышался надсадный вой ядра и… Последнее, что помнил колокол: падение навзничь. Пришел он в себя только в плену.
Их было тринадцать – бронзовых пленников. По закону, принятому еще Наполеоном I, колокола захваченных городов передавались артиллерийскому ведомству. Колокола валялись во дворе арсенала, испытывая жесточайшее унижение. Победители не знали, что с ними делать. Переплавить на орудия? Но век бронзовых пушек миновал.
Херсонесский колокол, необычайно красивый, с редкостным звоном, был выделен из группы собратьев. Его-то и подняли на башню знаменитого собора Парижской Богоматери. Тот первый свой день, проведенный среди чужих, запомнился севастопольцу на всю жизнь. Но, впрочем, разве они, чужие колокола, такие же? Во-первых, они на звоннице этого собора – хозяева. Во-вторых, они и вовсе не колокола. Эти субъекты, так сказать, колоколицы… Дамы! (во французском языке слово «колокол» женского рода, поэтому у «колоколиц» женские имена). Да. Да!..
- Как тебя звать? – спросила строгая особа по имени Мадлен, когда рабочие, закрепив пленника, ушли.
- Иван.
- Как?.. Среди нас мужчина? – заволновалась вся шестерка колоколиц, давно обжившие башню.
И бедолаге Ивану показалось, что Мадлен и Жозефина, ближайшие соседки, фыркнув, попробовали даже отодвинуться.
- Какой пассаж!.. Как он посмел прийти сюда? – взволнованно подхватила шестерка «девиц» поменьше размерами. Иван мысленно назвал их «мадемуазели». Эти создания сгрудились в звоннице средней башни собора.
- Нахал! – глухо бухнула особа. Эта колоколица была о себе очень высокого мнения, так как изготовлена из довольно необычного материала. И еще из-за того, что ею пользовались только в исключительных случаях: на Страстной неделе, с полудня Чистого четверга и до заутрени Христова Воскресения.
И тут неожиданно за чужестранца вступилась толстушка Мария.
- Тише, вы, стрекотухи! – зычно осадила она бронзовых товарок, затем осадила деревянную товарку:
- И ты, Бочка, чего кричишь?
На колокольне воцарилась тишина.
- Не поняла, - прервала молчание Мадлен. – ты, Мария, за чужестранца?
- Я за справедливость! Мы просто обязаны принять Ивана в нашу семью. И совсем не важно, что он мужчина.
- Напротив, - заинтересованно сказала Жозефина. – В этом как раз и заключается пикантность ситуации.
- Да, да, - послышались голоса. – Нам здесь как раз и недоставало мужчины.
А Мадлен, вздохнув, тихо прошептала:
- Ах, как он красив!
- Отдыхай, брат, набирайся сил, - подытожила разговор Мария.
Пришелец засыпал, слыша, как колоколицы восторженно щебетали:
- Смотрите, он весь в шрамах! Наш Жан необыкновенно мужествен!
Но тут последовала суровая поправка Марии:
- Не Жан, а Иван! – И властный ее окрик. – Тихо!
Колокол быстро научился ориентироваться в чужом красивом и огромном городе. Он уже отличал угрюмый фасад госпиталя Отель-Дье от особняка аббатства Сен-Мор, имеющего вид крепости с массивной башней и бойницами. Он любовался лесом веретенообразных башенок дворца Ла-Турнель. Среди других строений выделялся знаменитый Лувр. Колокол видел конные экипажи на улицах, крохотные фигурки людей.
Он стал часто встречаться со звонарем. Жан, припадая на левую ногу, пришел на следующий день после вселения пленника, похлопал его по боку и сказал:
- О, рюс Иван! Карош!..
И продемонстрировал, задрав штанину, след ранения:
- Казак пуф-пуф.
Жан завтракал здесь же, в звоннице. Он доставал из узелка хлеб, сыр, лук и бутыль, которую ставил прямо перед колоколом. Чувствуя запах вина и лука, «рюс Иван» вспоминал другого, херсонесского звонаря, и ощущал себя, в какой-то мере так, словно в этот момент находился на берегу родного моря.
Жан любил колоколиц, протирая их от пыли, разговаривал с каждой. Но особой его любовью пользовались Мария и, конечно же, «рюс Иван». И они, избранники звонаря, не оставались в долгу, - пели особенно громко и чисто. И голоса их гармонично сливались в один.
Следующая в табели о рангах Жакелина, висящая вместе с Марией в южной башне. Она чуть меньше сестры. Жакелина получила свое имя много веков назад, в честь супруги Жеана Монтегю, который принес колоколицу в дар собору. Это, однако, не помешало жертвователю оказаться позже обезглавленным. Жакелина гордилась своей родословной, считала себя истой парижанкой, и по сему сильно грассировала. Она, как и другие соседки Ивана по башне: Мадлен, Жозефина, Лаура,Люцинда и Мартина оказались хорошими, надежными подруми. Легкое кокетство их только красило. А о стайке «мамзелей» и говорить нечего – щебетуньи, любительницы почесать язычки, но беззлобно, впрочем.
И деревянная Бочка оказалась на поверку не такой уж гордячкой. Случалось, первая просила: «Иван, расскажи о своей жизни». И внимала ему, затаив дыхание. Остальные колоколицы тоже были отменными слушательницами.
Жизнь на башнях между тем шла своим чередом. На Пасху или на Троицу приятно было внимать гулкому уханью большой «мадам». Ей вторила теноровая. И вот уже все семь колоколиц церкви святого Евстафия втянуты в разговор. Угрюмо басит башня Лувра, величественно поет Дворей Правосудия.
Во время большого благовеста дрожит воздух, а вместе с ним и все в Нотр-Дам де Пари: балки, водосточные желоба, каменные плиты. Дрожит от нетерпения и Жан, кричит своим помощникам, находящимся в нижнем ярусе: «Начинайте!». Подручные повисают на канатах, ворот скрипит, и исполинская мелодия вплетается в единый, жизнеутверждающий Хорал, взметающий мощные звуки в само небо. Красиво… Но колокол Иван всегда в этот момент почему-то видит монахов, бредущих к вечерне, и море…
Прошли годы. И вот уже торчит назойливо гигантская ажурная игла Эйфелевой башни, а на улицах, сигналя клаксонами, катят авто. Уже отпели старика звонаря. Теперь на башнях по утрам появляется его сын, тоже Жан. Он, как и отец, ласков с колоколом и обращается к нему все с той же неповторимой интонацией: «О, рюс Иван…», только, разве, не задирает штанину. Но Жан-младший уже предчувствует новую войну. Он часто рассуждает по этому поводу.
- Обнаглели боши вконец. Конечно, господа-капиталисты, а не простой люд.
В один из жарких летних дней звонарь подошел к Ивану чрезвычайно расстроенный.
- Послушай, тебе надо возвращаться в Россию. Твоя страна и моя заключили военный союз. Сам президент Пуанкаре распорядился отправить тебя на родину.
Трудно было расставаться с Жаном, но еще труднее с колоколицами. Они дружно зарыдали:
- Не забывай нас, Иван. Мы все полюбили тебя. Нам будет так плохо и одиноко после твоего отъезда…
Поздней осенью Ивана пароходом привезли в Севастополь, затем телегой доставили в Херсонес. Поднятый на звонницу Владимирского собора, колокол вдруг потерял дар речи.
- Гордец какой! – фыркнул маленький, но пузатый колокол-подголосок и протянул иронично:
- Па-ри-жа-нин!
- Молчи, Гришка Распутин! – оборвал его тенор Сильвестр. Наш он, расейский. От радости, вишь, в горле у него перехватило.
Что за чудный день был! «Парижанин» вглядывался в синее море, которое утюжили уже не парусные, а стальные корабли, вдыхал полной грудью терпкий запах трав. А под вечер поведал соплеменникам о погибших бронзовых братьях. Их память колокола почтили минутой молчания.
Звонарь Иван всегда радостно тянул веревку, приговаривая:
- Хорош ты, братец! Родную речь, главное, не забыл. Ну-ка, спой, нам, Ванюша!..
И с высоты Владимирского собора струился чистый колокольный звон.
События на родине между тем понеслись вскачь. Произошла февральская революция, за ней последовала октябрьская, провозгласившая: «Вся власть Советам!». Недолгой была эта власть в Севастополе: после интервенции на улицах города вновь зазвучала франзузская речь. А потом заполыхала гражданская война…Через год после смерти Ленина победившие большевики закрыли монастырь. Звонарь обнял поочередно колокола, поклонился каждому поясно.
- Прощайте, братцы. Не поминайте лихом.
Теперь сюда, в звонницу, долетал только ветер, да пара летучих мышей-ушанов облюбовала притолоку под свой дневной сон. Вскоре все колокола были сняты, и о судьбе тенора Сильвестра и пузатого подголосника Гришки Распутина Иван ничего не знал. Они, видимо, были «перекованы трудом», то есть, пущены на переплавку: из колокольной бронзы в ту пору во всю изготавливали втулки корабельных машин и другие важные и ответственные детали.
Но «парижанину» в очередной раз повезло. Его установили на бетонные пилоны у берега моря для обеспечения безопасности судовождения. Изредка, в сильный туман он подавал сигнал-стон: «Смо-три!… В оба!…». И корабли, предупрежденные Иваном, отворачивали подальше от скалистого берега. Большей же частью колокол спал, подобно летучим мышам.
В одну из коротких июньских ночей его разбудили взрывы. Лучи прожекторов нервно чертили небо. В вышине рокотали моторы вражеских самолетов с хищными силуэтами ушанов. На спящий город посыпались бомбы. По самолетам был дан артиллерийский залп. И вот уже одна из машин, объятая пламенем, с воем рухнула в море. В ту страшную ночь началась Великая Отечественная…
Колокол многому стал свидетелем: горечи поражений, последовавшей оккупации и, наконец, радости освобождения всей Европы от захватчиков. В тот памятный майский день Иван полностью вознаградил себя за долгое, вынужденное молчание. Усатый пожилой матрос, ухватившись за обрывок веревки, начал сильно раскачивать било-язык, приговаривая:
- Ну-ка, родимый, ударь!
И колокол ударил! Сладок оказался голос Победы!
Особенными были те дни, полные энтузиазма людей, веры в скорый приход новой, счастливой жизни. «Да-вай!.. Да-вай!.. Быс-трей!» - кричал рабочий люд на стройках Севастополя, постоянно наращивая темп восстановления любимого города. И Иван с необыкновенным удовольствием подхватывал этот призыв.
Но потом он замолк на долгие годы. В один из сумрачных зимних дней к «парижанину» подошли палачи.
С тех пор он просыпался только тогда, когда детская рука бросала в него камешек. Видимо, беспорочная душа ребенка находила в бронзовой душе колокола некий созвучный отклик.
Только в начале третьего тысячелетия Иван наконец-то обрел язык, получил возможность хоть какого-то самовыражения. И не кроется ли разгадка неистребимости его в этом славном имени?