Они оказались в соседних креслах самолёта Милан-Киев. Один – в дорогом светлом костюме, другой – в свитере и джинсах. Оба сразу увидели, что очень похожи.
Первый подумал: «Моя ухудшенная копия. Надо будет спросить у родителя насчёт грехов молодости».
Второй подумал длиннее: «Мистика какая-то. Мы же похожи. Правда, у него выражение лица, будто ему весь мир должен и не отдаёт.…А они хоть изволили заметить, что у нас имеется некоторое сходство?
О! Я напишу двух похожих, но всё-таки разных людей, глядящих друг на друга…
Нет, один человек смотрит в зеркало, а видит там другого…
Или так: пожилая женщина видит себя молодой, нет, не молодой, но заметно моложе. Понесло!…А всё-таки интересно, кто он…»
«Судя по тому, - подумал первый, - что моя копия всё время ёрзает, она сейчас что-то изречёт. А разговаривать мне лень. Да и о чём говорить?»
Хорошо ему было, так хорошо, что спел бы, кажется. О такой поездке можно было только мечтать: итальянцы и работой их довольны остались, и новый контракт подписали, и принимали, как никогда. Чего он только не ел и не пил за эти дни, он с этим их культом еды даже замучился. Мыслимое ли дело: сидеть за столом и за едой, уже объевшись, обсуждать, в какой ресторан они пойдут завтра, и что будут есть там. Еле отпустили на денёк во Флоренцию.
Как хотелось ему, чтобы кое-кто из бывших одноклассников с Институтской увидел его сейчас. Увидели бы, что и он, тоже поднялся, хоть и не было у него, как у них пап из Совмина, и «международных отношений» он не кончал. Увидели бы, как он, прилетев из Италии, сядет в почти новенький двести тридцатый «Мерсик» и покатит с ветерком домой.
«А ты-то в Италии что делал?» – подумал он и ещё раз взглянул на соседа. Убедился, в сходстве и вспомнил свою первую встречу с Наташей.
Он тогда ехал вверх по эскалатору метро и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Повернув голову, встретился глазами с незнакомой красивой девушкой. Она ехала вниз и улыбалась ему, да, точно - ему, и он улыбнулся ей в ответ.
- Я сейчас, - крикнула она.
Он стоял и смотрел, как она бежала вниз, а потом уже по его эскалатору вверх. За несколько ступенек до него она остановилась. Улыбки как не бывало. Она даже сделала движение, чтобы пойти обратно вниз, но, поняв, что это невозможно, застыла на месте.
- Ослепили меня такой улыбкой, - сразу заговорил он, - и тут же хотели удрать.
- Простите, я обозналась, у меня зрение плохое, - сказала она.
- За что же мне вас прощать? Я, может, такую улыбку больше никогда и не увижу. Жаль только, что она не мне предназначалась. А что, большое сходство?
- Нет, - ответила она, - только на расстоянии. У меня просто сильная близорукость.
- Надо же, и у меня, - соврал он, - а очки не носите?
- Нет, на улице не ношу.
- И я не ношу, - сказал он и добавил, - выходит, мы с вами родственные души.
- Да, да, - рассеянно сказала она.
Когда они сошли с эскалатора, она сказала:
- До свидания, мне вниз.
Он секунду постоял и бросился за ней.
Мысли о Наташе сразу отодвинули на задний план всё остальное, захлестнуло желание поскорее увидеть её, и он, сидя с закрытыми глазами, хотел вызвать ещё какое-то воспоминание, связанное с ней, но не получалось. И вдруг подумалось:
«А может быть, это он? И это за него она меня тогда приняла?»
Стюардесса, проходя, сделала замечание его соседу, тот сразу покраснел и суетливо пристегнулся. Её лицо вдруг приняло такое изумленное выражение, что и первый и второй рассмеялись.
- Чему вы так удивились? – спросил первый.
- Вы что, близнецы?
«А улыбка у него хорошая», - подумал второй.
- Всё может быть, - сказал первый, - вот только видимся впервые.
- Разыгрываете, - не поверила стюардесса и поспешила на чей-то нетерпеливый зов.
- Судя по выражению её лица, - сказал первый, - мы, и правда, похожи. Да и мне ваше лицо показалось уж слишком знакомым.
- А мне - ваше, - с радостью отозвался второй и добавил, - называйте меня на «ты».
- Идёт, - сказал первый и спросил: «Ты киевлянин?»
- Нет, москвич, - ответил второй, - а ты?
- Киевлянин, - обрадовался первый тому, что его сосед не из Киева, и спросил:
- Ну, как тебе Италия?
- Впечатлений очень много, особенно Флоренция потрясла. Но когда попал в галерею Уффици, всё остальное перестало существовать. Жалко, что времени у меня совсем мало было. Успел, правда, понять, почему многие русские художники ездили учиться в Италию. Я бы тоже там поучился…
- А ты что, художник? – спросил первый.
- Хотел бы ответить «да», но, по-моему, до этого так далеко. Вот Левитан – художник, Куинджи, Серов. Да и после Рафаэля, Джотто, Микеланджело, сказать: «я – художник», язык не поворачивается.
- А где ты учился?
- В архитектурном. Правда, архитектор из меня никакой, хотел на живописное отделение перейти, но не получилось. А ты где?
- Тоже на архитектурном, в художественном институте.
- Надо же, такое совпадение.
- И где работаешь? В проектном?
- Нет, я там не выдержал и года – не моё это дело. Черчу-то я нормально, но не люблю. А разве можно нелюбимым делом заниматься! Это, по-моему, даже хуже, чем с нелюбимой женой жить.
Первый хмыкнул, а второй продолжал:
- Правда, черчение меня иногда подкармливало, я в издательствах схемки да графики чертил, но это, когда уже совсем невмоготу было. Мне даже больше нравилось дома красить. Видел, как красят? Сначала думал, не смогу: эти люльки, они от малейшего движения шатаются, а я ещё и высоты всегда боялся, но потом более-менее привык. Благодаря этому и поездил немного – я и в Твери красил, и в Ярославле, и даже в Киеве вашем. А главное, я после двух месяцев работы в люльке мог месяца два, а то и три спокойно рисовать и писать. А я не рисовать не могу. Ты, конечно, тоже рисуешь? – спросил он.
- Да, - ответил первый, - и рисовал, и маслом писал.
И опять он вспомнил Наташу. Она тогда в первый и в последний раз была у него дома - очень не хотела идти, но он всё-таки сумел уговорить её.
- Ну, как тебе? - спросил он, ожидая, что на неё произведёт впечатление метраж и обстановка гостиной.
- Неплохо, и не без вкуса, - равнодушно ответила Наташа и тут же спросила, - а чья это картина?
- А-а, увлечение молодости, - отмахнулся он.
- Что, серьезно, твоя? – удивилась она, - ты не говорил, что рисуешь.
- И не рисую, это давно было. А что, нравится?
Они стояли у «Осеннего пейзажа», его студенческой работы.
- Чудо как хорошо, - ответила она, не отрываясь от картины, - так и хочется туда, в твою осень, к озеру, побродить по берегу, посидеть в лодке. У нас на даче похожее озеро было, и тоже ивы росли.
Он вышел на кухню, прикатил столик с шампанским, фруктами и конфетами.
- А говоришь, что не рисуешь, - сказала она, стоя у портрета сына.
- Это единственное, что я сделал за последние пять лет, - сказал он, доставая из серванта бокалы.
- Как ты хорошо его нарисовал, особенно этот его удивительный взгляд. Сын у тебя чудо - такой светлый, чистый, ни тени хитрости. Помнишь, как он просил тебя на лодочной станции не заставлять его врать, что ему уже исполнилось шесть лет.
- Да, хитрить он совсем не умеет.
- Как же ему трудно жить будет! – сказала Наташа.
- Ничего, приспособится, жизнь научит, я тоже таким был, - как-то весело ответил он.
- А я бы не хотела, чтобы мой сын, мучаясь, приучался лгать и жить во лжи, - сказала Наташа, и, он по выражению её лица, по суженным глазам понял, что вечер испорчен.
- Поэтому не уверена, - продолжила она, - что когда-нибудь захочу иметь ребёнка.
- Зря ты, все так живут, - как можно мягче сказал он, - и ничего, привыкают.
- А я не хочу этого твоего «ничего».
- А что ты хочешь?
- Ничего! – резко отрезала она. - Проводи меня, пожалуйста..
- Наташа, - взмолился он, - не уходи, давай хоть немного посидим, шампанского выпьем. Это же твоё любимое «Мускатное».
- Я не могу тут находиться, - ответила она.
- Наташа, ну, точно, никто не может здесь появиться, - заговорил он, - жена в командировке, тёща с сыном на даче, тесть…
- Не в том дело, - оборвала она, - непойманый вор всё равно вор.
- Но я так не хочу с тобой расставаться!
- Тогда пойдём куда-нибудь.
- Махнём?
- Махнём, - сразу же оживилась она.
У них это означало ехать в аэропорт пить кофе. Он уже неплохо изучил её: езда на машине могла поднять ей настроение.
Какое у неё было лицо, когда она гнала машину, выжимая на трассе предельную скорость! Создавалось впечатление, что ей так хорошо! Но была в этой езде и некая отчаянность, истеричность. Он даже боялся этих ночных поездок, боялся, что когда-нибудь это плохо кончится. Ему казалось иногда, что именно этого она и хочет, ищет несчастья для себя.
«Но почему, – иногда думал он, - ведь у неё всё складывалось, как нельзя лучше?» Сразу после окончания мехмата университета её взяли в солидную совместную фирму, она стажировалась в Испании, работала год в Штатах. Ей предлагали там даже остаться, или хотя бы поработать ещё год, но она не захотела и вернулась. Когда он спросил о причинах, она ответила в своём духе: «Там жизнь без души». Он не удивился, когда она сказала, что уволилась из фирмы. Ушла в академический институт на мизерную зарплату и параллельно преподавала в матшколе.
За два года их знакомства он совсем немного узнал о ней, она никогда не рассказывала ни о своём детстве, ни о родителях. Слишком часто бывала «вся в себе», он мог бы по пальцам пересчитать, сколько раз видел её беззаботно улыбающейся. Ну, разве что в Праге, Наташа была сама на себя не похожа. Услышав, что она очень любит этот город, купил тогда путёвки на четыре дня.
А он, наоборот, был как игривый щенок рядом с ней, не мог сдержать улыбки, когда видел её.
- Не улыбайся так часто, - один раз сказала она.
- Почему? – удивился он.
- У тебя улыбка другого человека.
- Какого другого?
- Никакого, просто другого, - оборвала она.
- Нет, ты, пожалуйста, объясни, - почти потребовал он.
- Ну, если ты так хочешь… улыбка у тебя очень добрая, щедрая, а ты…у тебя всё для себя.
- Что ж, спасибо, - сказал он, - спасибо, что ты так хорошо меня поняла. Да, для себя, для себя я мотаюсь с сыном в бассейн и на изостудию, хожу с ним в музеи и в зоопарк. Для себя, наконец, я поехал с тобой в Прагу.
- Нет, ты не так понял, ты прекрасный отец, я таких и не встречала, и друг ты просто замечательный. Но это не то, ведь и твой сын, и я – это твоё, для тебя…Я, например, для тебя, как сладкое, типа десерта, - засмеялась она.
- Иногда скорее горькое, - подумал он.
- Скажи, а тебя на работе любят? – спросила она.
- Любят? – он задумался и сказал, - не знаю.
- Значит, не любят, - сказала она.
И была права – не было у него с сотрудниками таких отношений, как когда-то в школе, в институте, и на старой работе. Да и бывшие одноклассники на последней встрече как-то прохладно отнеслись к нему - не было ни у кого настоящей радости видеть его. Он подумал, что это у них от зависти, но ведь и Логинову было чему завидовать, а весь вечер только о нём и говорили, а в конце даже стали писать ему письмо в Германию. На каких-то клочках бумаги и даже на салфетках.
Стюардесса, улыбаясь, предложила напитки. Он взял минеральной, а сосед - бокал белого вина.
- Что, не пьёшь? – спросил второй.
- Машина в аэропорту.
- А ты где работаешь?
- У меня своя фирма.
- И что делаете?
- В основном проектируем коттеджи, - сказал первый. Он хотел продолжить и рассказать, чем они ещё занимаются, что у них появились связи и с Россией, и с Венгрией, и с Италией, но понял, что второму это будет неинтересно. Да ему и самому не очень хотелось рассказывать о своей работе – чтобы выжить, брались за всё: и за вентиляционные системы, и за котельные, а в поисках заказов мотались по всей Украине.
Вот о чём бы он с удовольствием рассказал, так это о том времени, когда работал в «Киевпроекте», особенно, когда делали гостиницу «Киев» и площадь Революции, за которую получили Госпремию. Как они все были тогда увлечены! Засиживались за кульманами до восьми, а то и до десяти вечера, и в субботу-воскресенье выходили, и при этом никто не жаловался и не ныл. И погулять тогда как-то успевали: и с девчонками, и с выпивкой. А друг без друга просто жить не могли, ночей не хватало, чтобы наговориться обо всём: сначала, конечно, об архитектуре, а потом уже о книгах, художниках, о жизни вообще. А с утра бегом, и с удовольствием к кульману. Вот это была работа! Да разве ты поймёшь? – подумал первый и спросил у второго:
- А где ты ещё работал?
- Художником на ткацкой фабрике. Работа, конечно, скучная была - рисунки для ткани, плакаты, стенды. Если б не женщины, сбежал бы оттуда через месяц, а так год продержался. Что называется, пустили козла в огород. А портретов я там сколько написал! Я вообще очень люблю женщин писать, и ещё детей.
- А где ты детей рисовал? – поинтересовался первый.
- Летом в детский лагерь ездил. Мне и возиться с детьми нравилось, и о еде там думать не надо, и времени свободного, чтобы писать, хватало. А какие там места! Волга, сосновый лес, поля бескрайние. Всегда оттуда полные папки эскизов привозил.
Второй вдруг подумал, что с удовольствием вспоминает о том, как жил два-три года назад. Хотя тогда было, ой, как нелегко: так редко удавалось продать, пусть за копейки, какую-то картину, с выставками ничего не получалось, питался кое-как. Бывали дни, когда даже сигарет не на что было купить, не говоря уже о холсте и хороших кистях.
- А ты выставлялся? – спросил первый.
- Да. Я в Москве в двух выставках участвовал, а в Твери у меня персональная была. Честно говоря, до сих пор не верится, что удалось пробиться. Сколько раз я переставал надеяться, и кисти ломал, а один раз целую папку эскизов изорвал. А началось всё, конечно, с «Портрета девушки». Ты знаешь, я всегда сомневался в своих возможностях, но эта картина у меня, и правда, получилась. Мне даже иногда кажется, что это не я её написал. Видно, когда человек по-настоящему любит, ему что-то высшее помогает. А я тогда не просто любил, я был переполнен любовью. Заговорил я тебя совсем, - смутился второй.
- Да нет, тебя интересно слушать. А ты эту картину продал?
- Нет. Она хоть и мучает меня, но я не могу без неё. Я ведь эту девушку потерял.
- Что значит «потерял»? – не понял первый.
- Даже не знаю, как сказать.
- Ну, извини, тебе, наверное, не хочется говорить об этом.
- Да нет, ничего…, - замялся второй. А потом вдруг: - А хочешь, расскажу?
Первый кивнул, и второй начал:
- Это лет пять назад было. Пригласил меня товарищ к себе на дачу порыбачить. И как-то засиделся я на реке допоздна. Смотрел, как заворожённый, на воду, на отражение луны и отблеск дальнего костра, на поезда, проходящие по мосту. Думал, как это всё написать, чтобы трогало. Костёрчик мой почти погас, становилось всё тише и тише, я и задремал. Вдруг слышу: плывёт кто-то. Сна как не бывало. И тут, представляешь, девушка из воды выходит. Усталая вышла, дышит тяжело. Села на берегу и сидит. И видно, что дрожит. Предложил ей свою куртку. Она отказалась, ответив, что сейчас поплывёт назад. Я ей говорю: «Согрейтесь, отдохните немного, а тогда поплывёте». Она взяла куртку, накинула на себя, поблагодарила. Не придумав ничего умнее, спрашиваю: «Вы что, русалка?»
А она сразу попросила: «Пожалуйста, оставьте меня в покое» и уткнулась головой в колени. И так она это сказала, что захотелось собрать свои манатки и убраться. Я бы, наверное, и ушёл, но тут на одном из спиннингов зазвонил колокольчик. Мне даже как-то неловко стало: у человека, может, случилось что-то, а тут клюёт. Она спрашивает: «Что это?» Отвечаю, что поклёвка. «Чего же вы сидите?» - говорит…
Первому было любопытно, но раздражало, что второй сам у себя получался, ну, таким заботливым и обходительным, что тошнило. Куртку предложил, чуть не ушёл, потом сказал, что не может ловить рыбу, когда рядом плачут. И даже судака пойманного отпустил, потому что она перестала плакать.
«К чему такие жертвы? - сказала тогда она. - В этом мире каждую минуту кто-нибудь да плачет. Да и не плакала я вовсе. Просто хотела, чтобы вы от меня отстали: «А вы что, русалка?» - передразнила она, - «Дураки и пошляки мне и там надоели», - она махнула рукой в сторону противоположного берега.
Второй сказал, что и не поверил, что она плакала. А на её «Почему?», ответил: «У вас такое лицо.…Ну, вы гордая очень, и никогда бы не стали плакать при постороннем. Вы, если и соберётесь плакать, если будет отчего, то только ночью в подушку».
Первый опять вспомнил Наташу. Он проснулся ночью у неё дома и увидел, что её нет. Встал и вышел на кухню. Она одетая сидела за кухонным столом, опустив голову на руки.
- Наташа, что случилось? – спросил он.
Она подняла голову, и он увидел, что у неё заплаканное лицо.
- Ты плакала? – удивился он.
- Нет, тебе показалось - ответила она и продолжила, - Юра, прости, но, пожалуйста, не приходи больше ко мне. И ещё раз повторила: «Очень прошу тебя, не приходи».
Он тогда очень быстро ушёл, ушёл, ничего не понимая. Ведь ей было, как ему казалось, хорошо с ним, и особенно в этот день. Они съездили на машине за город, гуляли по лесу, сидели в ресторане, даже танцевали. Она была, как никогда весёлой, да и ночью всё было так, как редко бывает…. И вдруг эти слёзы, и его гонят…
- И пожалуйста, - стучало в голове, - и пожалуйста. Как-нибудь обойдёмся. Есть и получше. Спят и видят, чтобы быть со мной.
Он уходил с уверенностью, что не придёт больше и звонить не будет. И не звонил. Но ловил себя на том, что считает дни: два дня прошло, четыре. Старался не думать о ней, но не получалось. И с заменой ничего не вышло, с длинноногой и совсем молодой. Физически-то получилось, но не то это было, не то. Без Наташи не хотелось ничего. Когда не был занят с сыном, торчал у телевизора и томился. С ней жизнь была совсем другой, они не пропускали ни одной стоящей художественной выставки, ходили в филармонию, и обязательно на всех бардов. Она сама очень неплохо играла на гитаре и пела. Когда у неё было настроение, она…живей и задорней женщины он не встречал.
И в Италии он всё время вспоминал её: вот здесь бы ей понравилось, вот об этом нужно будет ей обязательно рассказать. Зайдя в свой гостиничный номер, сразу подумал, как здорово было бы пожить здесь с ней. На море вспоминал, как она любила плавать…
Второй, выпив ещё бокал белого вина, принесённого стюардессой, продолжил:
- Я почему-то подумал, что она актриса, и сказал ей об этом. «Всё-то вы знаете, - ответила она с ехидцей, - я математик». Я стал нести чепуху, о том, что не бывает девушек одновременно красивых и умных. Сказал ещё, что никогда не нравился ни тем, ни другим, и особенно, умным. «Наверное, из-за несоответствия», - сказала тогда она.
«А девушка с юмором оказалась», - подумал первый.
- Извини, - вдруг сказал второй, он почувствовал, что раздражает первого, да и сам себя почему-то бесил, - я не могу, и рассказчик из меня никудышный. Да и незачем…
- Как знаешь, - пожал плечами первый, - скажи хоть, как закончилось.
- Хорошо, только чуть позже.
Второй испытал явное облегчение, что кончилась эта мука, которую он сам себе придумал и, поудобнее устроившись в кресле, закрыл глаза.
А вспоминать было приятно, хоть и вёл он себя с ней сначала, как последний идиот: обидевшись, начал болтать, что нравится в основном ткачихам, продавщицам и стюардессам. А она сказала, что у него диапазон узковат. Он прибавил медсестёр и воспитательниц, а потом ещё и актрису, зачем-то уточнив, что она была травести. В ответ ему посоветовали не торопиться, а подумать хорошо, а ещё лучше завести списки, один поимённый, а второй по профессиям.
- Да при чём тут списки?! – возмутился он, - и почему вы вдруг на меня рассердились? Что я такого сказал? Я же не сержусь на вас за то, что вы меня почти что дураком назвали.
- Неправда, - сказала она, - я вас никак не называла, просто уточнила то, что вы сами сказали. И вовсе я не сержусь, спасибо вам за куртку и за приятный разговор. Мне пора.
- Я вас провожу, - сказал он.
- Как это? – удивилась она.
- Ну, поплыву с вами, до того берега. Течение тут быстрое, и потом, вы так и не отдохнули как следует. Да и, честно говоря, мне так не хочется с вами сразу расставаться. Не думаю, что ещё когда-нибудь встречу девушку-математика, да ещё и переплывающую по ночам реки.
- Так у вас же нет никаких шансов! – рассмеялась она. - Вы сами так сказали.
- Какие там шансы! Вы же для меня как принцесса из сказки, как прекрасная незнакомка. Такая же светлая и далёкая, вот как та звёздочка…
- Вы опасный человек. Теперь я понимаю тех несчастных ткачих. Надеюсь, вы хоть оставляли их в живых?
Он предложил ей ещё хоть немного побыть с ним и развести костёр. Она согласилась. Когда костёр разгорелся, он по-настоящему разглядел, до чего красива эта девушка, даже подумал тогда: «Не по Сеньке шапка». Вдруг засмущался и никак не мог придумать о чём заговорить.
- Странно, - сказала она, - столько слов мне разных наговорили, а даже имени не спросили.
- А я и так знаю. Вы ведь Наташа?
- Да. Но откуда?
- Просто умею женские имена определять.
- Но как?
- Не могу объяснить, умею и всё. А вы моё угадать не сможете. Оказывается, я хоть в чём-то…
- А вот и угадаю, - перебила она, - вас зовут Серёжа. Правильно?
- Почти. Вы способная. Меня так и хотели назвать, но в последнюю минуту мама передумала и назвала Лёшей. А теперь называйте меня на «ты», со мной все на «ты».
- А кем ты работаешь? – спросила Наташа.
- Я - художник, - сказал он, - художник по стендам, по рекламным вывескам, по покраске домов, по доскам почёта и так далее.
Она улыбнулась, и он добавил:
- Хотя в свободное от зарабатывания на хлеб время рисую и даже пишу портреты и пейзажи.
- То-то я чувствую, что ты всё время моё лицо прямо ощупываешь взглядом.
- Простите, Наташа, - сказал он, - это в самом начале было, я же думал, что вы вот-вот исчезнете, а разве можно упустить случай написать такую девушку.…
- И что, я буду написана?
- Безусловно.
- А если я не хочу?
- А это от вас не зависит. Ваше право выбора только в одном – согласиться или не согласиться мне позировать.
- И когда же? – спросила Наташа.
- Как только рассветёт, если согласны…
Они разговорились. Вспоминали детство, учителей и одноклассников, учёбу в институте. Он, почувствовав доверие к ней, стал рассказывать о бабушке, которую очень любил, о перенесённых обидах, неудачах и задуманных картинах. Она тоже многим поделилась с ним, и он понял, почему у неё такие грустные глаза. Даже, когда она улыбалась, в них проглядывала печаль. В какой-то момент, рассказывая о своей жизни в интернате, Наташа придвинулась к нему, и он, ощутив, что она дрожит, позволил себе бережно обнять её.
- Я напишу тебя счастливой, - сказал он. И вдруг услышал:
- Поцелуй меня.
Он не мог поверить: прикоснуться к ней - даже это было очень много для него. Взял с трепетом её руку, поцеловал, взял вторую, и, поцеловав, прижал к лицу, потом осторожно дотронулся ладонью до её лица, вглядываясь в него и любуясь им. Он до сих помнил каждое мгновение этой ночи, каждое слово, ощущение от прикосновения к её лицу губами, терпкую сладость губ, необыкновенную гладкость кожи, ни на что не похожий запах. Ему было так приятно прикасаться к ней руками и губами, что он боялся даже, что потеряет сознание. Он гладил её, целовал и чувствовал, как она вздрагивает, и сам вздрагивал от каждого её прикосновения. Он старался находить самые нежные слова и торопился выдохнуть их. Ему хотелось поцеловать каждую точку её тела, хотелось всё, что есть в нём, отдать ей, раствориться в ней. Всё вокруг перестало существовать, были только он и она, вернее они.…И он таки потерял сознание, напоследок услышав её навсегда запомнившееся, нежно-благодарное, немного удивлённое: «Лёёёёёёша…»
Когда он очнулся, было почти совсем светло. Увидев рядом Наташу, некоторое время с закрытыми глазами искал подходящие слова. Такие, чтобы не смутить её. Наконец проговорил
- Мне приснился чудесный сон…
- Мне тоже снился этот сон, - сказала Наташа, с нежностью глядя на него, и тут же, видно стесняясь этого своего взгляда, добавила:
- Ну, вот и пополнилась твоя коллекция. Теперь ты можешь говорить, что среди твоих женщин была и математик.
- Нет, - ответил он, решившись наконец, взять её руку, если и буду, то только так: «Со мной была самая красивая, самая лучшая в мире женщина», и обязательно добавлю, что она по ночам переплывает реки.
«А я хотел рассказать об этом, - подумал Алексей. - Разве можно о таком?»
Ему вдруг стало гадко на душе, будто он сделал что-то нехорошее по отношению к Наташе, будто предал её. Ему было неприятно, что его сосед по креслу, услышав от него, пусть и в двух словах, и только самое начало, может думать об этом по-своему, как ему самому захочется.
Когда стюардесса, подав напитки, отошла, Алексей, встретился взглядом с первым и без всяких вступлений быстро заговорил:
- Мы проговорили, наверное, часа два. С ней так хорошо было разговаривать: она всё понимала с полуслова. А потом поплыли на тот берег. Когда до него оставалось метров двадцать, она велела мне повернуть и сказала, чтобы я ждал её. Ну, я и ждал тот день и следующий. Она не пришла, - он хотел на этом поставить точку, но…продолжил. - Наверное, передумала, а может, я себе навоображал, что у неё ко мне хоть что-то было. И всё-таки мне очень нужно найти её, чтобы хотя бы узнать, что с ней всё в порядке…
- Так она что - киевлянка? – спросил первый.
Алексей кивнул и замолк, он опять остался недоволен собой, решив, что снова наговорил лишнего. «Теперь, - сказал он себе, - остаётся рассказать ему о том, что тебе так не хватает её, что всё валится из рук, не радуют ни выставки, ни свалившиеся на тебя деньги. Что и писать-то ты в последнее время по-человечески не можешь. Что она часто снится тебе, а во сне всегда печальная».
И в последнюю, минувшую ночь она приснилась ему. А он был с другой женщиной. Ему даже показалось, что с ней он, наконец, сможет забыть Наташу. Но потом был этот сон и тоскливое утро, которые так не хотелось вспоминать.
- Простите меня, Алессандра, - виновато лепетал он, - вы прекрасная женщина, спасибо вам за всё, но я должен уехать.
- Ма perchе, Лёша, что случилось? Я сделала что-то не так? – пыталась понять она.
До сих пор у него перед глазами было её недоумённое и расстроенное лицо, и звучал этот вопрос:
- Ма perchе, Лёша?
Что он мог ей ответить? Что надеялся, находясь с ней, забыть Наташу? Что не получилось? И он решил опять ехать в Киев, искать её, не зная ни адреса, ни фамилии. И опять, как уже много раз за эти пять лет, он будет бродить по городу, заглядывая в лица прохожим, простаивать вечерами у института математики и вычислительного центра. Будет приходить на их место, и даже поживёт там, сколько сможет, в палатке. А ещё он расшибётся, но устроит в Киеве свою выставку, и может быть, тогда…
«Не слишком ли много совпадений, - думал первый, - это сходство, её имя, ночные заплывы, да он же сказал, что она математик. Как же я сразу не….»
- Так это я твоя копия? – чуть не вырвалось у него.
Он вспомнил, как Наташа когда-то сказала: «А вдруг мы все имеем где-то свои копии? Во всём – не только внешне, и в наклонностях, и в способностях. Вдруг этот твой двойник не похоронил, как ты, свои способности, а стал хорошим художником?»
Первый и второй больше не разговаривали. Да и попрощались довольно холодно.
Выезжая со стоянки, Юрий увидел Алексея, ожидающего автобус.
«Чем же ты лучше меня? - всё время крутилось в голове. - Что в тебе такого? - и тут же, - Нет, это не он, не мог такой ей понравиться, что-то жалкое в нём есть. Да и не найдёт он её, раз за пять лет не нашёл, видно, ни черта о ней не знает».
И опять он вспомнил, как в метро Наташа бросилась к нему. И эту радость на её лице. И как мгновенно слетела улыбка, когда увидела, что он не тот. Никогда больше не видел он у неё такой счастливой улыбки. Значит, и плакала она тогда ночью, потому что была с ним, а не с тем другим. И этот другой, болтливый и, кажется, не слишком умный, летел с ним в соседнем кресле, а теперь стоит себе на остановке.
Ни любимая машина, ни быстрая езда не подняли настроение. Ему очень хотелось позвонить Наташе. Прямо сейчас. Но он не мог. Решил заехать к сыну в школу. Явственно всплыла в памяти родная мордашка, представил, как сын побежит к нему навстречу, сияя улыбкой. Как начнёт сразу торопливо рассказывать свои новости.
Он остановил машину и закурил.
«Как бы то ни было, - вдруг прозвучало в голове, - но говнюком я не буду». Ему так понравилась эта фраза, что он улыбнулся и повторил её ещё раз: «говнюком не буду». Он взял мобилку. Услышав голос Наташи, моментально разволновался.
- Здравствуй, - сказал он.
- Привет, - ответила она обрадовано, - как хорошо, что ты позвонил. Ну, как там в Италии? Вечером встретимся?
«Значит, она звонила мне на работу, - догадался он, - сама позвонила».
- Эй, что ты молчишь? – спросила она, - не можешь сегодня?
И он, боясь, что раздумает, выпалил:
- Со мной сегодня в самолёте летел тот, с которым ты когда-то познакомилась на реке. Он давно ищет тебя.
И услышал тишину, и ждал, что она ответит. И чем больше длилось её молчание, тем меньше оставалось у него надежды.
- Спасибо, - наконец сказала она и добавила, - мой хороший.