Сначала раздался резкий стук, а затем приглушенный звон разбитого стекла. Алексейцев быстро обернулся и увидел, как из пакета у девушки, которую он пропустил, входя в магазин, что-то льется на пол. Это произошло настолько быстро, что хирург так и не понял: то ли девушка замешкалась, то ли он преждевременно отпустил скобу двери, и та, притягиваемая пружиной, захлопываясь, разбила что-то в пакете.
Извиняясь за неловкость, врач вышел на крыльцо вместе с девушкой, помог ей выбросить в стоящую неподалеку урну пропиленовую сумочку с залитыми соком осколками посудины. Затем, не обращая внимания на возражения, несильно, но цепко взял незнакомку за руку и вновь завел магазин. Купил такой же сок и пакет и вручил его ей. Попутно, еще раз извинившись, он взял домой хлеба и вместе с девушкой вышел на улицу. Только сейчас он рассмотрел ее. Темноглазая и темноволосая, она стояла, потупив взор. И хотя на улице уже смеркалось, Алексейцев разглядел румянец смущения на ее щеках и матовую кожу.
Наметанным взглядом врача, он определил, что та, которой он невольно доставил хлопоты, приближается к тому возрасту, за которым число поклонников у невест уменьшается с невероятной быстротой. Одних женихов к этому времени расхватывают и заманивают более проворные соперницы, а другие кавалеры, записав таких, как она в старухи, – «подбивают клинья» к более юным. Прочитав все это в облике стоящей перед ним незнакомки, хирург, дабы окончательно реабилитировать себя, предложил подвезти ее на своей машине.
На удивление, девушка не отказалась от поездки, и Алексейцев, искоса поглядывая на ее сосредоточенное лицо, быстро доставил ее по указанному адресу. И даже пошутил на прощание, выразив надежду на то, что теперь она донесет сок в целости и сохранности. С тем и уехал.
Напряженный ритм областной больницы и её хирургического отделения быстро выветрил из памяти инцидент с разбитой банкой. Поэтому для Алексейцева стало полной неожиданностью, когда однажды вечером, он увидел ее. Устав после напряженной операции, хирург уединился в ординаторской и, сидя на стуле, жадно закурил, закрыв глаза. Поэтому на робкий стук в дверь, он раздраженно сказал: «Да!», собираясь отчитать того, кто не дает ему спокойно отдохнуть. Но в дверь вошла та самая девушка из магазина, неся чашку кофе и завёрнутое в салфетку печенье, и врач лишь удивленно спросил: «А вы как тут очутились? У вас кто-то из близких здесь лечится?».
…Оказалось, что она так же, как и он, работает в областной больнице медицинской сестрой. Раньше была в другом отделении, но попросила перевести ее в хирургическое.
На вопрос Алексейцева: «Зачем? Здесь же труднее!», она ничего не ответила, потупившись, как и в прошлый раз. А затем, извинившись, вышла из кабинета. Оставив хирурга с какой-то непонятной досадой.
Возможно, врач забыл бы и этот эпизод, но теперь во время обхода и дежурств, он все чаще и чаще встречал новенькую медсестру, которую, как он узнал, зовут Света. Но, вопреки расхожему мнению, что мужчина, при встрече с женщиной, сначала смотрит на ее ноги, и лишь затем поднимает взор выше, до лица, Алексейцев видел лишь одни ее глаза. Если в первый раз они показались ему просто темными, то теперь он замечал в них то какую-то невысказанную боль, то интерес к своей персоне, то – иронию, вводившую его в замешательство, отчего начинал злиться. Как правило, их служебные контакты были кратковременными и корректными, включавшими в себя пару десятков слов, касающихся назначения процедур. Несколько продолжительней они протекали во время ночных дежурств, когда персонал устраивал себе скромное «дежурное» чаепитие. Но и в этих случаях Светлана сидела всегда на отшибе, за чьей-нибудь спиной. Хирург чувствовал, что это не спроста, и вновь та, уже испытанная непонятная досада на себя, начинала зудеть в груди.
Она едва не стала шоком, когда дома, просматривая на компьютере новинки медицины, он получил по электронной почте сообщение. Боясь компьютерного вируса, он с опаской открыл файл и увидел стихи без названия и имени автора. Они были о любви и были прекрасны. Чувствовалось, что их пишет человек, знающий поэзию, хорошо владеющий литературным словом и мастерством стихосложения. Это врач определил почти что профессионально, так как со школы с уважением относился к искусству. В нечастые дни свободного времени он ходил с супругой в театр или на художественные выставки, и даже читал. Но на большие романы у него не хватало времени и желания, а рассказы и стихи – прочитывал с удовольствием, если, по его мнению, они этого заслуживали.
И вот теперь, прочтя стихотворение, Алексейцев уловил в нем не столько поэзию, сколько крик души, терзаемой неразделенной любовью. Не зная, почему и для чего, но хирург вывел это стихотворение на принтер, листок с ним спрятал в столе, среди медицинской литературы, а на компьютере стер файл. Опасаясь, что кто-нибудь из домашних прочтет это послание и поинтересуется: почему оно пришло именно ему, и кто и как узнал его электронный адрес? А на эти вопросы у него не было ответов.
Такие поэтические откровения, врач стал получать чуть ли не через день. Он догадывался, кто их пишет, но не знал, как ему быть в этой ситуации: послать по адресу отправителя суровую отповедь или начистоту поговорить с ним лично. В первом случае, он не хотел обижать человека, который любит и терзается, не получая ответного чувства. Во втором, у хирурга не было ни уверенности в том, что он правильно поступает, затевая такой разговор, ни умения его вести. Но все получилось не так, как предполагалось.
Однажды во время ночного дежурства, когда, попив чаю, персонал, воспользовавшись передышкой, разбрелся вздремнуть часок, Алексейцев, вроде, как отрешенно, сказал медсестре, убиравшей со стола посуду, что у нее очень хорошие стихи и она большой поэт. Светлана вспыхнула, по её щекам потекли слезы. Не ожидавший такого исхода врач, вскочил и как-то привычно, словно дочь прижал ее к себе. Слёзы хлынули потоком, а потом, сквозь всхлипывания, девушка выдохнула с надрывом:
- Люблю я вас, Александр Гаврилович! Давно люблю! Еще до случая в магазине! Только вы не гоните меня, я этого не перенесу!
… От этого признания и от ситуации, в которой он оказался, хирурга бросило в жар. Промелькнула даже трусливая мысль о том, что вряд ли он сможет объяснить эти слезы и его объятие, если кто-то из дежурной смены вдруг войдет в кабинет. Но в коридоре было тихо, и Алексейцев успокоился. А, успокоившись, начал, как ему казалось убедительно, объяснять медсестре, что он то же испытывает к ней симпатию и даже какое-то неосознанное влечение. Но суть в том, что он уже немолод. Ему перевалило за пятьдесят, и он вдвое старше ее, Светы, – чудесной девушки с красивыми глазами. И будь ему столько лет, сколько ей – он бы ее отбил у любого кавалера и на руках носил бы всю жизнь. Но он любит свою жену, с которой прожил 30 лет, у него взрослые сын и дочь. Он не может их бросить, как не может и лгать им. Поэтому он, Алексейцев, не хотел бы превращать ее искренние чувства в любовную интрижку и банальный секс, приукрашенные любовной аурой.
Медсестра прервала его. Всхлипывая и торопясь, опасаясь, что ее не дослушают, она вцепилась в халат хирурга:
- Я ничего не прошу, Александр Гаврилович! Я все понимаю и не собираюсь рушить вашу семью. Но я хочу быть рядом с вами. Не отталкивайте меня! Вы моя последняя любовь!
- Не говори глупостей! – это объяснение на грани истерики даже начало раздражать врача. – Какие твои годы! Ты еще сто раз (чего я тебе не желаю) можешь выйти замуж, так как молода и красива. Успокойся и возьми себя в руки! Есть, девочка, в жизни ситуации, когда обстоятельства выше наших возможностей.
… Светлана ничего не ответила. Взяв поднос с грязной чайной посудой, она быстро вышла из кабинета. А Алексейцев, как-то суетливо разжег сигарету и глубоко затянулся, желая, чтобы дым и никотин продрали до самой печенки. Выдохнув, он попытался успокоиться, взять себя в руки и трезво все осмыслить. Собственно говоря, что такое сверхъестественное произошло!? Ну, объяснилась ему в любви медсестра, ну – пишет стихи! Так мало ли кто в молодости не влюбляется и не рифмует слова от переизбытка чувств. Конечно, Светлане сейчас нелегко, но и его, Алексейцева, тоже надо понять. Жил, жил он со своей Ириной в любви и согласии и вдруг появляется молодая женщина и заявляет, что любит его. При этом ей совершенно безразлично то, как он должен разделить свои чувства на двух женщин, что он станет врать жене, оправдывая задержки и охлаждение к ней. И как скрыть на работе этот роман (седина в бороду – бес в ребро), о котором завтра же начнут шептаться в отделении.
От этих мыслей у хирурга разболелась голова и он, чего раньше не делал во время дежурства, нашел в ординаторской спирт, плеснул себе в стакан и выпил, не разбавляя.
… С этого дня врач жил какой-то раздвоенной жизнью. Внешне он оставался таким, каким был и прежде. Работал, как вол, не отказывался от рискованных операций, грозящих летальным исходом пациента, так же ровно, никого не выделяя, шутил во время отдыха на дежурстве с медсестрами, сердился, если они что-то делали не так. Но вторая, новорожденная его натура, пребывала в постоянном напряжении. Алексейцев пытался, как можно реже встречаться со Светланой и, тем более, с ее взглядом, обращенным на него. Но это плохо удавалось, так как она была старательной и опытной медсестрой, и наиболее сложных больных он поручал персонально ей, стараясь делать это посредством записи в журнале.
Наверное, не зря говорят, что запретный плод – сладок. Однажды хирург поймал себя на том, что думает о медсестре. И не как о работнице, а как о женщине, которую хочется страстно прижать к себе и целовать, задыхаясь. Он прогнал эти мысли, но они появились вновь, потом еще и еще. В очередное совместное дежурство, когда они остались вдвоем, Алексейцев не сильно, но цепко и требовательно, как тогда в магазине, взял Светлану за руку и привлек к себе.
- Зачем ты меня мучаешь!? – он выдохнул это, смотря в ее бездонные глаза.- Я не могу так, как ты хочешь. Я еще раз повторю: ты молодая, выйдешь замуж, и будешь жить счастливо.
- Вы делаете мне больно, Александр Гаврилович, – перебила медсестра, закрывая ему ладошкой рот. А когда убрала руку, то потянулась своими губами к его лицу. И хирург, словно ныряя в омут, слился с ней в таком поцелуе, что она вся задрожала. Он взял ее на руки, положил на кушетку, запер двери кабинета и погасил свет.
Потом, притихшие, будто опустошенные, они смущенно пили чай. И оба заметили, что прежняя стена, стоявшая между ними, рухнула, уступив взаимной близости и теплоте друг к другу.
И потекли будни, наполненные служебным этикетом и субординацией, совместными хлопотами над больными, летучими разговорами по текущим делам. Но для них это все было броней, которая скрывала их трепет, возникающий всякий раз, когда они видели друг друга. Алексейцев уже знал, что Светлана была замужем. Год она терпела запои и побои мужа, который никак не мог распрощаться с холостяцкой жизнью, а потом развелась. И замкнулась в себе. А, чтобы не свихнуться умом, начала писать стихи для себя. И вот тут-то однажды в больнице она увидела его, Александра Гавриловича, идущего по коридору от главного врача. По словам Светланы – ее словно ток пробил, так он ее поразил. И ведь не Аполлон, и не златокудрый красавец, а почему заинтересовал – сама не знает. И не блажь это девичья и не заскок, а – поди, объясни.
…Когда разговор коснулся стихов, то Алексейцев с жаром начал убеждать Светлану послать их в какой-либо журнал или газету, чтобы напечатали. А то и издать книгой, чтобы было, как у настоящего поэта. Он даже пообещал поговорить со знакомыми журналистами, чтобы они помогли.
Слушая эти слова, медсестра смеялась, говоря, что она себя поэтессой не считает, хотя мечтает когда-либо издать книгу стихов. Но – это только фантазия, так как печатание книги – дорогое удовольствие. А вообще ей ничего не надо, лишь бы он, Александр Гаврилович, (пусть на минутку) был рядом с ней и говорил что-нибудь нежное. Хотя бы слово!
… Когда железнодорожный состав набирает скорость – его трудно остановить. Так и Алексейцев чувствовал, что их отношения со Светланой зашли очень далеко. Он страшился потерять ее, так как она вернула его в молодость, но еще больше ужасался остаться без Ирины. С которой поскитался и по частным квартирам, и по общежитиям – пока не получил однокомнатную квартиру. А как они радовались рождению сына, а затем дочери. При этих воспоминаниях хирург начинал чувствовать себя таким подонком по отношению к супруге, что становился противен сам себе. Не решаясь резко порвать со своей тайной любовью, врач решил действовать, как в присказке: забудется, быльем порастет, считая, что время лечит. Он стал избегать уединений со Светланой и совместных дежурств. И все реже и реже говорить ей то, что раньше она готова была слушать часами. Медсестра почувствовала эту перемену и однажды спросила Алексейцева напрямик про остывшую любовь.
Разговор был тягучий и липкий, с недоговоренностью, как в детской игре – «да» и «нет» не говорить, черное с белым не носить». Кончилось это тем, что Светлана заплакала и ушла, а врач пошел в другую сторону по коридору. Он убеждал себя в том, что поступил правильно, все сказал честно и не убежал, получив желаемое, как прохиндей-ловелас. И в тоже время он чувствовал вину за отвергнутую им любовь. Поэтому он долго думал, как, хотя бы отчасти, загладить тот неприятный разговор. И нашел, как ему представилось, выход.
Алексейцев никогда не брал подношений после проведенных им операций. А тут (словно бес попутал) богатый родственник одного пациента, которого Александр Гаврилович вытащил с того света, уже второй день пристает с просьбой отблагодарить его, хирурга. Даже легковую «шкоду» предлагал. Но врач отказался, отшутившись. Но когда бизнесмен пришел с дорогим коньяком еще раз благодарить, Алексейцев, смущаясь, попросил мецената помочь талантливой медсестре, которой он, хирург, очень обязан. Родственник понимающе заулыбался, дал телефон и сказал, что, когда книгу примут в типографии – он оплатит счет.
Сказав «А», врач споткнулся на букве «Б», то есть, какие стихи он станет публиковать. Он не знал всего творчества своей медсестры. Что-то она читала ему вслух, но он – не запомнил, а попросить у нее рукописи или тетради со стихами – вряд ли она теперь их ему даст. И тогда Алексейцев полез в тайник своего стола. Он сам набрал их на компьютере, болезненно переживая на каждой строке, так как они были обращены к нему с мольбой, вывел на дискету и отвез в типографию. Знакомый журналист, прочтя стихи Светланы, написал к сборнику восторженную, но толковую рецензию. И книга пошла в набор, родственник спасенного пациента не обманул.
… Звонок из типографии прозвучал в середине декабря. Просили, чтобы он, Алексейцев, приехал и забрал свой заказ. Триста экземпляров книги, в твердой яркой обложке, на которой броско было написано: «Светлана Сафонова, «Зову тебя», стихи» – уместились в машине врача. Он оставил ее на территории больницы и поднялся в отделение, чтобы увидеть медсестру и сделать ей сюрприз.
Оказалось, что Светлана уже два дня, как болеет и сидит дома. Алексейцев знал, где она живет с матерью, и поехал на окраину города в частный сектор. Дом Светланы был угловой, за серым от времени, ветшающим забором из досок. Врач подрулил и нажал кнопку звонка. Но за калитку вышла не Светлана, а ее мама. Она сказала, что дочь поехала делать флюорографию и скоро будет. Отказавшись от приглашения подождать ее, хирург, объяснив цель своего приезда, начал выгружать книги и носить их в дом. Он так старался, что едва не остался без своего экземпляра, который с извинением взял, разорвав последнюю упаковку.
… Оставшееся время дня он был словно на иголках, не находя себе места. Жена это поняла по-своему, истолковав так, что даже в отпуске он не может забыть свою работу. Ухватившись за эту спасительную нить, Алексейцев сказал жене, что на пару часов съездит в больницу, так как там сегодня планируется сложная операция.
Быстро взяв со стоянки свою машину, он уже в наступивших сумерках подъехал к дому Светланы. Во дворе, это хирург увидел еще издалека, что-то горело, над забором вились клубы дыма. Выйдя из машины, Алексейцев подошел к ограде и заглянул в щелку между досками. Во дворе, на снегу, горел костер. Рядом с ним стояла Светлана и, растрепав страницы, чтобы лучше схватилось, бросала в огонь привезенные им книги ее стихов. Она не слышала звука мотора подъехавшей машины, да и, наверное, грома небесного не услышала бы сейчас. По лицу медсестры текли крупные, горькие слезы…
январь 2008 г.