Продолжение
***
Марио Негри... С какими только людьми и их проблемами не приходилось Лене сталкиваться на протяжении почти десяти лет работы психологом... Но кто бы мог подумать, что встреча с одним из них перевернет ее собственную жизнь и она обретет вдруг новый смысл.
Лена познакомилась с Марио около трех лет назад. Это произошло в декабре, незадолго до Рождества. Рабочий день подходил к концу, Лена радовалась предстоящей встрече с сестрой. Они собирались отправиться вместе за покупками подарков для своей многочисленной родни.
Но за полчаса до окончания работы позвонил Ленин шеф и сказал, что ему очень жаль, однако ей, возможно, придется немного задержаться сегодня, потому что полицейские (такое в их практике случается, но редко) приведут к ней сейчас нового подопечного. «Не совсем обычный случай», - добавил он под конец. Как будто вся моя работа не связана с необычными ситуациями, скривилась в улыбке Лена, но оставила эти мысли при себе.
Минут через пять после этого телефонного звонка в дверь кабинета громко постучали и, не дожидаясь ответа, решительно открыли или, точнее, распахнули её. На пороге между двумя полицейскими стоял мужчина, высокий, худощавый, сутулый. Впрочем, может, вовсе и не сутулый, просто такое впечатление складывалось из-за его приподнятых острых плеч, втянутой в них и слегка опущенной головы.
Мужчина явно смущен, искренне чувствует себя виноватым, не прикидывается, сделала первую оценку Лена, поэтому ему и хочется стать менее приметным. То есть, можно сказать, он произвёл на нее благоприятное впечатление.
Седые волнистые волосы были свеже вымыты и аккуратно зачесаны назад, открывая высокий и чистый лоб с едва заметными продольными морщинами. «Сколько ему может быть лет? – подумала Лена. - Пятьдесят? Пожалуй, чуть больше».
Мужчина поднял голову и взглянул на нее по-собачьи грустными глазами, а на губах его появилась виноватая улыбка. Несмотря на сутулость, одежда сидела на нем почти безупречно и подходила ему и по цвету и по фасону, что только подтвердило Ленину первую оценку: эта его поза – приподнятые плечи, немного сгорбленная спина и опущенная голова – результат необычной ситуации.
Лена предложила всем троим сесть. Один из полицейских коротко представил «нарушителя» общественного покоя и положил перед ней тоненькую папку с документами. Бегло просмотрев их, Лена поблагодарила полицейских, сказала, что больше не нуждается в их помощи и хотела бы побеседовать с господином Негри наедине. Попрощавшись и пожелав Лене и ее новому подопечному всего наилучшего, полицейские вышли, очень довольные, как показалось той, тем, что так быстро сбыли с рук этого не совсем обычного «преступника».
В короткой сопроводительной записке из полицейского участка говорилось, что господин Негри был задержан при попытке взлома почтового ящика в одном из домов по соседству с местом его проживания. До этого в полицейский участок на протяжении целых пяти лет от жителей соседних домов поступали жалобы на воровство писем из их почтовых ящиков.
Марио Негри при задержании сразу же признался, что это его рук дело. При обыске в его квартире нашли сотни нераспечатанных конвертов. На вопрос, зачем же он воровал письма, если даже не открывал их и не читал, Марио ответил, что за всю свою пятидесятилетнюю жизнь не получил ни одного личного письма, поэтому, держа в руках чужие послания и любуясь разноцветными конвертами и причудливыми марками, воображал, будто все они написаны ему... Эти письма стали в последние годы спутниками его жизни, преданными собеседниками, друзьями и родственниками...
В основном Лена занимается помощью женщинам, попавшим в затруднительные обстоятельства, то есть изнасилованным, брошенным, преследуемым мужьями или любовниками, матерям-одиночкам. Она радуется бесконечно, когда ей удается помочь кому-то из них вновь обрести душевное равновесие, найти свое достойное место в обществе. Но, к сожалению, такое случается далеко не так часто, как хотелось бы, а порою события принимают и вовсе трагический оборот...
Может, кто знает, именно поэтому у нее самой так и не сложилась личная жизнь. Насмотревшись на горе и страдания этих несчастных, затравленных созданий, против которых порой ополчается все их окружение – не только родственники мужа, но и собственные отец и мать, братья и сестры, тетушки и дядюшки, соседи, знакомые, чиновники, не очень-то хотелось связывать себя крепкими узами с кем-то.
Лена никогда не отрицала, что и мужчины тоже могут страдать, ведь и среди женщин есть, извините за выражение, те ещё стервы. Но, как бы там ни было, она убеждена - женщины все равно находятся в более невыгодном положении, так как власть, будь то светская или церковная, а, следовательно, и влияние на все сферы жизни в мире уже долгое время находятся в руках мужчин (хотя, справедливости ради, надо заметить, что в последние десятилетия все больше женщин появляется у ее руля).
Кроме того, мужчины более сильны физически, поэтому частенько – что уж тут душой кривить - защищают себя не только законом...
***
Была у Лены одна подопечная. В истории этой женщины по имени Альма нет никаких леденящих душу ужасов, монстров-выродков, истязающих беспомощную жертву, изощренных похищений, побегов и преследований. В ней всё или почти всё по-обыденному просто, предсказуемо логично. Но в тихом омуте черти водятся. И тяжкие переживания не обходят стороной внешне самую обычную семью. Как их не называй – трагедия или несчастье, потрясение или беда, они всегда оставляют после себя следы и боль. А боль измерениям не поддается. Боль есть боль. Когда болит, покоя не найдешь.
Сталкиваясь с неприглядными изменениями, чуть ли не в одночасье происшедшими в, казалось бы, совершенно нормальном человеке, которого знал и любил, считал самым близким на свете, хочется, как в тех далеких детских снах, когда кто-то пытался причинить тебе зло, сжаться, съежиться, обхватив коленки руками, плотно прижав их к груди и уронив на них голову, зажмурить крепко-накрепко глаза и приговаривать быстро-быстро, как волшебное заклинание: «Я превратилась в невидимку, меня никто не видит, не видит, не видит. Меня никто не слышит, не слышит, не слышит. Меня никто не чувствует, не чувствует, не чувствует», - чтобы злые силы пронеслись мимо, обескураженные твоим внезапным, ничем не объяснимым исчезновением, и растаяли на горизонте не солоно хлебавши до следующего сна. Но так бывает, к сожалению, только во снах и, чаще всего, в детских, а взрослому надо решать, как выйти из сложившейся ситуации и как жить дальше...
Альма родилась и выросла в Новосибирске в семье российских немцев. В девятнадцать лет, еще будучи студенткой, вышла замуж – по большой любви. Её избранник, тоже студент, был всего лишь двумя годами и двумя курсами старше её. Через два года у них родился сын, в котором оба души не чаяли.
После окончания института муж Олег получил распределение на работу на Новосибирский инструментальный завод, где он за несколько лет прошёл путь от рядового до главного инженера. Альма преподавала в школе немецкий язык. Шли годы, а их чувства друг к другу, на зависть всем окружающим, не только не остывали, но даже становились всё крепче и трепетнее. Бывали, безусловно, и ссоры, обиды (а в какой семье их нет?), однако по мелочам и на короткое время, потому что обоим становилось стыдно и неприятно за свою несдержанность, неуступчивость, после чего они мирились, каждый раз давая друг другу слово впредь подобного не повторять.
Отпуск всегда проводили вместе. Много ездили по разным республикам бывшего Советского Союза. Интересовались историей и культурой тех мест, где бывали. Обязательно заходили и в церкви, если таковые попадались на их пути, относясь к ним, правда, как к местным достопримечательностям - не более того.
Хотя Альма верила в Бога, но «про себя», не делясь этим ни с кем, чтобы избежать ненужных расспросов, лишних объяснений, дискуссий и споров. Она просто-напросто разговаривала с Богом в тайниках cвоей души, советовалась, просила в чём-то помочь, поддержать, защитить, благодарила за радости жизни... Для этого ей вовсе не надо было ходить в церковь: она могла разговаривать с Ним хоть где – в автобусе по пути на работу или домой, на прогулке с сынишкой, занимаясь домашними делами, перед сном в постели, когда замирала жизнь в квартире и за её пределами и в мире воцарялась тишина (кстати, это было её самым любимым временем для разговора с Богом, так как никто и ничто не мешало и общение тогда получалось особенно душевным).
Поддерживая интерес мужа к церкви, который поначалу ограничивался историей, архитектурой, иконописью, Альма не говорила ему о своих отношениях со Всевышним еще и потому, что чувствовала - время для этого не пришло. Будучи стопроцентным атеистом, он бы её не понял, может, даже и высмеял, чем бы очень обидел, она же всю свою жизнь во взаимоотношениях с людьми, в том числе и с собственным мужем, всячески старалась не провоцировать их, а также избегать ситуации, когда её могли намеренно или невзначай обидеть, задеть за живое.
Они непременно хотели второго ребенка, но чуть позже, когда укрепится материальное положение молодой семьи, когда поживут немного и в своё удовольствие. И второй ребёнок, тоже мальчик, появился на свет через десять лет после первенца. Шел 1989, «перестроечный», год.
Православная церковь да и другие конфессии чувствовали себя всё увереннее, голос их звучал громче и чаще. Всё больше и больше людей, взрослых и детей, стали принимать христианскую веру через обряд крещения: кто - искренне веруя, кто - по модному поветрию, а кто – на всякий случай, чтобы заполучить почти даром ангела-хранителя, - мало ли что в жизни может приключиться.
В этом же году у них в семье появилась первая Библия, правда, пока что на английском языке. Профсоюзный комитет завода выделил Альминому мужу путевку в Индию, к сожалению, только одну. Да если бы даже и не одну, Альма все равно не могла бы никому доверить крошку-сына, хоть и на короткое время. На семейном совете было решено – муж должен ехать: неизвестно, предоставится ли ещё когда-нибудь такая возможность. Олег так давно мечтал побывать в Индии.
Вот из этой поездки он и привез Библию, прихватив её тайком из одного гостиничного номера. Так что их семья, наконец-то, стала обладательницей книги книг. Читали вместе в свободное время, прибегая к помощи англо-русского словаря, горячо обсуждали, пытаясь понять трудные места, одним словом, потихонечку, шаг за шагом приобщались к христианским истинам.
В 1990 году все четверо приняли крещение в православной церкви, а в 1991 году Альма с Олегом обвенчались на удивление всем своим родным и знакомым. И по-прежнему жили душа в душу: работали, растили детей, строили планы на будущее. Если бы кто сказал тогда, что их семейной гармонии вскоре придёт конец, усмехнулись бы только, ни за что не поверили.
В 1993 году совсем неподалеку от их дома стали строить баптистскую церковь. Из окна своей квартиры они наблюдали, как быстро та растет. «Поднимается, как на дрожжах», - приятно удивляясь, говорила Альма. Особенно их поразило, что строили церковь не профессиональные строители, а обычные прихожане под руководством своего пастора, причём в свободное от основной работы время. Только-только возвели стены и крышу, как в здании сразу же начались службы. По вечерам в будние дни и по утрам в воскресенье потянулись в молельный дом прихожане: женщины в непременных косынках, завязанных обычно сзади, степенные и трезвые мужчины, дети самых разных возрастов.
Летели дни, сменялись времена года, а ручеек прихожан оставался неизменным - не иссякал и не увеличивался. Многих из них Альма уже знала в лицо: с завидным постоянством спешили они в свою церковь, не пугаясь ни проливного дождя, ни свирепствующего порой ветра, ни косых взглядов сограждан, недовольных тем, что в такие трудные для страны времена столько денег выбрасывается на строительство церкви, да ещё и баптистской, которую большинство из людей, по невежеству своему, называли сектой, вредной и опасной, даже преступной.
«Почему, вы думаете, идет к ним народ? – злословили некоторые. – Из-за денег, конечно же. Продались западу за тридцать сребреников. Зачем, скажите на милость, нужны нам эти западные чужие церкви?! У нас своя есть. Мы православные! Наши предки были православными, и мы останемся православными!»
А спроси особенно рьяно брызжущих слюной, крещены ли они и что значит для них – быть православным, закхэкают, замэкают в ответ да тебя же ещё и обругают за своё невежество, оскорбят, заклеймят врагом народа и пошлют куда подальше. Одна женщина на какой-то очередной демонстрации протеста против засилия западных стран размахивала неистово авоськой с продуктами и кричала злобно: «Не нужно нам ихнее мясо! Мы будем есть только свою, православную говядину!» Одним словом – каша в головах.
Альма и Олег не испытывали страха перед открывающимися одна за другой протестантскими церквями, не проявляли к ним неприязни, но и не горели желанием посещать их, даже из любопытства, однако с удовольствием слушали проповеди как православных, так и протестантских проповедников, всё чаще и чаще демонстрировавшиеся по телевидению.
Время от времени они ходили на службы в православную церковь, правда, мало что понимая при этом, отчего им никак не хватало терпения выстоять хоть одну из них от начала до конца. Зато им частенько приходилось быть свидетелями таких сцен в стенах церкви, от которых в душе оставался неприятный осадок: то рьяные бабушки-прихожанки испортят настроение новичкам, отчитав бесцеремонно за то, что те пришли в храм Божий в неподобающей для такого случая одежде, встали в неположенном месте, перекрестились не вовремя, зажгли свечку не так, как надо, потом поставили ее не туда, куда надо, а то и сам батюшка «одарит» обращающегося к нему таким раздражением, такой неприязнью, что последнему остается только ретироваться с опущенными долу очами, чтобы не показать окружающим своей растерянности или даже отчаяния...
Но что бы и как бы там ни было, каждый раз после службы к батюшке обычно тянутся люди. Кто с чем: кто с вопросом, кто за советом, кто благословения на что-то попросить, а кто и просто так потолкаться рядом, послушать, поглазеть. Однажды Альма приметила среди них маленькую седенькую женщину. Видно было, что та не очень уверенно себя здесь чувствует: вертит головой по сторонам, платочек на голове ежеминутно поправляет, натягивает поглубже на лоб, в сумку свою то и дело заглядывает, будто убедиться хочет, что всё на месте.... Может, в первый раз сюда забрела...
Женщина стояла чуть поодаль от толпы, обступившей батюшку плотным кольцом, и, как показалось Альме после нескольких минут наблюдения, ждала, когда же тот останется один. Наверное, тоже хотела поговорить с ним, но без посторонних ушей и глаз. И вот через некоторое время толпа вокруг священника значительно поредела, женщина облегченно вздохнула, сделала несколько нерешительных шагов в его сторону и снова остановилась.
Альме почему-то вдруг очень захотелось узнать, о чём эта совершенно незнакомая ей седовласая женщина будет разговаривать со священнослужителем. Она просто сгорала от любопытства, поэтому, делая вид, будто полностью поглощена рассматриванием икон, подобралась поближе к незнакомке.
Наконец, выдался удачный момент. Женщина, стараясь ступать бесшумно, чуть ли не на цыпочках подошла к священнику и, подавляя смущение, тихонечко так, чтобы не привлекать внимания окружающих, обратилась к нему: «У меня к Вам огромная просьба, батюшка. Через неделю будет открытие памятника моему отцу (тут она назвала фамилию давно умершего, но довольно известного в городе человека, одного из немногих народных героев-нереволюционеров), здесь недалеко, в парке, что напротив церкви. Не согласились бы Вы освятить его, памятник то есть? – и уже чуть ли не шёпотом добавила: - Мы обязательно заплатим. Сколько скажете».
Лицо батюшки скривилось вдруг в такой неприязненной гримасе, что не ожидавшая подобной реакции женщина даже слегка отшатнулась, как от пощечины, а ее руки, уже и до этого нервно теребившие пуговицу на стареньком пальто, заметно задрожали, она растерянно оглянулась по сторонам, будто ища поддержки или путь к отступлению. Батюшка же, глядя поверх головы ошарашенной, не понимающей что происходит седовласой просительницы, чуть ли не кричал во всеуслышание: «Много вас тут ходит с разными просьбами каждый день, а я один. Некогда мне этим заниматься. Есть дела гораздо важнее».
Альма хотела было подойти к женщине, сказать что-нибудь доброе, хорошее, как-то успокоить, подбодрить, но не решилась и только стояла и смотрела, как та пробирается к выходу. Опущенные плечи старушки судорожно подрагивали. «Она плачет», - пронеслось у Альмы в голове, и у нее самой запершило, заскребло в горле, защипало в глазах от подступивших слёз.
В другой раз она невольно подслушала разговор батюшки с американцем. Им помогала переводчица – симпатичная молоденькая девушка. Американец напомнил Альме Дон Кихота. И не только внешностью, а был он под два метра ростом, худющий, как жердь, но и походкой, выражением лица, вытянутым вперёд и немножко вверх подбородком. Всё в нём как будто говорило: «Я здесь, чтобы помочь вам, чтобы не было больше обиженных и обделенных». С его губ не сходила добродушная улыбка. В одной руке он держал большую и, по всей видимости, очень тяжелую картонную коробку, перетянутую жгутом, в которой, как поняла Альма из разговора, были Библии на русском языке - подарок собратьям в России от прихожан одной из американских церквей .
Слушая благодушно улыбающегося иностранца, довольного выполненной миссией и уже приготовившегося насладиться словами благодарности в свой адрес за столь драгоценный и нужный дар, батюшка все более и более суровел лицом и, наконец, сказал, как отрезал: «Если это католические Библии, мы их не возьмем». Надо было видеть лицо американца в тот момент, когда ему перевели эти слова! Ответ батюшки его явно обескуражил, выбил из колеи. Пару секунд он стоял как вкопанный с вылезшими на лоб глазами и открытым ртом, а потом беспомощно, всё еще никак не придя в себя, глянул сверху вниз на свою спутницу.
«Это не католические Библии», - девушка-переводчица достала из своей сумки книгу в твердом черном переплете и протянула ее батюшке. Небрежно пролистав несколько страниц, тот, так и не смягчив выражения лица, коротко, будто одолжение сделал, бросил: «Хорошо, мы возьмем их», - и, глядя куда-то мимо американца, не проронив ни слова благодарности, взял из его рук коробку, едва заметно кивнул головой в знак прощания и удалился. Бедный американец некоторое время стоял потерянно и часто-часто моргал круглыми, как у рыбы, глазами, а его спутница что-то нашептывала ему тихонько, наверное, утешала.
Такие вот инциденты, а также слабое понимание того, что говорилось и делалось во время служб, не отвечали чаяниям души Альмы и ее мужа и всё более и более ослабляли их желание посещать православную церковь, но тяга к Божьему слову, его толкованию из уст опытных пастырей росла, поэтому, гуляя как-то вечером, они зашли на огонёк в баптистскую церковь. Несмотря на позднее время, в здании все ещё копошились люди. Пройдя через маленький полутемный коридорчик, Альма и Олег оказались в довольно большом, хорошо освещённом зале, по-видимому, главном помещении церкви, в котором проходили службы. Там уже стояли скамейки в три ряда. Несколько человек были заняты отделочными работами.
Муж Альмы спросил у одной женщины, прилежно подметающей пол между скамейками неподалеку от входа, здесь ли пастор, и та указала на мужчину средних лет, невысокого, коренастого, плотненького, чернявого, похожего скорее на крестьянина, чем на пастора, стоящего на лесах под самым потолком и прилаживающего кусок лепнины к орнаменту, уже частично выложенному по верхнему краю стенки. На вопрос супругов, сможет ли он уделить им несколько минут, пастор ответил с приветливой улыбкой, что, конечно же, поговорит с ними, вот только закончит начатое дело (минут через пять), и попросил присесть на одну из протертых только что влажной тряпкой скамеек.
Поджидая пастора, Альма и Олег рассматривали зал. Безусловно, здесь еще много предстояло сделать, но уже и в данный момент не возникало никаких сомнений в том, что всё будет крайне просто: ни алтаря, ни икон, никаких других особых украшений, кроме упомянутой лепнины под потолком, только незатейливые деревянные скамейки, расставленные в три ряда, да простенькая старомодная кафедра, с которой, очевидно, читает свои проповеди пастор.
Эта предельная простота, с одной стороны, располагала к себе, а с другой... Божий храм все-таки! А их ведь создавали для прославления Бога на земле, Всемогущего и Вездесущего, для служения Ему, Вседержителю и Отцу Небесному, Заступнику и Покровителю... Во все времена самые лучшие мастера своего дела трудились над созданием величественных строений. Смотришь на эту мощь в камне – дух захватывает, каждая клеточка тела наполняется священным трепетом и восторгом, страхом и благоговением перед Создателем, наделившим людей всевозможными талантами и вдохновившим их на раскрытие и приложение своих дарований должным образом.
- Ну как, нравится Вам наш дом? – поинтересовался подошедший минут через пять пастор.
- Как-то непривычно, - честно признался муж Альмы. – Мы впервые в баптистской церкви. Слишком уж просто у Вас.
- Как и во всех первых христианских церквях, - без тени обиды или раздражения ответил пастор, уже привыкший, видимо, к такой реакции людей. – Меня зовут Степан Михайлович, - представился он.
- Олег Георгиевич.
- Альма Карловна, - по очереди назвали себя супруги.
- А когда Вы планируете завершить строительство церкви? – вежливо поинтересовалась Альма.
- Трудно сказать. Почти всё здесь мы сделали своими силами. Братья и сёстры приходят в свободное от работы время и делают кому что под силу. Вот и сегодня несколько человек трудится, - пастор обвел взглядом присутствующих. - Откуда же взять деньги, чтобы нанять профессиональных строителей?! Те бы, конечно, справились гораздо быстрее. Да, такие дела... – пастор грустно вздохнул и развел руками. - Нам даже не на что приобрести необходимые для завершения строительства материалы, не то чтобы ещё и рабочих нанимать, - добавил он, прочитав удивление в глазах пары.
- А люди говорят, что Вам хорошо помогают западные церкви, - не без толики вызова вставил муж Альмы, за что та одарила его укоризненным взглядом.
- Поначалу да, помогли, - спокойно отреагировал на этот выпад Степан Михайлович. – Но, к сожалению, тех денег, которые мы от них получили, хватило только на то, чтобы возвести стены. Да и то без крыши, - печально усмехнулся пастор.
Из дальнейшего разговора супруги узнали, что, будучи каменщиком по профессии, Степан Михайлович принимал участие в строительстве нескольких молельных домов (так называют баптистские церкви), а теперь вот с прихожанами строит свою церковь, даже проект собственноручно разработал, не имея на то ни навыков, ни соответствующего образования. Помолился – и сделал. Сначала он увидел молельный дом весь целиком своим внутренним оком, а потом уже, бродя по нему в своих мечтах, сантиметр за сантиметром изучил каждый уголок, каждый закуток и перенес увиденное и исследованное на бумагу.
- А кто Ваши прихожане? Чем они занимаются в жизни? – спросил Олег.
- Мы называем друг друга братьями и сёстрами, - уточнил Степан Михайлович. - В основном, это люди простые, без высшего образования, но есть среди них и несколько учителей, инженеров, даже один программист.
- Я слышал, Вы не носите нательные крестики? Почему? – продолжал расспрашивать Олег.
- Да, не носим, - опять легко согласился пастор. - Но мы не заставляем приходящих к нам людей снимать их. Через некоторое время они делают это сами, по собственной воле, - видя, что его ответ совершенно не удовлетворил Олега, он продолжил: - Вот представьте себе, что близкого Вам человека, не дай, конечно, Бог, убили, застрелили. В память о нём Вы смогли бы надеть себе на шею пистолет и расхаживать с ним? – Олег и Альма закрутили в знак отрицания головами. - Не-е-ет! Вот видите. Так и с крестом. Он же, крест этот, – то же самое орудие убийства, которое нам, баптистам, неловко носить напоказ, - увидев, как у его собеседников вытянулись лица от такого объяснения, Михалыч, так обращались к нему некоторые из работавших рядом братьев и сестёр, заулыбался во весь рот, видимо, остался очень доволен произведенным на любопытствующих интеллигентов впечатлением.
Они беседовали довольно долго. Когда говорили супруги, Михалыч слушал внимательно, не перебивая, не поглядывая на часы, не торопя. Сам говорил спокойно, грамотно, убедительно, хотя за плечами была лишь сельская восьмилетка. Прощаясь, он пригласил Альму и Олега на службу в воскресенье.
Вернувшись домой, супруги еще долго не могли уснуть, переваривая услышанное, взвешивая все за и против посещения баптистской церкви. В конце концов, остановились на том, что в ближайшее воскресенье всё же сходят туда на службу. Посмотрят, послушают... Что в этом, собственно, плохого? Это же ни к чему их не обязывает.
Пришли к самому началу службы, когда основная масса прихожан (братьев и сестёр) уже заняла свои места, присели скромненько на самом краю одной из скамеек в последнем ряду. Никто не глазел на них, не подходил к ним с расспросами или советами, предупреждениями или поучениями о том, как одеваться (хотя Альма и не накрасила губы, но была без платочка на голове, в отличие от всех остальных женщин в церкви), где стоять, когда креститься, как это бывало в некоторых православных церквях, поэтому напряжение, в котором оба поначалу пребывали, как-то незаметно, само по себе спало, и они всецело отдались слушанию молитв, проповеди, стихов и песен, прославляющих Небесного Отца и его дела, жизнь людей, следующих по стопам Иисуса Христа...
Все в этой службе было для Альмы и Олега новым и непривычным, но зато простым и понятным, полностью отвечало их мыслям и чаяниям. При расставании братья и сёстры с просветленными лицами целовались друг с другом. Супруги уже направились было к выходу, как их нагнал Степан Михайлович и, протягивая на прощание руку, приветливо улыбнулся. Альма с мужем поблагодарили пастора за приглашение и сказали, что им очень понравилось и они хотели бы прийти ещё раз. «Да пожалуйста, - прямо-таки расцвел в улыбке Михалыч. – Будем только рады».
Воскресенье за воскресеньем – так и втянулись супруги вместе с детьми в регулярное посещение молельного дома. Альма предложила Олегу помочь церкви с недостающими строительными материалами: ведь он главный инженер известного в городе завода, знаком с руководителями других предприятий, а благотворительная деятельность – это же не воровство. Супруга не пришлось долго уговаривать, он и сам был рад помочь. Оживились братья и сёстры, с энтузиазмом принялись достраивать свою церковь.
Однако не всё нравилось Альме в общине. Кое-что вызывало лёгкую досаду. Например, то, что от женщин требовалось носить косынки не только в церкви, но и на работе, на улице, что женщинам нельзя было красить ни ресницы, ни губы, что модная и открытая одежда даже на совсем ещё девчонках вызывала осуждение. Альма считала явным перебором, когда Михалыч в очередной раз обращался в своей проповеди к женщинам: «Неужели, сёстры, вам не нравится, какими вас сотворил наш Господь Бог? Неужели вы думаете, Он ничего не понимал в красоте, создавая вас, и поэтому сейчас вам непременно надо восполнить это Его непонимание, упущение всяческими там ухищрениями, помадами, тенями, тушью, красками?»
Кроме того, время от времени пастор и братья-проповедники собирали молоденьких девушек-прихожанок и отчитывали дружно за то, что вне церкви те позволяют себе всё-таки пользоваться косметикой, носить короткие юбки или блузки со слишком глубоким вырезом.
- Если кого-то из женщин это устраивает, что ж – я ничего не имею против. Это их выбор, и я его уважаю, - говорила Альма мужу. - Но пусть тогда и они, если не одобряют, то хоть признают и моё право на выбор. Мое лицо – это не только мой имидж на работе, среди друзей и знакомых. Мне просто и самой нравится, когда глазки слегка подведены, губки накрашены, волосы красиво уложены. Ты же знаешь, что я косметикой никогда не злоупотребляла, никогда не пользовалась слишком яркой губной помадой или вызывающими тенями для век. А кроме того, это вообще никак не связано с моей или чьей-либо ещё духовностью. Богу от нас нужна вера, полная вера, больше ничего. Я думаю, Ему важно не то, кто как одет, а то, любим ли мы Его и ближнего своего или нет.
- Да откуда тебе знать о духовности? – начинал сердиться супруг. – Ты только что пришла в церковь. Тебе до братьев и сестёр расти и расти.
- Ну где уж мне? Ведь, по-твоему, до того как прийти в церковь, я жила, вообще не думая, – Альма обижалась и замолкала на некоторое время.
- За что ты борешься? – уже кричал супруг, теперь раздраженный её молчанием. – Вечно ты из мухи слона делаешь! А может, действительно, нося косынку всегда и повсюду, не красясь, снискала бы Божие благословение. Ты же даже попробовать не хочешь. Братья и сёстры ведь не с бухты-барахты это всё придумали. Они молились, у Бога поддержки просили.
- Но ведь на дворе же не девятнадцатый век! – горячилась и Альма. - Да ты посмотри на сестру Ирину, жену брата-проповедника Анатолия. Ей всего лишь тридцать лет, а она уже на старуху похожа. Голова замотана в платок, а тело - в бесформенные длинные юбки и кофты непонятно какого цвета. Когда муж рядом, глаза опускает и молчит, словно раба безмолвная. Но ведь красивые волосы – тоже дар Божий. Зачем же их прятать под косынку? Красота, в том числе и женская, облагораживает человека, а не превращает его в неуправляемое животное, как хотят представить братья-проповедники.
- Не смей так говорить о братьях и сёстрах! Я запрещаю тебе! Слышишь! - руки мужа сжимались непроизвольно в кулаки, челюсти плотно стискивались, а в глазах появлялась ничем не прикрытая неприязнь, граничащая с ненавистью, отчего Альме становилось по-настоящему страшно. – Они выстрадали свою веру и знают, что делают. Не тебе обсуждать их поведение! Не тебе!
- Я не обсуждаю и не осуждаю. Я размышляю! – защищалась Альма. - Думаю, что Бог одинаково ценит и мужчину, и женщину, не возвеличивая его перед ней или её перед ним! Почему же в церкви столько ограничений по отношению к женщине? Это не справедливо и унизительно!
- В тебе говорит гордыня!
- А в мужчинах, которые хотят из женщины сделать безмолвную рабыню, глядящую им в рот и выполняющую любую их прихоть, что говорит?
Кроме того, пастор и братья-проповедники много внимания уделяли в своих проповедях тому, что братья и сёстры не должны употреблять вообще никакие алкогольные напитки, дабы не вводить в искушение более слабых и безвольных, то бишь алкоголиков. Особенно рьяно осуждали не только пьянство, но и вообще любое принятие спиртных напитков молодые братья-проповедники с недавним атеистическим прошлым, которых Господь спас, буквально вырвал из цепких объятий зелёного змия, толкавшего их к гибели не только телесной, но и духовной.
- Это замечательно, что и Толик, и Игорь, и Роман бросили пить, вернулись к нормальной жизни, поверили в Бога, а сейчас помогают и другим людям, оказавшимся на краю пропасти. Я согласна, что такая работа очень нужна, особенно в стране, где многие пьют бесконтрольно, губят не только свою жизнь, но и жизни родных и близких. Однако я же не пьяница, - опять сопротивлялась Альма. – Иногда мне хочется выпить бокал хорошего вина, насладиться его ароматом, восхититься волшебной игрой красок сквозь прозрачное стекло на свету. Знаешь, сделать хорошее вино может только талантливый человек, а талант – он ведь от Бога.
- Ты хочешь делать всё только в свое удовольствие. Но ты же должна понимать, что принятые церковью правила не из пальца высосаны. Люди долго молились, прежде чем ввести их. Ты родилась бревном, непрошибаемым бревном, - по-настоящему злился муж.
Чем дальше – тем хуже. Как только речь заходила о церкви, братьях и сёстрах, Олег сразу же переходил на крик. Его уже ничто не могло остановить, даже находящиеся рядом дети. Доведя себя до белого каления, он пулей вылетал из дома, хлопая дверью с такой силой, что та лишь чудом удерживалась на петлях.
У Альмы в такие минуты всё внутри будто обрывалось. Она долго сидела неподвижно на диване, сдавив голову руками и уставившись в одну точку перед собой. Дети закрывались в своей комнате и сидели там тише воды, ниже травы до тех пор, пока их мама не приходила в себя и не начинала хлопотать по дому.
После таких сцен Альма давала себе слово больше не поднимать темы религии, веры в разговорах с мужем, но этого было никак не избежать. После каждой службы, каждой проповеди то он, то она начинали по привычке делиться своими мыслями, наболевшим. Обычно беседа начиналась безобидно, потому что многое в проповедях было обоим очень близко, понятно, жило в них уже некоторое время и требовало выхода. Кроме того, они всегда были открытыми друг для друга, у них никогда не было друг от друга тайн, и всё, что волновало одного или другого, тут же обсуждалось. Однако разговоры, касавшиеся их церковного опыта, неминуемо заканчивались безобразными, чудовищными скандалами.
Альма никак не могла понять или, скорее, принять, смириться с положением женщин в церкви. Они принижали себя сами, добровольно, и будто находили в этом даже какое-то внутреннее удовлетворение. Может, они считали, что так искупают свои грехи?
«Всё, что исходит из уст братиков, - истина», - говорили одни. «Только братья могут правильно понимать и толковать слово Божье. Только через них с нами говорит Святой Дух», - тут же поддакивали им другие и обращались к братьям за советом по всяким мелочам, чуть ли не как лучше для здоровья нарезать картошку в суп – соломкой или кубиками. «Может, они так представляют себе смирение, кротость духа? - думала Альма. – Верят, что только так можно заслужить благосклонность Бога?» Но в то же время она видела, что некоторые сестры, спросив совета у братьев, тут же поступали по-своему. «Ну, просто театр какой-то, - раздражалась Альма. – Игра, везде только игра. Вечно продолжающийся спектакль».
Особенный протест вызывало в ней то, что главным источником искушений, орудием сатаны братья-проповедники считали женщину, поэтому и требовали от неё вести себя как можно скромнее, одеваться, может, чуть получше, чем пугало, но так, чтобы, не дай Бог, у брата не возникло никаких дурных мыслей при взгляде на неё.
- Знаете, дорогие братья и сёстры, - говорил в одной из своих проповедей уверовавший пару лет назад Роман, а до этого сильно пивший и блудивший направо и налево, - как подкарауливает и искушает нас сатана во сне, когда мы не можем себя контролировать. Чего только он с нами не делает в этот момент! Под видом красавицы часто совращает и ко греху склоняет... Сестры должны помнить, что своей нескромностью в одежде и поведении они вводят мужчину в искушение.
- Это уж чересчур, - негодовала Альма перед мужем, - в своём собственном безволии и распущенности винить женщин. Хотят очиститься и войти в рай малыми усилиями. Женщина у них – прямо исчадие ада. Сделала красивую прическу, побрызгалась духами, одела юбку чуть повыше колен, накрасила ресницы и губы – грех, соблазн, дьявольские происки... А ты заметил, как модно постригся Роман? Да и на службу пришел сегодня весь надушенный-передушенный, в моднющем новом плаще и шикарном костюме. Не совращает ли он сам таким видом молоденьких неопытных девиц?
- Замолчи! Вся твоя испорченность на языке! Бревно! Бревно! – сразу же вспыхнул муж, и супруги в очередной раз жестоко повздорили.
Женщины в общине не имели права во время службы высказывать свое мнение о вере или церковных правилах, комментировать высказывания братьев-проповедников. Им разрешалось только читать стихи или рассказы, петь песни, прославляющие Бога, повествующие о спасении падших душ... Этим и воспользовалась Альма. Даже не воспользовалась, а так получилось, само собой, без всяких особых усилий с её стороны. Она стала писать стихи, то есть, скорее всего, не писать, а записывать то, что слышала: внутри неё звучали строки, а она лишь переносила их на бумагу. Перечитывая потом записанное, она никак не могла воспринимать эти стихи как свои и ни одного не знала наизусть.
В них говорилось о любви Бога к человеку, о том, что Он одинаковыми сотворил и мужчину, и женщину, поэтому им не надо состязаться друг с другом в праведности, в значимости своей перед Богом и людьми, что Господь слышит молитвы и того, и другого и отвечает обоим по их вере, а не по половой принадлежности, что, принимая помощь от братьев и сестер из других стран, надо благодарить их, а не заглядывать им в карман, чтобы упрекнуть в скудости дара, и о многом, многом другом. Однако Альма долго не решалась прочитать эти стихи перед братьями и сёстрами.
Одну из своих проповедей пастор посвятил талантам, которыми Бог одарил человека. По словам Степана Михайловича выходило так, что истинным талантом от Бога является лишь служение Ему в общине: строить церкви, убирать, украшать их, варить обеды для братьев и сестёр, петь песни, читать стихи, прославляющие Небесного Отца, Господа нашего Иисуса Христа, Святого Духа, славные деяния верующих, аккомпанировать поющим на музыкальных инструментах, изучать Библию, молиться, преподавать в воскресной школе, ездить с концертами в другие общины, поддерживать друг друга и церковь духовно и материально. Все остальное – от лукавого. Не надо отделять себя от общины. Во время этой проповеди пастор то и дело поглядывал в сторону Альмы.
- Я не думаю, что таланты артистов, писателей, художников, инженеров, спортсменов, ученых и других не от Бога, - снова не удержалась Альма и затронула запретную тему в разговоре с мужем. – И у каждого человека свой талант. Если братья и сестры не будут учиться в институтах и университетах, училищах и техникумах, чтобы развивать дарованные им Богом таланты, тогда они попросту закопают их в землю, за что потом придется отвечать на суде перед Всевышним. А кроме того, если мы не будем поддерживать свой талант, который от Него, расти, повышать квалификацию, то и наши заработки будут оставаться мизерными, нам самим едва хватит свести концы с концами, что же мы тогда будем жертвовать церкви, на что она будет существовать? Нелогично все как-то у Михалыча получается. То он с радостью рассказывает, как бедный мальчик-баптист выбился в люди и стал богатым человеком, и теперь здорово помогает церкви, вот и Михалычу недавно дал пару тысяч долларов на нужды молельного дома. То тут же призывает меньше времени уделять миру, а больше - церкви. Чем изучать еще один иностранный язык, например, лучше на церковной кухне лишний раз потрудиться. Сколько радости доставляют талантливые люди! Подумай только! Ты же сам совсем недавно искренне восхищался картинами Святослава Рериха! Так что же – его талант не от Бога? А по Михалычу получается, что нельзя отличаться друг от друга, чтобы, опять-таки, не вводить один другого в искушение. Ну, конечно, серыми и безликими легче управлять...
- Не трогай Михалыча, - прорычал муж.
- Помнишь, - не унималась Альма, - мы размышляли с тобой над тем, что нынешнее время – время посредственности, что в погоне за материальными благами у людей не остается времени на раскрытие своей индивидуальности, а потом им уже и не хочется этим заниматься...
- Михалыча не тронь! - Олег сверкнул глазами так, что Альма испугалась не на шутку и поспешила уйти от греха подальше.
После этой проповеди про таланты она написала стихотворение, которому дала название «И не случайно чье-то место здесь иль там». Оно очень длинное, но хотя бы три четверостишия стоит привести, так как это важно для понимания последующих событий.
Опасна зависть даже одного,
А коллективная – свирепа до того,
Что в ярости слепой убить готова тех,
Кто отличается хоть чуточку от всех.
Но убедить людей бывает так легко
И злом представить благо и добро,
И краской серою весь мир залить –
Ведь над безликими власть легче сохранить.
Бог всех нас разных возлюбил
И через кровь Христа грехи наши простил,
Он мудро каждому таланты даровал,
И не случайно чьё-то место здесь иль там.
Как только Альма написала это стихотворение, внутренний голос стал говорить ей, что она обязательно должна прочитать его на ближайшей воскресной службе, то есть через пять дней.
Когда Альма с мужем и детьми шли в воскресенье на утреннюю службу, она только и делала, что твердила про себя: «Господи, я не буду читать это стихотворение, не буду. Представляешь, какой скандал закатит мне муж?! Даже страшно подумать. А кроме того, я не хочу обидеть Михалыча. Я не буду читать это стихотворение, Господи. Прости меня. Прости, прости, прости...» И она действительно не решилась читать это стихотворение.
А после проповеди пастора, когда братья и сестры дружно поднялись со своих мест для совместной молитвы, ей вдруг стало плохо, очень плохо. Она вцепилась в спинку стоящей перед ней скамейки, чувствуя, что вот-вот лишится чувств. «Только бы достоять до конца молитвы, только бы не упасть, только бы никто ничего не заметил», - думала она. И ей удалось достоять до конца молитвы, собрав всю свою волю в кулак. Но когда молитва закончилась и все стали рассаживаться по своим местам, она уже больше не могла контролировать себя и, едва опустившись на скамейку, упала в обморок на плечо мужа.
Обморок длился всего лишь несколько секунд, и, кроме мужа и Михалыча, никто ничего не заметил, но и эти двое не успели ничего предпринять – так быстро она снова пришла в себя.
А в эти несколько секунд, отделивших ее от реальности, Альма увидела, что кто-то стоит рядом с ней. Лица стоящего она не разглядела, потому что на нём была длинная накидка с глубоко надвинутым на глаза капюшоном. Однако Альма сразу догадалась, поняла, что это – Иисус Христос. «Разреши мне прикоснуться к твоей одежде, Господи, и я спасусь», - обратилась она к Нему. «Сегодня на вечерней службе ты должна прочитать стихотворение, - ответил Он ей. – Ты должна выполнить то, что я говорю, доверяй мне, а я не оставлю тебя в беде. Я всегда буду рядом с тобой, буду помогать тебе». «Хорошо, Господи», - сказала Альма и тут же очнулась, и чувствовала себя отлично, как будто ничего и не случилось, как будто не было этой слабости, тошноты, обморока.
Вечером на службе, сильно волнуясь, дрожа всем телом, она прочла стихотворение. Стояла мертвая тишина – так внимательно все слушали. Видно было, что Михалыча стихотворение очень задело, особенно слова «ведь над безликими власть легче сохранить». Он сразу понял, что это ответ на его недавнюю проповедь о талантах, но повел себя мудро: ни словом, ни жестом не выказал своего недовольства, даже ещё и поблагодарил Альму за прочитанное стихотворение. Однако та все равно чувствовала себя неловко: ей казалось, что она причинила Михалычу боль, что ему неловко перед паствой. Альму терзали тревожные сомнения. Может, в ней действительно говорит гордыня? Может, всё, что она делает, - это лишь погоня за химерами?
Она долго не могла уснуть в ту ночь, снова и снова молилась в тишине: «Господи, помилуй, грешных нас прости! Сомнения гложут меня. Правильно ли я делаю, вступая в дискуссию с пастором? Я никого не хочу учить, никого не хочу обижать. Но я не согласна поставить крест на всём, чем я жила до этого, уйти с головой в церковную жизнь, отдавая только ей каждую свободную минуту: петь в хоре, преподавать детям в воскресной школе, мыть полы, варить обеды братьям и сёстрам... а на работу ходить только для того, чтобы заработать на пропитание. Помогать церкви благородно – с этим я не спорю. Но ведь каждый должен помогать в меру своих сил и талантов. Так ведь? Если я не права, скажи мне! Не молчи! Молю! Прошу! И за всё благодарю! Мне очень важно получить Твой ответ. Я просто в отчаянии сейчас! Ты видишь – разваливается моя семья, слабеет наша уверенность в себе и в выбранном нами пути. А ведь я всегда верила, что мои таланты – от Тебя, Господи. Что нам делать? Что мне делать? Всё в руки Твои святые отдаю и за всё Тебя благодарю...»
И приснилось ей в эту ночь, что она в молельном доме. Вокруг суетятся братья и сёстры, каждый чем-то занят: кто белит, кто красит, кто молоточком что-то тюкает, кто скамейки или полы моет. Только Михалыча почему-то не было среди них.
Вдруг помещение осветилось как-то неестественно ярко. Причём свет расходился конусом – расширяясь от потолка к полу, будто невероятно плотный сноп солнечных лучей ворвался через маленькое окошечко в потолке (а окошка-то никакого и не было на самом деле) и, быстро вращаясь вокруг своей оси, стал увеличиваться в объеме, все расширяясь и расширяясь книзу, пока не охватил всех, находящихся в помещении. Прямо как на арене цирка, подумала Альма. И в этот момент раздался громкий голос. Альма сразу его узнала - это Он, Господь Иисус Христос.
- А где же Михалыч? (так и сказал – Михалыч, просто Михалыч, а не пастор, не брат) – поинтересовался Он.
- Бельё стирает, - ответила одна из сестёр.
Надо сказать, что в одной из проповедей Степан Михайлович сравнил свою работу со стиркой грязного белья: ничего не поделаешь, мол, приходится часто и много говорить о грехе и грязи, чтобы помочь братьям и сёстрам лучше различать их, очищаться от них и больше не марать себя, дабы предстать в своё время на суде перед Богом в более менее чистых одеждах.
- Позовите-ка его, - сказал Он, а когда появился Михалыч, обратился к тому с вопросом: - Чем же ты стираешь бельё? Углём или порошком?
- Порошком, конечно, - не замедлил с ответом пастор.
- Вот и иди занимайся своим делом – стирай бельё порошком, а не углем! А ты, Альма, иди учи языки.
Об этом сне Альма не рассказала никому, даже мужу. Не раз уже слышала от священников в разных церквях, обращающихся к своим прихожанам: «И не говорите мне о том, что слышали голос Бога. Не может этого быть! Просто съели что-то непотребное на сон грядущий – вот и поблазнилось!» Однако про себя она твердо верила, что с ней говорил Господь.
«Только при чем же здесь языки?» - ломала она голову. Да, совсем недавно она начала учить вдобавок к немецкому ещё и английский язык, но, хоть и уделяла этому занятию довольно много времени, не считала его таким уж судьбоносным для себя. И только уехав через некоторое время в Германию, поняла, насколько важным оказалось для неё решение учить английский: со знанием немецкого и английского языков ей было намного легче найти учебу и потом работу и поднимать в одиночку сыновей.
С того самого дня, когда в молельном доме прозвучало ее первое поэтическое творение, она уже читала свои стихи почти на каждой службе. После прочтения одного из них молодой брат-проповедник почувствовал себя настолько оскорбленным, что отказался читать проповедь. Пришлось Михалычу заменить этого чрезмерно чувствительного, не нашедшего в себе сил, чтобы справиться с обидой, брата.
Но даже и тут пастор ни взглядом, ни словом не попрекнул Альму, хотя все братья и сёстры заметили по его раскрасневшимся щекам и резким нервным жестам, что случившееся задело и его. «Вот что значит духовный опыт», - уважительно думала о пасторе Альма. Ещё при первой встрече с ней и ее мужем Степан Михайлович сказал, что если ему что-то бывает непонятно, он начинает молиться об этом, иногда долго, не один день, но всегда получает ответ. Наверное, и насчёт Альмы он тоже спрашивал Бога, и Тот не сказал ему о ней ничего плохого. Хотя, может, ещё и не ответил...
Большинству братьев и сестёр нравились Альмины стихи. Некоторые из них тоже не всё, происходящее в общине, понимали и принимали, но боялись высказывать своё мнение, поэтому были рады, что в церкви появился человек, выражающий их мысли вслух. Они переписывали её стихотворения, чтобы перечитывать дома, перед каждой службой спрашивали, будет ли она сегодня читать что-либо новое. Альмины же знакомые, не посещающие церковь, а некоторые из них и вовсе неверующие, называли даже её стихи маленькими проповедями, затрагивающими за живое.
Но братьям-проповедникам эта Альмина деятельность, очевидно, не давала покоя, раздражала. Ну как же, они так старались, так ревностно воспитывали молоденьких сестёр и учили, как положено женщине одеваться и вести себя, чтобы снискать Божью милость, и, вроде, уже достигли определенного положительного результата, а после Альминого нового стихотворения все их старания, все труды - коту под хвост?!
Богу вера полная нужна,
Больше ничего – она одна.
Для него не важно, как одет.
Важно, любишь ты Его иль нет.
Он не смотрит, коротка или длинна,
Широка одежда иль узка,
Есть ли тушь, помада на губах.
Главное – любовь в твоих глазах.
Мы ж не замечаем, как душа
У соседа рядом велика,
Потому что думаем о том,
Что на нём снаружи, а не в нём.
Однажды после службы к ней подошел брат Роман и, прежде чем попрощаться, сказал: «Альма, Вы развили очень уж бурную деятельность в молельном доме. Это может вызвать нехорошие чувства у некоторых братьев и сестёр, например, зависть». Та, едва сдерживая себя (все ещё не научилась кротости и смирению), коротко ответила: «Пусть пастор сам скажет, чтобы я прекратила чтение стихов во время службы. Однако перестать писать их я смогу лишь тогда, когда на то будет воля Божья, а не Ваша, брат Роман, и не Степана Михалыча», - развернулась и вышла во двор.
Сам пастор так и не решился говорить с Альмой о ее творчестве, поэтому она продолжала читать свои маленькие проповеди чуть ли не на каждой службе.
Вскоре зашла речь о подготовке к обряду крещения в начале лета тех, кто выразил своё желание в этом.
- А Вы разве не хотите? – обратился Степан Михайлович к Олегу и Альме, так и не дождавшись, когда они сами подойдут к нему и попросят записать их в класс подготовки.
- Так мы ведь уже крещены в православной церкви, - ответили супруги.
- Баптисты не признают это крещение, - пожал плечами Михалыч.
- Но ведь Бог же у нас один! И православная церковь проповедует веру в Бога Отца и Сына, и Святого Духа. Какая разница, в какой христианской церкви мы крестились? Тем более что мы же крестились уже в зрелом возрасте, а, значит, совершенно сознательно, уверовав. То есть так, как и требуется в баптистской общине. Лично я думаю, что креститься дважды - это ненормально, - возразил Олег.
- Таковы наши условия, - развел руками пастор. – К сожалению, если Вы не примете крещение в нашей церкви, Вы не сможете быть её членами. Подумайте об этом.
Напряжение в семье нарастало. За каждым словом скрывалась теперь настоящая опасность.
- По-моему, мы всё же должны креститься, - сказал Олег через некоторое время после разговора с Михалычем. – Лучше два раза, чем ни одного.
- Меня не допустят к крещению, - криво усмехнулась Альма. – Я не перестану пользоваться косметикой и не откажусь от бокала хорошего вина. Этого Бог от меня не требует.
- Когда потребует, будет, возможно, поздно.
- Бог никогда не требует поздно. Напиваться до беспамятства – да, стыдно, противно, грешно. Но мне это не грозит. Чувство меры – оно ведь тоже от Бога. А у меня оно, к счастью, есть!
- Гордячка! Тогда сделай это ради других.
- Ради других я делаю много, но кое-что я хочу делать и для себя.
- А мне кажется, что тебе просто доставляет удовольствие противоречить. Ты мелочный, эгоистичный человек. Всё должно вертеться вокруг тебя. Ишь ты, пуп земли выискался!
- Это все братья в церкви – эгоисты и тираны. И ты становишься таким же, - от незаслуженного оскорбления Альма едва сдерживала слезы. – Не буду я креститься второй раз!
Казалось, в окружающей семью атмосфере накопилось такое огромное количество взрывоопасной смеси, что даже крохотной, едва заметной искорки будет достаточно, чтобы вызвать взрыв сокрушительной силы, после чего ни о каком восстановлении изувеченного и исковерканного вокруг пространства уже не может быть и речи. И Альма, и ее муж хорошо это понимали, но в них будто бес вселился – каждый неистово отстаивал свою правду, свою веру.
Почти целую неделю после этого разговора они молчали, перекидываясь лишь нескольким фразами, необходимыми для решения самых неотложных по дому и хозяйству дел. Но в церковь все-таки пошли вместе: не хотели афишировать свои разногласия перед братьями и сёстрами. До начала службы к ним, точнее сказать, к Альминому мужу, подошёл масляно улыбающийся Степан Михайлович. После обсуждения строительных работ в церкви, вопросов о недостающих материалах, финансовых затруднениях, о том, что хорошо бы Альме начать петь в хоре, пастор сделал её супругу предложение, которого она ожидала и боялась.
- Олег Григорьевич, пора Вам уже и в первый ряд садиться – к нашим уважаемым братьям.
- Спасибо за доверие, Степан Михайлович. Это большая честь для меня, поверьте. Но мне как-то неудобно перед другими братьями. Во-первых, я совсем недавно в церкви, во-вторых, не крещён у вас.
- Ну, это не беда. Вы же собираетесь креститься?
- Мы ещё не решили, - Олег покосился на Альму, что не укрылось от острого глаза Михалыча, - надо ли нам принимать крещение во второй раз. Дискомфорт какой-то внутри.
- Мы ведь уже обсуждали этот вопрос. Не мной, дорогой Олег Григорьевич, установлены церковные правила. Тогда Вы, увы, не сможете стать членами нашей церкви, - с лица Михалыча исчезла улыбка, а голос слегка посуровел.
Когда Альма с мужем только-только пришли в церковь, они сразу же подметили, что некоторые братья сидят отдельно от своих жён на передних скамейках, а их посланные Богом половинки занимают более отдалённые места. «Так у нас принято,- объяснили новичкам. – Братья в общине занимают места в первых рядах».
Но это далеко не всё. Фантазии некоторым братьям было не занимать. Один из них, между прочим с высшим образованием и еще пару лет назад занимавший на очень крупном заводе города высокие посты, а ко времени появления в общине Альмы и Олега – пенсионер, даже требовал от своей жены, чтобы та всегда шла на два шага позади него или вообще по другой стороне улицы. Если бедная (конечно, с точки зрения Альмы) женщина забывалась и оказывалась рядышком со своим благоверным, тот недовольно цыкал на неё, не стесняясь присутствующих, и она, понурив голову, послушно отступала и плелась позади своего более «святого» мужа.
Постепенно из разговоров с братьями и сестрами Альма и Олег узнали, что в общине верят в якобы преимущественное схождение Духа Святого на мужчин, после чего те могут выбрать путь проповедников, которых так не хватает на сегодняшний день. Супруги пересмеивались между собой над такими пережитками прошлого и говорили, что ни за что на свете не согласятся сидеть порознь: Бог их соединил, и теперь они одно целое.
Но в тот день, когда Михалыч предложил Олегу перебраться в передние ряды, Альма уже не была так уверена в муже: его прежние убеждения менялись не по дням, а по часам. Поэтому она с замиранием сердца ожидала окончания службы и разговора с ним. По пути домой они не обмолвились ни словом – два не только чужих, но и враждебных друг другу человека.
- Что молчишь? Язык от злости проглотила? – первым бросился в атаку Олег, едва за ними захлопнулась входная дверь. – Опять будешь поливать грязью Михалыча и братьев?
Альма промолчала. Сегодня ей было особенно плохо. Прежний мир стремительно рушился на ее глазах, и уже никто и ничто не могли его спасти. А новый был ей совершенно чужд. Альму охватила апатия. Не было сил ни кричать, ни размахивать руками, доказывая свою правоту, ни искать компромисс. Безумный, безумный мир! Уйти бы из него...
- На следующей службе я буду сидеть в первом ряду. Не буду больше плясать под твою дудку, - Олег стукнул ладонью по столу так, что стоящие на нём чашки с блюдцами подпрыгнули и жалобно зазвенели. – Хватит! Перед братьями и сёстрами стыдно. Что молчишь? Бревно! - он уже перешёл на крик, размахивая руками перед Альминым лицом.
- Как ты изменился, - тихо сказала Альма. – За такое короткое время ты изменился до неузнаваемости.
В этот момент она твердо решила для себя, что разведется с мужем. Ее мать, немка по национальности, собиралась оформлять отъезд в Германию, на так называемую историческую родину, и звала дочь с семьёй присоединиться к ней. Олег был категорически против, поэтому Альма ответила матери отказом. Но сейчас, когда за невообразимо короткое время небольшая поначалу трещина между ней и мужем превратилась в практически непреодолимую пропасть, темную и страшную, она готова была уехать хоть на край света.
- Я-то хоть меняюсь, а вот ты как была непробиваемым бревном, так им и осталась, - огрызнулся Олег.
- Мне кажется, нам надо развестись, - еле слышно, не решаясь взглянуть мужу в глаза, произнесла Альма.
- Что? – взвился Олег. – Вот и вся твоя вера в Бога! А как же «Жена, да повинуйся мужу своему»? – его руки сжались в кулаки так, что костяшки пальцев побелели от напряжения. Сейчас ударит, испугалась Альма и внутренне вся сжалась от страха. – Развода не получишь, не надейся! - бросил презрительно сквозь зубы.
- Я все равно не буду жить с тобой, - еле сдерживая слёзы, ответила Альма.
- Ах, ты дрянь такая! – Олег вдруг поднял руку и со всего маху ударил жену по щеке.
Для Альмы это было полной неожиданностью (ведь до этого муж ни разу не поднимал на неё руки), поэтому она не успела увернуться и удар обрушился на нее с такой силой, что бедняжка отлетела к стенке, больно ударившись о неё головой и спиной, ноги непроизвольно подкосились, и она буквально стекла по стенке на пол. Слёзы хлынули из глаз беззвучным, но бурным потоком.
- Сама виновата. Ты же видела, что я взвинчен, - глаза Олега испуганно округлились, руки бессильно опустились. Он готов был чуть отступить, но не признать своё поражение. – Могла бы и промолчать.
- Что бы кто ни говорил, я никогда не поверю, что нас настроил друг против друга Бог. Нас разделили люди, рабом которых ты стал. Помнишь слова Павла в Первом послании к коринфянам «Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков»? (1 Коринф. 7:23)
В тот же день Альма с детьми ушла от мужа к матери, через два дня подала на развод. А примерно через год они уже были в Германии.
Альма тяжело переживала разрыв с мужем. Она уже сомневалась, что поступила правильно. Ей казалось, имей она побольше терпения, то их отношения могли бы ещё наладиться, ведь Олег, в конце концов, был умным образованным человеком и обязательно бы одумался, опомнился, понял, что времена «Домостроя» давно ушли в прошлое и женщина свободна точно так же, как и мужчина, - ни больше, ни меньше. Она не верила, не хотела верить, что ему нужна была власть над ней: ведь раньше он был совсем другим. Его будто подменили, околдовали, одурманили. Может, ей и удалось бы снять чары колдовства с него!
Кроме того, он был замечательным отцом, очень любил сыновей и, несмотря на свою занятость на заводе, уделял много времени их воспитанию, проводил с ними каждую свободную минуту. Сам увлекаясь историей и музыкой, подбирал соответствующую литературу для старшего сына, а потом они вместе обязательно обсуждали прочитанное.
Сыновья тоже души не чаяли в отце, младший так вообще ходил за ним по пятам, стоило лишь тому появиться дома, часами готов был слушать то, что рассказывает ему отец. Поэтому, когда через полгода их пребывания в Германии Олег попросил разрешения навестить детей, Альма без колебаний дала согласие на встречу.
Свой приезд бывший муж подгадал к летним каникулам детей. Едва переступив порог их квартиры, Олег первым делом попросил у Альмы прощение за ту роковую пощечину, но ни словом не обмолвился о том, что сожалеет о развале семьи.
А ведь она всё ещё любила Олега и в глубине души надеялась, что и он её любит и попросит дать ему шанс вернуться в семью. «Ничего не поделаешь, - пронеслось в голове у Альмы, когда она поняла, что её ожидания не оправдались, - наверное, так оно и лучше, что прошло, то прошло – не вернуть». Но ведь сердцу не прикажешь. Она видела, как рады дети общению с отцом, и изо всех сил старалась не показать, что её самолюбие задето невниманием Олега к ней как к женщине, с которой он не только прожил вместе более пятнадцати лет, но и к которой все эти годы горел неподдельной страстью.
Выбрав момент, когда никого не было дома, Альма позвонила в Новосибирск бывшей приятельнице, муж которой работал с Олегом на одном заводе и даже дружил с ним. От неё-то она и узнала, что в последнее время Олега частенько видят в компании девушки лет на двадцать моложе его. Они познакомились всё в той же баптистской церкви, и братья и сестры в общине активно их сватают. Девушка буквально в рот смотрит Олегу, как верный, безупречно выдрессированный пёс, выполняющий любую команду хозяина.
- Забудь Олега, - добавила приятельница. – Мой муж говорит, что это потерянный для общества человек. С ним сейчас просто невозможно разговаривать: все беседы заканчиваются его неистовым, с пеной у рта монологом-проповедью о вере, грехе, спасении души, праведной жизни. Любая маломальская критика в адрес верующих или вопросы с подковыркой вызывают в нем приступ бешенства.
«Значит, потерян, потерян и для меня, - добавила про себя Альма. – Господи, неужели я во всём виновата? Что сказать мне детям после его отъезда, как объяснить? Ведь с ними он совершенно нормальный, любящий и заботливый отец».
До объявленного Олегом отъезда домой в Новосибирск (правда, Альма не видела билета своими глазами) оставалась неделя. Почти всё своё время Олег проводил с детьми.
День отъезда выдался солнечным и приятно жарким. Альма потом размышляла, почему чёрные дела могут делаться в такие радостно желанные дни. Было бы более правильным и справедливым, если бы перед опасностью разразилась буря, предупреждающая о грядущем зле, сотряслась земля и расселись камни, как при смерти Иисуса Христа, чтобы сердце колотилось в груди, как бешеное, тем самым сигнализируя, – идет беда, будь настороже. Но в тот день всё было буднично и просто, и сердце Альмы билось бодро и ровно.
Около восьми часов утра - она собиралась на учебу (проходила курс подготовки бухгалтеров)- к ней подошел Олег, спавший в одной комнате с сыновьями, и, обворожительно улыбаясь, сказал, что до отъезда ещё так много времени (поезд отправлялся поздно вечером) – не сидеть же дома при такой замечательной погоде, поэтому он хотел бы пойти с младшим сыном в бассейн (у старшего были свои планы на этот день), если, конечно, Альма не возражает. Та без всякой задней мысли дала своё материнское согласие. Почему бы и нет? Олег чуть не запрыгал от радости. «Как он любит сыновей!» - умилилась Альма.
Уже прощаясь у входной двери, Олег попросил не волноваться, если они вдруг вернутся сегодня попозже. Альма не видела никаких оснований для ограничения времени общения Олега с сыновьями, поэтому согласно кивнула головой и, пожелав хорошо повеселиться и отдохнуть, с легким сердцем выпорхнула в приятно теплое, ласковое утро.
После окончания занятий она не спешила домой: чем сидеть одной, лучше пробежаться по магазинам и купить наконец то, что давно уже наметила, а также кое-какие недостающие подарки к отъезду Олега. Ах, женщины, женщины! У большинства из них, даже самых что ни на есть деловых, поход в магазин из предполагаемого получаса растягивается до одного, а то и двух часов.
«Пусть дети подольше побудут с отцом наедине: ведь он сегодня уедет, и кто знает, когда они встретятся снова. Вот женится скоро Олег, появятся у него малыши, и ему уже будет не до выросших сыновей», - оправдывалась перед собой Альма за свою женскую слабость. Кроме того, она доверяла своему бывшему мужу и никаких дурных мыслей не допускала в свою голову. Все-таки Олег глубоко верующий человек, а такие люди на дурные поступки не способны.
Лишь в восьмом часу вечера подошла Альма к дверям своей квартиры, нагруженная кульками и кулечками различной величины, поэтому и не стала рыться в сумочке, искать ключ, а сразу же позвонила, представляя, как обрадуются близкие ей люди подаркам, как засветятся в улыбке их глаза.
Она дождалась, когда растворятся в жарком неподвижном воздухе подъезда последние отголоски звонка, и почти приложилась ухом к двери - так хотелось ей по шагам определить, кто же предстанет перед ней первым, кому не терпится увидеть её, так сильно запоздавшую. Но ответом на отшумевшую трель звонка была необычная, неуютная тишина.
Позвонила ещё раз. Тишина за дверью будто сжалась, напряглась и отпружинила трель обратно, и та вдруг зазвучала в ушах Альмы с неожиданно удвоенной силой, напугав так, что бедная женщина вздрогнула непроизвольно, отшатнулась от двери и выронила из ослабевших вмиг рук пару своих кульков, которые с грохотом упали на бетонный пол у её ног, и звон разбитого стекла (это разлетелась вдребезги красивая пивная кружка с цветным рисунком местной крепости и откидывающейся металлической крышкой – подарок Олегу в память о Германии), перебивая отдававшуюся эхом в Альминых ушах трель звонка, заметался в тесноте лестничной площадки.
В ответ на этот шум заскребся нехотя, залязгал лениво замок в двери соседней квартиры, что напротив Альминой, после чего та стала медленно отползать вглубь проступавшего за ней длинного и узкого коридора, обе стены которого были плотно увешаны картинами и фотографиями разной величины, причудливыми африканскими масками и другими деревянными украшениями, отчего коридор казался еще уже и длиннее.
Из-за приоткрывшейся наполовину двери послышались слабый шорох шагов и глухое размеренное постукивание палочки с резиновым наконечником по старой истончившейся от времени ковровой дорожке, и в сумеречном проёме стала постепенно проявляться, будто черно-белое изображение на фотобумаге, соседка – невысокая хрупенькая дамочка (из-за её небольшого роста и чрезвычайной худобы Альмин язык как-то не поворачивался назвать ее дамой) довольно преклонного возраста (за все время их знакомства она так ни разу и не проговорилась Альме, сколько же ей лет на самом деле), но в здравом уме и твердой памяти. Из-за болезни ног соседка довольно редко покидала квартиру.
Несмотря на слабые больные ноги, казалось, так и норовившие ослушаться хозяйку и в любой момент предательски подкоситься, сбросив утомительный для них груз даже такого тщедушного тельца на пол, осанка у старушки была на зависть – спинка прямёхонькая, головка на длинной тонюсенькой шейке слегка даже откинута назад, отчего и почти идеально прямой носик, и крохотный заостренный подбородок были чуть вздернуты кверху, намекая на довольно непростой характер хозяйки.
Бывшая балерина, много лет назад довольно известная в Германии, доживала свой век в полном одиночестве: ни мужа, ни детей у нее не было, друзья-приятели либо умерли, либо были уже просто не в силах покинуть место своего обитания ради встречи с подругой.
Может быть, именно поэтому фрау Анна Петри (так звали старушку) с самой первой встречи весьма благосклонно отнеслась к своей новой соседке и её детям и буквально через пару недель после знакомства пригласила Альму в гости на чашечку кофе. За пару месяцев их соседской жизни обе женщины узнали многое друг о друге, прониклись взаимным уважением и доверием и даже стали называть друг друга по имени, что в Германии большая редкость среди людей старого поколения. Вдобавок ко всему они обменялись ключами на всякий случай: мало ли что может произойти – не ломать же дверь.
- Ключ забыли? Поздновато Вы, однако, сегодня возвращаетесь, - обратилась фрау Петри к Альме. – Ах, да! Вы же, наверное, после своей учебы отправились сразу провожать мужа?
- О чём это Вы? – не поняла Альма. – Я же Вам говорила, что Олег уезжает поздно вечером. Сегодня днём он с младшим сыном ходил в бассейн. Давно уже должны быть дома...
- Вы только не волнуйтесь, моя дорогая, - фрау Петри сделала пару шажков к Альме и положила свою крошечную, почти невесомую ручку на Альмину, держащую кульки с покупками. – Может, я что-то напутала. Со старыми людьми такое случается. Я сидела на балконе и читала книгу, когда хлопнула дверь подъезда и на улицу вышли Ваш бывший муж с перекинутой через плечо большой черной сумкой и Саша (Альмин младший сын). Вот я и подумала, что они отправились на вокзал, а Вы к ним уже там присоединитесь. Вы же, помню, говорили, что он приехал поездом.
- Когда это было? Во сколько? – дурное предчувствие потревоженной птицей взмыло вдруг откуда-то из глубины живота прямо к сердцу и затрепыхалось, забилось там, будто пойманное в силки, перерастая от этого в страх, грозящий парализовать тело бедной женщины и мозг. Так бывало с Альмой всякий раз, когда на неё неожиданно сваливались большие неприятности. Она впадала в состояние шока и первые минуты не знала, что делать, куда бежать, где искать помощи.
- Точно не скажу, уж простите меня, моя дорогая. Я вышла на балкон около трёх пополудни, когда солнце ушло на другую сторону дома. Сначала просто сидела, поглядывая по сторонам, а потом углубилась в чтение книги. Думаю, они вышли из дома около четырех часов или, может, чуть позже.
- А сейчас уже половина восьмого! Что если Олег увез Сашеньку с собой и они уже далеко? – от этой мысли Альме стало вдруг так холодно в душных сумерках подъезда, что руки и ноги в один миг покрылись гусиной кожей и залязгали друг о друга зубы. – Ч-что же делать? Ч-что делать? Ч-что делать? – как загипнотизированная, повторяла она сквозь лязг зубов, содрогаясь при этом всем телом.
- Успокойтесь, дорогая! Возьмите себя в руки! Причитаниями делу не поможешь! – чуть ли не прикрикнула на Альму фрау Петри. – Дышите глубже! Вот так. Вот так. Ещё раз. Ещё. Хорошо, - а когда бедняжка стала, наконец, приходить в себя, посоветовала: - Первым делом проверьте, на месте ли вещи Олега! – и, не дожидаясь особого приглашения, зашаркала вслед за Альмой к дверям её квартиры.
Альма долго возилась с замком, так как трясущиеся от волнения руки не хотели слушаться, а справившись с ним, чуть ли не бегом бросилась в комнату сыновей, где между шкафом для одежды и Сашиной кроватью все эти дни стояла сумка с вещами Олега. Её не было! Ни на том, ни на каком-либо другом месте! Альму снова охватила паника.
- Это конец, конец! Он увез Сашу с собой! - округленными от ужаса глазами она уставилась на фрау Петри.
- Надо звонить в полицию, - слегка вибрирующий, спотыкающийся, как и её непослушные ноги, голос старушки выдавал сейчас волнение. Но здравый рассудок ей не изменял, и мысли не скакали и не спотыкались. – Вы ведь говорили, что Ваш бывший муж возвращается домой поездом. Так?
- Олег так говорил. Но я не видела билета! А вдруг он соврал? – от этого предположения Альму опять затрясло.
- Дышите глубже, дышите глубже, дорогая! Вот так, вот так. Спокойно. Будем надеяться, что он сказал правду, - размышляла вслух старушка. - Итак, с тех пор как оба покинули дом, прошло не так уж много времени. Значит, они всё ещё находятся на территории Германии, и полиция снимет их с поезда. Однако я не понимаю, как же он собирается с ребёнком пересечь границу? Это ведь не контрабанда какая-нибудь, которую можно спрятать в укромном месте.
- Да, да! Вы правы, Анна! Надо звонить в полицию! Что бы я без Вас делала?! – и Альма схватила телефонную трубку, но тут же беспомощно опустила ее, уставившись испуганными глазами на фрау Петри. – А вдруг они всё же улетели самолетом? И тогда их уже не достать, не вернуть.
- Альма, звони в полицию! - прикрикнула старушка. – Никакой паники! Все будет хорошо! – а сама, пока Альма объяснялась с полицейским по телефону, повторяла про себя, как заклинала: «Господи! Помоги Альме, верни ей сына. Помоги ей, верни сына... Я давно у Тебя ничего не просила, а сейчас прошу, молю – верни Альме сына».
К счастью, всё оказалось так, как и предполагала фрау Петри. Олега с Сашей сняли с поезда в Лейпциге. В заграничный паспорт мужчины была вклеена цветная фотография, с которой доверчиво улыбался Саша (Альма посылала Олегу фотографии сыновей), и внесено его имя.
Олег пригласил сына съездить в Новосибирск на пару недель, повидаться с бабушкой и дедушкой, друзьями. У того ведь как раз были каникулы в школе. Саше он сказал, что идея поездки сына в Новосибирск возникла у него в эту последнюю ночь в Германии. Ему не спалось, было как-то особенно тоскливо на душе накануне отъезда, расставания с сыновьями – кто знает на сколько... Вот он и подумал – а почему бы Саше не съездить в Новосибирск до окончания школьных каникул. Сказал, что разговаривал с мамой утром перед её уходом на учёбу и та дала согласие. Как сын мог не поверить отцу, которого любил и обожал!
Альма отказалась от возбуждения уголовного дела о похищении сына, заручившись обещанием Олега никогда больше не искать встречи ни с ней, ни с сыновьями. Но страх потерять ребенка пустил в ней глубокие корни, не давал покоя ни днём, ни ночью. Она понимала, что он может стать причиной глубокого психического расстройства, поэтому и обратилась за помощью к специалистам. Вот так Лена и узнала историю Альмы.
А о том, что произошло с Олегом, не скажешь лучше, чем это сделал английский поэт и драматург елизаветинской эпохи Бен Джонсон: «Каких великолепных глупцов делает из людей религия!»
«Кто может удержать человека от глупости, от помрачения рассудка, ведущего зачастую к трагическим последствиям? – рассуждала Лена. - Только ты, Господи! Только Ты! Почему же большинство людей не доверяют себе и боятся обращаться к Тебе напрямую, без посредников?! Ведь последние и сами не знают истины, однако пытаются объяснять вопрошающему и наставлять его так, будто давно постигли её. Почему вместо того чтобы утешать и помогать, многие из нас уподобляются друзьям Иова и начинают увещевать, обличать, пугать, веря, что этим служат Тебе и защищают Тебя?
Что ж, бросьте камень свой в меня те, кто считает, что я неправа. Но мне думается, что Бог не нуждается в такой нашей защите, когда мы ради Него отбрасываем, клеймим, уничтожаем и калечим друг друга. Ведь апостол Павел еще сказал: «Не обманывайтесь: Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет: сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление, а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную» (Послание к Галатам; 6, 7:8)».
(Продолжение следует)