Шрамы мирного времени.
День Победы - девятое мая! Мы, как обычно, на природу! Ну, это же ни какое-то там седьмое ноября или уж даже восьмое марта? Это же Девятое мая! Когда уже тепло!
Коллектив у нас давно спаянный, крепко спаянный такими выездами и работой на одном предприятии. Работой даже меньше, там рутина, а вот здесь - спаиваемся, потому что познаем друг друга по-новому. С каждым выездом узнаешь про своих старых друзей что-нибудь новое!
Обязанности у нас давно распределены: - как приехали, мы с Толиком сразу рыбачить, удочки схватим и побежали! Пашка, тот вихрь, тот уху умеет варить, причем каждый раз по-разному: по телевизору где-что про уху говорят, он всегда записывает и потом, на работе еще, начинает нас пугать, как он уху нам по-новому сварит, если снова удастся выехать.
Жен мы не берем - это не женский праздник День Победы, мы им потом, поближе к городу, что-нибудь устроим - там с ними нам скучно, а им сюда далеко. Они не любят, когда далеко! Я спрашивал - оба друга так сказали! Свою я не спрашивал, но знаю, она уважает их мнение!
Пашка, по приезду, даже еще раньше, начинает сразу про уху думать, а как приедем, сразу костер разводит, картошку чистит. Как только картошка закипит, мы ему уже и рыбу должны принести, почищенную. Рыбы много он не любит класть в ведро, особенно, если не клюет. Он говорит:
- Хватит! Пора начинать! Все равно рыбу никто не ест...
Впрочем, сколько не принеси, если клюет, он ее всю использует.
Пока он закончит с ухой, мы быстро палатку поставим и на «стол» соберем, и охлажденное из воды принесем. Если ее не поставить сразу, отложить на потом, то стемнеет и все - ничего не видно, животы полные, да и как палатку вслепую-то ставить? Так и будем спать кто где. А вдруг, дождик ночью?
В этот раз также было. Мы рыбу принесли, а Пашка кашеварит и с каким-то дедом разговаривает - видно местный житель это: в годах, лет шестьдесят ему, чистенький, праздничный, весь в медалях дед! Мы поздравили его с праздником, пожелали ему, спасибо сказали, что они нам такой праздник завоевали, приказали не уходить, стоять, как в наряде, пока ухи не отведает и пошли палатку ставить. Дед, видать плохо слышит, и Пашка ему громко рассказывает, почти кричит, иногда.
- Смотри! - Толик кивает на Пашку. - Слышал, что он деду вдалбливает?
Я посмотрел на этих двоих: Пашка нагнулся, а дед чего-то на его голове рассматривает - шрам, наверное, показывал Пашка, у него на голове шрам большой, развернутой буквой «Г» выглядит, а вокруг шрама, на сантиметр от полосы, лысина и волосы не растут. Заметно не очень, потому что у Пашки волосы русые.
- А чего он вдалбливал? Я не слышал.
- Деду по ушам ездит, что у него тоже контузия, как и у деда, с войны. Шрам, говорит, у него оттуда.
- А правда, откуда у него этот шрам? Ты что-нибудь знаешь?
- Я думал ты знаешь? Может это, спросим, раз сам не рассказывает?
- Неудобно. Может это что-то, что душу бередит - обидится еще. Видишь, он в настроении, с дедом-то как беседует! Испортим ему все, с вопросами своими, глупыми.
- Ну, не в лоб же! Сейчас, как процесс пойдет, скажем ему, что он деду про контузию толковал, а чего уж от нас-то скрывать, не чужие ведь? Может у нас друг герой, а мы ни слухом, ни духом. Чего уж скромничать-то? Я начну, а ты поддержи.
- Ладно! Только не при чужих! Останемся втроем, тогда.
Толик, он вообще! Он может тонко подойти, получается у него! Из тыла выйти и в лоб с прямыми вопросами к противнику. Хотя, какой Пашка противник? Он друг наш! Поэтому надо аккуратней с ним, ни как с противником. Получится ли?
Я заканчивал в палатке все раскладывать, а Толик, приложив руки к ушам "ушами", чтобы слышать, как слон получше, следил за разговором Пашки и деда, похохатывая. Смех его оборвался неожиданно, потому что Пашка заорал сигнал тревоги - значит, все у него готово и надо идти начинать, и деда с поста снимать.
Налил Пашка деду полную кружку, как на фронте, такое всегда в фильмах показывают, дед заартачился, что много, но Пашка заявил ему тост, от которого просто так не уйдешь:
- За Рыбалкина! У которого ты воевал!
- Да нет, Паша! Он тоже был Павел, как и ты, но он был - Рыбалко! Танковыми войсками всеми командовал. Я не осилю! Я глоток, если...
- Знаю, что он нерусский! Сколько сможешь. Понимаю, контузия у тебя.
Посидели еще чуть-чуть, похлебали ухи: уха, как уха, ничего нового, хоть Пашка и говорил, что мы сразу "умрем", от такого, нового вкуса - никто не умер, все сидели за столом и все живые были! Опять подняли-выпили...
Дед начал говорить про Пашку:
- Вот, Паша знает, что такое контузия - она на всю жизнь! Живешь-живешь, и она с тобой, никак не отстанет зараза! Я уж давно мучаюсь...
Толик, он всем сочувствующий, он и тут захотел исправить неправильные русла разговора, сделать так, чтобы дед отвлекся от своих воспоминаний, трудно ведь деду, война же была.
- Дед! Ну, а с бабкой-то как? Ее-то вспоминаешь еще, иногда?
- А, да, но редко! Раз в месяц. Контузия! Вот до контузии, сбиться со счету можно было! А сейчас? Раз в месяц и все! Зараза она, эта контузия. Не дай Бог! Вот Паша - он знает. Я-то, еще не очень контуженый, не в лоб снарядом угодило, скользом. А вот когда как у Паши, тут полная контузия - им жи прямо в лоб!
Толик покосился на пашкин лоб - ничего не увидел в нем и снова к деду:
- А что мешает-то дед?
- А воспоминание. Башка мешает, а може глухота моя, после энтой контузии.
- Как это? - Толик не отставал от деда, был весь на взводе, вроде заржать хотел, а вроде и серьезно смотрел.
Выпили еще раз - дед пил не пил, но окосел как-то сразу и сам заговорил:
- Раньше-то, она понимала еще, а теперь - нет! Я же не слышу, как она тоже... Тьфу! Ну, тоже хочет. И что? Не демонстрирует она того, что тоже хочет! И какой тебе от этого этот, по-вашему сказать, кайф, если ты ничего не слышишь? Нууу..., тьфу ты! Ну, как она дышит или еще там чего? Тебе надо? Вот и мне не надо, вот и раз в месяц. Это - контузия, и все время кажется, что сейчас снова по голове шарахнет, раз она молчит. А она может и не молчит, может это я, от контузии этой, глухой? Я же жду, что сейчас шарахнет, вот и не слышу, что она мне воет, а може и смеется, и кажется мне, против воли, сам себе я ее пользую...
- Дед! - снова заговорил, усмехаясь и крутя головой, Толик. - Ну, тебе же не как тогда, сорок лет назад, когда ты со счету сбивался? Может возраст? Лет-то вам уже сколько?
- Да нет, не годы тут! Контузия, эта. Если б не она...
Стали мы его домой отправлять, пока у нас не уснул, его уже повело. Пашка засунул ему в карман полбутылки водки, сказал, чтобы дед дома помянул всех рыбалкинских. Сказал как-то с намеком, вроде как и сам так же воевал? Мы как-то засомневались, но промолчали, а дед ушел...
Теперь все свои остались и легли к «столу», Толик подмигнул мне, как будто бы мы с ним еще лучше друзья, чем с Пашей и тонко начал:
- Слышь, Паша! Это понятно, что война и все такое, одно непонятно, как ты в Афган-то попал? Если по возрасту, то ты бы должен там генералом быть, по фамилии если судить. Батальоном, как пить дать, командовал! Разница не большая между птицами: то ли - лебедь, то ли - воробей? Ну, и ладно, Воробьев ты! В штабе сидел, и... на тебе - контузия! С каких это Паша хренов?
- Да дед же! Видел, какой он сегодня праздничный? Ну и..., разговор же надо поддержать-посочувствовать? Ну и плел я...
Между делом, выпили не по разу еще, степень откровенности возрастала. В перерывах пускали дым, вспоминали деда, смотрели в костер и Толик опять задал каверзный вопрос:
- А зачем врал, что и у тебя контузия? Тоже чтоль поддержать, посочувствовать хотел?
- Нет! Я не врал, контузия у меня! Уже шесть лет. Скрывал я, от вас.
- А шрам? На голове. - Не отставал Толик.
- Вот! И шрам, и контузия - одно целое.
- И где ты это целое получил? Может нам надо было ввязаться? Мы же друзья всю жизнь!
- Да нет, это семейное! Не надо никому ввязываться, тут все просто. Это я сам виноват, нестерпел однажды. Это жена, утром, я еще в койке лежал...
Пашка задумался, ворочал угли в костре, толи плакал, толи дым ему в глаза попал.
- Пришла ко мне, сказала, что картошка на плите газовой в сковородке кипит, выключишь через пять-десять минут, а сама на работу ушла.
Пашка встал, пошурудил костер и продолжил, уже смеясь:
- А тут, как назло, родственница ее вчера приехала - восемнадцать лет! Тоже пришла. Ко мне. Ну, я ее и взгреб, раз пришла! Кровь молодая, незатасканая... Ну, сами знаете. А жена тоже пришла, назад, не знаю, зачем. Зашла на кухню и посмотрела в спальню...
Пашка смущенно выдохнул, заржал, прикрывая рот ладошкой.
- Хорошо, что эта, кровь-то молодая, под меня сузилась и мной накрылась! А так, не знаю, что бы и было: сгорела бы вся! Жена же дура? Она взяла эту сковородку с картошкой, с живого огня, подошла ко мне, то есть к нам сзади, я как раз в конце был, а она? Кэээк лупанет по моей башке этой сковородкой! С длинной ручкой сковородка была, сам наращивал...
Паша померк и тяжело вздохнул:
- Вот и контузия... Скорая увезла всех. Долго лечили уши. Вот, смотрите, шрамы какие...
Посмотрели - да, не врал он! Шрамы - будто бы уши отсоединялись от головы, были обжарены с тыльной стороны на сковородке и назад присоединены - понятно, жир же там был, с плиты, все уши в рубцах! Хотя, если бы он сам не рассказал, трудно заметить, волосы закрывают.
- Ну, а причем тут контузия? Тебе медаль потом дали или нет? - не отставал Толик.
- Причем тут медаль, если тебя собственная жена обожгла и по голове дала?
- Ну, ты же говорил, что ты такой же, как дед, да и за такой подвиг медаль положено!
- Ну, да, говорил... В сексе я такой же, как дед! - выпалил Пашка.
- Не понял? - как-то сочувственно, переспросил Толик.
- У него как? Он же сказал, что не слышит? Я-то его понимаю! У меня почти так же. Я не могу - все время кажется, что мне сейчас вот, по голове и дадут. В тот самый момент, я оглядываюсь! Кажется мне, сейчас ударят! А как оглянулся, так все и прошло, забываю, чем занимался...
Паша смотрел в тупые глаза Толика, а тот может такие состроить.
- Не понял что ли? - уже зло ставил он вопрос.
- Да понял я! Короче, так все и упало?
- Ну, да.
- Не понял? И что ж теперь делать - без этого ведь и повешаться недолго? Ты к врачам ходил, к этим, как их там называют? К психотерапевтам что ли?
- Ходил, сказали, что это контузия и так долго будет. Шесть лет уже... Не проходит.
- Дааа... А ты это, не пробовал сам чё-нить придумать?
- А что можно придумать, если это контузия? Видал, шрам какой? Еще и неделю в больнице отлежал. Голова до сих пор гудит, нет-нет. Всё кажется, кто-то сзади подходит, как жена, и в голову метит ударить!
Молчали, секунд десять, Толик усиленно думал, как другу помочь, мысли так и бегали по нему. Вдруг, вскинулся:
- Все, я придумал! Самовнушаться тебе надо! Ты шлем на голову надень, он крепкий, сковордкой не пробьешь! А лучше каску, немецкую! А чё? Уверенно можешь действовать. И пусть бьют, а ты себе мысленно внушаешь : - У меня шлем на голове, каска! От пуль спасала! - Представить себе надо, что ты теперь непробиваемый! Неужели не можешь представить?
Я представил себе Пашку в шлеме или в каске, на койке, над женой - нет, кажется Толик что-то не то придумал? В каске, Пашка выглядел бы как злой фашист, только что с усами. Нет! Так, мне кажется, теперь она не справится - испугается и сама, как контуженая будет? Страшно-то как: фашист в родной койке...
- Нет! - Пашка легко ломал толстые палки и кидал в костер, не глядя на нас. - Мы по-другому решили: затылок мне главное и я теперь его на подушку держу, а она, как хочет. Затылок же прикрыт? Он прикрыт и я никого не боюсь! Кто из под койки-то вылезет? Но, надоело! Одно и тоже, одно и тоже, а охота же по-нормальному! А как? Мы так и не нашли выхода. Вот тебе и что такое контузия! А ты тут мне: чего это я с дедом так?
Пашка проговорил это язвительно скривив рот и осуждающе глядя на Толика.
Толик понял, что не совсем тонко зашел в пашкины тылы и стал его успокаивать:
- Ты, это, Паша, друг же ты наш! Все равно ты герой! Шесть лет молчал, как партизан - слова от тебя не слышали! Геройски выдерживал, Паша! Поделился бы раньше бедой своей, мы бы чё-нить придумали. А теперь, Паша, по полной, за тебя! За героев среди нас и за твою контузию! За того деда тоже и за его контузию! За героев, Паша! Праздник же сегодня! Героев чествуем...
Часть вторая.
За вас, для вас любимые!
Наконец-то наступила весна, правда, дождливая. Льет и льет, но на выходной, к празднику, пообещали хорошие солнечные дни и Пашка начал агитацию заранее, с самого понедельника:
- С самого прошлого мая никуда! Вот он, снова праздник! Все бока дивану давно промял, да и жены - обещали им еще в прошлом году вывезти и только что обещали? Или, хотя бы, давайте без них поедем? А я бы взял их, пусть отдохнут, от этого, повседневного - подай-поднеси, да и от кухни тоже. Уху-то, я ведь варить буду! Пусть отвлекутся, побездельничают денек-два на природе: ради них, родимых, надо ехать...
После тогдашнего признания Пашки в своей контузии относились мы к нему теперь бережно, даже немного баловали, он понял это и становился чуть ли не назойливым, явно был уверен, что учтут, поймут и уступят.
Каждый день, в перерыв на работе, ходил то ко мне, то к Толику и уговорил, собрались все же ехать, исключительно ради них, да и он нас совсем добил:
- Вам-то что, удочки закинул, да и сиди себе! Все, самое важное, оно ведь все на мне? Или вы места знаете? Или вы за ними там ухаживать будете? Или ты уху варить будешь? - он вопросительно посмотрел на меня, а потом и на Толика.
Это, конечно, не голословные аргументы - он действительно умеет и руководить, и места знает всегда новые, и ухаживать за родимыми умеет, и не кашевары мы. Последним, добил он нас окончательно, и согласились мы.
Дети у нас, слава Те, у всех уже взрослые, сами ездят на маевки, но все равно, шесть человек в джип не входит, долго решали, кто поедет в багажнике. Мы с Толиком решали, кто всё же в багажник, а кто за руль, Пашка не решал, он и на работе начальник и тут за главного - сразу сел справа от водителя сообщив всем, что за руль он не просится, что дорогу знает только он, а из багажника не очень-то удобно показывать куда дальше ехать, а что заблудимся или забуксуем, как это обычно с нами, он уже заранее знает, поэтому и не надо много думать - он там, рядом с рулевым, и должен сидеть!
Усевшись, и глядя на нас, сказал:
- В багажнике поедет Толик, потому что в прошлый раз там сидел ты! Я ничего еще не забыл!
В багажнике сидеть можно - крыша высокая, места хватает, не хуже даже, чем и в нормальном месте, если соорудить себе удобное сиделище. Но в этот раз Пашка взял какое-то здоровенное кресло, почти царское, хоть и складное, но место заняло оно много и Толик кое-как влез, ругаясь на это кресло, но все же захлопнулся и поехали!
Жены наши хорошо сидели посередке, сочувствуя Толику похохатывали, оборачиваясь к нему и тоже ругали кресло. Они давно не виделись и успокоившись, повели свои разговоры...
Я рулил, Толик боролся с неудобствами, а Пашка, напялив свои черные очки уютно лежал в седле и поглядывал по сторонам. Все было тихо и спокойно, с настроением на предстоящий отдых, ночевку и уху.
Уже выезжать почти из города собрались, как Пашка заорал:
- Стоп! Останавливайся! - Я остановился.
- Видел тот большой магазин? Он мне что-то напомнил!
Все смотрели на него.
- Заворачивай к нему - я, кажется, забыл картошку! Я ее приготовил, положил под стол и забыл. Уха, она без картошки, не уха! Давай к нему.
Моя суеверная жена сказала, что ворачиваться нельзя - не повезет! Можно купить картошки и где-нибудь по дороге, в какой-нибудь деревне, но Пашка настоял, потому что деревень он по пути не знал, а которые знал, те уже давно были пустые и пришлось разворачиваться.
Подъехали к магазину - тишина, никто не выходит, только Пашка шелестит своим кошельком, доставая деньги.
Он тоже прислушался к тишине в салоне, потом повернул зеркало заднего вида на наших женщин и сказал, глядя на них, через него:
- Ну, что, так и будем сидеть? Или я пойду, или эти двое? - он намекал на нас с Толиком. - Вы же одеты, как в театр, а мы-то в рабочем, для вас работать собрались. И не мешок же тащить, а пару килограммов! Не надорваться поди? - Он смотрел в зеркало, протягивая назад денежную бумажку - стояла тишина...
Я подумал, и почти обиделся:
- Это он про что, про мою жену? Она не может не краситься, потому что давно уже выщипала брови - я тогда еще ругался, говорил, что у нее нормальные брови, даже приврал, сказав, что это единственное в тебе, что мне нравится - она не послушалась!
Оглянувшись на женщин, я заметил: - нет, похоже, не только о моей говорит - у его жены тоже не было бровей, одна краска, и отлегло, будто бы мы с Пашкой свояки даже!
Выхватив из его руки деньги, вышла его жена, пошла и принесла пакет картошки, и кинула его Пашке на колени - вроде бы и как будто бы слегка разозленная. Я еще подумал: - Чего психанула-то? Он ведь прав. Да разве позволили бы мы кому-то ходить, если бы были одеты не по-походному? Такая мелочь и сразу психовать?
Молча поехали дальше, куда указывал наш поводырь.
На проселочной дороге он снял эти черные очки и стал читать про содержимое пакета с картошкой, потом выразился:
- Как будто бы у нас нет своей картошки и надо ее аж из Польши сюда привезти. А уверены ли вы, господа, что ее можно есть и тем более из нее варить уху? А если я кину все эти очистки в воду, не пропадет ли в моей реке мой животный мир, от какой-то польской картошки? Я говорю про самых мелких, нежных водных обитателей, которые питаются исключительно биологического происхождения отходами и чаще всего человеческими...
Рассуждения Пашки прервала глубокая колея и огромная лужа впереди - это, после этих последних дождей! Он бросил картошку на пол и сказал:
- Нажми кнопку, чтобы открылся багажник, чтобы в случае чего, Толик, мог сразу бы выпрыгнуть и подтолкнуть нас быстро, а то - засядем!
Толику, действительно пришлось, по команде Пашки: - Вот теперь пошел! - выпрыгивать и подталкивать плечом, но - вылезли! Подождали Толика, который вывозился весь и выливал воду из своих полусапог...
Поехали дальше - Пашка ругал дожди, образовавшие эту непроходимость, и Толика, который должен был не прямо толкать машину, а стоять сбоку - сам виноват, что попал в колею!
Наконец, добрались - прекрасная поляна и чистый, в гусиной травке кусок берега реки - Пашка знал места, за это и уважаем! Радостно высыпали из машины, всматриваясь в окружающую нас красоту!
Пашка заруководил:
- Вы, двое, удочки и быстро ловите мне рыбу! А вы, дорогие мои, - он, улыбаясь умиленно, оглядел наших жен, - быстро собирать сушняк, его много надо будет, небось сами любите посмотреть на красные угльки костра, так что вперед - все за дело! Вы - по мелочам, а я занимаюсь самым главным - ухой! - Все разбежались делать дело.
Разматывая удочки, Толик, который всегда и все подмечает, сказал мне:
- Смотри! Сам с места не двинется, контуженный наш, но потом все, что было, себе и присвоит! Вот посмотришь! - он оглянулся снова на Пашку. - Да что тут вот, если уже вон! Сам смотри!
Пашка вытащил свое царское кресло, установил его, воткнул рядом с ним две рогатулины, положил на них трубу, на которую вешают ведро и открыв бутылку пива, сел в это кресло, хлебнул из бутылки и занялся оглядыванием окрестностей, иногда поднимая очки на лоб, а иногда поворачивался, посматривал назад - поджидал хворост.
Раньше, пива в бутылках трудно было найти, мы привозили его в трехлитровой банке и сообща садились его пить, наливая сразу всем по стакану - это объединяло как-то, не то, что теперь - теперь каждый пил его в одиночку, как хотел, таская за собой собственную бутылку. Мы считали это беспорядком и минусом в наступившем нашем изобилии и Паша давно уже обобщил это мнение политически:
- Сознательное, идущее сверху, целенаправленное разобщение народа! Нет коллектива, нет общего мнения-сговора в таком вот, сплоченном этими вот застольями народе - не будет и революций теперь! Гады!
Кто эти гады, он не объяснял, но мы сдогадались - каждый по-своему.
Мы закинули удочки, принесли все что в бутылках и положили в воду. Хворост стал поступать к Пашке от тех, у кого не было прямых обязанностей по рыбалке, он просил сразу же его сортировать на две кучи - сухой уже, сырой еще, а под трубу класть только сухой и мелкий - для начала, пока разгорится.
Пришедшую с хворостом свою жену, он попросил принести его рюкзак, где у него все для ухи, канистру с водой, и пойти к реке, помыть с песком котелок, который он сам изготовил из узбекского казана, просверлив в ушках две дырки, чтобы не соскальзывала проволока, которую он в эти ушки продел, и теперь очень гордился этим своим изобретением для настоящей ухи, и говорил, что лучшего еще не встречал.
Мою жену он отправил чистить картошку, наказав:
- Потолще кожуру срезай, в ней вся польская химия. Лук будешь чистить - повернись на ветер, чтобы слезы не текли и не режь его, он мне целый нужен! - и поджег кучку хвороста под трубой.
Все занимались своим делом пока какой-то здоровый «зверь» не попался Толику на крючок: женшины, бросив свои дела, прибежали на берег сразу же все, а Пашка в кресле, приподняв очки, посмотрел на нашу толпу и определив, что без него, наверно, не справятся, тоже поднялся и стоял теперь молча, сзади всех, смотрел, как Толик борется с этой, крупной видать, рыбой, но все же не сдержался и попросил отпустить тормоза на катушке - женщины расступились, давая ему дорогу к непосредственно Толику.
Толик обернулся к нему и тоже не стерпел, сказав вдаль:
- Тоже мне, знахарь! - и тянул потихоньку эту рыбину к берегу.
Когда эта рыба появилась уже, все сказали:
- Это - змея! Или, даже, уж! Потому что зеленый и похожий!
Пашка сказал другое:
- Это - угорь, а ни какая-то там змея! Это - тоже рыба. Хоть на уху она и не идет, ее только жарить...
Толик вытянул этого угря на берег - чистая змея, да еще и ползает! Все боялись даже близко к этой «шутке природы» подойти, но Пашка подошел и сказал:
- Боятся его не надо - он не кусучий! Ну, да, как примерно окунь, он может поцарапать, а укусить - нет! Не щука это. Бери его за голову.
Толик схватил этого монстра за голову, но успокоить его не мог - этот зверь наматывался на руку, как настоящая змея! Пашка подошел ближе:
- Держи его на леске и, поднимая, возьмись за голову и двумя пальчиками, прижав их с обеих сторон по бокам, проведи вниз, вдоль хребта и до самого хвоста - он успокоится! Как петух, если его положить на спину и гладить ему шейку, он засыпает от кайфа - так и этот! Или как ты, если тебе где-то тоже провести!
Толик не среагировал никак, он был занят - держал этого зверя.
- Сам бери и проводи! - сказал Пашке.
- Я не могу, руки провоняются его слизью и всё - не уха будет, а суп простой. Делай, как я сказал и не бойся.
На Пашку наши жены смотрели уважительно - все знает! На нас с Толиком, вообще не смотрели.
И правда, провел вдоль хребта Толик два раза - успокоился этот и Пашка сказал:
- Клади на траву и режь ему за затылком, прямо через хребет, хотя, можешь и совсем, голову отхватить, я ее применю, а остальное, утром поджарим и на всех хватит - такой здоровый!
Пашка достал свой портсигар, со стразами, от Сваровски что ли, это ему жена подарила, как он говорил. Толик говорил мне, когда видел такие подарки у Пашки:
- Жена его! Очередную медаль за ту контузию вручила! Фронтовику нашему!
Пашка втиснул в рот сигарету и стукнув под коленку зажигалкой, ширкнув ею наверх, чисто, как американец, пренебрежительный повадками, прикурил от своей Зипы, которую ему тоже жена подарила, и оглядев публику, отправился снова к костру, но остановился и сказал своей жене:
- Ты его смотай, этого угря, в крендель, налей воды, чтобы было видно только верхний плавник, ливани туда пару ложек уксуса - с него вся эта слизь слезет комком, вот потом почисти его и не забудь: там, у него, возле анального отверстия есть камера - чистый яд, похожий на желчь, вырежь его, и принесешь его мне, вместе с этими дохлыми окунями...
Он кивнул на наш улов, повернулся и пошел к костру - все тупо молчали, пораженные глубиной его обширных знаний, глядя уважительно ему вслед.
Паша снова лег в свое царское кресло, потом увидел, что только одна занялась этим угрем, а двое других стояли и смотрели, как мы смотрим на замершие поплавки и снова проявил инициативу, закричав:
- А вы что там стоите? Там можно и до утра простоять - ничего не клюнет, всю рыбу вы напугали своими нарядами! Идите и начинайте ставить палатку, к темну дело! Пока уха, да то да сё - темно будет!
Эти пришли, начали вытаскивать палатку из машины - она у них под ногами ехала, не вошла вместе с Толиком в багажник, большая была, на шесть человек рассчитана и по-моему, все шестеро туда вместе с койками туда войдут - Пашкина она. Они, даже сидели трудно, когда ехали, поставив на нее ноги и прилепив свои коленки к подбородку - Толик виноват, он ее сразу же из багажника выкинул.
Теперь они тянули ее из машины за край и не могли вытащить, а Паша подсказывал:
- Вы не жалейте машину - она и так вся в царапинах! Тащите ее двое сразу волоком за уши, она легко выйдет!
Эти двое, моя и Толика, сконцентрировались, напряглись и вытащили! Начали разматывать и ставить палатку, а Паша подсказывал, иногда вставая и ругаясь, что несообразительные они...
Я, вообще-то, за людей! Но, машина-то моя, и чего ее не жалеть? «Вся в царапинах!» Где он их там нашел, эти царапины, я их почему-то не видел? Хотя, прав он, люди - прежде всего! Пусть тащут, как хотят - терпеть надо! А то, потом скажет нам с Толиком:
- Эй, вы! Палатку-то пора ставить?
Пусть хоть так, всё не нам с Толиком! Да и посмотрел я, как ставят - молодцы! Ловкие и соображают - не прав Пашка...
Пашка подвинул котелок на огонь и, похоже, он уже кипел, и как обычно у него, с картошкой и луком сразу, а жена его принесла уже и рыбу.
Палатку закончили ставить, Пашка побывал в ней, вышел, сказав какой колышек надо переставить, и вдруг, глядя на свой будильник на руке, типа Брайтлинг, который тоже жена ему подарила, удивился:
- Столько времени потеряли, а ни стола, ни стульев не поставили, салата даже никакого еще не нарезано! Быстро, общими усилиями, тащите сюда стол, стулья и салат сообразите побыстрей, а то, ночь уже, вот она!
Женщины дружно занялись столом, стульями и салатами, а Пашка заколдовал над своей ухой, применяя свои добавки и специи - последняя, самая важная часть в ухе! Как он говорит:
- Тут меня нельзя отвлекать! Отвлекусь - всё, не уха - пойло будет!
Толик ехидно качал головой, глядя назад:
- Ну и артист! Возомнил себя, и правда, уховаром! Да я тоже также сварю! Кинул туда картошки, луку и рыбы, и чего он там еще-то добавляет, пшена что-ли, и все - готово!
- Да, готово! И можно сразу в речку вылить! Микроорганизмы может и съедят! Только не мы! Гипноз у него и на рыб, и на уху эту, и на баб наших! Тебя бы они так слушались? - успокаивал я его.
- Ни говори! Второй-то угорь не подчинился же?
Я и сам удивлялся: поймали еще одного угря, маленького правда, в сорок сантиметров, ни как тот - шестьдесят. Так вот, мы его никак не могли успокоить так, как учил Пашка, и Толик, психанув, ударил его об землю так сильно, что тот, наверно, от сотрясения мозга умер, но никак ни от его ласки. Чем-то владел наш Пашка.
Наконец, Пашка заорал, что уха готова, рыбьи глаза побелели, и все к столу! Мы с Толиком помыли руки и направились ко всем.
Толик сказал:
- Сейчас, понаблюдай - всё, что тут есть, это - Паша! Всё присвоит, нас тут и не было! Всё сделал он!
- Глаза у него такие! Сейчас, смотри, как он невинно, но заставит, не откажешься! Не на него смотри, а на тех, кто не откажется...
- Да! А потом завалится в середину палатки, а мы по краям! И всю ночь мерзни!
Жены наши уже попробовали ухи и уже влюбленно глядели на Пашку, держа в руках по стопочке, а моя жена заявила даже, типа тост сказала:
- Давайте выпьем за Пашу! За такую уху и за мастера, и за наш отдых! Хоть немножко отдохнули и отвлеклись, и всё - Паша! За него!
И покосилась на меня, как на лодыря.
Я смотрел на нее - глаза, такие же, как тогда, когда я ей предложил быть моей!
Пашка смущенно улыбался, а Толик опять не выдержал, он, вообще, такой:
- Нет! Это на потом! Мы за Пашку в прошлый год пили! За эту, за его...
Тут он остановился, видно понял, что не то что-то говорит, а потом, переориентировавшись на ситуацию, продолжил:
- Не все же время за него? Давайте выпьем за вас, наши любимые! Так редко видим мы вас такими счастливыми, ничего неделающими бездельницами, отдохнувшими, набравшимися сил!
Толик - за любимых! Он умеет говорить и он, наоборот, не хотел обидеть Пашку, мы же друзья, а сказать как-то надо было, про них, про наших любимых - они же ушами любят! Он прямо их так и возвысил, и вознес:
- Поэтому, ни за кого, только за вас - родимые! За ваш сегодняшний, счастливый день, где вы делали что хотели! За вас, счастливых от ничего неделанья, за счастливые ваши глаза! Отдыхайте! Мы сегодня только для вас здесь служили и служим только вам!
Даже я, врубающийся в путаные его высказывания, кажется ничего не понял, а он, проникся до того собственной речью, что подняв стопку выше головы, вдруг выразился и совсем непонятно:
- За ваше сегодняшнее безделье! За вас и для вас сегодняшний день, наши родимые и любимые!
Иван Атарин.