Автовокзал жил в привычном ритме. Одни пассажиры, нагруженные сумками и пакетами, спешили к своим отходящим автобусам, другие, прибывшие из близких и дальних городов и сел, не спеша выходили из них. Над всей этой территорией, заполненной снующими людьми и техникой, висел густой гул голосов, неразборчивые объявления из динамика, шашлычный дым и гарь масла, на котором жарили беляши и чебуреки возле торговых киосков, облепивших привокзальную площадь. А еще моросил мелкий, надоедливый дождь поздней осени. Перейдя под навес и усевшись на освободившее место на скамейке, неподалеку от посадочных площадок, Иван Митрофанов удовлетворенно выдохнул воздух из груди. День у него сложился удачно. Он не только успел сдать анализы и побывать у врачей областной больницы, но и забрать вещи на квартире знакомых, где ночевал, и даже кое-что купить для семьи в магазинах областного центра. Удобно усевшись на лавочке, Иван начал разглядывать пассажиров, ища односельчан. Он видел знакомые лица, но это были жители соседних сел, к тому же они спешили, поэтому он не стал их окликать. А потом его отвлек шум.
Двое мальчишек, по виду двойняшки – лет десяти, что-то требовали на незнакомом языке у своего отца. Это был холеный, золотозубый кавказец в замшевой коричневой куртке и черной большой фуражке. Он стоял с женщиной, по-видимому, с женой, и еще с двумя мужчинами, похоже, той же нации. Гвалт сыновей вывел кавказца из себя, он поморщился, полез в карман куртки, достал деньги и сунул купюру вымогателям. При этом на его пальце блеснул крупный перстень. Схожие Иван видел на руках такого же кавказского жителя, открывшего в их райцентре шашлычную, а потом рядом с ней и пивнушку. Вскоре, как рассказывали те механизаторы бригады, которые, будучи в районном центре, наведывались туда, этот «Пятак», как прозвали его мужики, стал излюбленным местом всех местных выпивох. Продавец с далеких Кавказских гор отпускал им пиво и вино в долг, при этом разбавляя напиток из солода водой. Об этом все знали, но прощали владельцу за «душевность» и готовность войти в положение страдающего после перепоя. Вспомнив хозяина «Пятака», Митрофанов почему-то подумал, что и этот в фуражке-аэродроме – тоже где-то торгует шашлыком и пивом.
И вновь механизатора отвлекли прибежавшие кареглазые мальчишки. В руках они держали пышные белые булки, густо посыпанные маком. Кусая, их они, видимо переругиваясь, толкали друг друга. В итоге один выбил у другого сдобу, и она упала на землю. Ее недавний владелец, скорчил плаксивое лицо и, перед тем, как кинуться драться на обидчика, со злостью пнул булочку, как футбольный мяч. Она, вылетев из-под навеса, шлепнулась в грязь, туда, где к посадочным площадкам подъезжают автобусы. Иван увидел, как их отец-кавказец, мельком взглянув на эту сцену, вновь занялся беседой. Митрофанов почувствовал, как у него учащенно забилось сердце, а в глазах начало темнеть. Такое с ним уже было несколько лет назад.
Тогда к ним в сенокосную бригаду на обучение прислали Володьку Козина. Его родители за свой труд – были уважаемые в совхозе люди. А вот сын – далеко укатился от яблони. Нельзя сказать, что он был хулиганом, но какая-то червоточина, тяга к чему-то недоброму у него была. И еще привычка ходить с ножом. Не счесть, сколько их, жалея непутевого односельчанина, отобрал и переломал участковый милиционер, но и он не уследил. На танцах, повздорив из-за девушки с одним из совхозных пареньков, Володька ударил ножом соперника и получил срок. Той весной, что вспомнил Иван, он освободился и пришел домой на горе старикам-родителям. В селе были те, кто по разным причинам тоже не избежал тюремной баланды. Но, вернувшись домой, они старались забыть об этом, работой доказать, что осознали прошлое и просят людей не держать на них зла. И никто никогда им не поминал прошлое. У Козина все получилось наоборот. Он щеголял татуировками, особенно фразой, наколотой на груди, повыше левого соска: «Кто не был – тот будет. Кто был – не забудет». А так же словами из блатного лексикона. При этом порою, невозможно было разобрать, о чем он говорит. Село долго потешалось над тем, как Володька, освободившись, пришел в промтоварный магазин и напугал продавца, соседку тетю Серафиму, спросив – «шкары» и «лепень», то есть брюки и пиджак.
Так вот, когда дирекция совхоза и участковый увидели, что Козин не думает идти работать, а продолжает совращать молодежь, рассказывая воровские байки и расписывая свои «подвиги», ему было предложено или идти в бригаду, на сенокос, или он будет привлечен за тунеядство. Скривившись, Володька подумал и дал согласие отдохнуть на лоне природы. Но в бригаде он долго не задержался. Работник он был ленивый, вдобавок, подражая кому-то, паясничал: дескать, я траву не сажал, а посему косить ее не должен. Развязка наступила в один из обеденных перерывов. Козин, сидящий за общим столом, толкнул своего соседа в бок и небрежно потребовал:
- Слышишь, подай «глину»!
… Кучерявый, с открытым, добродушным лицом тракторист Гена Галкин, удивленно уставился на Володьку:
- Какую глину?
…Тот, по блатному щурясь и растягивая губы, медленно начал цедить слова.
- Ты, че – не врубаешься что ли? «Чернуху» я тебя прошу подать! Во, лох беспонятливый! Краюху, говорю, подай!
…Вот тогда-то у Ивана Митрофанова и потемнело в глазах. Его мать приехала на целину, пережив блокадный Ленинград. О тех днях она не могла рассказывать, сразу начинала плакать. И в эти степные края отправилась не столько по зову сердца, сколько из боязни – пережив войну и страшный голод, Надежда Федоровна хотела уехать подальше от чужих стран и поближе к тем местам, где выращивают хлеб. С малых лет Иван помнит, как она хлопотала о том, чтобы в доме обязательно было не менее двух мешков муки, из которой она сама пекла хлеб, а в разноцветных мешочках – различные крупы. И даже когда в селе появилась своя пекарня, мать всегда посылала детей купить хлеб про запас, так как боялась, особенно в ночь, остаться без хлеба. А сколько подзатыльников получили Иван и его братья за то, что недоедали хлеб или небрежно относились к нему. Иванова маманя собирала все корочки, сушила их в печи, пока они не становились желто- коричневыми, и тоже хранила этот хлеб в узелках. Она даже скотине сухари не скармливала: летом делала из него квас, в толченных сухарных крошках обволакивала, когда жарила, котлеты. И просто давала сыновьям погрызть сухари для пользы организму. Их в семье, все, кроме Надежды Федоровны, называли «блокадными». А она, укоризненно качала головой и говорила, что если бы у них, в Ленинграде, были такие сухарики, то люди бы не падали на ходу мертвыми от истощения и не ели бы крыс и столярный клей. Поэтому она редко называла хлеб – хлебом, а все больше – хлебушко. Повзрослев, Иван понял цену этому продукту и то, как он достается тем, кто его выращивает. И сам проникся отцовской любовью к зернам, которые, прорастая, тянулись вверх, набирая силу, колосились, чтобы отблагодарить пахарей добротным урожаем.
Поэтому, услышав Володькины слова про «глину» и «чернуху», Митрофанов, сидевший наискосок от блатного, рукой схватил его за шиворот и, тыча носом в крышку стола, как комнатного щенка, сделавшего лужу в неположенном месте, в исступлении начал повторять: «Хлеб – это! Хлеб!».
В конце концов, Козин вырвался из цепкой и сильной руки механизатора, выскочил из-за стола и, отпрыгнув в сторону, взъерошенный и злой, выхватил из кармана кнопочный нож. Расставив руки и слегка присев, Володька начал раскачивать тело, словно готовясь к прыжку. При этом он нажал кнопку, и блеск лезвия резанул глаза бригады. Это было ошибкой вернувшегося из места заключения. Вильгельм Герлиц, работающий на стогомете, сделал два шага в сторону, нагнулся и поднял с земли вал с шестерней на конце. А Гена Гусев, как штангу, взметнув над головой скамейку, пошел на Козина. И тут же бригада двинулась на Володьку стеной. Тот попятился, а потом, обозвав всех нехорошими словами, зашагал в сторону поселка. Больше он в бригаде не появился. Его перевели работать в механическую мастерскую слесарем, а, ближе к зиме, оказавшись в райцентре, в «Пятаке», пьяный Козин кого-то вновь ударил ножом, получил новый срок и, по слухам, погиб во время драки в зоне.
… Все это, как наяву, пронеслось в голове Митрофанова, он вскочил со скамейки, тремя прыжками домчался до мальчишки, пнувшего белую булку, и взял его за плечо, чтобы сделать внушение. Тот, не ожидая такой реакции на свою выходку, испуганно заверещал. Тут же рядом с Митрофановым оказался золотозубый и с сильным кавказским акцентом закричал:
- Ты зачэм, бич, ****ь, ребенка хватаешь?!
- А ты, куда смотришь? – механизатор отпустил мальчишку. – Он над хлебом издевается, а ты делаешь вид, что не видишь этого безобразия.
… Кавказец взял своего отпрыска за руку и подтолкнул в сторону матери. Затем без размаха, коротко, ударил механизатора в зубы.
Иван почувствовал на языке соленый привкус крови. Он сглотнул ее вместе со слюной и еще раз попытался объяснить кавказцу, что нельзя так обращаться с хлебом. Но тот прорычав:
- Тэбэ какое дело!? Он на твои дэньга булка купиль? Это его хлэб! Хочет – кушает, хочет – пинает, – вновь ударил Митрофанова в лицо.
… Третьего удара не последовало. В свои сорок семь лет Иван сохранил еще силу и после взмаха его правой руки – фуражка-аэродром полетела в одну сторону, а ее хозяин – в другую. Ему на выручку кинулись его собеседники, но тут подбежали патрульные стражи порядка и всех повели в привокзальный пункт полиции.
Разбирательство было бурным и бестолковым. Кавказцы хором кричали, что этот «бич» напал на их ребенка, и они его защищали от этого «бандыта». Потом они начали просить офицера отпустить их, так как автобус уже стоит у посадочной площадки. Золотозубый, с синяком под глазом, даже ушел с капитаном в другой кабинет, где быстро о чем-то поговорил. После чего он вышел и, пригрозив Митрофанову разобраться при встрече, со своими напарниками заспешил к автобусу.
Только теперь капитан и находящийся тут же сержант, начали слушать рассказ Ивана. Когда он кончил его, они переглянулись, и капитан спросил:
- Ты, что серьезно из-за булочки полез драться?
- Да разве можно, товарищ капитан, хлеб пинать? Он же – хлеб! Вы у своих стариков спросите, как в войну им было!
… Капитан почесал макушку, помолчал, а потом спросил:
- У тебя деньги есть?
- Есть немного, – Иван силился понять: к чему клонит офицер.
- Доставай их! Это штраф за то, что дрался и нарушал общественный порядок. Сержант, подай бланки, я ему квитанцию выпишу.
… Сержант сделал испуганное лицо:
- Кончились бланки, товарищ капитан. А я не успел за ними съездить.
- Вечно у тебя непорядок, – офицер сдвинул брови. – Придется вам, Иван Максимович подождать, пока он бланки привезет.
- Да не надо мне квитанции! – взвыл механизатор. – Мой автобус уже ушел и я не знаю, как теперь доберусь домой.
- Ну, что же – не надо, так не надо. Я квитанцию все равно позже выпишу, а вы, когда будете в областном центре, зайдете и возьмете ее. А на попутный автобус мы вас посадим.
… Капитан не обманул. Сидя в автобусе, который должен был проехать по трассе мимо его села, Иван смотрел в окно. Пока он оправдывался в пункте полиции, кто-то поднял булочку и положил ее в сторонке, у столба навеса. И теперь вездесущие воробьи терзали ее на крошки, громко чирикая. На душе у Митрофанова было муторно. Обида жгла сердце по поводу того, что живут же на свете гады, которые считают в порядке вещей топтать хлеб. А еще ныли разбитые губы. Противно было и оттого, что он оставил в пункте полиции деньги, подыграв со штрафом жулику-капитану, который взял дань за драку и с кавказца, и с него.
От самокопания его оторвал водитель автобуса. Усадив всех пассажиров по местам, он подошел к креслу, где сидел Иван, и сказал грубовато:
- Видел я, как ты махался с этими пивниками. Из-за булочки – люди говорят. Пнули они, вроде, ее. Молодец, батя! Правильный ты мужик! Ты не волнуйся, я зарулю в ваш совхоз и тебя прямо до дому довезу...
2007 г.