Т. Г.
Княгиня полулежит на тахте, курит и читает книгу. Тахта старая, просевшая, одна из ножек сломалась и заменена на деревянный чурбачок, но княгиню это не смущает. Сигареты она признает только одной марки – «Шипку». Иногда пепел падает на ветхое шерстяное покрывало, и в нескольких местах ткань прожжена.
Живет она в однокомнатной квартире на третьем этаже. Первое, что бросается в глаза посетителю - огромный глобус на круглом столе с начертаниями «ять» и твёрдым знаком на конце согласных, из чего можно заключить, что происхождение глобуса дореволюционное. Просто поразительно, как это княгиня умудрилась возить этот глобус по всему свету: Россия – Париж – Аргентина – Прага… и вот, Пермь. Невозможно представить, чтобы она обзавелась им в советское время – да и зачем?
И книги. Книг на полках очень много, дореволюционные и современные, с позолоченными буквами на корешках, некоторые на испанском, чешском, французском языках. Только одно их созерцание повергает в трепет, а уж раскрыть… Хозяйка позволяет, но потом лучше сразу поставить на место. Мало ли что случится, если попросишь домой, а ведь не зря она тоже возит их с собой.
У княгини чуть скуластое, смуглое от природы лицо, гладко зачесанные, прибранные в пучок волосы с проседью и удивительно живые, порой прямо сияющие карие глаза. Когда она говорит, забываешь обо всем на свете. Вынет из губ сигаретку, притушит о пепельницу и загадочно улыбнется. Так и знай, что история будет хорошей. А если тревога – будет ходить по комнате. Голос низкий, хрипловатый, словно простуженный. Но это от курева. Захочет угостить чаем – все приготовит и подаст сама, расчистив для этого кусочек кухонного стола. Но это случается редко. Припасов для гостей у нее, как правило, нет. Сколько я ни предлагала свои услуги по части приготовить, помыть посуду, сходить в магазин… Ни в коем случае, разве что хлеб по пути захватить позволит, и тут же за него расплатится. Из дому она практически не выходит по болезни, а прибирать в квартире, закупать продукты и готовить ей помогает женщина с первого этажа, за что княгиня ей исправно платит.
Вокруг глобуса и по подоконнику, везде, где им вздумается, бродят три разномастые кошки, оставляя порой шерсть и… следы. Это мама-кошка и двое ее взрослых детей, которых княгиня не смогла ни уничтожить, ни приучить к порядку, и вот теперь вынуждена терпеть. Впрочем, она их очень любит.
Однажды я заметила у зеркала – тоже старинного, с потрескавшейся амальгамой - круглую деревянную печать и стала разглядывать обратное начертание букв на подошве.
- Это печать дома Волконских, - сказала княгиня. – По мужу. Но он был из потомков не тех декабристов, что выступили на Сенатской площади, а по другой ветви, которые испугались…
Из рода Волконских была мать Льва Толстого (в романе «Война и мир» - семья Болконских). Вторая такая печать, по словам моей собеседницы, в музее «Ясная Поляна», и она хотела бы этот экземпляр тоже передать туда, да все нет верной оказии.
Нося фамилию Волконских, Ольга Александровна обычно поясняет, что сама она по происхождению не имеет чести принадлежать к именитому роду, просто уж так случилось по жизни. Впрочем, ее род не менее достоин. Она была из известной в старой Москве профессорской семьи Грековых.
Я познакомилась с Волконской в 1967 году - тогда только начинала работать в редакции газеты «Молодая гвардия». Мы с моим шефом, заведующим идеологическим отделом, задумали провести анкету к 60-летию комсомола «Время. Счастье. Долг» и мне посоветовали Ольгу Александровну как подходящую кандидатуру. Ответить на вопросы анкеты она не отказалась, но когда я захотела сделать снимок, долго сопротивлялась. Я объясняла, что фотография обязательна, что если я не сделаю, меня «заругают». Тогда она взяла двух кошек, посадила себе на плечи и сказала: «Снимайте так. Все знают, что я люблю кошек». Я считала, что снимок получился живой и неординарный. Но в редакции скривились: «Что за сумасшедшие глаза, и сразу видно, что одинокая женщина – кто же еще может так обожать кошек?». Текст так и вышел в газете без снимка. А мы с Волконской подружились.
* * *
Грековы бежали из революционной Москвы метельной зимой 1918 года, в крытой повозке на лошадях – отец, мать, трехлетняя Оля, брат Володя... Ростов, море, Константинополь – это она знает по рассказам родителей. Потом был Париж, относительное благосостояние, обучение в Сорбонне. Об этом Ольга Александровна будет писать в своих книгах о русских эмигрантах, где главный герой Владимир в университетской библиотеке вступает в острые споры со сверстниками. А мне расскажет бытовой эпизод. Студентка, умывая руки, сняла золотое кольцо и забыла на полочке в туалете. Спохватилась не сразу и нашла на том же самом месте. А как же иначе? Это Франция, интеллигентное учебное заведение.
Споры о политике были не случайными – на Европу надвигалась «коричневая чума». Многие стремились уехать подальше, например, в Америку. Для въезда в США требовалась значительная сумма, даже зажиточные семьи не всегда могли ее изыскать. Грековы выбрали Аргентину – там было подешевле.
Профессорская семья поселилась в южном уютном провинциальном городке, утопающем в цветах и зелени. Там Ольга вышла замуж за молодого русского князя Волконского. Она была очень хороша собой – веселая, кареглазая, с черными, вьющимися по плечам кудрями. Молодые жили в небольшой, летнего типа постройке в саду, и каждое утро Ольга встречала среди обрызганных росой роз.
Но счастья не получилось. Здесь действительность затеняет вуалевое пятно, прояснить которое можно лишь догадками. Однако просто так опустить этот период тоже нельзя, ведь в нем – ключ к Ольгиной судьбе.
Я была знакома не только с Ольгой Александровной Волконской, но и семьей ее брата Владимира Александровича Грекова (в Перми они жили близ вокзала). Владимир был очень похож на сестру – такой же живой и кареглазый; остановится перед собеседником и словно вопрошает, а потом улыбнется – и отвечает вроде как себе, а на самом деле именно об этом я и хотела спросить. А его жена Ольга Ивановна – добродушная толстушка. У них было двое детей, но они жили отдельно, и я их не знала.
Общаться с Грековыми было очень интересно. Мы говорили о международном положении, о разнице в образовании «здесь» и «там», о нравах...
- Первое время в Перми, - вспоминали они, - мы подолгу сидели у окна и смотрели вниз с четвертого этажа. С вокзала шли люди, и мы размышляли - почему же они все так темно одеты, все в черное да коричневое, неужели в России нет ярких и светлых красок?.. Война кончилась давно. А потом одежды становились светлее, светлее...
Княгиню можно было считать романтиком, а Грековы – напротив, с взглядами трезвыми. Особенно откровенно высказывалась Ольга Ивановна: «В Аргентине, вне сомнения, мы жили лучше». Правда, тут же добавлялось: «Материально лучше. Но в остальном там оставались чужими, это подчеркивалось».
У них тоже дома было много старинных шикарных книг, на которые я взирала с трепетом и однажды привела их рассматривать своего старшего сына. Особенное впечатление на него произвели динозавры. Сейчас такие издания (в современном исполнении) – не редкость, но то были семидесятые годы прошлого века.
И был разговор… Рассуждая о судьбе Ольги Александровны, Грекова вздохнула: «Может, будь у нее настоящая семья, дети…» - а на мой вопрошающий взгляд поделилась, что как-то в минуту откровенности Волконская обмолвилась с горькой усмешкой о бывшем спутнике жизни: «Так он мне мужем никогда и не был…». Это можно было понять так, что княгиня навсегда осталась девушкой – сказалась врожденная слабость рафинированного мужеского рода. Волконские прожили друг возле друга несколько лет и разошлись без взаимных претензий. Князь удовлетворялся мужским обществом, играми, дальнейшая его судьба неизвестна. Говорят, рано умер.
…После развода юная Ольга все больше уходила в активную политическую жизнь. Боролась за права женщин. Она рассказывала мне об одном из самых счастливых эпизодов: после очередного разгона демонстрации участников арестовали, и всю ночь они пели в тюрьме хором. Камеры перекликались друг с другом, и от этого мощного единения вырастали крылья.
Манила Родина, из Аргентины она казалась значительной и прекрасной. Ольга писала рассказы, обличающие волчье капиталистическое общество, политические памфлеты. В Латинской Америке ее уже знали как прогрессивного талантливого писателя.
И вот вторая мировая война. Лицом к Советской России стали поворачиваться даже бывшие закоренелые ее враги – что уж говорить о потомках московской профессуры! Мечта о возвращении в Россию стала для Волконской навязчивой идеей. Она первой из Грековых предпринимает решительный шаг – в сорок пятом переезжает на постоянное жительство в Европу, поближе к границам СССР. Теперь Ольга живет в Праге. «Нежно любимый город…» - так она подпишет мне книгу с художественными фотографиями. В 1948 году принимает участие в первом Международном фестивале молодежи и студентов в Праге и является переводчиком Международного Гимна демократической молодежи («Дети разных народов…») на чешский язык.
Но пропуска на Родину не дают. Это стало возможным только в период Хрущевской «оттепели», в 1960 году. Ольга ехала поездом и всю дорогу простояла в тамбуре у открытого окна. Тогда еще ходили такие вагоны – опустишь пониже стеклянную створку окна, и можно даже свеситься наружу, и ветер будет бить в лицо, а волосы развеваться, но от этого только смеешься и ликуешь от ощущения воли и простора… Все в Ольге пело, она не могла насмотреться на русские просторы.
Однако оказалось, что в Москве ей жить не дозволено. На выбор предложили три города: Челябинск, Пермь, Караганда. Она выбрала Пермь. Сюда же спустя несколько лет переедет семья брата.
В Пермском городском саду имени Горького запомнили черноволосую женщину, которая, выступая на празднике, восторженно говорила людям, как замечательна их Родина.
Никогда Волконская не скажет недоброго слова о России и о советской власти. Она учила меня ценить то, что мы в СССР имеем – например, бесплатное образование, медицинскую помощь, равноправие женщин: «В Аргентине Вам заплатят за одинаковую с мужчиной работу вдвое меньше, а на претензию ответят: «Извините, мадам, но Вы – женщина». Доклады на съездах КПСС она, в лучшем случае, «критиковала» так: «Они говорят все правильно, но скучно». И не то, что Волконская ничего не замечала вокруг или боялась. Она считала себя не вправе негативно отзываться о Родине, исторический путь которой состоялся без нее.
Вскоре в Пермском книжном издательстве вышел первый сборник прозы Ольги Волконской – «Фиалки и волки». Здесь были собраны лучшие рассказы, созданные в основном за границей. В построении литературной формы, в стилистике чувствовался зрелый мастер. Книга вполне соответствовала советскому духу обличения язв капиталистического общества. Но мне… все это было достаточно знакомо по другим произведениям зарубежной классики. Не покидало ощущение вторичности. В личном общении автор казался интереснее.
Через пару лет Волконская попыталась обратиться к Российской современности и написала повесть по впечатлениям Пермских будней. Книга была издана и… тут же затоптана шквалом критики. Говорили, что выросший вне России автор здесь ничего не понимает. Волконская не оправдывалась, но мне говорила со своей загадочной улыбкой: «Там у меня был удачный образ пьяницы… Да, пьяницы, но писать, наверное, надо было не об этом…»
Больше своих печатных произведений Волконская не увидит. Она будет писать «в стол». Некоторые главы я читала – по материалам эмиграции, воспоминания молодости. Книгу будут ставить в план издательства, но она эти планы не выполнит. «Зачем? – говорила она мне, не переставая работать над рукописями. – Это никому не интересно». Ой, так ли?
Всю оставшуюся жизнь она будет зарабатывать на жизнь техническими переводами, ее очень тяготившими. Как-то поделилась, что по закону имеет право на пенсию, потому что работа за границей «считается», но чтобы собрать документы, потребуются усилия, на которые она не способна. Уж лучше так – зарабатывать, сколько хватит сил. Получив крупную сумму, делала подарки. Например, хитро улыбнется и вручит на день рождения племяннику телевизор…
* * *
Я могла заходить по поводу и без повода – особенно когда редакция переехала на площадь Дружбы, и чтобы попасть к княгине, достаточно было площадь пересечь. Я любила эту квартиру. Здесь всегда чувствовалось радушие, непринужденная готовность встретить и пообщаться. Княгиня никогда не ссылалась на свою занятость, и даже если у нее была срочная работа, замечала: «Мне как раз следует сделать перерыв». Однажды я ее даже «вытащила» на прогулку в лес. Мы ехали с пересадками на двух автобусах, потом шли пешком. Чувствовалось, что поход Ольге Александровне дался тяжело, без тренировки она задыхалась и часто останавливалась. Но горячо благодарила… Больше такого в ее жизни не случится.
Однажды пришла со своим упакованным в сверток пятимесячным сыном. Сын спал. Мне надо было ненадолго отлучиться в типографию, я не знала, куда деть сверток и попросила разрешения оставить его в квартире. Ольга Александровна была в такой панике, что я поняла – она никогда не имела дела с младенцами. Она убеждала, что не знает, что делать, если ребенок заплачет («Пусть плачет», - заверяла я), что вдруг на него вдруг прыгнет кошка… (Вот это довод серьезнее. «Я положу его на стол» - «Но кошки у меня и по столам ходят»). Положение было безвыходное, через проходную типографии меня с ребенком не пропустили бы, и все-таки я ее уговорила. К счастью, все обошлось хорошо. Но больше я к ней с детьми не ходила.
Замечу, что ее вообще любила и молодежь, и творческие люди постарше, но… с выбором. Случаи, когда я у нее заставала кого-нибудь, можно пересчитать по пальцам.
* * *
21 августа 1968 года советские танки вошли на улицы Праги. Что там происходило на самом деле, мы не знали, но смутно чувствовали «что-то не так».
Газете «Молодая гвардия» было необходимо собрать отклики на первую полосу в поддержку политики КПСС, и мне как сотруднику идеологического отдела это поручили. Я пошла в передовую молодежную бригаду швей. Девушки отвечали осторожно, примерно так: «Мы не знаем, что там происходит, но верим нашему правительству. А вам понравилось бы, если бы в этом участвовал Ваш брат?» Так я и написала, исключив последнюю фразу. Каков же был мой ужас, когда на следующий день газета вышла с текстом, поправленным редактором: «Мы от всей души поддерживаем…» - и по этой «липой» настоящие фамилии моих собеседниц. Много лет после этого я не только предприятие избегала, но даже по той улице боялась ходить.
А за компетентным мнением решила сходить к Волконской. Все-таки она более десяти лет прожила в Праге, она должна знать…
Ольга Александровна говорила, что возрождение фашизма в Чехословакии возможно, такие силы там есть. Что в ее бытность в этой стране отношение к советским войскам было доброжелательное, но вообще местное население в борьбе с немцами предпочитало «свалить грязную работу на русских». Самим остаться «чистенькими» - в стороне от насилия и связанной с этим моральной ответственностью, а потом в этом же наших обвинить. Как всегда, она стремилась защитить Россию. Но для газеты ей говорить явно не хотелось. Да я и не настаивала.
А через несколько месяцев… Здесь я лучше процитирую письмо на лагерное поселение моему будущему мужу, в то время заключенному Михаилу Сопину, в котором полузабытое описывается подробно:
«1969, январь.
...Сейчас была у Волконской. Она показала мне рисунок, который ей прислал вчера из Чехословакии ее друг. Она была расстроена из-за этого рисунка целый день, и я тоже... Очень жуткое впечатление.
Рисунок размером раза в полтора больше обычной открытки, длинненький. Репродукция. Через всю картину наискось проходит как бы луч уходящей вдаль космической ракеты. Вверху этот луч пересекается еще с одним. Внизу поперек картины - еще одна полоса света. Она и луч от ракеты образуют светлый крест, на котором распят вниз головой Христос. Там, где кончается тело Христа - раскинутые во все стороны ноги, много ног (кажется, шесть), согнутых в коленях, а выше - деформированное женское тело без рук и без головы, связанное то ли веревками, то ли виноградными лозами (Володька сказал - Свобода). Справа - луна. Гравюра отлично выполнена, очень красивая. У Христа в ладонях вместо обычных гвоздей - две веточки липы. Волконская объяснила, что веточки липы - символ Чехословакии. Если бы не липа, гравюру можно было бы рассматривать просто как символ трагедии, но веточки придают явно политическое звучание. Рисунок без подписи, только росчерк автора и год: 1968. Волконская сказала также, что в 1968 году в Чехословакии ничего не было без политики. Луч от ракеты она поняла как наши войска, фигуры - разрыв федерации.
Больше в письме не было НИЧЕГО: ни записки, ни объяснения, ни даже вежливого приветствия. Человека, который прислал письмо, Волконская знала давно, почти с детства. Она характеризует его как очень преданного, самого верного, какого только можно придумать, коммуниста. «Что это значит? - рассуждала Ольга Александровна. - Почему он решил прислать этот рисунок МНЕ? И таким странным образом?»
А несколько ранее она получила еще одно письмо из Чехословакии, от своей подруги. Письмо спокойное. Пишет о семье, о своем здоровье. Вскользь - фраза о «незабываемом для всех нас дне 21 августа».
В следующем письме я писала:
«Мишка, а ты очень хорошее стихотворение написал на тему рисунка «Изнасилованная свобода» (как назвал его Алька). Ты его не видел, но дух, настроение, да и описание! - точно.
Правда, я за то письмо немного боялась. Мы говорили с Алькой, он кое-что почеркал мне на бумаге, а потом все - и мое, и свое - мелко-мелко изорвал и бросил в урну…»
Значит, было стихотворение. Но оно не сохранилось, как и рисунок – только в описании.
* * *
… Ольга Александровна кашляла все больше, задыхалась. Говорили, что курить ей нельзя, и однажды я вздумала ее в этом убеждать. Она посмотрела на меня с интересом:
- Я курила всю жизнь. Зачем же теперь бросать? Рано или поздно человек все
равно умрет, и я хочу жить так, как хочу я. Может, я хочу умереть.
- А-а, - сказала я.
Я узнала о кончине Волконской не сразу. Рассказывали, что к ней зашел писатель Роберт Белов и немедленно принялся хлопотать об отправке в больницу. Прежде она никогда не позволяла такого, но тут было очень плохо, и она подчинилась. Княгиню отвезли в обычный приемный покой и положили в коридоре. Быт, условия, обращение шокировали. Роберт сказал:
- Ольга Александровна, Вы видите, как лечится обычный советский человек.
- Это интересно, - с удовлетворением заметила она и больше ни о чем не спрашивала.
Прощалась со всеми – одними глазами. Распорядилась насчет кошек: усыпить в лечебнице. В хороший дом их никто не возьмет, а допустить, чтобы животные мучились по помойкам… Нет, лучше смерть. Ее желание было исполнено.
* * *
Я пришла в квартиру, когда там уже хозяйничали другие. Ольга Ивановна рассказала, что в день смерти здесь побывало много чужого народу, и самые ценные книги пропали. Исчезла и фамильная печать дома Волконских.
- Полагаю, - сказала Грекова, - она теперь уже далеко. Может, в Новосибирске. Вот ведь как… Ольга была таким светлым человеком: всех принимала, ничего для других не жалела. А первое, что сделали после её ухода из жизни – обокрали.
Татьяна Сопина.