Чужие письма. Часть 10

Инна Машенко
Продолжение

***

- Мне кажется, Кристофер, что я смогу жить в любой стране, то есть смогу найти свой мир повсюду, куда бы не забросила меня судьба и не завели мои неугомонные мечты. Но всё-таки лучше, согласись, когда человек сам может выбирать своё место на земле. Из того, что предлагает нам судьба... Меня, например, никто не принуждал уехать в Германию. Я выбрала этот путь сама. Везде есть свои плюсы и минусы – это я знаю сейчас точно. Абсолютно хорошо не бывает нигде. А если бы даже где-то и нашлось такое место, то оно было бы предназначено, явно, не для меня: сбежала бы от скуки через пару дней. Все время хочется чего-то нового, неизведанного... Может, я ненормальная? – улыбнулась Лена Кристоферу.
- Ты самая, самая что ни на есть нормальная из всех, кого я в своей жизни встречал. Ты чудо, не знаю за какие такие заслуги посланное мне, - Кристофер легонько притянул Лену к себе и обнял, а она, вздохнув умиротворенно, с благодарностью cклонила голову на его сильное мужское плечо. – Мне понятно и близко всё, что ты говоришь, о чём рассуждаешь.

Понимать друг друга и доверять сокровенное – большой, но хрупкий дар, нуждающийся в бережном к нему отношении. Похоже, мы с Кристофером имеем его, радовалась Лена.
       
- Помню, когда я ещё жила в России и какое-то время посещала церковь каждое воскресенье, слушала однажды проповедь пастора о том, как праведники будут жить в раю: «Представляете, братья и сестры, - говорил он с таким воодушевлением, словно видел то, о чем проповедовал, воочию, - у вас там не будет абсолютно никаких забот, ничего не надо будет делать, ни над чем не надо будет голову ломать, не будет ни болезней, ни лишений, ни других каких скорбей. Ходи себе целый день и любуйся синим безоблачным небом, ярким солнышком над головой, зелёной травкой под ногами, наслаждайся пением птичек в густой листве деревьев... Благодать!» Для меня же подобная перспектива - скукотища... Нет, не хотела бы я оказаться в таком раю. А прихожане удовлетворенно, в полном согласии, кивали головами.
- Да уж, трудно представить тебя в такой обстановке, - засмеялся Кристофер.
- Но это так, к слову пришлось. Я же хочу тебе еще о другом сказать... объяснить, почему мне легче дышится здесь, в Германии, вообще в западных странах. После изложения своего представления о рае пастор продолжил проповедь: «Да, братья и сестры, в России сейчас тяжело, но зато мы сохранили душу свою, а посмотрите, что творится в западных «благополучных» странах. Погоня за материальными благами, химерами. Разве у них, братья и сестры, есть время подумать о спасении души?! Разве они отдадут последнее, как та вдова, положившая в сокровищницу храма всё, что имела (Ев. От Марка, 12, 34:44)? Нет, конечно. Но мы с вами все трудности переживём и душу свою сохраним, и в рай непременно попадем». Понимаешь, церкви принимали помощь от своих зарубежных собратьев и тут же строили кислые мины, критикуя иностранцев за скаредность: мало дали, не от сердца, видите ли, оторвали. И стыдно, и больно было слышать такое.
- Но для любви, слава Богу, нет границ, - из уст Кристофера эта затёртая до дыр фраза прозвучала неожиданно по-новому, трогательно и убедительно, как все простые немудрёные вещи. – Она их просто стирает...
- Мне всегда становится грустно, когда люди, даже верующие, начинают делить друг друга на хороших и плохих, более или менее достойных, избранных и обречённых по национальному признаку.
- Мир меняется, родная. И наша с тобой любовь тоже раздвинет рамки предрассудков, пусть совсем чуть-чуть, но всё же раздвинет.
- Хочется верить и быть оптимистом. Я вижу, что меняется время, меняются люди, но человеческого общения становится, однако, меньше и меньше. Люди не знают, о чём друг с другом разговаривать, разучились писать письма, которые можно хранить в надежном месте, доставать, перебирать, перечитывать, вспоминать, когда вдруг становится одиноко и тоскливо на душе, радоваться, печалиться...
- Но мы же с тобой общаемся, учимся понимать друг друга. Нам хорошо уже сейчас и со временем будет ещё лучше, потому что мы вместе идём к миру гармонии. И не мы одни идем этим путём.
- Знаешь, Кристофер, я читала о том, что Будде удалось, «подобно капле, ощутить свое единство с океаном». То есть, говоря современным языком, он нашел свою идентичность, гармонию с окружающим миром... Ты заметил, что улыбка Будды на всех его изображениях выражает состояние величайшего покоя, олицетворяет мудрость. Будда был реальной исторической личностью, человеком, достигшим просветления, понявшим, как люди могут освободиться от страдания, и несшим эти знания им. Жить в гармонии с окружающим миром... Да, Бог дал людям для этого душу, тело и десять заповедей, но они всё равно хотят зависеть только от страстей, а не от Бога. Страсть – сильно выраженное чувство, которое может возвышать, совершенствовать личность, а может и разрушать, сметать всё на своем пути. Научиться управлять своими страстями, чтобы не нести страдания ни себе, ни другим, чтобы избежать непоправимых ошибок, - это мудрость от Бога.
- Пока люди живут страстями, мы, психологи, не останемся без работы, - мягко улыбнулся Кристофер.
- Да, но, к сожалению, многие психологи сами нуждаются в помощи и лечении, - с горечью ответила Лена.
- Конечно, мы ведь тоже люди. Пытаемся другим помочь решить их проблемы, а сами боимся того же, что и они, боимся не соответствовать чьим-либо ожиданиям, мечемся, совершаем ошибки, попадаем в тупик...
- Человек должен научиться видеть противоречия в мире и не бояться их, а размышлять над ними, чтобы уметь их разрешать. Не разжигать противоречия и страсти, а именно видеть их и разрешать... Страсти серого и ущербного человека страшны и разрушительны, обладающие влиянием на толпу личности могут без особого труда манипулировать такими людьми, направляя в выгодное для себя русло. Серые люди – безликие люди, а над безликими легче сохранять власть, их легче убеждать, представляя благо и добро злом и - наоборот.
- Вот и мы, психологи, тоже должны помогать человеку освобождаться от невежества в понимании окружающего мира, друг друга. Ещё Еврипид говорил: «Знающий человек не может творить зла». А чтобы помогать другим, мы сами должны находиться в вечном поиске.
- Ах, Кристофер, всё это так, но большинству людей не нужно знание, открывающее путь к мудрости, так как это довольно долгий путь, требующий определенных усилий с их стороны. Им нужно как можно быстрее добиться успеха, материального благополучия и при всём этом обрести душевное равновесие или не потерять его, найти виновного в своих неудачах, они ждут от психолога помощи в решении своих проблем всего за несколько консультаций, то есть за считанные часы. Кто в наши дни вспоминает слова Соломона о том, что мудрость – «это дерево жизни для тех, которые приобретают ее»?
- Дорогая Леночка, - из уст Кристофера это русское «Леночка» звучало так трогательно, что вместе с улыбкой, расцветающей в этот момент на её лице, будто распрямлялись крылья оптимизма за плечами, и потревоженная было мимолетным душевным беспокойством река жизни входила вновь в свои привычные берега. – Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я тоже мечтал изменить мир, в котором мы живём, хотел делать всё так, чтобы он становился лучше и добрее, причём на моих глазах. С годами я понял, что это не делается просто и быстро, но уверен и сейчас, что можно предотвратить падение человечества в пропасть. И ты права, что к миру гармонии можно идти только всем вместе, не разделяясь на хороших и плохих, врагов и друзей по национальному признаку, ибо последнее ведет к деградации. Мудрость ведь одна на всех.
- Да, однако её надо суметь не только обрести, но ещё и сохранить.
- Умница моя! – Кристофер встал сам и поднял Лену с дивана, обхватил сильной рукой за талию и закружил по комнате. – Любовь и понимание друг друга помогут нам обязательно в решении этих сложнейших задач, но не на голодный желудок. Давай, приготовим что-нибудь вместе.

Вот в этом был весь Кристофер! Так легко, непринужденно перейти от серьёзного к простому, обыденному и при этом совершенно не обидеть собеседника может далеко не каждый. С ним Лена всегда была самой собой: без обиняков говорила о том, что волновало её, не боясь показаться недостаточно умной в его глазах, быть осмеянной и приниженной, продолжала читать то, что было интересно именно ей, а не в угоду моде, одевалась так, как хотела, не стеснялась своей внешности и походки - и видела в его глазах восхищение и желание...

Перед ним ей не надо было играть роль более умной, более модной или более деловой особы. Они вообще никогда не соревновались в этом «более». С самого начала их отношений ни у Лены, ни у Кристофера ни разу не возникало желания ломать и переделывать друг друга. Им было очень хорошо вместе: и молчать, и разговаривать, и чувствовать друг друга на расстоянии, и не мешать друг другу, находясь вблизи... Казалось, какая-то неведомая сила подняла их над самими собой, сплела их руки и тела в крепком объятии и закружила сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, будто в этом кружении добиваясь полного слияния, проникновения друг в друга их тел, душ, разума, превращения двух индивидуумов в одно гармоничное целое.

Лена чувствовала себя с Кристофером сильной и свободной, способной горы двигать. Не ходила, а летала. Хотелось жить на полную катушку: и учиться, и любить, и дружить, и за собой следить, и уют в доме поддерживать, и с другими радостью и счастьем делиться. То есть хотелось идти только вперёд, расти, совершенствоваться во всём. Азарт жизни охватил Лену! Её душа пела и ликовала от воцарившегося в ней мира. И главное – времени стало хватать на всё.

Друзья и знакомые с удивлением и восхищением поглядывали на девушку, говорили, что она расцветает и хорошеет прямо на глазах. Так работала в Лене любовь. И она была совершенно согласна с Соломоном, сказавшим в «Песне песней», что «большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её».

Ей было так хорошо, что казалось порой, будто она перенеслась вдруг на другую планету или, по счастью, открыла не ту дверь и вошла в абсолютно другую жизнь, где нет ни неприятных людей, ни нежелательных ситуаций. Она училась слушать жизнь по-новому, не раздражаясь на некоторые несоответствия её собственных представлений о ней с реальностью и радуясь многообразию её проявлений.

Кристофер познакомил Лену со своей матерью, бодрой, жизнелюбивой и тщательно следящей за собой дамой под восемьдесят лет, да-да, не старушкой, а именно дамой, хотя жизнь совсем не баловала эту женщину в последние годы, да и не только в последние.

Отец Кристофера умер около пяти лет назад от рака печени. Незадолго до смерти мужа фрау Херцберг похоронила свою мать, которая два года была прикована к постели после перенесенного ею инсульта. То есть бедной женщине пришлось одновременно ухаживать за двумя тяжело больными в доме. А многие больные люди, как известно, становятся ужасно эгоистичными, капризными. Вот и отец Кристофера частенько обижался на жену, пеняя ей, что она больше времени проводит у кровати своей матери, чем с ним.

Господин Херцберг был её вторым мужем. Первый погиб во время Второй мировой войны. Детей от первого брака у неё не было, не успели обзавестись, так как сразу после свадьбы молодого мужа отправили на фронт, откуда он уже не вернулся.

С одной стороны, господин Херцберг был очень жёстким и требовательным в семье, чуть ли не тираном, с другой – страстным и нежным поклонником женщин, что время от времени приводило к интрижкам на стороне и изменам супруге. Он умудрялся нарушать верность жене даже с её подружками или их общими знакомыми. О некоторых прыжках на сторону своего благоверного фрау Херцберг узнавала и пыталась бороться за семейное счастье, как могла: то увещевая своего неугомонного мужчину, то создавая союз борьбы за сохранение семьи с мужем его очередной пассии.

Однажды она даже сочла нужным обратиться за помощью к пастору. И муж, и жена, а позже и их сын ходили на службу в церковь каждое воскресенье. Никто никогда не интересовался, не спрашивал фрау Херцберг, является ли посещение церкви её внутренней потребностью, хочет ли она вообще туда ходить. Это было само собой разумеющимся занятием, не подлежащим обсуждению. Только серьезная болезнь могла стать для неё оправданием пропуска службы.

А господин Херцберг и помимо службы проводил много времени в церкви: он был членом церковного совета, аккомпанировал на пианино церковному хору, в котором было много интересных молоденьких женщин, как одиноких, так и замужних, поэтому зачастую после репетиций у него находились ещё какие-нибудь неотложные дела...

Пастор пообещал обманутой жене поговорить с её любвеобильным мужем. Но всё же после разговора со священнослужителем у фрау Херцберг закралось подозрение, что в беседе с её благоверным тот не сможет или, вернее всего, не захочет быть строгим и объективным, так как муж регулярно жертвовал на церковь приличные суммы денег и, кроме того, активно участвовал в её жизни, будучи членом церковного совета.

А через некоторое время после общения фрау Херцберг с пастором в их церкви разгорелся нешуточный скандал, разделивший прихожан на два враждебных лагеря: одни говорили, что христианин должен уметь прощать, другие – виновный пренепременно должен ответить за содеянное.

Горячо любимый всеми пастор, человек с харизмой, душа всякого общества, в том числе детского и молодежного, несмотря на свой солидный возраст и долгие годы служения Богу, оказался замешанным в финансовые аферы с приходской казной. Но если бы только это! Всё тайное непременно становится когда-нибудь явным. У пастора, оказывается, была любовница! Однако и это можно было бы перенести, оправдать, простить: мужская природа порой берет верх даже у пасторов. Если бы не...

Итак, скандал есть скандал. Приехало начальство, начало разбираться. Конечно же, беседовали и с пасторской женой, ранее производившей на всех впечатление довольной жизнью женщины. Она была активной участницей абсолютно всех церковных мероприятий, без разницы – детских ли, взрослых: рисовала, делала декорации к спектаклям, пела в хоре, пекла и готовила всякую всячину для воскресных посиделок, фотографировала, оформляла стенды... И в церковных стенах её, улыбающуюся, цветущую, счастливую, всегда видели рядом с мужем.

Но вопрос за вопросом – и путеводный клубок начал раскручиваться, катиться дальше и дальше по лабиринту тёмных пасторских тайн, открывая их ищущим.

Кто бы мог подумать, что эта энергичная, счастливая на вид женщина уже долгие годы невероятно страдала! Вдали от людских глаз (но ведь Бог видит все!), наедине с женой пастор был просто настоящим деспотом, извращенцем: он отбирал у неё ключи от дома и машины, уходя, прятал от неё одежду, запирал входную дверь на ключ, отключал телефон, никогда не давал ей денег, все покупки делал сам, унижал, называя тупой и сумасшедшей...

Почему же она молчала, искусно играя перед всеми роль довольного жизнью человека? Да просто была уверена, что никто ей не поверит. Муж постоянно угрожал, говорил, что раскрой она рот, расскажет о ней такое («И мне поверят!» - презрительно бросал он сквозь зубы), что её сразу же упекут в психушку.

Слава Богу, справедливость восторжествовала, и пастору, в конце концов, пришлось покинуть церковь. Но всё это произошло позже, после того как фрау Херцберг обратилась к нему за помощью.
 
Разве же мог такой служитель Божий искренне посочувствовать ей и помочь?! И ведь, действительно, в личной жизни фрау Херцберг так ничего и не изменилось. Разве что к прежним переживаниям добавилась ещё и горечь разочарования в благости церковной жизни и благочестивости её служителей. Без сомнения и до этого скандала в их общине она знала и слышала о всевозможных грехах священнослужителей. Но ведь одно дело, если такое происходит где-то далеко и тебя напрямую не касается, и совсем другое, когда подобное случается под самым твоим носом. Небольшим утешением было хоть то, что пастора всё-таки убрали из общины.

Господина же Херцберга переживания жены особо не трогали, он никогда не оправдывался перед ней, не раскаивался, не просил прощения. Ну, подарит дорогое колечко с драгоценным камешком или другое какое украшение, но скорее не из любви к супруге и тем более не из чувства вины, а чтобы нестыдно было с женой в обществе показаться, чтобы свою успешность показать, деньги выгодно вложить – словом, следуя принятым в их кругу правилам игры. Да и преподносил он эти подарки как-то уж очень формально, сухо, будто делал этим одолжение своей официальной, данной ему навсегда жене, или упрекал при этом: всё, мол, делаю только для тебя, только для дома, а ты вечно не довольна.

Иметь свой дом – один из главных показателей успешности в обществе. Вот и господин Херцберг, женившись, решил во что бы то ни стало обзавестись собственным гнёздышком. Построить дом в послевоенные годы в Германии было не так-то просто. Но господин Херцберг оказался человеком предприимчивым, целеустремленным, не боявшимся никаких трудностей, в том числе и физических. А свой труд, свои силы приходилось вкладывать, причем немалые. Зато через пять лет после свадьбы у них был уже свой собственный и довольно немаленький дом.

Таская ведра с цементом и другие строительные тяжести, фрау Херцберг, будучи на седьмом месяце первой беременности, надорвалась, что привело к выкидышу. А так была бы у неё дочь, у Кристофера же – старшая сестричка. Сколько лет прошло, но до сих пор при воспоминании об этой потере на глаза фрау Херцберг наворачиваются слёзы той давней, но непроходящей, разве что чуть приутихшей боли.
       
Почему же она не бросила своего мужа? Да потому что не так-то свободна была женщина в Германии во времена молодости фрау Херцберг. Традиционное представление о роли женщины в обществе и семье выражалось тогда всего лишь тремя словами: дети, кухня и церковь (нем. Kinder, Kueche und Kirche – так называемые три К). То есть женщина должна была воспитывать подрастающее поколение, сохранять и передавать детям моральные принципы, предписываемые церковью, заботиться о муже, мыть, стирать, готовить...

Конечно, с конца 19-го века женщины во многих странах мира в своей борьбе за права наравне с мужчиной добились многого, однако в шестидесятые да и в начале семидесятых годов 20-го века в Германии у них было гораздо меньше свободы выбора своего пути, чем у нынешних представительниц прекрасной половины человечества (интересно, кто и когда назвал так женщин?). Ни в одном рекламном ролике тех лет, будь то о бытовой технике, облегчающей жизнь, чудесной силе новых стиральных порошков, продуктах питания, одежде, школьных принадлежностях или о чём-либо другом, столь необходимом для семейного счастья, не обходилось без акцента на этих трех К, определяющих судьбу немецких женщин.

Естественно, всегда, а также и во времена молодости фрау Херцберг находились женщины, бросавшие вызов обществу и его писаным и неписанным законам и правилам. Но мать Кристофера не была из их числа. Без серьёзной профессии, без средств за душой – что могла она сделать?! Да и родители ни за что на свете не поддержали бы её, решись она на развод. Как-то раз заикнулась она при них о своих семейных проблемах, так ответ отца был коротким и однозначным: «Время от времени такое происходит чуть ли не со всяким мужчиной. Но он же тебя не бросает, не разрушает, не разоряет семью! Если вздумаешь от него уйти, помни – в нашем доме тебе места нет!» Мать же вообще промолчала, бессильно опустив руки на белоснежную, туго накрахмаленную скатерть.

Что тут поделаешь? Ну не была фрау Херцберг воительницей, как и её мать. После рождения сына она переключила на него всё своё внимание. В этом младенце был теперь смысл всей жизни этой женщины.

После смерти мужа ни она, ни Кристофер не ходили больше в церковь. Тут уж фрау Херцберг проявила твердость.

Кристофер довольно много времени проводил со своей матерью: каждую субботу или воскресенье бывал у неё, по телефону разговаривал чуть ли не ежедневно и подолгу, они ходили вместе в театры и на концерты, даже в отпуск ездили куда-нибудь вместе. Поэтому в душе Лена побаивалась встречи с фрау Херцберг. Если мать до сих пор, пусть и негласно, но претендует на главное место в жизни сына, значит, она будет ревновать его ко всякой женщине, появившейся рядом с ним, как ревновала когда-то своего мужа. У Лены даже мелькнула мысль: «А не приложила ли фрау Херцберг невольно свою руку к разводу Кристофера с первой женой?»

И хоть Лена нисколечко не сомневалась в любви Кристофера к ней, всё же ей не удалось справиться со своим волнением перед первой встречей с фрау Херцберг. В машине она была рассеянной и молчаливой. Пытаясь отвлечься, унять нервную дрожь, заставляла себя думать о чём угодно, лишь не о предстоящей встрече: об учёбе, книге, которую читала в настоящее время, о своей будущей профессии, о весне, такой поздней в этом году... Но мысли не слушались её, отказывались подчиняться, перескакивали с темы на тему, как сумасшедшие, и Лена уже не могла уловить нить своих размышлений: думала обо всём и в то же время ни о чём.

- Ты же психолог, Леночка! Начинающий, правда, но уже можно сказать – хороший! – подбадривал её Кристофер. – Подойди к этой встрече, к этому знакомству со всем своим профессионализмом. Моя мама – твой первый практический случай. Да ещё такой классический! Мать желает своему сыну счастья, хочет, чтобы он женился, родил ей внуков, чтобы жена в нём и их детях души не чаяла, помогала ему раскрывать его способности и таланты, была благодарна ему за то, что он выбрал именно её среди роя своих поклонниц...
- Ах, Кристофер! Как ты можешь шутить, видя моё смятение. Мне бы не растеряться, не потерять себя от сковывающего душу напряжения...
- Помни, Леночка, что я тебя очень, очень люблю! Так сильно, что жизни без тебя не представляю! Ты для меня всё – и воздух, и вода, и огонь, и земля! Чудо из чудес! Послание Небес! Наша любовь есть и будет всегда сильнее всех трудностей на нашем пути!

Откровенные и такие поэтические признания в любви звучали наивно-трогательно из уст зрелого мужчины (а таковые, по прежним Лениным представлениям, должны быть более умеренными и прозаичными в проявлении своих чувств), и это рассеивало на некоторое время холодок в груди. «И правда, - думала она, потихонечку успокаиваясь, - что я, дурочка, так распереживалась? Мне же жить с Кристофером, а не с его мамой. А он такой уже взрослый у меня, такой мудрый. Он непременно защитит нашу любовь. Его мать, в конце концов, поверит мне, разглядит во мне ту единственную, предназначенную судьбой именно её сыну. Энергия нашей созидательной любви обязательно коснется и её».

И тут улыбнулась весна, выпустив солнце из-за туч, ей, видно, поднадоело уже зваться затяжной, поздней, хмурой, капризной. Будто знак свыше, она именно сегодня, именно сейчас решила одарить всех, в том числе и заблудившуюся в мыслях и чувствах Лену, долгожданным теплом и ярким сочным разноцветьем, которое, оказывается, присутствовало везде, просто было не так заметно и не столь пронзительно радовало глаз в холодную неуютную погоду.

Сквозь ещё негустую, но такую свежую и глянцево сияющую зелень листвы деревьев, растущих вдоль проселочной дороги, на которую свернул Кристофер, чтобы сократить путь и насладиться видом цветущих окрестностей, словно по мановению волшебной палочки, посыпались щедро к земле из раскрывшихся стручков-лучей сверкающие горошины и, тут же превращаясь в веселых и неугомонных солнечных зайчиков, запрыгали, заскользили, закружились до ряби в глазах по ветровому стеклу, по всей ещё мокрой от недавнего дождя машине, по одежде, лицу, волосам...

- Добрый день, фрау Бельц, - фрау Херцберг, встречавшая их у порога, протянула Лене свою сухонькую морщинистую ручку с хрупкими и слегка искривленными возрастом пальцами, на одном из которых вспыхнул вдруг изнутри восхитительным малиновым цветом обрамленный в золото черный опал и на секунду сбил Лену с толку своим внезапным великолепием. Но фрау Херцберг быстро привела молодую женщину в чувство короткими, официально холодными фразами. - Рада познакомиться. Надеюсь, Вы хорошо доехали. Проходите, пожалуйста. Вот сюда. Можете снять свой жакет. В доме тепло. Кристофер, помоги.
- Мама, ты можешь обращаться к ней «Лена», - Кристофер обнял мать за приподнятые острые плечики и чмокнул в слегка припудренную и подрумяненную щечку, похожую на сморщенное печеное яблоко, которые Ленка так обожала в детстве. – Мы ведь одна семья, пусть пока и не официально.
- Сын много рассказывал мне о Вас, фрау Бельц, - пропуская слова сына мимо ушей, продолжила она сухо. А Кристофер подмигнул Лене с видом заговорщика – не тушуйся, время работает на нас. – Проходите вот сюда, присаживайтесь, - и указала рукой на одно из объёмных, впечатляющих своей непомерной глубиной старых кресел, примостившихся рядышком с таким же старомодным и довольно громоздким квадратным журнальным столиком. – Удобно? Подложите под спину подушку. Так Вы, значит, приехали в Германию из России... - и снова посыпались на Ленину бедную голову хорошо ей известные и изрядно поднадоевшие вопросы: почему она приехала в Германию, тоскует ли по Родине, хотела бы вернуться туда обратно сейчас, когда жизнь там налаживается, есть ли у нее родные и близкие, где живут и почему не переехали в Германию, как вообще складывалась судьба российских немцев после революции и, в частности, её предков, где она так хорошо научилась говорить по-немецки...

Потом госпожа Херцберг начала экзаменовать Лену в области музыки и литературы и всё удивлялась-поражалась, что та знает не только имена всех упомянутых ею композиторов, писателей и поэтов, но также и их произведения. Удивляясь, она смешно вскидывала свои щуплые плечики кверху, как обиженная старая ворона, у которой отобрали любимую корочку, и ей не оставалось ничего другого, как только нахохлиться и ретироваться.

Кристофер понимающе и извиняюще улыбался Лене и взглядом, едва заметным пожиманием плеч просил потерпеть. Когда же он ненадолго вышел в сад, чтобы подготовить стол и расставить стулья, фрау Херцберг тут же этим воспользовалась и в самых что ни на есть восторженных выражениях принялась рассказывать Лене о том, какая замечательная женщина, красавица, умница первая жена Кристофера, какую умопомрачительную карьеру она успела сделать в свои молодые годы, какое значительное наследство оставила недавно умершая мать ей и её брату, как хорошо они с фрау Херцберг понимали и, представляете, до сих пор понимают друг друга, ведь они продолжают поддерживать отношения, бывшая невестка звонит частенько старой женщине и интересуется её делами...

«Интересно, как часто придётся мне выслушивать эти душещипательные воспоминания? Не сомневаюсь, что в них скоро начнут проскальзывать и сравнения со мной...» - вздыхала про себя Лена и время от времени улыбкой и кивками головы выражала своё «восхищение» такими высокими отношениями между двумя женщинами.

Ещё одной большой темой для разговора стала вторая мировая война. А кто, прошедший через неё, не говорит о ней? Кто неохотно, скупо, кто много и витиевато – но говорят до сих пор.

Война – всегда лихо огромного масштаба, касающееся своим черным крылом всего населения втянутых в неё стран. Пусть убедительно доказывают политики, философы, историки, что войны – это двигатель прогресса, что они необходимы для развития науки и техники, и подтверждают свои доводы всей историей человечества. Скорее всего, это так и есть. Но большинство, кто проходит через войну, нахлебается лиха настолько, что оно не забывается потом всю жизнь. Обожжённые войной души томятся ею до конца дней своих на нашей бренной земле. Война – это безумие, и в своём безумии она не только убивает людей, но всё разрастающимся злом также калечит, разрушает многие души.

Кого-то война смягчает, кого-то ожесточает, кто-то теряет рассудок в ней, кто-то получает стимул к созиданию, кто-то кается после неё, кто-то настаивает на своей правоте, кто-то обвиняет, кто-то оправдывается... Наряду с подвигами и благородными поступками, в войне много изуверства, тёмных, постыдных сторон. И она списывает далеко не всё, как думается в её буднях. В воюющих странах война не обходит никого: в каждой семье она оставляет свой след, свой знак, будто каленым железом выжженный в её истории, постоянно напоминающий о страшных событиях, причём не в одном поколении.

В год начала войны с Советским Союзом Фрау Херцберг исполнилось двадцать восемь лет, то есть она была в том возрасте, когда происходящее запечатлевается в памяти и душе человека очень чётко, если он, естественно, не страдает какими-либо душевными отклонениями, а мать Кристофера в этом отношении была совершенно здоровой женщиной. В основном, она рассказывала о последних неделях и днях войны, о жутких бомбёжках немецких городов союзниками антигитлеровской коалиции, страшных разрушениях, послевоенных трудностях и лишениях её семьи и в целом немецкого народа, осуждая, конечно же, Гитлера и развязанную им войну.

И от фрау Херцберг Лена опять услышала то, что уже не раз слышала от немцев почтенного возраста: «Но поверьте, мы ничего, абсолютно ничего не знали о чудовищном уничтожении евреев. Мы все, то есть невоенные, мирные жители, были уверены, что их просто временно изолируют, для их же собственной безопасности... Пока идет война... Мы ни о чём не догадывались... Разве обычный, простой человек мог предположить, что творится за этими заборами? Верите?» - голос её дошел почти до шёпота, она просительно заглядывала в Ленины глаза, ища в них понимания, сочувствия, поддержки, утвердительного ответа. Уверенная в себе дама на какое-то мгновение исчезла, уступила место растерянной маленькой старушке: всё в ней – и веки, и щеки, и плечи, и грудь - как-то вдруг обмякло, обвисло, опустилось книзу, будто подтаяло и потеряло упругость, твердость, жизненную силу.

Само собой разумеется, Лена этому ни на йоту не верила. Но она понимала - люди так устроены, им трудно жить с чувством вины, поэтому они стараются убедить себя и других, что ни о чём не ведали, ничего не видели, не слышали и даже не подозревали. Точно также поступали и поступают её бывшие соотечественники, пытаясь незнанием или перекладыванием вины на отдельные личности у власти отгородиться от всего страшного и подлого, что происходило в советское время.

После этого первого знакомства Лена стала регулярно встречаться с фрау Херцберг, правда, гораздо реже, чем Кристофер, но всё же довольно часто по её меркам – раз в две недели, да иногда ещё и перекидывалась с ней парой фраз по телефону. При их следующих «очных ставках» фрау Херцберг была уже помягче с подругой сына, с каждым разом сокращая дистанцию между ними. Стала звать Леной, но обращалась пока всё же на Вы.

По всей видимости, из разговоров с сыном наедине она поняла, что отношения между Кристофером и Леной, их намерения очень серьезны, что сын всегда будет на стороне любимой и не даст её в обиду, поэтому, если она не хочет навредить своим отношениям с Кристофером, а, может, даже и потерять его, лучше уж попытаться подружиться с его избранницей. Однако иногда нет-нет да продолжала выпускать (по забывчивости) коготочки, правда, неопасные, почти что безобидные. «Что же это Вы, Лена, тарелки не подогрели перед подачей к столу?» - и улыбается при этом добродушно-невинно. «А Кристофер любит, чтобы помидоры в салат были порезаны мелкими кубиками, а вот перец – тонюсенькими полосками. Ах, простите, моя дорогая. Ну, откуда же вам это знать?!».

Наступил июль. Подготовка к свадьбе шла полным ходом. Всем хватало дел. За хлопотами фрау Херцберг забывала ревновать Лену к сыну. Жизнь казалась им всем такой прекрасной, что не любить её было просто невозможно. И не предстоящая свадьба была тому причиной, а любовь Лены и Кристофера, такая огромная, такая необъятная и щедрая, облагораживающая собой не только их двоих, но и весь мир вокруг. Лене было так хорошо и свободно, как в тот самый первый студенческий год её жизни. Как благосклонны ко мне Небеса, думала она, вглядываясь в бесконечную, чуть выцветшую от яркого летнего солнца голубую высь.

«Чем заслужила я такую милость? – задавалась она вопросом. - Да ничем, конечно! – отвечала сама себе и пугалась своего счастья: вдруг его, незаслуженное, отнимут. И тут же одергивала себя, не давая черным мыслям завладеть собой и омрачить радость. – Ничем! Ну и что? И не мудрствуй, голубушка, там, где не надо. Просто прими этот дар судьбы с благодарностью и цени. Перестань, наконец, бояться и иди вперед!»

Лена и Кристофер особо не волновались и не горели нетерпением перед самой свадебной церемонией, не подсчитывали лихорадочно оставшиеся до официального торжества дни. Если бы не фрау Херцберг, они бы вообще отказались от свадьбы. Она была для них лишь формальностью, никак не отражающейся на их дальнейшей жизни, хотя и понимали, что ответственности друг перед другом прибавится. Но они хотели быть ответственными друг за друга и искренне этому радовались.

Дни, окрыленные их взаимной любовью, пролетали легко и незаметно. Вот уже и двадцатое июля наступило. Приятная утренняя прохлада невидимым мощным потоком хлынула в открытую балконную дверь, подняв высоко над полом и раздув огромным пузырем легкие прозрачные шторы. Это Кристофер уже поднялся с постели и первым делом открыл дверь на балкон. Ему надо было в университет на утренние лекции, а Лена могла еще чуточку понежиться в постели.

Шторы то плавно колыхались, то резко взмывали вверх и с каждым движением едва уловимо для Лениного уха что-то нашептывали: шу-шу-шу, шу-шу-шу... На душе у неё было так спокойно, так хорошо. И она не заметила, как вновь погрузилась в сон.

В этом утреннем сне они с Кристофером куда-то шли, держась за руки и размахивая ими, как беспечные и довольные всем на свете дети. Они бодро шагали по незнакомой просёлочной дороге, серой змейкой вившейся посреди пушистого зеленого луга, усеянного молодыми жёлтыми одуванчиками, и уходящей в прохладу затенённого молодой листвой гостеприимного леса, поднимавшегося по дальнему краю этого лугового чудо-ковра. Они восторженно смотрели то друг на друга, то на зелёно-жёлтый луг, то на яркое солнце, поднимавшееся над верхушками деревьев. Все было настолько гармонично и в природе, и в них самих, что слова казались совершенно излишними: Лена и Кристофер понимали друг друга и без них.

Еще издалека они заметили огромную чёрную ворону, сидящую на ветке невысокой молоденькой рябины, растущей на грани начинающегося леса, чуть поодаль от остальных деревьев, у дорожной колеи. Огромная чёрная птица смотрелась необычайно эффектно  среди бело-розовых шапок цветов и яркой зелени аристократично изящной рябины-одиночки и вызывала чувство глубочайшего почтения – так и хотелось ей поклониться, сняв с головы шляпу.

По мере приближения к рябине и вороне можно было догадаться, что это уже не молодая, а умудренная долгой жизнью птица. Она поглядывала на пару со сдержанным любопытством, склонив на бок голову и кося черным, как смоль, немигающим круглым глазом. «Наверное, многое повидала на своем веку», -только и успела Лена сказать Кристоферу, как та вдруг пронзительно заверещала странным, ужасно неприятным, совсем невороньим голосом, широко раскрыв свой мощный клюв, показывая при этом глубокую черную глотку и извивающийся в ней длинный красный язык, похожий на змейку, готовую вот-вот прыгнуть на одного из них.

Ужас охватил обоих. Бежать бы что есть мочи с этого места – но они продолжали стоять и смотреть, как завороженные, на извивающийся язык-змейку и слушать неприятное верещание чёрной птицы. Вдруг та сорвалась с ветки и ринулась прямёхонько на Лену, но Кристофер успел встать между любимой и разгневанной птицей и отогнать ту, однако зловещая ворона всё же умудрилась поранить его своими крепкими и острыми когтями-крючками, и из ранки на правой руке Кристофера закапала на зеленую траву и желтые одуванчики алая кровь...

И тут Лена проснулась - вся в холодном поту. Сердце потерянно трепыхалось в груди, и некоторое время она не могла понять, во сне ли это было или наяву. Осторожно, будто опасаясь найти в окружающем пространстве действительно существующую причину поселившегося внутри неё страха, обвела глазами комнату, выхватывая один за другим знакомые предметы и постепенно приходя в себя, но вздохнула с облегчением лишь тогда, когда окончательно удостоверилась, что вокруг неё всё осталось без изменения и напугана она всего лишь сном.

Но почему же тогда продолжается это неприятное верещание? Фу-ты! Телефон! – наконец-то дошло до неё. Лена уже давно говорила Кристоферу, что ей не нравится их нынешний телефонный звонок, и просила подобрать другую мелодию, а у того руки никак не доходили до этого. «Сегодня же надо подобрать что-нибудь более приятное», - сказала она себе и протянула руку к продолжающему истошно верещать телефону.

Звонила подруга Хельга, сказала, что скоро заедет за книгой, которую Лена ей обещала дать.

- Ну, ты и напугала меня, - еще окончательно не отойдя от сна, упрекнула Лена подругу. – Звонишь ни свет, ни заря, поспать не даёшь.
- Вот это да! – удивилась та. – Посмотри на часы, дорогая! Уже почти девять! Пора в университет собираться.
- Действительно, - стрелки часов показывали без трёх минут девять. - Никак не могу прийти в себя после сна. До сих пор всё тело гусиной кожей покрыто.

Хельга, до фанатизма увлекавшаяся толкованием снов, настояла на том, чтобы Лена тут же по телефону изложила ей виденное в мельчайших подробностях.

Удивительно, как, бывает, меняются люди. Ещё совсем недавно Ленина подруга наотрез отказывалась верить во что-либо необычное, необъяснимое, например, в приметы, вещие сны, потусторонние силы, параллельные миры, предсказания гадалок, выводы экстрасенсов... Она высокомерно отмахивалась от людей, которые пытались рассказать ей о каких-то мистических вещах, имевших место в их жизни.

Но вот однажды Хельге приснился сон. Будто бы мать ее лучшей школьной подруги, с которой она была более близка, чем со своей собственной матерью, пришла к ней и сказала, что очень нуждается в Хельгиной помощи. Она сообщила девушке о своей скорой смерти и о том, что её дочь Мария, то есть подруга Хельги, будет тяжело переживать уход матери, даже будет подумывать о самоубийстве. Поэтому она просит Хельгу не оставлять Марию одну в первые дни после её смерти. В тот же день после злополучного сна подруга не пришла в школу. Хельга позвонила ей домой и узнала страшную новость: ночью мать положили в больницу - у неё инфаркт. А через пару суток бедная женщина умерла.

Для Хельги происшедшее было настоящим потрясением. Она долго не могла прийти в себя: мир, в котором она так уверенно себя чувствовала, казался ей теперь совсем другим, чужим, незнакомым, и было непонятно, как вести себя в нём. Хельгины родители стали опасаться за здоровье дочери и водили её к психологу и другим врачам, но психическое равновесие девушки долго не восстанавливалось, пока мать, наконец, не обратилась к парапсихологу, объяснившему всё следующим образом.

Этот сон, это видение было послано Хельге для того, чтобы она задумалась над своей жизненной позицией, пересмотрела свои взгляды на многие важные вопросы. Душа девушки, мол, мучилась тем, что та отрицала возможность существования других форм жизни, многогранность её проявлений, - вот и получила урок. «Никогда не отрицайте необъяснимое!» - со всей серьезностью закончил свою разъяснительную речь парапсихолог. С тех пор Хельга и увлеклась толкованием снов, примет и других необычных вещей, то есть бросилась из одной крайности в другую.

- Сейчас быстренько загляну в сонник, приеду и всё тебе растолкую, - в Хельгином голосе чувствовалось возбуждение. - А ты, будь добра, приготовь кофе к моему приезду, - и повесила телефонную трубку.

Везёт мне в жизни на гадалок, вздохнула Лена и отправилась в ванную комнату, а потом на кухню. Уже через полчаса Хельга рьяно названивала в дверь.

- Ты мне звонок сломаешь, - упрекнула Лена подругу, впуская ту в квартиру, но, увидев лицо той – плотно сжатые губы, беспокойный блеск в глазах, лихорадочный румянец на щеках, воздержалась от дальнейших замечаний.
- Только не волнуйся, - сразу же направившись в кухню, бросила на ходу Хельга. – Кофе готов? Садись, садись. Не стой. Сейчас налью кофе и расскажу всё по порядку. Потом обмозгуем, как действовать дальше.
- Это ты о чём? – не поняла Лена. – О реферате что ли?
- Да при чём тут реферат! Не до него сейчас! – отмахнулась подруга. – Я же о сне твоём говорю! Всё очень серьёзно. Настолько серьёзно, что надо принимать меры, не теряя ни минуты! Но ты только не паникуй, не унывай. Мы обязательно что-нибудь придумаем, обязательно...
- Хельга, я, правда, верю, что бывают вещие сны, но считаю их большой редкостью. Пей кофе, успокойся и не пугай меня больше.
- Твой сон начинался очень хорошо, - не обращая внимания на Ленины слова, возбужденно продолжала та, - поэтому не всё ещё потеряно. Да-да, не всё потеряно. Можно отвести беду.
- Вот ты её как раз и накаркаешь! – Хельгино нервное возбуждение и непонятные речи начали раздражать Лену.
- Да ты послушай только меня! Ведь зелёный луг и цветущие на нём одуванчики предсказывают счастливый союз и удачу в делах. Это твой счастливый союз с Кристофером, Лена.
- Значит, всё есть и будет хорошо. Что ж ты паникуешь?!
- Но ты же видела ещё и старого ворона! – воскликнула Хельга, поднимая кверху указательный палец правой руки, и после многозначительной тягостной паузы продолжила: - А это означает не что иное, как крутые перемены в судьбе. Понимаешь?! Для молодой же женщины в твоей ситуации это может даже означать, что возлюбленный покинет её.
- Глупости! - Хельгин бред совсем разозлил Лену. – Прекрати сейчас же эти бредни, а то мы с тобой поссоримся.
- Я ведь тебе только добра хочу! – обиделась подруга и, тяжело вздохнув, уткнулась в стоящую перед ней чашку с кофе.
- Ну, ладно, ладно! Не дуйся. Прости меня, - виновато начала Лена.
- А кроме того, - не дав подруге договорить, перебила Хельга, тут же забыв обиду, - Кристофер был ранен, и ты своими глазами видела, как капает на траву его кровь. А кровь, вытекающая из раны, предвещает болезнь и прочие неприятности.
- Наговорила тут с три короба, - снова потеряла равновесие Лена. - Получается, мне теперь всю жизнь в бедах жить.
- Вещие сны – на то и вещие сны, - возразила Хельга. - Если их правильно понять и вовремя предпринять нужные шаги, то можно не только избежать неприятностей, но и повернуть ситуацию в свою пользу. Слушай, у меня есть знакомая гадалка. Не ухмыляйся – очень хорошая. Я ей позвоню сегодня вечером и договорюсь о встрече. Не унывай! Прорвемся!
- С чего это ты взяла, что я унываю? – В голосе Лены промелькнула насмешка, хотя у самой на душе кошки скребли. – Допивай побыстрей кофе и поехали в университет. А то опоздаем на лекцию.

Вечером она рассказала обо всем Кристоферу, и они вместе посмеялись над Хельгой и Лениными страхами.

- Знаешь, - Лена положила голову на плечо Кристоферу, - для моей бабушки Маши мистика, вещие сны были не плодом богатого воображения, а неотъемлемой частью жизни, которая преподносила порой такие сюрпризы, что хочешь, не хочешь, да поверишь в самые, казалось бы, невероятные вещи, - пыталась Лена хоть как-то оправдать свои неприятные ощущения, сомнения.
- Да, кстати, Леночка, ты мне ещё не всё рассказала о своей бабушке. Я с нетерпением жду продолжения. А насчёт нас не переживай. Мы будем жить с тобой долго и счастливо, - Кристофер прижал Лену покрепче к себе. – Вместе будем стариться, вместе считать новые морщины. Согласен, согласен, - при этих словах он поднял руки вверх, будто предвосхищая Ленино недовольство и возражения и заранее сдаваясь, - я буду чуть-чуть опережать тебя в этом процессе. Но совсем чуть-чуть, чтобы не дать тебе повода считать меня ни на что уже не годным стариком. Я буду разглаживать, ласкать и целовать каждую твою морщинку, делающую тебя ещё более привлекательной и желанной, близкой и родной.
- Льстец! – отмахивалась Лена. – Обязательно напомню тебе об этом через полсотни лет.

А вечером через два дня Кристофера не стало. Такая нелепая смерть! «Господи, почему? – терзалась Лена. - При жизни нам многого не дано знать. Но я все равно спрашиваю Тебя: почему? Ты думаешь, если мы будем знать ответ, нам будет тяжелее? Но зачем тогда эти расплывчатые предупреждения во сне, если ничего нельзя сделать, ничего нельзя изменить?»

После лекций Кристофер собирался встретиться со своими самыми близкими друзьями в небольшом ресторанчике, что неподалеку от университета, чтобы обсудить проведение холостяцкой вечеринки. Он переходил на другую сторону улицы по пешеходному переходу. Его сбила машина, за рулём которой сидел восьмидесятилетний старик. Увидев Кристофера, он хотел затормозить, но непослушная старческая нога взяла да и застряла между педалями газа и тормоза, старик стал её дергать, пытаясь высвободить, но только ещё поддал газа. Кристофер умер в больнице через несколько часов после аварии, не приходя в себя.

Всё произошло так быстро, так нелепо фантасмагорично, что в это просто невозможно было поверить. Будто в одно мгновение исчезло, ушло из жизни солнце... вопреки всем самым надежным прогнозам, обещающим надолго яркие безоблачные дни, и ты стоишь упрямо на своем – произошла ошибка, сейчас всё наладится...

До похорон Лена жила, как во сне, хотя, кажется, она так ни разу в эти дни и не забылась сном, который мог бы принести хоть какое-то облегчение, разве что дремала время от времени. И в этой дрёме сон перемешивался причудливым образом с явью, кружились в голове ничем не связанные между собой обрывки мыслей, мелькали чьи-то давно забытые лица, события прошлых лет...

Лена делала вид, что внимательно слушает родных, друзей, знакомых, на самом же деле ничего не понимала: все обращенные к ней слова как-то странно цеплялись друг за друга, перемешивались и перекручивались, лишаясь при этом смысла, и их неразделимый поток с лёгким журчанием огибал её уши, не попадая в них, и исчезал в пространстве. Ей казалось, что она потеряла опору жизни, отчего весь мир перевернулся для неё навсегда с ног на голову. А если так, то стоит ли жить дальше?

Единственное, что четко запечатлелось в памяти об этих днях, - это чтение «Книги Иова». Нет-нет, Лена не искала утешения в чтении Библии, она просто хотела занять себя чем-нибудь, отогнать мысль о том, что на следующий день состоятся похороны, что после этого ей нужно будет возвращаться к нормальной жизни, в которой не будет Кристофера... А как, как в неё возвращаться? Можно ли жить со сломанными крыльями и разбитым сердцем?

Она совершенно не думала о том, что читала, просто автоматически, как заведенная, произносила вслух слова, одно за другим, одно за другим, не в силах задумываться над их смыслом, пока не наткнулась на следующую фразу Иова:

«Что за сила у меня, чтобы надеяться мне? и какой конец, чтобы длить мне жизнь мою?
Твердость ли камней твердость моя? и медь ли плоть моя?
Есть ли во мне помощь для меня, и есть ли для меня какая опора?» (Иов, 6:11-13)

И вот Лена осталась одна. В ночь после похорон на душе у неё было до того нехорошо, до того муторно. Она ненавидела себя так, что, лежа без сна в постели, повторяла громко, чуть ли не крича:

- Господи, Боже милостивый! Не хочу больше жить. Никого не хочу видеть. Всё опостылело. Помоги. Дай мне уйти из этого мира. Я несу всем только боль и горе. Всё делаю не так. Забери меня, забери. Освободи всех от меня. Освободи меня от всех. Не дай мне принести ещё кому-нибудь несчастье и беду. Я ненавижу себя, Господи, ненавижу! Разве можно таким как я жить на белом свете? Пошли мне смерть. Прямо сейчас, здесь, в постели. Прошу, молю...

Задремала на короткое время (на часы потом посмотрела – прошло не более получаса) и вдруг, как от толчка чьего-то, открыла резко глаза, словно и не спала вовсе: голова ясная такая, мысли чёткие, обстановка вокруг знакомая. И видит, что неподалеку от кровати, около платяного шкафа, стоит кто-то высокий в темной, длинной до пола накидке с капюшоном, надвинутом глубоко на лицо, по этой причине да ещё и из-за низко склоненной головы невозможно было разглядеть кто это.

Стоял этот кто-то совершенно неподвижно, чёрной безмолвной пирамидой возвышался посреди комнаты, но Лена сразу поняла, что это и есть она, Смерть сама. За ней пришла. Ведь просила же Бога, молила прислать её – вот и получай. Почему же так страшно теперь? Расхотелось умирать? Надо бы что-то сделать... Хотела приподняться, позвать подругу, что спала в соседней комнате, но ни рукой, ни ногой не смогла пошевелить, ни слова из себя выдавить не сумела.

Лежит истукан истуканом и лишь глаз с гостьи, так долго званной, не спускает. Страшно Лене - жуть! Мелькнула в голове картина, как несколько лет назад чуть было не погибла в автомобильной катастрофе, когда в гололед закружило-завертело на дороге машину, в которой она ехала вместе с женой и старшей дочкой водителя, и вынесло со страшной силой сначала на встречную полосу, а потом на обочину, едва не перевернуло. Повезло им, что встречных машин на дороге не оказалось. Удивительно, но тогда не было так страшно умереть, лишь мелькнуло в голове: «Господи, как быстро и просто...» Может, потому что средь бела дня это происходило... Или потому что так стремительно быстро... А, может, и потому, что не одна в машине была...

Ночь же после похорон Кристофера стояла глубокая, одинокая, тишина кругом была мертвая... И Смерть тоже стояла тихонько, не шелохнувшись. Не подошла ещё, видно, Ленина последняя минута. Что же ей делать?

И вспомнила она тут свой давний сон. Крещена была Лена в русской православной церкви, а православные, как известно, крестик нательный носят всегда и повсюду, верят, что защищает он их от силы нечистой, от бед всяческих, наговоров недобрых. Есть у них и ещё одно сильное и надежное оружие против нечисти – знамение крестное. Очень уж боится, говорят, она знака этого, как железа калёного. А некоторые из верующих записочки с молитвами разными в одежду прячут...

Лена же несколько лет тому назад решила расстаться с крестиком, не носить его, но прежде чем сделать это, помолилась, у Бога совета попросила, а ночью приснился ей сон.

Лежит она, значит, в своей постели парализованная, ни рукой, ни ногой пошевелить не может, а рядом дьявол стоит, часа её последнего поджидает, чтобы душу в нужный момент подхватить и с собой унести.

Если бы дьявол на чёрта сказочного похож был, шерстью тёмной и густой обросший, с рогами и хвостом длиннющим, с глазами красными, словно угли раскалённые, может, и не так жутко было бы. А этот, у изголовья кровати душу её дожидающийся, походит на обычного человека, разве что очень уж здоровенный, высоченный, в брюках черных кожаных, до пояса почему-то голый и весь мускулистый такой, крепкий – прямо качок настоящий. На огромной голове ни волоска – сверкает, лоснится жиром безупречно гладенькая лысина, только брови черные густые, роскошные резко выделяются на чистом, без изъяна, сильно загоревшем лице, а под ними - глаза неподвижные, серые и холодные. И холод дьявольский от него на Лену переходит, сердце медленно останавливает. Но что сделаешь против этой адской силы?! Ни крестика нательного на ней нет, ни крестное знамение совершить не может – парализованная ведь лежит. Одно-единственное только средство оставалось – молитва.

- Господи, Боже милостивый! Прости меня грешную. Правильно ли я сделала, что решила расстаться с крестиком нательным? Вот лежу я сейчас без креста, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, ни крестного знамения сделать не могу, а рядом дьявол стоит, душу мою поджидает. Только Ты можешь спасти, потому что Ты один сильнее сил злых и темных.

И слышит в ответ:

- Пока ты молишься, ничего с тобой не случится.

Как просто, оказывается, подумала Лена тогда, в молитве сила моя. Вот и в ночь визита вызывающей жуткий страх гостьи в темном капюшоне, вспомнив тот давнишний сон, стала она про себя повторять:

- Прости, Господи, что просила о смерти. Не готова я ещё умирать. Прости мою слабость в минуту отчаяния. Прости, если можно, помоги. Выпроводи эту гостью, хоть и званую, но всё же преждевременную. Никогда не буду больше просить Тебя о смерти! Тебе решать, когда прислать её за мной. Помоги и за всё прими благодарение, славу, хвалу и поклонение.

Молится Лена, торопится, глаза закрыла, чтобы ничто не отвлекало от разговора с Богом, а открыв их через некоторое время, не увидела больше тёмную страшную гостью у платяного шкафа, вздохнула свободно, с благодарностью, перевернулась на другой бок и попыталась снова уснуть...

Так Лена стала жить дальше, стараясь меньше копаться в прошлом, а больше думать о настоящем, о людях, с которыми сводила жизнь и которые нуждались в её помощи. Потянулись дни, едва различимые один от другого: учёба, незаметно перешедшая в работу, связанную с не прерывающимся и едва меняющимся потоком людских проблем, очень и не очень серьезных; свободное время в полном одиночестве или в кругу постоянных, за редким исключением, лиц; отпускной калейдоскоп из истории и современных достижений человечества – вот и всё, пожалуй.

Это было время, когда на вопрос «Как дела?» можно было дать один универсальный ответ «Спасибо, хорошо. А у тебя (Вас)?», поболтать с каждым вопрошающим чуть ли не об одном и том же и разойтись по своим тропкам-дорожкам до следующей случайной или заранее запланированной встречи.

Живя чужими людскими проблемами, радостями, заполнявшими чуть ли не всю её жизнь, Лена училась не думать о своем одиночестве. Но иногда, особенно в тихие, почти беззвучные и очень тёмные ночи, мысли о том, что она как женщина, как человек с индивидуальным и неповторимым внутренним миром, а не как хороший профессионал и знаток своего дела, никому уже не интересна, всё же просачивались в её сознание через многочисленные, расставленные ею же самой барьеры и всяческие фильтры-ловушки, и от навеянной ими тягучей, подкатывающей тяжелым комом к горлу тоски она начинала метаться в своём мысленном пространстве, бессознательно выталкивая из себя, словно кого-то заклиная, слова: «Хочу домой! Хочу домой! Хочу домой!», - при этом совершенно не понимая, что же имеется в виду под этим «домом». Скорее всего, дом ассоциировался для неё с родственной душой рядом, которой она могла бы, наконец, открыть, излить свою истосковавшуюся в одиночестве душу.

И вот на Ленином пути появился Марио.

Рождество. Новый год. Радостные хлопоты, заботы, время, проведенное в семейном кругу её старшей сестры, на этот раз совсем не отвлекали Лену от размышлений о жизни, одиночестве, любви, судьбе...

Однако после встречи с Марио мысли об этом перестали тяготить её, и она всё чаще, с охотой возвращалась в прошлое. Лена не выбирала сама, куда путешествовать. Слушая тишину, она просто ждала, что выберет для неё прошлое на этот раз, куда поведёт. И, странное дело, вспоминая события минувших лет, она начинала совершенно другими глазами смотреть на настоящее и больше его ценить, и верить, что определенно есть, должен быть какой-то положительный смысл и в её жизни на земле.

(Продолжение следует)