ИДИ И СМОТРИ
Солнце палило нещадно, ноги утопали в горячем песке. Вокруг, куда не кинь взгляд, всюду был раскаленный добела песок. Вся пустыня просто дышала жаром, и было видно, как от барханов к небу струится ее огненное дыхание. Ноги обжигало даже через тяжелые армейские ботинки на толстой рифленой подошве. Автомат, висевший на груди, давно не напоминал ему о себе, его шея давно перестала ныть под его тяжестью, она просто онемела, точнее, стала такой же железной, как и автомат. Да и все его тело, похоже, также превратилось в бесчувственный кусок железа, онемев и отупев от жары, от усталости, от всей этой непонятной войны, в которой он давно не видел ни смысла, ни конца, а воевал, лишь подчиняясь какому-то дикому закону выживания. Он и автомат давно уже составляли собою единое целое и по своему образу, и по своему подобию – они оба были безотказными механизмами уничтожения врагов, где врагом мог оказаться любой, кто не он сам.
Как он очутился в этом пекле, и сколько времени он тут жарится – совсем недавно, или целую вечность – все эти вопросы почему-то так и не возникли у него в голове. Все происходящее он воспринимал, как само собой разумеющееся, так, будто другой жизни он никогда не знал, или не желал знать – только война до полного уничтожения противника, присутствие которого он постоянно чувствовал рядом, даже здесь, в безжизненной пустыне.
Куда он идет и зачем, об этом он также особенно не задумывался. Ему не приходило в голову просто упасть в горячий песок и издохнуть на этой раскаленной сковороде, и больше никогда не претерпевать муки жажды, голода, холода и лишений. Он уже давно перестал быть хозяином своих мыслей и желаний, да и его стальное тело, закаленное в горниле войны, давно уже не испытывало никаких мук. За него давно решало его тело, подчиненное неведомому инстинкту, какому-то особому чутью, выбирать из миллионов, предложенных вариантов, то единственное решение, которое оказывалось спасительным для него. Поэтому он не бросил свой, совершенно ненужный в этой пустыне, тяжелый автомат, а, напротив, плотнее прижимал его к груди. Поэтому он покорно слушался своих ног, без устали, делавших шаг за шагом, и задававших направление всему его огрубевшему от войны телу.
Сейчас его ноги пытались перевалить через огромную гору горячего песка, так как чувствовали свое спасение именно там, по другую сторону огнедышащего бархана. Обливаясь потом, он упорно взбирался к своей цели, утопая по колено в расплавленной массе, пока не достиг намеченной вершины, теперь можно было расслабиться, отдышаться, осмотреться, а уже там решать, что делать дальше.
Бархан, на вершине которого он стоял, был, пожалуй, самый высокий во всей округе, и теперь вся пустыня просматривалась от горизонта до горизонта, как на ладони. Не зря он карабкался на эту гору, чутье и на этот раз его не подвело – примерно в километре от себя он увидел средневековый замок. Как этот замок появился в этой пустыни, над этим он так же особенно голову ломать не стал. Для него это было хоть что-то на этом безжизненном пространстве, куда занесли его превратности войны. Да, и потом, в стенах этого замка должно быть прохладней, чем на солнцепеке, возможно, там есть даже вода, хотя пить он почему-то не хотел, но наполнить, давно опустевшую флягу, напоминал ему о воде его недремлющий инстинкт, подталкивая к действию неумолимым зуммером, зудевшим где-то в центре его головы. Безропотно повинуюсь велению своей одервеневшей плоти, его горящие стопы взяли направление к замку.
При подходе он смог лучше разглядеть замок. Это не была мощная цитадель, обнесенная высокой крепостной стеной и глубоким рвом, с перекинутым через него подъемным мостом на массивных цепях. Ничего этого не было ни стен, ни рва, ни моста. Он был весь какой-то запущенный, помятый, с покосившимися башенками, с многочисленными вмятинами и выбоинами, оставленными, видимо, осадными орудиями, и какого-то особого почтения к себе не вызывал. Замок стоял один во всей пустыни без стекол в окнах, без дверей в проемах, со всех сторон его основание было занесено песком. Создавалось впечатление, будто он вырос прямо из песка. Картину дополняла стая грифов, паривших над главной башней замка в ожидании своего часа, выделявшейся среди прочих построек своими внушительными размерами.
Похоже, в замке кто-то есть – бледной искрой вспыхнула у него в голове единственная мысль при приближении к цитадели, отчего его руки по привычке крепче сжали раскалившейся на солнце металл автомата. На эту мысль натолкнули его грифы, кружащиеся над главной башней замка. Ведь если бы там никого не было то грифы не стали бы кружить, а раз еще кружат, значит, там кто-то должен быть, причем еще пока живой.
При подходе к замку, метров за сто до него он услышал, скорее, вначале почувствовал, а потом услышал топот множества копыт. Оглянувшись, он увидел вдалеке небольшой отряд всадников на верблюдах, скакавших в направлении к нему. Он инстинктивно отпрыгнул за ближайший песчаную насыпь и притаился, плотнее вжавшись к огнедышащий песок, передернув затвор автомата. Но всадники пронеслись мимо, совсем его не заметив. Похоже, он им совсем был не нужен - верблюды во весь свой верблюжий опор мчались к замку , и люди, сидевшие на них, неистово погоняли их палками и гортанными выкриками, нагоняя страх на, и без того, обезумевших от дикой скачки животных. Доскакав до замка, они спрыгнули с верблюдов, побросали палки прямо на землю и скрылись внутри через единственный проем в стене. Обессилевшие животные тут же повалились в горячий песок, и, тяжело дыша, смотрели на всё вокруг ненавидящими красными глазами, легкий ветерок сдувал с их морд обильную пену, разнося ее по пустыне. Все произошло так стремительно, что он толком не успел разглядеть этих людей, запомнились лишь белые чалмы на их головах и такие же белые набедренные повязки.
Наконец он очутился у входа в замок, от которого уходил длинный коридор куда-то в глубину всего строения, сложенного из тяжелых каменных блоков. Из коридора тянуло прохладой, затхлой плесенью и какой-то тайной. Увлекаемый любопытством и долгожданной прохладой, он зашагал по мрачному проходу, шаркая отяжелевшими ногами, попеременно взметая ими небольшие фонтанчики песка, в изобилии нанесенного сюда сквозняками.
Казалось, что этот коридор совсем не имеет конца, но его ноги упорно шли, и он слепо подчинялся им, уверенно ступая по мрачному коридору почти на ощупь. Сам проход был освещен лишь слабым свечением пробивавшегося сюда тонкого луча света, Наконец, он дошел до места, где его коридор пересекал другой, такой же. В этот раз он даже не успел отскочить в сторону, как перед самым его носом по второму коридору пробежали какие-то странные существа. С их появлением в обоих проходах стало светло как днем, поэтому он смог немного разглядеть их. Они все были небольшого роста, где-то ему по пояс, и вполне сошли бы за детей, если бы не их длинные седые бороды и глаза людей, познавших мудрость бытия. Все они были абсолютно голые, не считая белой чалмы на их головах, из которых, казалось, и исходило яркое свечение, и набедренных повязок. Поражали пропорции их тел – у всех у них были короткие крепкие ножки, длинное туловище, с выпирающим животиком и короткие ручки, которыми они смешно размахивали во время бега. Они все что-то бубнили своими беззубыми ртами, чавкая при этом толстыми губами, но их голоса сливались в общий гул, поэтому разобрать слов было невозможно.
Последний явно не поспевал за всеми. Он уже ничего не бубнил, а лишь натужено пыхтел, обливаясь потом, изо рта у него, как у тех верблюдов, свисала длиннющая слюна. Он попробовал, было, остановить последнего, для подробного расспроса, но тот сам остановился перед ним, схватил своим слюнявым ртом свежего воздуха, сколько смог, посмотрел на Него и выпалил чавкающим ртом:
– Скорей! Скорей! Нам никак нельзя опаздывать, – и устремился догонять остальных. Ему ничего другого не оставалось, как последовать за ними, тем более, что вместе с этими уродцами убегал и источник света. Он прибавил шаг и вскоре очутился в большом круглом зале, освещенный светом, исходившим от этих коротышек.
Странные уродцы уже исполняли в центре зала какой-то свой танец. Движения их не были синхронны, каждый исполнял в нем какую-то свою партию, но все танцевали одновременно. Причем происходило всё это в полнейшей тишине. Не было слышно никакой музыки, но в их движениях, на удивление, проглядывался общий ритм. У него эти непонятные дрыгающие существа не вызывали никаких эмоций ни веселья, ни жалость, ни брезгливость. Он давно уже был бесчувственным к происходящему, он давно перестал искренне смеяться, из его глаз давно не лились слезы радости или огорчения, он давно перестал просто удивляться, как удивляются маленькие дети, обогащая свой детский мир новыми впечатлениями.
Сбоку от себя, у стены, над полом зала, покрытым толстым слоем нанесенного туда песка, возвышался помост, накрытый ковром, на котором восседал, скрестив ноги перед собой, тот, последний, что встретился ему в проходе. Своей короткой ручкой тот пригласил его присесть с ним рядом, но инстинкт приказал его телу оставаться на ногах, и он их только расставил шире, крепче сжимая цевье автомата, готовый уничтожить любого, кто покажется ему опасен.
Не обращая внимания на него, коротышки продолжали свой безумный танец, а он стоял и разглядывал это жуткое зрелище, старательно выискивая в их движениях какой-нибудь подвох. Пляска маленьких уродцев не была похожа на что-либо разумное – ни на балет, ни на какой-либо ритуальный танец, где все выполняют одни и те же движения. Скорее, всё это больше походило на какое-то беснование умалишенных, только при этом никто не кричал истошным голосом – все двигались плавно, как под музыку, но каждый сам по себе, под свой аккомпанемент.
Долго продолжался их танец, долго он стоял и разглядывал это действо, но в какой-то момент он стал различать не то ритм бубна, не то бой барабана, возникший в его голове из ничего, из абсолютной пустоты слабым биением пульса крови в его висках. Но очень скоро бой стал громче и уже раздавался не снаружи, а внутри головы, в самом центре его одеревеневшего мозга. И теперь, сопровождаемые глухими ударами, движения карликов уже не казались безумными, а наполнялись неким смыслом. Через некоторое время к ритму барабана присоединились тягучее завывание виолончели на одной ноте, будто кто-то водил по его жилам, наканифоленным смычком, извлекая из них бархатистые вибрации. Но спустя некоторое время к этой ноте прибавилась еще одна, а затем еще, и вот уже виолончель наигрывала какую-то мелодию, которую он кажется когда-то, где-то слышал, но никак не мог вспомнить, где именно. Постепенно эту мелодию стали подхватывать другие инструменты – кларнеты, валторны, арфы и скрипки, флейта и контрабас, и вот уже целый оркестр вдохновенно играл до боли знакомую музыку. Как и карлики, исполнявшие каждый свой танец, инструменты в оркестре так же исполняли каждый свою партию, и у них, у всех вместе это все получалось слаженно, и органично дополняя друг друга. Единственно, он никак не мог вспомнить, где он мог слышать эту музыку раньше, но он ее точно когда-то слышал, только очень давно, в какой-то прошлой своей жизни.
Мрачные стены зала, выложенные из тяжелых блоков серого гранита, покрытых зеленоватой плесенью, стали исчезать, и на их месте его взору предстал цветущий сад, озаренный ласковым солнцем на голубом небе. Карлики уже исполняли свой танец не на голом песке, а на цветущей зеленой лужайке в окружение фруктовых деревьев с сочными плодами на ветвях и больших цветов невиданной красоты, источавших восхитительное благоухание. Оркестру стали подпевать птицы, сидевшие на ветвях деревьев, и носившиеся по небу, упиваясь небесным простором и свободой полета. Невдалеке, в густой траве резвился жеребенок, гоняясь за мохнатыми шмелями и бабочками. И тогда он узнал эту музыку – это была симфония его счастливого и безмятежного детства, времени, когда его все любили, и когда его юное сердце было распахнуто всему миру.
И тут он почувствовал усталость во всем теле, впервые ощутил, как ноют плечи и шея под тяжестью висевшего на ней автомата, который показался ему в этой обстановке совершенно не нужной, тяготившей его вещью. Он снял с себя автомат, отбросив его в сторону, покрутил головой, разминая шею, расправил окаменевшие плечи и присел на помост рядом с карликом, вытянув вперед бесчувственные ноги, давая им долгожданный отдых.
Он стал внимательнее присматриваться к танцующим уродцам, явно не вписывавшимся в этот гимн гармонии мироздания, и один из них показался ему знаком. Он узнал в нем себя, когда впервые жестоко избил своего друга только за то, что ему показалось, что тот был всегда более удачлив, чем он сам. За то, что, как ему всегда казалось, того меньше наказывают за один тот же проступок, совершенный ими вместе, что он всегда был лучше одет, что у него всегда были игрушки лучше, чем у него, что его, наконец, все больше любят. У того уродца было такое же искаженное лютой ненавистью лицо.
Тогда он навсегда потерял своего друга, и ему больше никто и никогда не предлагал своей дружбы. Сейчас он, наконец понял, как он был тогда не прав, в своем тщеславном стремлении казаться лучше остальных, и это стоило ему не столько потери друга, сколько обретении врагов в лице всех остальных людей.
– Что я наделал! – вырвался у него из груди крик раскаяния.
В тот же миг музыканты невидимого оркестра прекратили свою игру, и музыка замерла, повиснув в воздухе последним аккордом. Танцующие уродцы так же замерли, каждый в той позе, в какой его застал последний звук, а тот, что был с искаженным злобой лицом, рухнул на траву как подкошенный и не дышал. Он видел, как его разгоряченное танцем тело остывает прямо на глазах, покрываясь белизной смерти. В этот момент, спикировав с заоблачной высоты, рядом с карликом приземлился гриф, видимо, один из тех, что он видел парящими над замком. Гриф сгреб уродца своими огромными когтями и стал подниматься с ним все выше и выше, становясь с каждым взмахом крыльев все меньше и меньше, пока совсем не скрылся из глаз.
Через некоторое время музыка вновь заиграла, но уже не была такой ликующе радостной, в ней стали слышны тревожные звуки, предупреждающие о приближающейся опасности. Оркестру больше не подпевали птицы, они исчезли и с веток деревьев, и с голубого небосвода, который заволокло серыми тучами. Жеребенок больше не резвился, потому что было не с кем, все шмели и бабочки улетели от него. И теперь он стоял одиноко в траве и озирался кругом грустными глазами, выискивая себе товарища для игр. Уродцы снова продолжили свой безумный танец с первым же звуком музыки.
Он опустил голову, и тут же почувствовал на своем плече чье-то прикосновение. Повернув голову, он увидел того, последнего, который трогал его за плечо и, указывая на танцующих второй рукой, говорил ему:
– Смотри внимательно, они специально для тебя исполняют этот танец.
Он снова поднял голову и стал всматриваться в танцующих. И снова в одном из уродцев он узнал себя, когда он, ведомый страстью, соблазнил и надсмеялся над невинной девушкой, поверившей ему и отдавшей ему всю себя без остатка. Но он тогда не поверил в искренность ее чувств, подозревая ее в корыстных намерениях. Насытив ею свои амбиции, он бросил ее без малейшего сожаления, как бросают использованную салфетку, или докуренную сигарету. Теперь, спустя время, он вспоминал, что тогда выбор его был не случайным, что и он испытывал к ней чувства, и, как ему сейчас казалось, довольно сильные чувства, но он также видел в этих чувствах и свою слабость, а он не хотел, повинуясь своим чувствам, показаться слабым ни ей, ни, главное, самому себе, он всегда хотел быть сильным, настоящим мужчиной. Он бросил ее, и что с ней стало потом, его нисколько не беспокоило. Кажется, она пыталась отравиться, или спилась, околев однажды в придорожной канаве, – какая разница. Больше он никогда ни к одной женщине не испытывал подобных чувств. Он мог гордиться тем, что сумел победить свою слабость и не пойти на поводу у своих чувств, как та дуреха, но его почему-то это нисколько не радовало, особенно первое время. Каждый раз при встрече с новой женщиной он всегда пытался возбудить в себе хотя бы жалкое подобие тех чувств, что он испытывал к той, к своей первой, но всякий раз его старания оказывались напрасными – чувство любви ушло от него навсегда, и ему оставалась лишь довольствоваться жалким удовлетворением животной похоти.
– Что я наделал! – вырвался крик отчаяния у него из сердца. – За что я так бессовестно себя обокрал! – Осознав весь ужас своего положения, он схватил руками свою голову, стараясь плотнее прикрыть ладонями уши, чтобы не слышать больше этой музыки, напомнившей ему о его бесчестии.
Его крик снова явился сигналом невидимым музыкантам, и музыка тот час же смолкла, уродцы застыли, каждый в своей позе, а тот, что был с самодовольной улыбкой на раскрасневшемся от безудержной похоти лице, бездыханный рухнул на траву. И за ним так же прилетел гриф и забрал его тело, а с их исчезновением пожухла вся трава вокруг, и завяли все цветы, и куда-то исчез жеребенок. Бездыханные стебли цветов и квелая трава лежали распластанные по земле, но, не обращая на них никакого внимания, уродцы продолжили свою дикую пляску, втаптывая их в землю своими босыми ногами, и музыка, заигравшая на этот раз, была под стать им, такая же уродливая, состоящая из одних истеричных взвизгиваний и похотливого рычания.
– Смотри дальше – повелел ему тот, последний.
И он, почему-то, повинуясь карлику, как повинуются малейшей прихоти ребенка, снова стал всматриваться в лица танцующих безобразных карликов.
И в одном из них он снова узнал себя, когда он предал своего учителя и наставника, давшего ему путевку в жизнь, научившего его всему, что знал сам. За это он написал на него анонимный донос, в котором оклеветал его, обвиняя во всех смертных грехах, не жалея при этом черной краски. Этот донос способствовал потом его карьере, но больше никто и никогда не подходил к нему за советом, не просил поделиться с ним его опытом – все боялись его. После того, как его учителя казнили, а его учение было предано забвению, его стали окружать только такие же карьеристы, лицемерно улыбающиеся и поющие дифирамбы, но готовые перегрызть друг другу, а ему в первую очередь, глотку при первой же возможности. С тех пор вся его жизнь превратилась в борьбу за выживание, в которой он пока всегда выходил победителем за счет того, что всегда первым наносил удар своим противникам, удар безжалостный и неотвратимый. С тех пор он окончательно потерял веру в людей.
– Что я наделал? – вырвался из его глотки хрип загнанного зверя.
И на этот раз невидимые музыканты тут же прекратили свою игру, и уродцы застыли в своем танце, а тот, что был с почерневшим от лютой ненависти ко всему живому лицом, рухнул на землю, и его забрал, прилетевший сверху гриф. А вслед за ним стали падать и остальные уродцы с такими же перекошенными от черной ненависти лицами, и за ними так же прилетали грифы и уносили их в свой мир вечного забвения. И так продолжалось до тех пор, пока не остался стоять последний из танцующих уродов. Он стоял в какой-то нелепой безобразной позе, бледный, как сама смерть, и дожидался своего часа.
Когда все стихло, пространство, окружавшее его, снова наполнилось звуками. Но то, что заиграли музыканты на этот раз, совсем не было похоже на музыку, это был скорее набор звуков состоящих из резких диссонансов, выворачивающих все его нутро наизнанку, под которую начал извиваться бледный карлик, а барабанный бой сменился ударами тревожного набата. Листва с деревьев облетела, и теперь они стояли голые и не защищенные от непогоды в пустом поле, на котором уже давно ничего не росло.
– Смотри дальше! – указал ему тот, последний, на своего собрата, продолжившего свой танец смерти.
Он недолго разглядывал бледного уродца, он сразу узнал в нем себя. Когда он однажды вернулся в дом своей матери, посмотрел на нее и подумал: какая же она все-таки старая, безобразная, выжившая из ума, глупая и никчемная старуха. Именно в тот момент он потерял навсегда свою мать, именно тогда он потерял связь с жизнью, именно тогда он переступил через черту, отделяющую жизнь от смерти, из-за которой еще никому не удавалось возвратиться обратно.
– Что я наделал? – вырвался хрип из всего его существа, и из его глаз впервые за долгие годы полились обильные слезы.
Звуки смолкли, и бледный карлик с брезгливой ухмылкой на лице рухнул на землю. Когда гриф поднимал его в своих когтях, он заметил, что уродца с землей соединяет тонкая пуповина. Он видел, как пуповина вытянулась в струну, он услышал, как она жалобно задрожала прощальным всхлипом. Взмах мощных крыльев грифа и пуповина лопнула оглушительным хлопком, разорвавшимся в его голове страшным взрывом.
Когда он пришел в себя, то вокруг себя не обнаружил даже деревьев – они истлели, обернувшись в прах, а земля превратилась в безжизненную пустыню. Он все еще сидел на помосте, а рядом с ним сидел тот, последний. Он внимательнее посмотрел на него и узнал в нем себя, когда он однажды проникся состраданием к бездомному, привел его в свой дом, накормил и предоставил ему ночлег. Что тогда на него нашло, он и сейчас толком понять не мог, единственное, что он сейчас осознал, что тот поступок он совершил искренне по какому-то неведомому ему наитию.
Он понял, почему этот, последний, не принимал участия в танце с остальными, почему его не забрали грифы, и почему он до сих пор с ним. Карлик не походил на прочих уродцев, да и уродом его нельзя было назвать, он больше походил на ребенка и, пожалуй, был единственный из всех, у кого не было бороды и усов. Да и лицо у него было доброе и осмысленное, как у детей, когда они пытаются соотнести в своих головках земные законы с Законом Неба, с которым они пришли в этот мир. Как у детей в такие моменты загорается в глазах искра Божья, так и глаза этого, последнего, так же в тот момент излучали добро и любовь. И он понял, что этот малыш, который жил в нем, его последняя надежда остаться в живых, а не превратиться в прах, как те деревья, что не смогли больше никого радовать своими плодами.
– Теперь ты знаешь, как тебе стоит жить дальше? – прочитал он вопрос в ласковых глазах малыша, взиравших на него с любовью.
– Теперь я понимаю, как мне никогда не стоит поступать, а вот как стоит, я не знаю. – Он смотрел на малыша с надеждой найти в его, искрящихся нежной заботой глазах, тот единственно правильный ответ на свой вопрос, на который, на этот раз, не могли ему подсказать ни тело, ни безотказный инстинкт, не подводившие его до сих пор.
И он ясно почувствовал, что отныне тело ему больше не советчик, более того, именно тело, как слепой поводырь, ориентировавшееся исключительно на удовлетворение своих эгоистичных потребностях и нисколько не заботящееся о нем самом, привело его к черте, за которой его ожидала только смерть и вечное забвение. Он осознал, что вся ошибка его прежней жизни заключалась в том, что он слепо доверился своему телу, которое по слепоте своей уводило его от истинной красоты и радости жизни. Что тело, созданное Творцом из земли, никогда не сможет подняться до высот познания истинной жизни. Оно всегда будет держаться земли, ползая по ней неприкаянным, в поисках пристанища, и, в конце концов, только там, в земле, и сможет его найти, обернувшись в прах, и прахом смешавшись с землей.
Он понял, что вся его ошибка заключалась в том, что он, доверившись телу, создал из него себе кумира, господина, швыряющего ему, как жалкую подачку, слабое утешение в виде чувственных удовольствий, которые по-настоящему никогда не наполняли его, а только опустошали, постепенно превращая его в прах – конечную цель своего земного существования.
В глазах же малыша он прочитал, что тело ему было дано, не как источник удовольствий, а как инструмент созидания земли и ее благоустройства, чтобы он посредством послушного своей воли инструмента стал хозяином земли, а не ее рабом.
Став рабом своего тела, слугой его желаний, он утратил другой дар, данный ему свыше, он утратил способность созидательного творчества, отличающую человека от зверя, способного лишь утолять свой голод и плодиться, он утратил образ небесной благодати и его совершенства. Он низверг свою душу с небесных вершин до животной страсти, обокрав себя на высшую радость, на свободу творчества – поисков и озарений, мучительных ошибок и великого восторга рождения чуда.
Именно такого помощника творил себе Создатель, вдыхая в него Свой Дух, передавая ему Свое подобие – Он творил Своего сотворца на земле, ее господина и ее бога, способного предотвратить любые распри, согласовать любые противоречия на земле, в чем и заключается высшая мудрость земного бытия.
Он закрыл глаза и опустил голову, погрузившись в глубокое раздумье. Долго он пребывал в таком состоянии, и очнулся лишь от того, что кто-то осторожно подталкивал его в плечо. Открыв глаза, он увидел рядом с собой жеребенка, который терся о его плечо своим мягким бархатистым носом, глядя на него доверчивыми глазами. Маленького человечка с детским лицом рядом с ним уже не было, не было и помоста под ним, он сидел на песке, из которого пробивалась молоденькая травка. Жизнь продолжалась, и он улыбнулся теплому весеннему солнцу.
06.04.08