100 имиджей Фуджи

( OAKHOUSE )
       

Тучный мужик, с сумой на боку, метался по району Уэно, известному своей узловой станцией, куда прибывают белые шинкансены. Неотвратимые, будто те самые ангелы, что уносят души в иные миры; прибывают тихо, как бы исподтишка, и откуда они разлетаются (недаром их еще называют поезда-пули) в сторону снежных стран, пронзая горный массив, к Японскому морю; или, забирая к востоку, в сторону Аомори, или, наоборот, на юго-запад и запад, мимо символа, на который всегда взирают, как на седовласое божество – запредельной самодостаточной и надменной, подпирающей небо Фуджи.
 
       И далее, шинкансен летит вдоль Тихого океана, в направлении индустриального Нагоя, то приближаясь, то отдаляясь от густо изрезанной линии берегов, туда, где древнейшие Нара, Киото, и развернулся в виду сказочной красоты местного Средиземного моря, блистающий днем и ночью Осака, мегаполис – необычайно открытый, общительный, даже может быть чересчур, имеющий на себе печати гангстеров-якудза, проституток, и иже с ними в таких же тенетах маммоны, (т.е. «купи-продай») торговых людей…

       В районе Уэно находится усыпальное место и фамильный храм семьи Токугава, последних сегунов, владевших и управлявших страной до реставрации императорской власти, до периода Мейджи, на протяжении нескольких сотен лет.
       
       Вообще, здесь немало буддийских святынь, причем не только ветви «Тендай», к которой принадлежит храм семьи Токугава, но и других ветвей. Имеются и синтоистские храмы, и, довершая набор, доминирует мощная пагода, состоящая из пяти ярусов-этажей.
       
       Конечно, и эта станция и окружающий одноименный район, а если точнее, то их семантика, знак, как некий культовый элемент, или фиксатор сознания, не могли не отразиться в живописи, в литературе.

       В самом большом и прославленном из Токийских парков, в парке Уэно, иностранцы (гайджины), пытаясь подзаработать хорошие деньги, а по японским меркам гроши, из кожи вон лезут, кажут всякие фокусы, жонглируют всякой всячиной, или плюются огнем. Впрочем, как и во многих подобных точках столицы, где наблюдается скученный люд. Такова их планида, такова их, видимо, карма в этих местах: кривляться, обслуживать, развлекать…

       А сами жители-аборигены, они, случается, тоже что-нибудь продают или наигрывают на инструментах, но, в основном, приходят сюда любоваться цветущей сакурой (вишней), если дело происходит, к примеру, в апреле, или, в свои выходные раскатывают на лодках по специально разгороженному для таких целей пруду. Или с благоговением бродят по залам музеев искусств, или млеют в богатой библиотеке, или дивятся на тварей в компактном, величиной, наверное, с Ноев ковчег, зоосаде. Или прохлаждаются среди стеклярусов, крошева льда, в рыбных рядах, что на торговой улице Амейоко, и где разнообразием видов стеллажи и лотки, в свою очередь напоминают витрины музея океанической фауны, флоры, или…

       - Да мало ли, что там еще, в той стороне, за вокзалом, и у вокзала Уэно, и что, возможно, еще доведется увидеть тебе, когда-то потом. А пока надо в этом муравейнике разобраться, и найти дорогу, ведущую в некий отель под названием «Oakhouse», - думал, потея, тучный мужик, каким был я в те поры (весна, лето, 18-й год эры Хейсэй), когда наконец-то снова, после долгого ожидания и самых разных препятствий, трудов, очутился в СВОЕЙ стране.

       Ну, если честно, то не слишком сильно метался и не так, чтобы очень потел, потому что я знал как нужно вести любой поиск в Японии, и особенно в мегаполисе. А главное, я приехал сюда уже подготовленным. И со знанием специфических письменных закорючек, и поведенческих заморочек, и со знанием разговорного языка.
 
       Для начала, если вы потеряли ориентир, нужно спросить у прохожего, или у любого торговца, например, у киоскера:

       - Сумимасэн, кобан-ва доко дэс ка? – Извините, уважаемый, не подскажете, где полицейский участок (?), который нередко находится рядом с какой-нибудь станцией, и уж тем более, рядом с таким вокзалищем как Уэно, и где за стеклянной витриной дежурят блюстители. И там, в участке, всегда любезно и при посредстве карты околоточные надзиратели объяснят, куда нужно дальше плясать.
 
       У меня была при себе распечатка из Интернета. Но на месте схема моя представлялась не слишком детальной, да и выходы я перепутал, и до меня не сразу дошло, что прибыл я не на платформу, куда обычно доставляет пассажиров из аэропорта Нарита шинкансен, а вышел на 350 метров правее, поскольку приехал на поезде самом дешевом. Линия та называлась «Кейсэй». На развилке дорог я нашел полицейский участок (кобан), получил направление, и дальше, двигаясь по ориентирам, углубился в проулки и закоулки…

       Отельчик мой оказался микроскопическим, и места в нем для меня не было, поскольку я не забронировал номер. А если по правде сказать, то я и не знал, как это сделать, и понадеялся при разработке плана данного путешествия на свою интуицию, или, может быть, на авось… Однако, кажется, я не ошибся. Служитель на лобби меня спросил, где бы я хотел поселиться, в каком районе, поскольку Oakhouse – это огромная сеть, и подобных некрупных и очень дешевых отелей у них, что на небе звезд. Он объяснил, что сочетание ОАК означает О`КЕЙ, и, стало быть, волноваться вовсе не стоит, все будет о`кей… Я сказал, что хорошо знаю все основные линии, да и весь центральный район.
 
       - Отлично! – воскликнул представитель системы. Как раз по центральной линии (Чуо-лайн), не доезжая Митака одну остановку, имеется прекрасный гостевой дом. Остановка носит название Кичиджоджи, но нужно пересесть на другую линию и отъехать, может быть, с километр до Инокашира-коэн. Или просто дойти пешком.

       - Коэн – это, насколько я понимаю, парк?
       - Да, это парк Инокашира… Он позвонил и сказал, что менеджер освободится к вечеру, и туда подойдет или подъедет, но главное, что он меня разместит.

       - А как он узнает меня?
       - Да не беспокойтесь, узнает. Там такая маленькая перед станцией площадь и всего пару скамеек. К тому же, я написал здесь на бумаге для вас и его имя, и его телефон…

       - Ну вот, - подумал я, выходя на проспект, - не успел приехать и уже, считай, разместился, хотя до вечера еще далеко, часов шесть, и тогда будет темно, в этих широтах темнеет рано, да и придет ли он?

       И тут же другой голос почти ликовал:

       - Да расслабься! Ты снова в Токио! Вот он, перед тобой, в скопище иероглифов, лабиринтах кварталов, блоков и улиц, рекламных таблоидов и проводов, полный соблазнительных и пронзительных запахов, звуков и линий, и форм! Ты не только в Токио, ты в Зурбагане, ты в Лиссе ! А будет еще и Лапута, летающий остров - это, когда ты поедешь на Эносима… Давай-давай, начинай лакать свое пиво, как отбившийся от Панургова стада дипсод, японское пиво, на которое ты столько угрохал времени, средств и которое приносило и светлую радость, и темное горе, но которое утоляло жажду и, в конечном итоге, всегда помогало тебе понять эту страну. Возьмем, к примеру, пиво «Асахи» - восходящее солнце. Одно название уже символично и расскажет о многом.

       И я выбрал себе банку побольше и сделал контрольный глубокий глоток, по-японски «гокун». Никаких мыслей, глаза закрыты, почти нирвана, «гокун-гокун-гокун-гокун»…Первые глотки продолжительные, чтобы испытать полное и долгое наслаждение, чтобы ощутить сполна и закрепить ощущение, чтобы потом уже делать глотки поменьше: «гоку-гоку-гоку-гоку»…
       И снова, стало быть, погрузился в те же пивные реки и экзотические берега.
       
       
       

ТОРТ ДЛЯ АДМИРАЛА


На другой день своего пребывания в столице Японии я поступил на работу. Громко, конечно, сказано и не очень точно, но я имею в виду только то, что я отправился в район Роппонги, фешенебельный, дорогой, известный, в частности, тем, что там находится большинство иностранных посольств, и зашел в то актерское агентство, где работал когда-то. Меня там узнали, обмерили, сфотографировали и снова поставили на учет. Посоветовали приобрести «бизнес сюч», т.е. приличный костюм бизнесмена, поскольку, учитывая мои данные, они меня уже практически видят в определенной роли. Возможно, это будет телевизионное ток-шоу, или что-то еще. Я записал их номер, они записали мой, и с тех пор, где бы я ни ходил и чего бы ни делал, по сто раз на дню с деловым видом разглядывал новоприобретенный японистый свой телефон, проверял, не было ли не услышанных мною звонков…

       Отношения с актерским агентством похожи на боевое дежурство. Ты привязан к месту, и все время вынужден быть начеку.

       Вот и теперь, только уехал из Токио и вдруг, нате – звонок. Хорошо еще, что сниматься не вечером, и не завтра, а примерно через неделю. А что за роль мне предстоит, им известно? «Да, - отвечают, - будете изображать какого-то русского адмирала». Готов ли я тогда-то, тогда-то? – Ну, конечно, готов! Всегда готов! Я и приехал в Японию, кроме всего прочего, подзаработать, не без того, не дурака же все время валять, и, по-моему, физиономия у меня вполне военно-морская, и в армии я служил, так что форму носить я тоже умею. Да и снимался уже в подобной роли, был капитаном первого ранга, причем награжденным орденом Ленина. Правда, давно это было, но за время бездействия я мог бы вполне «дослужиться» до адмирала.

       Между прочим, когда по-японски обращаешься к адмиралу, нужно как можно чаще приговаривать, а то и выкрикивать волшебное слово «какка», что означает не ругательство вовсе, а «Ваше Высокопревосходительство!». Ну и, само собой, вести себя соответственно, как положено и согласно Уставу, т.е. навытяжку и сугубо подобострастно.

       И в этой связи мне приходит на ум один случай из жизни японских военно-морских сил, который рассказывал мой приятель, фотограф из Йокогамы, Хироши Фуджии. Он служил радистом, причем к концу службы стал одним из лучших на флоте. Но эта история приключилась, когда он еще был только салагой, совсем зеленым матросом.

       К ним на корабль должен был заявиться сам адмирал и, конечно, все волновались. Да какое там волновались – сходили с ума! Тренировки шли постоянные. Приборка была бесконечная, утренняя перетекала в вечернюю, чистили, драили все, что было возможно и сметали пылинки, и, в общем, не знали, что и придумать, чтобы Его Превосходительству угодить. Кроме того, помимо разных рапортов, беготни по трапам и палубам, и построений, предполагался обед, а Хироши, как молодого матроса, назначили прислуживать за столом адмиралу.Причем, Его Превосходительство так боялись и почитали, что накрыли ему в отдельной каюте…

       Но вот незадача, что чем вкуснее, изысканнее, великолепнее были блюда, которые приносились и подносились пред светлые очи, тем мрачнее делался адмирал. А уж когда Хироши дрожащей рукой откупорил бутылку пива и предложил адмиралу, тот еле удерживаясь, но все-таки нарочито мягко спросил, как бы выдавливая из себя:

       - Неужели, сынок, вас всегда так кормят на корабле? Я же заранее оповестил, чтобы мне был подан самый обычный флотский обед…

       И надо бы было ответить, что обед отнюдь не простой, но Хироши, от волнения плохо
соображая, только и мог, насколько хватало голоса прокричать:

       - Так точно, какка!
       - Интересно… А что, сынок, вам и пиво к обеду дают?
       - Так точно, какка!

       Но тут уж адмирал не выдержал и заорал:

       - Да я тебе покажу «какка»! Да я вам всем покажу, кто такой «какка»! Заладили,
«какка» да «какка»! Крабы, омары, креветки, глубоководные раки! Всех раком поставлю, палубу зубными щетками драить заставлю! Засранцы, устроили тут санаторий «Целебные воды»! Да мы, на Императорском Флоте соленую рыбу жрали! А бывало, во время боевых действий, и не жрали совсем! Да знаешь ли ты, салажонок, что настоящий матрос должен ежеминутно страдать и испытывать трудности, чтобы всегда быть готовым к войне?! А у них тут даже пиво «Асахи» («Восходящее солнце»), когда мы о нем только мечтали! Когда мы о пиве только мечтали! – и он несколько раз возопил:

       - Асахи! Асахи! Асахи!

       - Совсем потеряли совесть и стыд! Забыли заветы самураев-дедов и верных долгу отцов! – он отшвырнул бутылку. Пеной забрызгало переборку. Адмирал подскочил к Хироши, схватил за ворот фланки и прошипел:
       - Да вы тут, сынок, может, и девок имеете? Имеете или нет?! А ну говори, рак-кузнечик, личинка червя шелкопряда! Признавайся, говнюк, заказывал девок в кубрик, сукин ты сын?!
       - Так точно, какка! – прошептал, задыхаясь, Хироши и, наверное, ему бы еще хуже пришлось, но спас положение повар.

       Тот появился с пирожным, величиной с целый торт, над которым долго и самозабвенно корпел, и, призвав всю свою выдумку и смекалку, создал, в конце концов, настоящий шедевр. Долго, в частности, думал, как свое творение обозначить, и сколько ни бился, ничего лучшего не придумал, как сравнить его с восходящим светилом. А действительно, что может быть лучше? Так что, пирожное называлось тоже «Асахи»…

       И, понятное дело, что в той ситуации, вместо ожидаемой благодарности, и глазурь и бисквит, и само «восходящее солнце» из алого крема, и из того же крема расходящиеся лучи – все это было размазано адмиральской дланью по лицу повара густо и смачно, и широко…

       - Да, витиевато, цветисто изложено, - сказал я Хироши, прослушав эту морскую историю. – Ну ладно, с генералами-адмиралами мне все ясно – что у вас, что у нас. А как, вообще, протекала служба на корабле, в Силах Самообороны, в войсках Джиэйтай?

       - Да знаешь, - ответил с грустноватой улыбкой Хироши, - наверное, то же самое, что и у вас в те же годы, в Советской Армии и на Флоте: и рукоприкладство, и инфантильная тупость, и дрянная жратва…

       
       
       
ГОВОРИТ ОКЕАН


Сколько раз, мысленно и во сне, я посещал окрестности Эносима и, конечно же, сам этот остров, не знаю. Думаю, много. За то долгое время, что я не был на побережье Тихого океана, на Эносима появился похожий на кристаллоид новый маяк, на котором установили видеокамеру. И теперь стало возможным посредством компьютера наблюдать сколько душе угодно, и живописный, обрывистый, клубящийся буйной зеленью, будто из сказки небесное облако, «остров-картинку», как изначально его называли, и соединяющий Эносима с берегом длинный мост, что сразу выводит на улицы города Фуджисава, то розовеющего в лучах восходящего солнца, то блистающего огнями в ночи…

       По мосту, в режиме реального времени, по одной его части едут авто, по другой туда и сюда снуют еле заметные с маяка пешеходы. Хотя, как подсчитано, их здесь проходит за год великое множество миллионов… В начале каждого часа, камера совершает движение, создает таким образом панораму. И представляет нам не только отдельные волны прибоя, но и само обиталище волн, место, откуда они появляются, то есть сам Океан…
 
       Почти всегда можно увидеть и тружеников-рыбаков, то покидающих укромные бухты, то спешащих на своих легких летящих судах обратно. Иногда по расходящимся линиям волн можно угадать скутера, а над поверхностью вод различить многоцветные купола парапланов…

       Однако, чтобы услышать шум волн, почувствовать ветер, ощутить запахи океана, чтобы окончательно слиться с пейзажем, надо все-таки погрузиться туда всем своим существом… Задумано – сделано. Я в Камакуре, на вокзале, только что прибыл из Токио на электричке. Знаю, что здесь поблизости и монастыри, и прекрасные парки, озера, сады, и гигантская статуя Будды. Подумать только, что в 12-м веке здесь появился первый военный правитель страны, Минамото-но Йоритомо, отодвинувший в тень самого императора и основавший свое правительство «бакуфу». Выбирая Камакуру для резиденции, знаменитый сегун учитывал и тот факт, что она с севера, запада и востока защищена горами. Подумать только, что это место было тогда политическим центром страны, и здесь зародились театр «но» и театр «кабуки», и здесь возник и отсюда пошел японский дзэн… Но все это тоже после, потом. А сначала, чуть не бегом к океану...

       Широкая серповидная бухта, песчаное побережье, волны от края до края!.. Как бы не задохнуться, и не сойти с ума от свежих порывов ветра и от слепящих солнечных бликов, от переполняющей эйфории!.. Не разорвись аорта, ибо вот он, во всей своей неописуемой красоте, принимает и обнимает тебя, твой такой долгожданный, такой открытый и фантастический Океан!..
 
       Кружатся в небе, на восходящих потоках, орлы. Будто бабочки над волнами цветные полупрозрачные паруса серфингистов…Это было время отлива. На берегу множество водорослей. Детишки роются в них, ищут ракушки. Один, очень шустрый мальчонка, стащил у меня из под носа перламутровую «аваби» (морское ухо),а я только было прицелился подобрать… Зашел по колено в воду и сразу нашел другую удивительную ракушку! Витую, цветную, огромную. Вовсе не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сразу определить, что это была улитка тритониум. Говорят, что буддийские отшельники дуют в отверстие такой раковины, чтобы извлечь звук, якобы настраивающий на благочестивые размышления.
 - Вот повезло, - сказал один встречный японец, по-доброму, улыбаясь, - ее можно есть…

       Иссиня-черные вороны, кстати, уже приступили к трапезе, закусывают довольно крупной треской. Кроме разных морских даров я замечаю много мелких, омытых волнами обломков японской посуды: чашек, тарелок, глиняных и фарфоровых чайников самой разнообразной расцветки. Такие следы оставляют, конечно, сонмы любителей пикников. Я начал было уже собирать эти свидетельства жизни, намереваясь создать из осколков что-нибудь вроде мозаики или спонтанный коллаж, но решил на время оставить затею…

       Расположился на отдых у западной оконечности бухты, на бетонном скате, или на слипе, по которому местные рыбаки поднимают на берег лодки. Тут же, кроме, лодок, сушились и сети. Приятно растянуться на разогретом бетоне, наблюдая, то ли, как роют ямы в мокром песке загорелые дядьки, ищут для рыбной ловли многощетинковых червяков, то ли, как снуют туда и сюда стройные, затянутые в гидрокостюмы, отточенные волнами фигуры винд-серфингистов. Девушек среди них, кстати, не меньше, чем молодых людей.

       Краем глаза я замечаю и еще кое-что. Ракушка, которую я положил рядом с собой, ожила, растянула уже во всю длину свое тело и потихоньку, с робкой надеждой, ползет туда, где мерцает и свежестью дышит родная стихия… И тогда я подумал: «Жил себе жил, этот моллюск, и вдруг появился какой-то случайный гайджин-иностранец, и что теперь? Неужели я буду его выковыривать из его дома, и, тем более, жрать?.. Нет уж…» Я взял существо и отнес к океану, и зашвырнул как можно дальше от берега, что носит название Юй-га хама…

       Можно было, конечно, отправиться далее на электрическом ретро-поезде, на «Энодэне», или по вьющейся вдоль побережья дороге на каком-нибудь суперновом автомобиле, если бы он, положим, у меня был, но значительно интереснее все же пешком. И тем более, только взгляните на них, как они, в бесконечной пробке, движутся друг за другом, то разгонятся, то снова споткнутся, и подолгу скучают, а я все иду и иду… И скоро за мысом Инамура-га-саки открывается вид на другую бухту Шичири-га-хама, но, самое главное, на отдалении уже рисуется Эносима…

       Легендарный остров, скалистый, густо поросший зеленью, увенчанный храмами, к которым все круче вверх забирает узкая улица полная удовольствий. Есть там и две пещеры, и дельфинарий, и тропический сад. И, говорят, что туда на небесном облаке во время оно приземлилась богиня Бентэн, к которой стал домогаться не кто-нибудь, а сам покровитель данного острова, страшноватый, но по-своему, видимо, милый Дракон. И она не стала ломаться, и корчить из себя неизвестно кого. Спокойно откликнулась на его просьбу и с удовольствием отдалась… Бентэн весьма почитаемая богиня. Она покровительствует женщинам, музыке и театру.

       Когда-то другая удивительная девушка, по имени Макико, тоже, конечно, богиня, и тоже спустилась на землю то ли на облаке, то ли на самолете «Аэрофлота», стала, пусть и на время, моей женой, и написала стихотворение, которое назвала «Мой дракон: «Обвиваясь как большая змея… Жаждущие руки… Извилистые ноги… Тяжело…мучительно… сладко… Два мягких уса ласкают ухо… Два алмазных глаза пронзают грудь… Бесчисленные семицветные пластины… ерошат кожу… Синий хвост мечется в крепком одиночестве… Запущенная спина смотрит Небесную Пустыню… Шрам живота наполняют… чувственные лепестки… Тяжело… мучительно… сладко… Опьяненные члены… Буря молчания… Млечный Путь…»

       Но об этом ли думаю я, вперив свой взор в живописные очертания? О каких-то там поворотах судьбы? Об удивительных совпадениях? Вспоминаю ли я прогулки с похожей на ангела девушкой по Эносима, или посвященные мне стихи? И так уж нужны ли мне запредельные реющие и клубящиеся, как облака, и обволакивающие меня заранее удовольствия?..

       Да, по-моему, я не думаю ни о чем!.. Это, конечно, еще не «сатори», не просветление, но направление выбрано, кажется, верное. Я просто иду и вдыхаю запахи ламинарии и порфиры, наисвежайший йодистый дух, то слишком густой, то возникающий лишь намеком, куда примешались и молекулы запахов выброшенных на произвол судьбы устриц, жемчужниц, еще шевелящихся морских звезд и трепангов, а также разнообразных рыб и рыбных чешуй… Слушаю, как с шуршанием, шепотом, причитанием, и невнятным речитативом расплывается пена, наблюдаю откаты – накаты, и как зигзагами намокает и высыхает песок… шагая у самой кромки, у отступающих для начала и как бы спокойных, невинных, гостеприимных, и вдруг налетающих и все сметающих волн…


       - Вот, что я хочу сказать!.. – говорит с придыханием Океан…

       - Вот, что я хотел бы сказать!..

       - Вот, что я хочу вам сказать!..

       - Вот, что я хотел вам сказать!..




СУМАСШЕДШИЕ БАБЫ


Автобус накручивает километры. Маленький, неудобный, уже который час несется в виду гористых пейзажей. Ныряет в тоннели, минует, петляя, долины, распадки, бурные реки. Судя по дорожным щитам, мы направляемся в сторону Шидзуока.
 
       В тесном салоне интернациональное ассорти из доморощенных актрис и актеров. Пожилая румынка. Тоже не молодая, но еще ничего из себя полячка. Улыбчивый сухопарый француз. Несколько американцев, один из которых, очень полный, по имени Роберт, большой охотник поговорить. Любитель, громко артикулируя, обращаясь будто бы только к соседу, привлекать, тем не менее, внимание всех. И он уже было начал блистать, когда мы только расселись и вот-вот собирались отчалить, но тут ввалились толпой русские бабы, и американец почти что заглох…

       Бабы эти очень долго не могли оправиться от восторга, что они снова вместе, поскольку не виделись с предыдущих съемок неделю, а может и две. «А ты как?!.. А она как?!.. А ты была на той распродаже?!.. Я себе эту кофточку там прикупила… Да нет, не дорого, 50 000 иен… Думаешь, дорого? Но это же, глянь сюда, это же настоящий «Вирсаче»… А слыхали последнюю новость?.. Ну ты даешь!.. А он?!..А она?!.. Я иду вся из себя, вся такая!.. А тот, раскрыл свою варежку!.. В общем, выпал в осадок!.. А тут, что в этой банке?.. Блин, чай с лимоном!.. А кофе остался?!»… Орут, матерятся, демонстрируют друг другу обновы, травят похабные анекдоты. Дикий хохот и крик… Бедный американец слушает, слушает, не понимает, конечно же, ничего, но поскольку ему неймется, и самому тоже хочется вставить словцо, он выуживает все-таки паузу и, пожимая плечами, обращаясь к соседу французу, обреченно вещает: «Крэйзи уимин» - «сумасшедшие бабы»…

       - А это ты, профессор, Шнобелевский лауреат! – парирует одна (как я понял, Ирина) на беглом английском. И тут же к своим товаркам по-русски:
       - Опять этот жирный боров, америкашка! Он же сам, гад, не знает, не чует, ни ухом, ни рылом, какой он вонючий. Прошлый раз, ну на том, на зачуханом шоу, на ТиБиЭс, когда мы снимались, я же рядом с ним находилась. Девки, не представляете, как несло у него из-под мышек! Я убью его, поросенка, если он снова будет вонять!..
 
       Стараюсь хотя бы чуть-чуть подремать. Накануне вообще не ложился спать, боялся, что не услышу будильник, в пять утра нужно было успеть на первую электричку, но, когда рядом энергия бьет ключом, уснуть практически невозможно, да и ноги закаменели совсем, как ни стараюсь их как-нибудь разогнуть. Но их некуда разогнуть…

       Наконец-то, съезжаем с трассы и погружаемся в некий обычный, и на первый взгляд совершенно непримечательный городок. Разве что он соответствует названию своей префектуры «тихих холмов» - Шидзуока.

       Вот невысокие корпуса явно заброшенного завода. Внутренний двор – широкие лужи и месиво грязи. Опыт подсказывал, что мы приехали на натуру, и съемки будут вестись теперь с учетом этого фона.
 
       Так, в общем, и оказалось. Съемки происходили в бывшем конторском здании, когда-то, лет сто назад, наверное, очень солидном. Вскоре подъехали остальные участники киногруппы, с атрибутикой, аппаратурой. В наш автобус вбежала расторопная девушка-менеджер, или, если угодно, помощница режиссера, раздала всем листы со сценарием, объяснила, что можно, а что нельзя. Смысл ее щебетаний сводился к тому, чтобы нигде без надобности не шляться, но сидя в автобусе ждать какой-либо команды. Например, когда тебя позовут…

       О чем был фильм, и как он назывался, и когда он выйдет на экраны Японии, мне лично не очень-то интересно. Актером я тоже себя не считаю, и никогда не считал, хотя в свое время, именно в данной стране, снимался изрядно.

       Был, например, вторым мужем Агаты Кристи, учителем Сальвадора Дали, другом Альберта Эйнштейна, космонавтом по имени Ваня, который периодически выходит в открытый космос и роняет на землю свои инструменты. А какие инструменты могут быть у советского космонавта, тем более, если фильм комедийный? Правильно догадается проницательный человек – то были, конечно, советские символы, молот и серп… Приходилось изображать мне и русского матроса 18 века, а если точнее, то его «мертвое тело, прибиваемое к берегу океанской волной». В начале апреля Японское море зело студено, да и волны в районе острова Окушири бились о берег дай-дай… Неоднократно бывал и американским солдатом. Например, как-то с утра и до позднего вечера бегал с настоящими морскими пехотинцами США по дикому пляжу где-то близ Йокогамы. И тоже с винтовкой, а то и с базукой, с гранатами и в униформе, но им-то, наверное, было полегче - они же изображали сами себя. Этот фильм, между прочим, про страшного монстра Годзилу… Изображал музыканта, т.е. как бы играл на скрипке в больших и малых оркестрах, и один раз имитировал даже нежную музыку в рекламе каких-то особенно мягких ковров… Танцевал казачка в непонятном забойном шоу, и при том жутко кривлялся. Ужас, конечно! Как вспомнишь, так вздрогнешь. Но чего не сделаешь ради своей маленькой, милой и красивой японской жены?..
       
       Был полковником Родионовым из Генерального Штаба, продавшим японцам (скорее всего, за три копейки) секретные сведения об НЛО. Играл роль начальника лагеря военнопленных, мучил, в кавычках, конечно, несчастных японцев. Оборонял Порт-Артур от частей генерала Ноги, косил наступающих пулеметным огнем. А также был итальянцем, французом, учителем немецкого языка, полицейским, автогонщиком, наркоманом, диктором русского телевидения… И т.д. и т.п.
       
       Так что и мое участие, и сам процесс создания фильма, для меня не были новостью. И когда мы приехали на старинный, заброшенный двор химического завода, я никакого излишнего любопытства, или, тем более, рвения не проявлял. Как, впрочем, и остальные халтурщики, вроде меня. Скучали в автобусе, спали, ели, когда приносили еду в специальных коробках (обенто), запивая то ли соком, то ли лимонадом, то ли чаем, то ли кофе в банках, на выбор, и шли переодеваться, а после сниматься в сценах, когда вызывали: «Наталия-сан, Роберто-сан, Ирина-сан, Юрий-сан!..»

       Оказалось, что крикливые русские бабы, кроме того, что понимали английский, очень свободно балакали по-японски. И фамилии у них были японские. Не знаю, как они именовались когда-то, пока не вышли еще за своих благодетелей-муженьков, но теперь, с учетом того, что реальные их фамилии я просто не помню, они звучали, примерно, как Ирины Фукуды, Татьяны Окуды, Муры Накамуры, да Наташи Кобаяши…

       Они не долго сидели в автобусе. Постепенно переместились поближе к крыльцу конторы и уже там, будто где-то в деревне, продолжали травить анекдоты и громко смеяться. Тем более, что и одежда на них была деревенская, поскольку фильм повествовал о стародавней венгерской глубинке. Чужой пример заразителен. Я подтянулся к ним, переодетый в крестьянина тоже ржал и рассказывал анекдоты. Несколько в стороне и вокруг Роберта образовалась компания. Девушка-менеджер, периодически, будто ласточка вылетала из здания и умоляла не слишком шуметь, или вообще прекратить, пока работают камеры, разговоры…

       Кстати, когда я начал сниматься в своей сцене беспробудного пьянства и дикого избиения моей благоверной жены (венгерский крестьянин, вернулся с войны, злой и жестокий, пьянчуга, свинья), я удивился дотошности режиссера. Я думал, ну снимет меня как-нибудь, не особенно утруждаясь... Нет, он мельчил, менял ракурсы, репетировал сцены, делал множество дублей, пытался добиться и от меня и от других достоверной игры, и, в общем, по всему было видно, что относился к делу серьезно. Пытался мне рассказывать содержание своего фильма. Смысл там сводился к тому, что бабам из некой венгерской деревни так надоели и опротивели их мужья, вернувшиеся с войны, что они организовали как бы тайное общество и стали своих мужиков изводить. Кого отравили, кого придушили, кого утопили. Но, в общем, если судить по тем сценам, которые я наблюдал, и в которых пришлось участвовать самому, было за что. Я, например, был страшен во гневе, и бил свою ненаглядную даже ногами. Правда, по настоящему я лупил по соломенному мешку, а она только лежала рядом, но все равно, по-моему, это свинство, и ни в какие ворота не лезет. Не дай Бог присниться своей компаньонке по фильму, Наташе, в таком омерзительном виде…

       Правда и то, что я, помнится, испытал нечто граничащее с удовольствием, когда обрядился в форму австро-венгерской империи. Потому что это мой всегдашний конек, мне военная форма к лицу, хотя бы и армию, как таковую, вряд ли люблю. Я успел уже растрясти жиры и разбросать килограммы во время токийских прогулок, а также купаний и пеших походов вдоль Тихого океана, и форма на мне сидела нормально. И у француза, с которым мы подружились на съемках, бывшего в армии парашютистом, форма тоже сидела исправно. Чего не скажешь о разжиревшем, расплывшемся американце, но к его чести, надо добавить, что он выглядел гармонично и вовсе даже не думал комплексовать. Он довольно быстро нашел свою нишу, секрет которой заключался в том, чтобы держаться на отдалении от русских баб, образовать вокруг себя небольшой кружок и там уж вещать в свое удовольствие. Но иногда он все-таки подходил к знойным красавицам и демонстрировал им, например, только что найденный камень, очень похожий на фаллос. Видимо, все же хотелось хоть как-нибудь, хоть и таким странным образом пообщаться…

       Ему, бедолаге, досталась и самая, пожалуй, тяжелая сцена. Для чего мы отправились в наступившей уже темноте в дремучие горы и там, в реке, под мостом, при лунном свете, он изображал раздувшийся труп утопленника-крестьянина. И, конечно, когда он, после того, как отснялся, стаскивал гидрокостюм, то не преминул показать всему честному народу свой голый зад. А потом продемонстрировал все тем же прекрасным дамам еще один камень, совсем уж огромный и почти один в один похожий на первый. Камень тот он нашарил в горной реке, когда лежал там наполовину омываемый скорой студеной водой. Видимо, у него был особый талант находить подобные «артефакты»…

       Время близилось к полночи, когда автобус довез нас до станции Шибуя и мы, торопливо прощаясь, разбежались по своим линиям, чтобы успеть на последние электрички. Казалось, вся молодежь Токио забилась в вагоны. Я выглядел, будто царь Ирод, плотно зажатый, обложенный, как подушками, разукрашенными молодушками. Говорят, что библейский герой, любил, отходя ко сну, окружить себя молодыми созданиями, чтобы зарядиться энергией…
       
       Через два дня ехал в вагоне метро по Гиндза-лайн. Стоял и посматривал на листовки реклам, упражняясь в чтении излишне зазывных, а временами и просто глупых, но все-таки текстов, отображающих живую традицию языка…

       Вдруг раздался истошный хохот, а потом еще и еще. Японцы тихо косились на прилично одетую длинноногую иностранку, которая хохотала во всю луженую глотку, и выражение лица у публики, как у женской, так и у мужской ее половины, было слегка растерянное и такое, что впору вешать было табличку: «Что за сумасшедшая баба?»… Но тут она захлопнула книжку и увидала меня:
       - О, привет!
       - А, Ирина, привет! Богатой будешь, я тебя не узнал!
       - А я и так не очень-то бедная!
       - Думаю, кто там гогочет?..
       - Ну, смотри же, смешно! – она мне стала демонстрировать свою книгу, сборник карикатур.
       - Думала, японцы не понимают юмора, а гляди какие прикольные карикатуры!
       - Вот эта?!.. Или вот эта?!.. – и она опять захохотала. – А ты тоже в Роппонги?.. В офис Мотоко?.. А у меня встреча в Роппонги Хиллс! Дойдем туда вместе, нам по пути!
       Я в ответ, в унисон, что-то ей проорал, в том смысле, что с удовольствием с ней поболтаю.
       - Слушай, а чего это ты вырядился не по сезону?.. А, понимаю, они в офисе будут делать с тебя фотографии?.. Ну, ты, в этом своем костюме, точно как какой-нибудь Женя Бонд! Или как какой-нибудь кегебист! Нет, сейчас там у них это называется по-другому! Во, я, кажется, вспомнила - фээсбист! – бросила, как булыжник, последнюю фразу в вагон…

       Створки дверей разошлись, голос диктора продолжал объявлять: «Роппонги! Роппонги дэс!»…Выходя, я заметил выражение лиц у пары-тройки каких-то зацикленных служащих (кайшаинов), в белых рубашках и строгих галстуках, словом, в обычном своем конторском прикиде. На их постных лицах читалось: «Что за сумасшедшие дураки?»…
       
 
 
НЕ СПИ! НЕ СПИ!


Один раз я подумал, почему это я все время хожу в одну сторону, на станцию Инокашира-коэн, или через парк, на станцию Кичиджеуджи, а пойду- ка я в другую сторону… И пошел.
       И очень был удивлен, что рядом с моим ночлежным, или гостевым домом, т.е. смотря с какой стороны посмотреть, со всеми его людишками, что его населяют, как иностранцами со всего света, так и местными, преимущественно провинциальными соискателями лучшей доли, из числа японских аборигенов, проистекает прекраснейшая река Тамагава.
       А если точнее, то оказалось, что это не совсем даже река, а проложенный по указанию свыше, когда-то, кажется, в семнадцатом веке, некий, начинавшийся от природных чистейших ключей искусственный водоток, который снабжал питьевой и прочей водой нарождавшийся и разраставшийся тогда, как на дрожжах, городишко властей предержащих , только-только избравших его столицей, и который назывался попросту Эдо (город у бухты), а теперь носит название гордое и ни у кого не вызывающее сомнений – Токио, столица Востока.
       Когда-то чистый, просто кристальный, этот поток со временем стал похож на дикую реку. С мутноватой местами водой, с заросшими буйной тропической зеленью берегами, и населенный присущими природным местам существами. Листья растений, как это принято у вечнозеленых, в основном, густых, маслянистых цветов и оттенков.
 
       Здесь и бамбук, собственно то, что мы имеем в виду, представляя себе это стройное и высокое дерево, по-японски «таке», и его мелкая, похожая на тростник разновидность «саза». И пальма веерная, и бук зубчатый, и мелия, и бладия, и багряник японский. И павлония войлочная, и тутовое дерево, и, судя по табличке, ибо многие интересные растения и дерева здесь снабжены табличками – «мукуноки», дерево, как я понял, из семейства вязовых. Кизил (ну как же мне не узнать кизил, еще Франсуа Рабле утверждал, что если поесть его ягоды, то увеличатся не только уши и нос, но и все остальное). Далее: трахикарпус, каштаны, речные ивы, акации, туи, китайский мискант, желтый лилейник, бразения, цикас-саговик, перилла, цезальпина, цефалантера, марена пурпурная, антистирия, симпопогон. И все это вито и перевито вьюнками, лианами, диким виноградом, хмелем, плющем. Папоротник кариоптерий, орляк японский, папоротник осмунда, марсилия – папоротник водяной…

       В близлежащих садах и на аллеях, как обрамление, или как внешнее украшение буйно заросшей зеленью «драгоценной реки» можно встретить сказочные магнолии, древнее дерево гингко и изящные традиционные мелколистные клены.
 
       Крутые, укрепленные разными способами берега, через регулярные расстояния соединяют мосты. Причем у каждого есть название. Если подойти к бетонным перилам и заглянуть с любого моста в реку, можно увидеть буроватые спины удивительно крупных, лениво шевелящихся карпов. Или вот, смешно загребая лапами, высоко задрав заостренную голову и слегка заваливаясь то на один, то на другой бок плывет черепаха. Похоже, ищет пологое место, чтобы причалить, и пока не находит. Остановилась у коряги передохнуть… Водятся здесь и сомы, и, кажется, я даже видал одного, что притаился под обрывистой и развесистой кочкой. Согласно поверью, если сом ведет себя неспокойно, скоро может случиться землетрясение. Какая-то мелкая птичка нежно поет: «Не спи!»… «Не спи!»…
       - А я и не сплю, - отвечаю ей, - Еще раннее утро, на часах нет и восьми, а я не только открыл для себя Тамагаву и несколько километров прошагал вдоль этой реки, но и познакомился с ее историей - у одного из мостов был установлен содержащий разные сведения щит…

       С давних пор поблизости от воды здесь возникали плантации и огороды. И сейчас еще сохранилось немало. Кстати какие-либо продукты можно приобрести, что называется из первых рук. Причем, это можно нередко сделать и в отсутствии кого бы то ни было. Дело в том, что рядом с огородами, у дороги (лучше бы назвать ее тропой), установлены специальные ящики, очень похожие внешне на камеры хранения, но только дверцы прозрачные, из стекла. В каждом ящике отдельный продукт и сквозь стекло вы можете выбрать лук, петрушку, картофель, капусту, морковь, или, скажем, куриные яйца. Бросаете в прорезь монеты, дверца открывается и, пожалуйста, забирайте. Все это нередко вкуснее, чем в магазине, и, в общем, дешевле…

       Вот пролетела бабочка махаон. Вот появился огромный шершень(окибати), величиной с указательный палец. От такого окибати лучше держаться подальше*. Вот бежит девушка, уменьшает тем самым, наверное, вес. Поговорили. Да, недавно она родила и теперь желает сбросить лишние килограммы. «А по нашим меркам вы просто худышка», - говорю ей. «Нет, я толстая!», - убегая, звонко прокричала она.

       Видел человека, который стоял, задрав голову вверх. Он был явно не очень доволен, что я слишком сильно гремлю башмаками, проходя мимо него. Он слушал пение птиц…

       Из расспросов прохожих узнал, что нахожусь недалеко от станции электрички Токайдо. Но прежде я решил завернуть в буддийский, с одноименным названием, храмовый комплекс ( т.е. Токайдо). Сфотографировал и зарисовал детально дорожку, ведущую к нему, уставленную старинными фонарями, водруженными на небольшие столбы, и сам храм, и колодец со святой водой, и курильню, поскольку у меня начала зарождаться одна особенная идея…

       В мини-универсаме, где всегда, между прочим, имеются умывальник и туалет, я прикупил сакэ, а на закуску редис-дайкон, приготовленный по системе «одэн». Это небольшой прямоугольный резервуар, разделенный на отделения, где в ячейках, в горячем бульоне, томятся редисы, щупальца осьминогов, лепешки из рыбной муки, вареные яйца, сосиски. К дайкону бесплатно прилагался бульон в стаканчике и горчица.
 
       Только было разделался со всем этим, стоя рядом с универсамом, как небо вдруг стало быстро темнеть и, откуда ни возьмись, налетел ветер. Да не ветер, а почти что тайфун, и хлынул бешеный дождь. Девушка из соседнего магазина выбежала подбирать упавшие зонтики, цветочные горшки, рекламные флаги, велосипеды… Я, конечно же, ей помогал. «Аригато! Доомо аригато!», т.е. «Спасибо! Большое спасибо!» – приговаривала она. А я, возможно, слегка рисуясь, только смеялся в ответ: «Да я обожаю такую погоду!».
       Мы все поправили и убрали, и я гордый, что удалось, наконец, потрудиться на славу, нарочито медленно, вымокший до костей, направился в сторону станции…

       Через несколько дней в районе Синджюку, я встретился с одним буддийским монахом, который там, в подземных переходах или снаружи стоит в своем ниспадающем одеянии, в широкой, похожей на грибной колпак шляпе, и, позванивая в колокольчик, призывает жертвовать деньги, и высказал ему свою идею.
       - Понимаете, чем для меня интересна Япония? В Японии вышел за дверь и вот она, вокруг сплошная Япония. А у нас вышел из дома – и нету Японии.
       Бонза слушал меня внимательно.
       - Так вот, я подумал, зачем, действительно, каждый раз за Японией ездить в Японию, если можно устроить Японию и у себя дома, там, где живешь… Нужно только построить буддийский храм, такой, например, какой я видел недавно, который назывался Токайдо. И рядом соорудить небольшую речушку, напоминающую Тамагаву. И запустить туда карпов…
       - Хорошая идея, - сказал священнослужитель, - давайте начинайте, воплощайте, сооружайте. А когда все построите, то позовите меня. Я приеду и буду в том храме служить…

       Я положил ему в чашу несколько серебристых монет. И он моментально ушел в другое измерение, а, возможно, и в другое пространство. Он больше не говорил со мной. Он был уже очень занят. Он молился…
       
       
       
ДЕДУШКА БАМБУК


В стародавние времена, - говорится в одном сказании, - жил-был в горной деревне старик Такетори, что переводится, как «собиратель бамбука». К слову, иероглиф «таке», соответственно, и означает этот ценный продукт.

       Бамбук идет не только на удочки, или какие иные поделки, или используется как полноценный строительный материал, но «такеноко» - ростки бамбука, к примеру, в жареном, пареном или вареном, или соленом виде необыкновенно вкусны и полезны, и присутствуют в меню местных жителей почти постоянно. Из бамбука всегда добывали и добывают полезные человеку лекарства, масла, а также для обогрева и для адсорбции всяких газов, древесные угли. Да и само по себе, наряду с сакурой и сосной, это одно из самых любимых и почитаемых, и легендарных японских растений.

       Сильный, словообразующий, ключевой иероглиф «таке» входит в состав многочисленных слов и фамилий. Кроме того, мне почему-то всегда казалось, что старик Такетори тоже должен был походить на бамбук. Примеров подобных слияний внешности и профессии, и увлечений сколько угодно. Я бы мог помочь кому-нибудь вспомнить любителей кошек, как две капли воды походящих на этих милых созданий, и собачников, похожих на своих слюнявых барбосов, причем не только повадками, но и мордой-лицом. Или очень известного космонавта, который в подпитии прыгнул с балкона - хорошо, что этаж был все-таки невысокий, и внизу оказалась клумба с густыми цветами. Говорили, что он возомнил себя космическим кораблем. Говорили, что и во внешности у него даже было что-то такое. Поэтому ничего удивительного не будет в том, если мы обозначим какого-нибудь узловатого и костлявого дедушку словом «бамбук».

       И вот такого условного старикана я увидал в магазине, где продают спиртные напитки. Это было в районе Митака. Дедушка, прямо там, в магазине, беседуя с продавцом, поглощал из небольшой одноразовой упаковки сакэ. Точнее, он чего-то важно вещал, а продавец внимательно слушал его и все время поддакивал: «Хай…Хай… Хай»… Наконец, наш дед закончил свой спич и ушел. Я, кстати, тоже выбрал сакэ.

       - Нихон шю ски дэс ка? – спросил меня продавец. – Любишь японскую выпивку?
       - Хай, ски дэс, - ответил я, что люблю. И в свою очередь задал вопрос:
       - Неужели в магазине можно распивать спиртные напитки?
       - Вообще-то нельзя, - улыбнулся в ответ продавец, но, знаете, дедушка наш стародавний и постоянный клиент.
       - А, понимаю… Да я просто спросил. Хотел уточнить для себя, где можно, а где нельзя. Знаю, что в парках, на транспорте, и даже на улицах можно спокойно распивать все, что угодно.
       - Хай, - ответил мне продавец, - можно в парке, когда пришел туда, сел на лавочку и отдыхаешь, или, например, там у вас пикник, и вы любуетесь нежной сакурой, или цветами гортензии, или полной луной. Но на улице, или, тем более, в транспорте, в общем, не принято. Хотя можно, конечно, да…

       Я попрощался и прогулялся немного, без всякой особенной цели, в направлении произвольном. Возможно, что подсознательно или почти сознательно я подыскивал какой-нибудь значимый повод, чтобы раскупорить свою упаковку некрепкой рисовой водки, сакэ. И надо же было такому случиться, что и прошел-то я всего ничего, и снова увидел того самого стройного голенастого деда в мешковатой рубашке на выпуск и довольно свободных сандалиях, который все еще медленно брел, шаркая по мостовой. Удалялся куда-то в кварталы, и покачивался, как бамбук на ветру…

       «Ну, принято или не принято, а я, пожалуй, прямо тут же, на улице выпью. Тем более, если не запрещено… За тебя, дедушка…»

       Что же касается сказки, так там один подобный же старичок отправился за бамбуком, поскольку звали его «собиратель бамбука», или, как уже сказано, Такетори. А звали бы его «собиратель каштанов», он бы отправился их собирать, и звали бы его тогда Куритори. Или Донгуритори, ежели желудей, или, если бы он был собиратель «чего-то», его бы звали Наникатори…
       Он отправился в лес и нашел там девочку неземной красоты. Да и оказалось впоследствии, что она принцесса с Луны, и была направлена в бренный мир за какой-то проступок. К тому же, она вся светилась, и потому назвали ее Лучезарная дева, но дело не в этом. Главное, что когда выпьешь немного, сразу, если даже были проблемы, тебя отпускает, становится весело, хочется поговорить…
       



ЗАИНТЕРЕСОВАЛСЯ ВЕТКОЙ СОСНЫ

       
Остановился на узкой улочке, рядом с Инокашира-парком (Инокашира-коэн), заинтересовался веткой сосны. И не только потому, что ветка была необычайной длины, но под ней был приторочен не меньших размеров бамбуковый шест. Он был явно подложен не совсем для того, чтобы создать столь красивую и далеко отходящую ветвь, но еще и из соображений заботы, чтобы ветка не обломилась вследствие своего веса или каких-то иных причин…

       На узкой улочке появилась пожилая женщина с внуком, а может и правнуком.
       - Вот любуюсь веткой сосны, - сказал я ей, - интересно, они это устроили для красоты?
       - У нас часто бывают землетрясения, - сказала она… А это дерево хозяин посадил потому что его фамилия означает сосну.
       - Но на табличке я видел, что там живет кто-то другой.
       - Это не важно, - сказала она, - действительно, в доме живет другая семья, а принадлежит дом господину Мацуда (мацу – сосна). Уж кому знать, как не мне.
Я еще помню войну… Вы из Америки?
       - Нет, я из Европы.
       - Ну тогда я вам скажу. Американцы здесь столько понабросали бомб, что вокруг этого парка, Инокашира-коэн, не было ни одного живого дома. Вот только тот дом, что рядом с домом господина Мацуда и уцелел…

       Что тут скажешь? Кстати, у нас не каждый знает, что Токио после войны представлял собой пепелище. Или что в зажигательных бомбах, к примеру, взрыватели ставили на замедление, чтобы как можно больше пожарных потом полегло…Что существование есть страдание? Но это сказал не я, а Будда, и пожилая женщина знает и понимает это значительно лучше меня…Я бы, конечно, мог бы добавить, что родился и вырос в Советском Союзе, а последний был в коалиции с американцами, и тоже громил Японию, только уже со своей стороны…

       Они достаточно отошли, когда я еще раз спросил:
       - Извините (сумимасэн)!..
       Она повернулась и улыбнулась, и мальчик тоже с готовностью улыбнулся.
       - А скажите, тот храм, что на острове, или лучше сказать, храмовый комплекс, ну который на озере, в этом парке, туда еще ходят влюбленные, и место, как я представляю, тоже посвящено любви - все это тоже было разрушено?
       - Нет, в него не попала ни одна бомба...

       
       

СТАНЦИЯ ТАМА


К сожалению, я только два раза посетил станцию Тама. Один раз, когда разыскивал университет иностранных языков, который переехал туда с прежнего места в районе Сугамо в новое здание, и в другой раз, когда меня пригласили на встречу с одним подающим большие надежды писателем, выпускником данного заведения. Правда, зачем меня пригласили именно на этот вечер, я не совсем понял, потому что, как заметил один наблюдательный господин, самым неинтересным для писателя человеком является другой писатель. Это он сказал по поводу открытия нового для того времени элитарного места отдыха, так называемого «Дома писателей». И он имел в виду, конечно, писателей современников… Я же пошел туда, потому что хотелось встретить знакомых, профессоров Камэяма и Ватанабе, и пообщаться. Может быть, я даже рассчитывал, что они мне в чем-то помогут…

       Общения не получилось из-за того, что все носились с восходящей звездой, но что получилось на халяву выпить и закусить – этого не отрицаю. А еще большее удовлетворение я получил оттого, что ушел от них во время, то есть как раз, когда они, все эти профессора, аспиранты, студенты, начали собирать деньги в складчину, чтобы расплатиться за ужин в традиционном трактире. Я, думаю, правильно рассудил, что не только подающий надежды писатель, но и я тоже гость, и не обязан платить.

       Однако и в первый, и во второй раз я был приятно удивлен и очарован самой станцией Тама. Она как бы застыла во времени, где-то, в районе 60-х (если не раньше) годов. Билеты на этой станции не проверяют электронным способом и даже не пробивают ручным компостером, но ставят на них красивые старого вида печати, и такой стиль, наверное, помнят лишь старожилы. На улице автоматы, продающие пиво, чего уже не увидишь в центральных районах столицы. Общий вид этой станции, вывески и строения рядом, мало того, что создают ощущение тех ушедших времен, но и, кажется, сопричастны окружающей патриархальной идиллической атмосфере, исходящей от образа жизни местных людей, атмосфере размеренности и тишины. Чего не скажешь о супермодных, просторных стеклянно-бетонных и, по-моему, довольно безличных зданиях кампуса университета. Но они, к счастью, находятся достаточно в стороне.

       Там же, на станции Тама, в ожидании электрички, я познакомился с одной русской дамой, которую звали, насколько не изменяет мне память, Виктория Моисеевна Волгина-Розенталь. Она из Москвы, преподает русский язык. Она даже автор учебника и живет в столице Японии подолгу или наездами практически всю свою жизнь.

       - Ой, здластвуйте!.. - заулыбалась и склонилась в поклоне, проходившая было мимо студентка-японка.
       - Здравствуй, деточка, - отвечала матрона скрипучим старческим басом. – Я проверила все диктанты и передай своей группе, что у всех полный зачет, но только эта ваша вечная путаница с буквами «эр» и «эль», и еще эти «ша» и «эс», но я понимаю, что бороться, хотя бы на данном этапе, здесь почти невозможно.
       - Ой, спасибо больсое! Доомо аригато годзаимас…
       - И тебе, деточка, аригато…

       - Так на чем мы с вами остановились?..- спросила она меня, отблескивая золотыми очками на солнце и жеманно поправляя прическу, точнее парик. – Ах да, вы говорили, что вы живете у станции Кичиджожи, и в восхищении от того места, и особенно от парка Инокашира-коэн, где всегда праздник, и жизнь бьет ключом…
       - Да, и об этом, но мы как раз остановились на карпах, что лавируют там, как подводные лодки, и кишмя кишат в том пруду…
       - А, эти японские «кои»! Это ужасно. Здесь я вашу радость никак разделить не могу. Я тоже ими когда-то так восхищалась, так восхищалась, но вот однажды с Ватанабе и Камэяма, вы же знаете этих профессоров, они тоже относятся к отделению русской литературы и языка, мы отправились кататься на лодке в известный вам парк. Я была тогда помоложе, да и они соответственно тоже. Вы, наверное, в курсе, что в этом году Ватанабе исполняется шестьдесят? Бедняжка переживает, а мне кажется зря. По-моему, возраст – это насколько себя ощущаешь…

       - Так вот, мы катались на лодке, был жаркий день, и я, сидючи на корме, свесила в воду белые ножки, а этот проклятый японский «кой», он присосался так к моей пятке, что еле его отодрали! То есть еле меня отодрали! У них же такие губищи! У карпов, конечно, а не у Ватанабе и Камэямы . А эти меня тащили вдвоем, как дедки репку. Тянули меня, тянули! Туда-сюда, туда-сюда! Они тянут меня на себя, а карп норовит в подводное царство! Возня, я вам скажу, была еще та. Лодка ходила вся ходуном, несколько раз зачерпнула воды. Я даже кричала, а что не помню. Они потом говорили, что «Караул!»…Но что вы смеетесь?! Не смейтесь! Мне было тогда не до смеха. Вокруг лодки вздымались буруны! Он там работал как пароход! Просто не карп, а настоящий дракон!..
       
       - Интересно, что полицейский на велосипеде сразу примчался, мы еще не успели даже причалить. А потом подоспел и второй. Они нас проводили в участок. При этом меня несли. На пятке был огромный засос. Целый час с наших слов оформляли затем протокол. Вы же знаете, какие они дотошные… Я вообще, японцев имею в виду… Кто мы, да откуда, и кем приходимся мы друг другу, и есть ли у меня вид на жительство и разрешение на работу…

       - Так что, вот такие, как у нас говорят, коврижки. Не все здесь так просто, как кажется на первый взгляд. Имейте в виду. Но то, что вы восхищаетесь, это неплохо. В принципе, здесь очень много есть, чему восхищаться. Даже этой самой станцией Тама. Вы же заметили, что она будто из прежних времен?
 
       - Заметил, конечно. И я даже прогулялся как-то поглубже в кварталы. И знаете, я увидел, что здесь очень много мастерских по изготовлению могильных плит и надгробных камней и, похоже, что в этом районе вообще специализируются на производстве подобных предметов.
       - Так оно и есть. И это еще потому, что рядом находится очень крупное и старое кладбище, и на нем, между прочим, похоронен советский разведчик Рихард Зорге. Можете посетить… - и Виктория Моисеевна пронзила меня испытующим, и я бы даже сказал патриотическим взглядом.

       - Да, надо бы посетить, - ответил я. - Когда я был в четвертом классе, наш пионерский отряд носил имя Рихарда Зорге.
       - Ну, тогда тем более надо бы посетить, - улыбнулась уже совершенно тепло и радушно Виктория Моисеевна Волгина-Розенталь.- И, к моему сожалению, до свидания, ибо мы уже доехали с вами до станции Мусашисакай, и мне на экспресс, у меня проездной, а вам на локальную линию, как я понимаю…

       Таким образом, посетив станцию Тама, ты не только пополнил свои знания о районах столицы, но и как бы подвел некий итог, - подумал я. – Почти каждый токийский район имеет свою определенную специализацию. Асакуса – это храм богини Каннон, музыкальные шоу и самые разные сувениры. Гиндза – богатые и дорогие до невозможности универмаги и рестораны, вечером утопает в рекламных огнях… Это место, где когда-то чеканилась серебряная монета, означает буквально «серебряный» двор. И, кстати, не только. Сейчас далеко не каждый даже из местных жителей знает, что бывали в Гиндзе и золотые дворы.
 
       Канда – центр книжной торговли. Японцы, большие любители цифр, подсчитали, что 150 тамошних магазинов подержанных книг располагают десятью миллионами экземпляров. Кроме того, имеется много типичных аутентичных распивочных и кабачков. Коракуэн – спортивные центры. Парк Хибия – место политических митингов. Шибуя – молодежный район. Акихабара – электрический город, напичканный электроникой от подвалов, до плоских крыш своих высоких строений, причем здесь можно купить и детали, и любые модули, и инструменты. В Ниппори за смешные деньги торгуют разными тканями и всем, что сопутствует процессу шитья. В Синджюку – офисы, универмаги, кинотеатры и рестораны, свой электронный квартал. Вообще, это универсальный район. К нему примыкает Кабукичо – место сомнительных развлечений и удовольствий, где к вам всегда подойдет протокольная морда, или иначе, ретроградное рыло с предложением обозреть, например, специально организованное для иностранцев секс-шоу.

       Если вы помешаны на комиксах и анимациях про девчонку в матроске по имени Сэйлор Мун, то поезжайте в Накано, и там вы найдете сотни матросок и платьев, и всякие жезлы и прочую ерунду… Список интересных районов можно продолжить. Но вот для полной картины, для завершения всего этого фейерверка, буйного праздника красок и жизни, только станции Тама и не хватало, с ее мастерскими надгробных камней и могильных плит…

       И еще я подумал, что могилу Рихарда Зорге надо бы все-таки посетить. Хотя японцы и говорят, что он «супай» (от англ. «спай»), или «спион», но мне он импонирует все же: любил выпивку, женщин, авантюрист, приключенец, боролся с фашизмом… Блестящий публицист, историк, аналитик, геополитик… Я навел кое-какие справки. Узнал, что могила его числится под номером 17121…Да, надо бы посетить. Хотя в этом году вряд ли получится, билет на станцию Тама для меня дорогой. Это Виктория Моисеевна Волгина-Розенталь может ездить и посещать знаменитое кладбище, когда ей угодно, для нее дорога туда открыта – у нее проездной…
 
       

( САЛАМАНДРА И СКОЛОПЕНДРА )


Какая-то ушлая тетка из магазина в Синджюку продала мне телефон. Она еще, помню, спросила: «А вам с камерой или без?». «Вот хорошо, - подумал я, разглядывая уже на улице только что приобретенную вещь, - теперь, значит, я получаю возможность не только звонить, но и при случае делать снимки, тем более, что никакой фотокамеры в поездку с собой я не взял»…

       И, надо сказать, что в первый же день я заполнил чуть ли не всю обойму, то есть отведенную под это дело дигитальную память, которая в том телефоне составляла ровно сто фотографий.

       Например, отдельную серию посвятил такому понятию, как «ленточный суси». Ты сидишь в суси-баре, а мимо твоего носа движется лента, на которой тарелки, на которых в платьях из тунца и ставриды, в накидках из королевских креветок, в юбочках и поясках из водоросли порфиры и в париках из красной икры и т.д. и т.п. дефилируют суси. Тарелки обычно бывают трех видов, разного цвета. Соответственно цвету разнятся и цены. И ты, как охотник, поскольку вот-вот уедет намеченное тобою, выхватываешь то одну, то другую… И при этом, если приспичило, например, пива, то громко кричишь: «Иппон биру, кудасай!» - «Одно пиво, пожалуйста!». А если не хочешь пива – пей, на здоровье, бесплатный отменного вкуса зеленый чай (для чего имеется чаепровод), макая суси в бесплатный соевый соус и заедая бесплатным имбирем, который освежающим своим действием служит, как известно, для разделения вкуса. В каждой тарелке по паре суси и стоят они всего ничего…

       Не преминул посетить и район так называемых сомнительных удовольствий, Кабукичо, где тоже сделал серию фотографий. Впрочем, надо сказать, несмотря на репутацию данного места, очень невинных: 1). Веселые вывески, на которых раскрепощенные топлес-девицы во всей природной своей красоте. 2). Реестры и цены на разные виды услуг. 3). Одетые в черные тройки привратники, вполне бандитского вида и просто один в один напоминающие карикатуры, на которых изображают служителей ада…

       Конечно, я сфотографировал свой отель, и свою комнату в нем. Деревянные, в два яруса нары, матрас, одеяло, подушка – вот и все удовольствие под названием «дормиторий», или иначе спальное место, или ночлежка… Правда, в ногах устроены полочки, на которые очень комфортно класть различные мелкие вещи.

       Если случится землетрясение, то по закону физики я упаду на кого-то, а не кто-то со всем своим скарбом провалится на меня, поскольку место мое на верху. Окно раздвижное и я убедился, что в случае чего я смогу выпрыгнуть и в окно. Здесь нужно думать об эвакуации. Внутри отеля сирены. Со второго этажа вниз, с галереи, на которой мы обычно сушим белье и проветриваем постели, вниз ведет металлический трап. На тот же, как я понимаю, экстренный случай.
 
       Вообще, этот гостевой дом напоминает корабль, причем, местами, больше военный. Узкие коридоры и комнаты по сторонам похожие на каюты. Плюс сюда жестяные, на множество кранов, армейского образца рукомойники, а также места общего пользования, и общая комната отдыха. Хотя, надо сказать, все устроено без какой либо тени скаредной экономии. Электричество здесь горит, где надо и где не надо, и ночью, и днем. Не жалеют ни туалетной бумаги, ни моющих жидкостей и порошков. В общей кают-компании, или в холле, удобные и не слишком продавленные диваны, большой телевизор, длинный обеденный стол из темного дерева. Имеется также все для бесплатного Интернета и небольшой книжный шкаф полный разных журналов, комиксов, словарей, и, что еще мне сразу понравилось, с не малым количеством свободного алкоголя, подаренным прежними постояльцами-«пассажирами» всем оставшимся «на борту».

       Соседями у меня французский студент (Борис) и четыре японца: Таро, Сотаро, Юуске, и еще некий очень тихий и незаметный абориген. Юуске заметный. Всюду он сунет свой кнопочный нос. Когда я появился, он пытался играть на трубе. Потом, видно, нашел в магазине экзотических инструментов небольшой грубый ящичек с изготовленными явно кустарным способом металлическими пластинками, за которые, если подергать, то они, вибрируя, издают довольно приятные мелодичные звуки. И даже тягучие, поскольку ящичек, соответственно, как и положено, резонирует их. Изобрели же это сокровище, мне сдается, какие-то дикие племена… Откуда ни возьмись, к нашему Юуске заявились хиповатого вида друзья-щелкоперы и давай при помощи этого ящичка, флейты и барабанов изображать в общей гостиной вечерний концерт. Потом напились и завалились в нашей и без того переполненной комнатенке, которая, как я убеждаюсь все дальше и дальше, напоминает проходной двор.
 
       Француз, Борис, по виду живой скелет, он и ходит даже с открытым ртом, койко-место которого тоже, кстати, находится на верху, заказал себе девушку по каталогу и провел с нею ночь. Впрочем, из-за их занавесок не было слышно ни звука. Это не то что, конечно, как в случае с одним моим другом, который познакомился с девушкой в поезде и затащил ее к себе на верхнюю полку в плацкарте. А чтобы остальные пассажиры оставались в неведении, он занавесился простынями. Дело происходило средь белого дня и все пассажиры, каждый по-своему реагировали на звуки, доносившиеся с ложа любви. Одни возмущались, другие подбадривали, третьи давали советы, четвертые улюлюкали и свистали на все лады, как если бы это были фанаты, и их команда, к примеру, забила гол…

       Но, возвращаясь к Юуске, надо отметить, что он выступил несомненным инициатором и продюсером тех гастролей. Скорее всего, он и станет в будущем менеджером или политиком. Любит все время давать указания и чего-нибудь организовывать. Так, однажды, на общей кухне, на одном из столов, появился довольно объемистый пук зеленых и сочных стеблей, и к нему прилагалось пространное сообщение на японском за подписью Юуске. Он давал всем понять, что это подарок, что стебли полезны, что в них весьма много ценнейших активных веществ. Я приготовил себе несколько штук… Несло меня тоже несколько дней. Кроме того, до меня довольно скоро дошло, что это был обыкновенный лопух, и я даже обнаружил то место, где Юуске его нарвал. За нашим отелем. Заметил я также и то, что никто, кроме меня, вовсе не прикасался к тем стеблям, и они там лежали долго и тихо, пока вокруг не стали летать тучами мелкие мухи. Тогда я взял и даже без тени сожаления выбросил их… Через какое-то время Юуске меня спросил:
       - Ну, ты пробовал стебли, которые я подарил?
       - Пробовал, пробовал, - ответил я.
       - А куда они делись? Ты все, что ли, съел?
       - Все съел, конечно…
       - Ну и как они были по вкусу? Я-то сам, знаешь ли, их не пробовал…
       - Да вкусные, вкусные…

       Потом он отправился добровольцем чего-то делать, куда-то в сельскую местность. Вернувшись, рядом с отелем разбил небольшой огород, причем, посевную он проводил по распечатке из Интернета. Всходы его довольно быстро взошли. Появилось и множество сорняков, но он и не думал заниматься прополкой. Может быть, он не до конца прочитал ту инструкцию из Интернета? Устроился на работу в бар и сразу же в общей комнате вывесил объявление-приглашение. Трубу он забросил, но начал в свободное время бренчать на гитаре.
       
       В отеле немало живет иностранцев. Англичанин-верзила, чопорный и большого мнения о себе. С его слов он любит общаться с людьми («комьюникейд вив пипл»), хотя я этого не заметил…(хотя, к нему регулярно на "Мерседесе", судя по номерам - из провинции, приезжает спортивного вида японка, и какое-то время из его комнаты доносятся до остальной публики ее стоны - может быть, в этом и состоит значение его слов означающих "комьюникейд"?)...
     Девушка - новозеландка (еще одна жительница нашего гостевого отеля), с глазами удивленного кролика. Преподает в поте лица в какой-то школе английский…
     Два молодых человека из Южной Африки, представители тамошнего белокожего меньшинства. То ли они актеры, то ли они модели, то ли кто-то еще. На вид же они похожи на прохиндеев…
     Сотрудник некой совместной компании - стройный светловолосый швед. Как он пояснил, мать у него эстонка, так что он, наверное, наполовину эстонец. В чем я совершенно не сомеваюсь, поскольку он, каждый раз поутру как-то очень уж непонятно и суетливо спешит на работу, видимо, с вечеру пережрав, от какой-нибудь своей неизбывной тоски алкоголю... И галстук у него поутру не ровный, и все время приглаживает в виду даже мелких зеркал белокурый свой чуб, а однажды и вовсе, чуть не ушел в моих башмаках...
     Человек-гора из Нью-Йорка, предприимчивый афро-американец. Любому желающему он может на коже своей жужжащей машинкой выбить татуировку (я, правда, изрядно его напугал, показав ему настоящую, то есть на своей левой руке, даже не столько татуировку, сколько наколку, да изготовленную, к тому же, когда-то, не каким-то там щелкопером, но мастером настоящим, зеком до мозга костей, пребывающим даже сейчас в местах не столь отдаленных)...
     Но, в основном, наш небольшой отель населяют японцы. Их наберется десятка два. Одинокие, но есть и семейные. Обычно они тихо сидят по своим закуткам и, скажем, на общей кухне, или, тем более, в общей гостиной многие не появляются никогда. Но бывают и исключения. Молодая японка Эми любит, чтобы вокруг вертелись мужчинки, и они вращаются подле нее. К примеру, Борис уже в третий раз изготовил торт и всех желающих угощает. В процессе такого общения на фоне глуховатых токующих голосов слышен ее звонкий тоненький хохоток…

       Но больше всего меня занимала одна семейная пара. Очень типичная в своем проявлении, как я понимаю. Волей-неволей я не раз наблюдал их совместный ужин в гостиной. Он начинался с того, что муж (даннасан) был чем-нибудь недоволен. Недостаточно подогрелись, к примеру, куриные крылья. Она (окусан)бежала к микроволновой печи, накаляла, и прибегала… С каждой съеденной порцией он становился добрее. Она же делала вид, что обжигается: «Ацуй-ацуй! Горячо-горячо»… - пищала с открытым набитым ртом. Вероятно, тоже показывала характер. Но тут же хвалила, говорила, то есть скорее даже пищала, что очень вкусно: «Ойши-и-и!»… То есть такая смесь вредности и внушаемого уважения… «Они простые, как веники, - думалось мне. – Но с другой стороны не всем же быть утонченными»…

       Утром я покидаю тихую пристань. Не преминув предварительно бросить любовные взоры на сад, который собственноручно разбил и засадил добытыми разными правдами и неправдами, мною цветами. Кое-какие купил, но многие я раздобыл в одном тепличном хозяйстве, близ протекающей не так далеко от отеля Тамагавы-реки… Правда, рабочие тех теплиц долго не понимали для чего иностранцу выброшенные ими в контейнер для мусора пусть и живые, но совершенно не нужные им цветы. В общем, или я их убедил, или они просто махнули рукой, но цветы вот они, в виду моих окон, сбоку отеля, все до единого прижились. Кроме того, сад живописно украшен камнями…

       По одному из узеньких переулков, выхожу на прямую дорогу, ведущую в сторону станции Инокашира-коэн. Девушка симпатичная, очень типичная, разодетая в платье не платье, в халат не халат, а может быть в лапсердак. И еще отовсюду рюшки торчат. И еще поддевка, и кацавейка, а то и ермолка... Или это гламурный кафтан, и охабень, и однорядка, и сарафан, и шапка земская?.. Или это винтажный опашень, и летник, и ферязь земской?.. И все одно над одним, под одним... То есть много на ней по последней, видимо, моде надето всего. Непонятно чего. Она кривоногая, и колченогая, на полусогнутых - туфли слишком большие, и каблуки высокие, с каждым шагом с пятки спадают - самозабвенно копытит асфальт… Хотя, конечно, иные свойства фигуры - они исключительно в силу природы, и тут, как говорится, и взятки гладки, и, в общем, неча, да не пристало, и неприлично судить... А что касается свободной (или расхлябанной) обуви, то это скорее проистекает из практицизма, из-за того, что во всех, исключительно, местных домах, и скажем, в типичных отелях-реканах,и даже в мелких компаниях, принято обувь на входе свою оставлять. Так что, если работа у девушки связана с посещением множества мест, например, она какой-то курьер или торговый агент, то такой динамический стиль для нее в самый раз...

       Вот семенит старичок с картой в руке. Явно желает куда-то успеть. Может быть, он потерялся? Может ему объяснить?.. А вон и второй, и третий… А четвертый и вовсе в майке, в трусах!.. И тоже в панамке и тоже с картой в руках…Да у них тут вялотекущий забег, или иначе спортивное ориентирование. Вот оно что… И, действительно, догадка моя подтверждается, ибо у самой станции, ближе к полицейскому пункту, для старичков установлен стол, где их освежают напитками. А выбегают они из парка Инокашира-коэн, по которому, видимо, тоже проложен маршрут…

       Ну а в парке самом, как всегда в выходной, веселье в разгаре! Там усиленно отдыхают.
       Мальчишки у мостика, где из озера вытекает ручей, ловят мальков.
       Запыхавшаяся маленькая толстушка с сачком подбирается к присевшей на стебелек стрекозе…
       Дядя солидный и лысый, на коленях его возлежит собачка, качается на качелях, как заводной…
       Сидят перед своими скатертями с разложенными на них товарами продавцы мелочевки…
       Мучает скрипку явный неадекват. Но временами на него, видно, что-то находит, или лучше сказать нисходит, и тогда кое-где у него выходит все-таки складно…
       
       Мучителей инструментов здесь очень много. Но, кстати, встречаются и умельцы. Есть даже которые чего-то там под гитарки покритиковывают, а сами как бы при том говорят, то есть при помощи интонации, поясняют: «Да мы ребята сами-то неплохие. Нам просто хотелось повеселить. И потом деньжата нам тоже нужны»…

       Есть и матерые профессионалы. Вот из кустов выбегает с банджо дядек. И будто разгоняя шарманку-движок, затевает дорожную песнь. И впечатление сразу такое, что до того он сидел в кустах и чего-то квасил, а, закусив, еще не до конца прожевал. На самом же деле, этот жилистый, загорелый человек в майке, подражая языку дальних прерий, и отменно изображая, отдается своему банджо и губной гармонике самозабвенно. Энергичный донельзя, он временами даже подпрыгивает, и лабает, чешет про жизнь, про дорогу, про женщину, что его самого, или его героя, или меня, или вас где-то ждет. То ли мы с ней расстались, то ли мы едем к ней, и при том мы так ее любим, что уже заранее говорим: «Спенд олл май мани, беби, спенд»… («Да трать ты все мои деньги, беби, трать»)… Зовут исполнителя Харумичи Канбаяши, а псевдоним «Брум Дастер Кан». В этом «бруме» слышится брумканье банджо…Проходя мимо него, утирающего с усов пот, я ему говорю:
       - Представляешь, я видел тебя на огромных телевизионных экранах в «электрическом городе», в Акихабара. Там были какие-то выдержки из твоего концерта. Ты выступал там даже с оркестром… Я очень рад.
       - А я рад тому, что когда ты со мной знакомился, помнишь, месяц назад, ты же не знал, что я знаменитый, и, тем не менее, наговорил мне множество теплых слов. И это, знаешь ли, многого стоит… А что касается выступлений в парке, то не мне тебе объяснять, что есть такой род общительных и веселых людей, вроде меня, и смею думать, что и тебя, которым, в общем-то, все равно, сколько у них будет зрителей, слушателей или читателей. Главное, выступать…

       - Ка-а! Ка-а! – по-японски каркают черные вороны, сгрудившиеся на ветках, нависающих над водой. С интересом поглядывают на исполнителей и отдыхающих.
       Ни с того, ни с сего из воды вылетает огромный карп. И тут же мощный шлепок – погрузился в родную стихию. Возомнил себя либо летучей рыбой, либо дельфином.

       По озерной глади желающие раскатывают на лодках и водных велосипедах. Причем, я заметил, что если это парень и девушка, то она, надрываясь и упираясь гребет, а он, скромно сдвинув колени, сидит себе на корме, искренне, кажется, убежденный, что доставляет ей удовольствие…
 
       Водные же велосипеды сделаны в виде стилизованных лебедей, и отдыхающие как бы находятся внутри них. Конечно, сами эти сооружения – верх безвкусицы, кича, тем более, скажем, когда они, погромыхивая педалями, появляются на фоне цветущей плакучей сакуры, что благородно склонилась над берегами… Но кто нам сказал, что в этой стране все должны быть такими уж чувственными и понимающими? Здесь много всего, и людей здесь много, и разных… Да и детям, по всему видно, безумно нравится находиться внутри этих чудовищ, бездарных грубо сработанных и не раз перекрашенных «лебедей»…

       Как всегда, особенно в выходной, на мосту небольшая толпа. Любуются туда-сюда ходящими карпами-«коями», а также утками-мандаринками, просто утками, черепахами. Среди «коев» имеются, как разноцветные разукрашенные «хигои», так и их генетические прародители, бурые, не расцвеченные «магои»… Удивительные эти создания: глазки в кучку, почти что на лбу, рот их открыт и выпячен до невозможности, тянут губищи наружу красавцы «хигои-магои», и в ожиданье еды смотрят вполне осмысленно, знают, что кто-нибудь из посетителей обязательно купит в ближайшем киоске специальный кулек и будет бросать им любимые хлебные катыши. И вид у них настолько достойный, солидный, что, кажется, будто они достигли уровня кистеперых и вот-вот, отбросив лишнее оперение и чешую, выйдут на сушу…И приоденутся в специальные бизнес-костюмы, и обязательно белая рубаха «вайшацу», и, конечно, галстук «некутай», и поступят на работу в какую-нибудь компанию («кайшу»), станут, стало быть, «кайшаинами»… И будут точно также, то есть по-прежнему, разевая рты и поблескивая рыбьими глазками, претендовать на достойное к себе отношение и на жратву, в не зависимости от приносимой пользы и от уровня интеллекта ( «ай-кью»)… Размышления мои прерывает хлопанье крыльев. На поверхность воды, у моста, приземлился изящный баклан… Баклан питается рыбой, но карпы нашего парка для него слишком большие. Как бы они сами не съели его…

       - У! – восклицает, рядом со мной стоящий лысый крепыш, и, обращаясь ко мне, повторяет:
       - Митэ, митэ! Сорэ-ва у-ва дэс… - «Смотри, смотри, это баклан», потому что по-японски «у» - это название данной птицы. Лысый субъект удивлен, скорее всего, тому, что баклан появился здесь, в глубине мегаполиса…

       Баклан - знаменитая птица. В иных местах их используют для рыбной ловли. На горло птицы надевают повязку. От повязки идет бечева к мастеру ловли. Баклан ныряет и возвращается с рыбой. Мастер достает из ее зоба добычу и отправляет за новой, еще и еще. Повязка не позволяет птице глотать крупную рыбу, но мелкую, сколько угодно. Такой мастер, бывает, манипулирует двенадцатью птицами одновременно, причем специальная бечева из витой кедровой пеньки прикреплена только на пальцах одной руки. Другой же он должен следить, чтобы нити не перепутались, иначе птица не сможет вовремя всплыть…

       - Омоширой дэс нэ! – говорю я лысоватому крепышу. – «Ну интересно же, да?»
       - Соо, дэс нэ-э! – с готовностью соглашается он… Но понимает, естественно, все по-своему. Он тоже, кажется, как и я, уже пригубил сакэ, и ему охота поговорить, и он рассуждает на тему «где же, в каком уголке нашей планеты японцу, кроме Японии, жить хорошо?»… Он упоминает Австралию, как будто бы районы Ванкувера и Калифорнии, и еще ему почему-то понравился Амстердам… И мне, в общем, стоило большого труда избавиться от него…


       Или вот еще один вид, еще один «имидж», как говорится. Я замечаю, что от летнего театрика парка в мою сторону движется некто в панаме, в жилетке, в которой, как у Панурга из незабвенной книги Рабле, множество всяких карманчиков и карманов, обвешан фотографической аппаратурой… Я было вздрогнул, поскольку это напомнило мне моего приятеля, из Йокогамы, Хироши Фуджии. Который тоже фотограф, и точно также обвешан аппаратурой, и в такой же, отнюдь не дешевой, жилетке, и в такой же панаме… Вот сейчас мы обнимемся и пойдем обмывать нашу случайную встречу… Но оказалось, что этих вялотекущих «хирошек», как и ковыляющих по дорожкам парка престарелых спортсменов, здесь было хоть пруд пруди… Это все те же в прошлом несчастные «кайшаины», и даже «шачо», президенты компаний, которые, выйдя на пенсию долго думали, чем бы заняться, хотели придумать себе какое-то «хоби», то есть от английского «хобби», и вот, наконец, осенило заняться фото, и накупили себе всего, а фотографировать не умеют… И у них здесь как бы сборище, как бы кружок. Скажут им: «Фотографируйте ветку» и они щелкают, как заводные. Скажут им: «Фотографируйте «коев»! Отобразите, как эти «кои» своими телами пишут в водном пространстве знаки хираганы (азбуки), а то и скорописные иероглифы! Вот вам глубокая мысль!»… И они, наши фотографы, рады стараться… Своих-то мозгов уже мало, или совсем уже нет… Между прочим, мастер своего дела, Хироши Фуджии курирует подобных аж несколько групп.
       
       Или вот еще один вид, один «имидж», если угодно. Который в эту свою галерею фотографических впечатлений ты мог бы и не включать… Но почему бы и нет, особенно, если учесть, что без этого вся картина выйдет неполной и даже тебе самому не слишком понятной, то есть пора внести, наконец, хоть какую-то ясность и объяснить, откуда все эти брожения по окрестностям, да близлежащим паркам, и лингвистические тренировки, и все эти поездки по одним и тем же, по которым ездил, в былые денечки, линиям электричек, и не пора ли закончить когда-нибудь прятать и прятать от всех свои настоящие чувства и боль?… Да сколько же можно мотаться на станцию Коэнджи и оттуда пешком, чтобы стоять, вот так, как последний дурак, у школы, где, возможно, в одном из классов постигает науки твой сын?.. Причем, у школы по каким-то параметрам той, а может быть и не той… Обретаться на стадионе, у той же школы, где, конечно (ну, конечно, прямо сейчас, как раз в данный момент) он с друзьями играет в футбол… На приснопамятном стадионе, где когда-то и твоя боевая подруга-жена во время каких-то народных гуляний отплясывала, и приплясывала, и плавно двигалась под характерную музыку в кимоно… То ли они там, изображая крестьянок, сажали, а после и собирали рис, и вязали снопы, и молотили, и веяли; то ли они кружили, как птицы, то ли представляли цветник и тут же трепетали широкими рукавами, распускаясь бутонами, или дрожали как листья, как лепестки…

       Да сколько же можно смотреть во все глаза на играющих мальчуганов, среди которых, очень возможно, играет и он?. Но ты не видел его уже где-то одиннадцать лет… А не он ли, вон там, как раз принимает и отбивает так лихо мяч, вон тот, который более светлый, чем остальные ребята?.. И черты, кажется, европейские…
       Да утри ты свои слезы, болван, и кончай ты прикладываться бесконечно то ли к очередному баночному коктейлю, то ли к упаковке сакэ…
       Да кончай ты стоять и у выхода из метро, что носит название Хигашикоэнджи… Откуда вываливает очередная толпа… Безликие, или будто безликие роботы-«кайшаины», веселые шустрые школьницы, что щебечут, хохочут, и при расставании напевают друг дружке «бай-баай!»… И деловые импозантные женщины… Может быть, и она, жена твоя, среди них?..

       Да кончай ты мотаться практически каждый день в самый здесь крупный универмаг, и бродить там, как по музею, среди развалов продуктов совершенно не нужных тебе, и покупая в конце концов только разве опять же все ту же банку коктейля или сакэ… А шляешься там потому, что ты рассудил, что поскольку живут они в этом районе (узнал от бывших соседей), то есть надежда увидеть их… Даже и тещу, «маму», в конце-то концов… «Комбанва, окаасан» - «Добрый вечер, мамуля»… Представляю, как удивится. И зигзагами побежит-побежит, спотыкаясь, обратно в район, заметая следы. Уверен, что, в основном, это ее идея была обрубить все концы, и даже адрес сменить… Да сколько же можно бродить и лелеять надежды?..
 
       И вот ты однажды решился. Пришел в самый главный офис района, где за стойкой чиновники, «какариины», и стал им чего-то там говорить о том, что, мол, жил когда-то чуть ли не по соседству, что несправедливо как-то выходит, ни с кем, ты, в общем-то, не разводился, а тебя бросили, развели, просто прислали выписку из семейной книги, и более ничего…Что ты бы хотел бы хотя бы увидеть сына, найти…

       - Иностранцам не подаем, - был жесткий ответ.
       - Ах так! – возмутился ты. – Да кто же здесь иностранец? Может быть данный «какариин»?! Да понимает ли он, или нет, или надо ему объяснить, что живем мы не на разных планетах, но на одной?! На одной и той же! И с этих позиций, с позиций Высшего Разума, по большому счету, нет никаких «гайджинов», как он выражается, нет никаких чужестранцев! Жаль, что ему в его школе не объяснили…
       - Смотри-ка, - усмехнулся чиновник. И, обращаясь к другому, в такой же рубашке «вайшацу», и неизменной «селедке» на шее - «нэкутае», и с такой же биркой на левой груди, где иероглифами прописаны имя и должность:
       - Смотри-ка, - произнес он, указывая на тебя, - космополит…
       - Да, конечно, космополит, причем безусловный космополит! Но вы же хотите это представить в обидном для меня смысле! – говоришь ты. – Ты же видишь презрительное лицо, и кривую усмешку, и слышишь его интонацию… Так…А теперь они на всю жизнь пожалеют, что именно ты завалился к ним! Ты сейчас запишешь их имена, и начнешь разворачивать дело!.. И об оскорблении в том числе! И так далее!.. Лично каждый ответит!.. И тогда мы посмотрим, кто здесь «гайджин»!..

       И ты достаешь блокнот, и начинаешь записывать их имена: «Так… Значит первый Ямашита, то есть «подгорный»... Другой приятель, которому он представил тебя, Каваками-кун, то есть «товарищ Истоков», поскольку «каваками» значит «верховье реки»… А тот, кто уже к вам спешит, такой солидный, одутловатый, самый опытный и больше всех исстрадавшийся на работе, по фамилии Кавагучи, значит «устье реки»...
       Его была должность «начальник отдела». Он спокойно до времени наблюдал, и, видно, не в первый уж раз, за развитием боя, хорошего доброго благородного, благоверного своего сотрудника, с очередным сумасшедшим каким-то безродным «гайджином», и, в конце концов, понял, что всем будет лучше, если схватку решить полюбовно, что пора скандал прекратить и уста свои отворить: « В чем проблема? Не волнуйтесь и успокойтесь. Давайте спокойно во всем разберемся»…
       - Уволю!.. Всех уволю! – продолжал кипятиться ты, а ушлый и опытный хитрован, Кавагучи, увлекал тебя из отдела:
       - Пойдемте, я вас познакомлю с юристом…
       - Да-да, - согласился с ним, - только парочку фотографий на память, на всякий случай… Может быть, пригодится… (Сработал затвор…Растерянные физиономии писарей: Каваками, Ямашита)…
       
       Или вот еще один образ и вид… Кто-то уставился на меня. И постепенно доходит, что я где-то в джунглях, в бурьяне, причем под мостом, у самой, играющей в лунном свете воды…
       На ум приходят стихи все той же, которую я ищу, и которую каждую ночь я вижу во сне: «волшебная рыба… выплыла…из аквариума… из солнца… из зелени… Ухаживает за мной… Спящая птица… вылетела… из комнаты-клетки… из толстой книги… из белой лилии… Взяла меня в лес… Юра! Ты упал в чудесное болото… Сколько тебе лет?.. Как тебя зовут?»…

       Значит, очень возможно, что я просто сплю и все, что теперь наблюдаю, представляет собой самый обычный, усугубленный тем более возлиянием, и еще стрессом, сомнамбулический бред?.. А может, я уже умер? И снова родился в Японии, ибо, если где-то детишек приносят птицы, где-то находят в капусте, то в этой стране, как правило, под мостом… Пробрался, значит, самым легальным образом, без каких бы то ни было виз... И вот теперь отдыхаю (о, счастье, счастье!) пока в ожиданье семьи…

       Но откуда тогда взялись эти глаза, неотрывно и тускловато глядящие на меня? Будто два габаритных огня … Меня обнимает прохладная жуткая тьма… И это странное темное уплощенное существо (я угадал существо), оно совсем рядом, правда, видимо, к счастью, не на моем, а на том, заросшем быльем берегу…Но речка-то узкая, можно перешагнуть… Тело огромное… Такое проглотит и не моргнет… Я различаю в наплыве лунного света и округлую морду… И даже чувствую что-то вроде недоброй улыбки… Холодная жуть...
 
       Мне ли, мнемоническому натуралисту, любителю ирреальных экзерсисов и запредельных экскурсий, его не узнать?.. Это известный науке зверь - Исполинская Саламандра (Andrews japonikus)… По-японски зовется, как «сансёуо» и содежит в своем названии иероглиф-«рыбу». Как и касатка, «сяти», и «кудзира» - кит, и крокодилы… И такое наличие образа сразу относит не столько к области систематики, к древнейшим наивным попыткам, но говорит нам об общем для данных существ, о некоем абрисе, о «рыбообразии»…

       Но что-то у меня запершило в горле, или нет, защекотало под горлом… Какие-то нежные прикосновения и будто бы дуновения… Неплохо было бы это дело запить… И тут же внезапно мелькнула догадка, трезвая мысль и я резко смахнул рукой нечто, мохнатое, что за долю секунды до этого путешествовало по мне… Включил телефон и прямо под своими ногами, увидал ощетинившуюся и ошарашенную от света дисплея и от падения, сороконожку, двадцатисантиметровую «мукадэ» - сколопендру (!), ядовитый укус, которой, если и не смертелен, то ногочелюсти с коготками ее таковы, что могли бы запросто и прокусить кожу, и причинить мучения…

       Пулей выскочил из-под моста. Перелетел через перила, отделяющие заросшую заповедную реку от остального привычного мира. Слышал, как что-то мощное ухнуло в воду. Скорее всего, то была Исполинская Саламандра, и, кажется, кто-то, проходивший как раз по мосту, от ужаса сдавленно вскрикнул, шарахнулся и побежал по тропе, и дробный стук каблуков вскоре затих где-то в кварталах частных домов…
       Осмотревшись под фонарем, я отметил, что свой еще недавно приличный костюм («бизнес сюч»), купленный мною для телевизионных и киносъемок, извозил я изрядно…

       
       Но оказалось, чтобы извлечь из аппарата все эти «имиджи», как они в нем обозначены, и сделать из них фотографии, нужно было мне еще прикупить и японский компьютер. Ничего не поделаешь – всучили, значит, такой телефон. Нет, мегабайтов и пикселей ( в смысле, возможностей разрешительных) и всяких функций в нем предостаточно, и, скорее всего, что это я сам поспешил, выбирая модель, но могла бы и та же быстроглазая тетка из магазина в Синджюку, что-нибудь мне прояснить…

       Однако, я не обиделся, не растерялся, не приуныл, а подумал, что все это к лучшему, и что все равно я продолжу, как стало модным сейчас говорить, свои фотосессии, замещая какие-то снимки, и в конце концов у меня останутся самые значащие и интересные. Пускай галерея из ста фотографий станет как бы моим дневником, который впоследствии ничто не мешает мне превратить в записки, заметки, или в рассказы, которых вовсе не обязательно должно быть именно сто.
 
       И вся эта история с аппаратом тоже, пожалуй, из области тех удивительных совпадений, которые так подозрительно часто случаются в жизни. А не только, скажем, из-за влияния живописца и рисовальщика, и плодовитого мастера ксилографии, слишком известного и, можно сказать, вездесущего Хокусая, с его серией «Сто видов Фуджи», или «100 стихотворений и 100 поэтов», или, опять же, "36 видов Фуджи", или "Тысячей видов моря".



"НАРУЖУ!.. НАРУЖУ!"


     Он путешествовал по району Митака, что в переводе означает «три сокола». Он возвращался после очередной своей прогулки плейбоя и, подходя к данной станции, глубоко сожалел, что за целый день лентяйских блужданий и вынужденных возлияний, после пяти  или даже шести-семи коктейлей,  так и  не удалось ничего совершить, в смысле хорошего… Только шатания, то вдоль «Тамагава-джосуй» (одичавшего водотока), то торговая улица, то просто жилые кварталы тесно поставленных узких домиков и домов…И тут же, чу (!): такси стоит у поребрика, у самой что ни на есть у станции,  и какой-то несчастный, наверное, не может туда залезть, в то дорогое и комфортабельное такси…
   
     Инвалид  такой скрюченный и раскоряченный,  в спортивного вида растянутом на локтях и коленях костюме. И в разношенных же носках,  на подвернутых на ступнях… Потертая, видавшая виды,  из  кожзаменителя, сумка с лямкой через плечо, болтается на боку. И руками подвернутыми загребает. И голову никак не опустит так, чтобы  прошла в отверстие дверцы. И сердобольные прохожие то подступают, чтобы ему помочь, то отступают, и только придерживают дверцы машины, за которые цепляется инвалид.
 
     Инвалид патлатый, косматый, что называется «бобо то шита» или «хохацу», то есть растрепанный, то есть, лохматый. С интеллигентным, приятным, правда, вполне окривевшим лицом. Он похож на какого-нибудь профессора, или человека искусства, которого неожиданно, может быть, после пятого или шестого, вот такого же вот коктейля, состоящего из водки разбавленной соком,  взял, да и ошарашил некий невиданный радикулитный инсульт!.. А как напал, то стал методически и с интересом каждый суставчик ломать и скрупулезно давить, и каждую мышцу крутить, и до тех пор, пока не свернул человека в бараний рог…

     И вот тот инвалид кувыркается на заднем сиденье, а он с еще недопитым коктейлем идет. Но ради такого дела быстро банку отбросил, и давай запаковывать инвалида в такси…Он заталкивал его долго, упорно, а тот яростно чего-то бубнил и мычал, и отчаянно, корчась, оказывал сопротивление. Наконец, до него дошло, что тот буровил своим перекрученным языком и вещал перекошенным ртом: «Наружу!.. Наружу!»…  «Сото э!.. Сото э!» - верещал инвалид… Ах, вот оно что! Оказалось, тот не только не  собирался никуда уезжать, но, наоборот, только приехал…

    Ну, тут с другими сердобольными очевидцами наш герой вытаскивает его из авто. Усталый на вид таксист, в своей красивой, с фирменным крабом фуражке, который сидел все это время не шелохнувшись, нажал на кнопку,  дверь закрылась автоматически, возложил на руль свои руки в белоснежных перчатках. Отчалил.

     Инвалид, который остался стоять на тротуаре винтом,  как-то напрягся и произнес на этот раз довольно внятно, мол, спасибо за помощь, обойдусь и без вас,  и теперь пойду сам…

     Прохожие сразу ушли, а он несколько отступил. Через какое-то время он понял, что «профессор» направляется в парикмахерскую, которая находилась в нескольких метрах от остановки такси.

     Как он догадался, тот, видно, мечтал постричь свои седовласые патлы, свои торчащие во все стороны лохмы в дешевой парикмахерской,  на которой было начертано: « 10 минут стрижки за 1000 иен»… Из чего получается, что если у тебя всего 1000 иен, то ровно десять минут продлится процесс, а дальше стоп, и не важно, что острижено, например, пол головы. - Следующий!.. И наверняка так и будет, ибо не принято в этой стране разбрасываться словами… Неплохо придумано…

     В конце концов, он все-таки дождался того момента, когда инвалид подковылял к заведению (прошло где-то около четверти часа)…Чего он хотел и чего дожидался? Чтобы распахнуть перед тем стеклянную дверь? То есть, конечно, он вполне понимал, что для патлатого  поход в парикмахерскую – желанное приключение, вроде как для плейбоя прогулки по Токио и окрестностям, и патлатый совсем не нуждается ни в посторонней помощи ни, уж тем более, в каком-то сочувствии. Человек целиком полагался на свои силы и был уверен в себе. И в том заключалась его свобода. И когда, наконец, подтащился к стеклянной двери, и он, то есть ты, хотел броситься и открыть, какой-то освободившийся парикмахер, нажал изнутри на кнопку и створки раскрылись-разъехались автоматически… «Да ты же забыл, недалекий, что автоматика здесь почти что на каждом шагу»… Но ничего, ты все же дождался, когда инвалид миновал порог и после, чуть не промазав, присел на стул, и только после того, с сознанием выполненного долга (ты же переживал и серьезно хотел помочь, и что из того, что не помог, но ты же хотел)… и удовлетворенный, что и на этот раз день все-таки не прошел зря, зашагал по ступеням вверх к вокзалу Митака, с тем, чтобы отправиться далее в сторону своей станции Кичиджеуджи…  Собственно, и проехать всего одну остановку…

   - Да, пора завязывать с этими удивительными коктейлями, - оглядывая и ополаскивая раскрасневшееся лицо холодной водой, - размышлял он. – Вон, от них и морда цветет, что майская роза, или, что куст гортензии на празднике их цветения – «аджисай», или, что куст азалии, или, что куст камелии-«цубаки», или что сакура в тот период, когда ею любуются…(но твоею-то физиономией залюбуешься вряд ли – она способна скорее всего кого-нибудь напугать… вон, и мужик, забежавший перед поездом в туалет, уже поглядывает как-то странно)…  и уши похожи на граммофоны, или, на граммофончатые  вьюнки «асагао», оттопырились и будто горят… Не иначе, где-то вспоминают нехорошо… Может-быть, даже менеджер той гостиницы, что в районе станции Кичиджеуджи… «Уважаемый такой-то! – писал служивый, - Вы, видимо, слишком энергичный человек, разбили в одиночку у нашей гостиницы прекрасный сад, но вчера, например, Вы валялись в своем же саду, в кустарниках и  цветах, и беседовали с Луной… Весьма поэтично…  Или у Вас что-то не получается здесь, в Токио, что задумали?.. Но, в любом случае, если Вы будете к вечеру так напиваться, - продолжал служивый, - то Вам придется место жительства переменить»…

      - Уши граммофончаты, веки перепончаты, ноздри макарончаты - пробурчал он… - Да, пора заканчивать прохлаждаться с коктейлями, и пора возвращаться, давно пора возвращаться…  Да, пора возвращаться… К сакэ…





А ТО СГНИЕТ, ЗАПЛЕСНЕВЕТ…



Это же надо было, приехать в Токио, нажраться сакэ, и гулять среди картофельных, и луковых, и кукурузных полей… И похоже, что часть угодий, не все, а часть, принадлежат близлежащей школе. Да вот и надписи на щитах о том повествуют…

       А не пойти ли мне в эту школу и не наняться ли на работу? Навешать им, образно выражаясь, лапши – они же любят лапшу, не могут жить без лапши. Навешать им лапши на лопоухие уши, что, мол всю жизнь только и преподавал, только и делал, что обучал, и, вообще, я потомственный преподаватель, у меня и диплом имеется – вот (диплом действительно есть)… Но только не надо ерзать и отводить ваши взоры, и нервно трясти коленкой - преподавать в этом году я все равно не собираюсь и не могу, визовый статус не позволяет, но хочу напроситься на какие-то разовые работы, на прополку или на уборку картофеля, например… «А то сгниет, заплесневет картофель на корню», как в одной забавной песне Владимира Высоцкого поется…

       И мне уже самому отчего-то, наверное, от себя самого, делается смешно. Еще глоток сакэ, и я представляю, как я пришел к директору этой школы, и скромно, чуть ли не со слезой начинаю ему выдавать тут же созревающий вариант, мол в родной сторонушке преподаю я японский язык (чтобы задеть, так сказать, патриотическую струну, хотя и на самом деле преподаю), и ехал-то я сюда, потому что мечтал прикупить разных книженций (и это чистая правда), в том числе и детских книжечек и словарей, и денег-то я накопил, но оказалось, что стоят они ой-ой-ой…
       - Не понимаю, чем я могу вам помочь - разводит руками школьный директор, - Ума, как говорится, не приложу. Да и прилагать не хочу. Не любим мы проявлять излишнюю инициативу…
       - А видел я тут рядышком, через дорогу,- отвечаю ему, - за невысоким забором, плантации ваши, картофеля, например. И видел, что трава уже поднялась. Я мог бы заняться прополкой, как потомственный ботаник и садовод. «А то сгниет, заплесневет, картофель на корню»… И, в общем, многие из ваших растений, насколько я разглядел, мне знакомы. Одно, правда, я не признал и что это такое я так и не понял, поскольку подобного у нас нет. Стволы у них невысокие, а ветви длиннющие, стелются по специальной деревянной решетке установленной параллельно земле. И все это сооружение занимает метров квадратных четыреста, а то и пятьсот…

       - Да это киви, - ответил, к примеру, директор, - и хотя оно не исконное дерево, здесь его много растет вдоль Тамагавы - старинного рукотворного водотока, который изначально снабжал столицу пресной водой. И потому у этой артерии располагались и кое-где еще остаются фермы и огороды, и даже небольшие поля. Киви, между прочим, лиановое растение и стебли его могут тянуться на двадцать и более метров.
       - Ишь ты, как интересно. И вот я бы мог бы тоже окучивать и поливать, и удобрять, и прореживать данную киви, а потом и плоды подъедать, то есть я хотел сказать собирать. И вредных мух или сладкоежек-жуков отгонять…

       И еще более развеселившись после очередной дозы сакэ, и, оставив уже далеко позади упомянутые и неупомянутые поля; и, тем более, позабыв о директоре, что потерялся за поворотом очередной мысли, и растворился, будто бы виртуальный, подернутый ржавчиной гвоздь в виртуальной же кислоте, я увидал огородника, который в дождевике-балахоне, с умным видом, расхаживал по участку, и своими бахилами месил заодно плодородную землю. Его огород помещался в низине.
       - А чего это вы, извиняюсь, посадили пшеницу. Это же пшеница, не так ли?
       - Да знаешь, - он оперся на лопату, - я ее посеял вовсе не для того, чтобы обмолотить и добыть муку, и, скажем, испечь вкусный крендель, а для того-то и для того-то, - ответил он. А я так ничего и не понял, но сделал вид, что понял все.
       - А соо дэс ка! – Ах, вот оно что! Ничего себе! Никогда бы не догадался! Ну, как же, понимаю, понимаю…

       И на этом можно было бы, и разойтись, но разговор продолжился:
       - Люблю, - говорю, - гулять вдоль этой вашей канавы, т.е. я хотел сказать «драгоценной реки». Правда, когда-то она была посерьезней, и по ней, как по каналу, судя по ксилографиям, даже на лодках передвигались. Или возьмем сороковые годы прошлого века, а если точнее, то 13 июня 1948 года, в районе Митака, у моста Мурасаки, ваш сумасшедший писатель Дадзай бросился в бурные воды в обнимку с девушкой Томиэ Ямадзаки. Такое традиционное двойное самоубийство. И тела их с неделю не могли отыскать …Но тогда Тамагава была тоже другой?
       - Ну не скажите, - возразил огородник, - и не смотрите, что она сейчас мелкая, и в ней иные места нашим карпам приходится по-пластунски переползать. Вот не далее, как этой весной она вспучилась так, что залила даже мой огород, Хорошо, что это длилось недолго.
       - Соо дэс ка! Спасибо за информацию, а то я тут разговаривал с одним интеллигентом, что расхаживал вдоль реки, и он говорил, что Тамагава совсем не та, что когда-то, обмелела совсем…

       - Ну, мало ли здесь ходит людей. Видели там, у моста, табличка предупреждает:
«Осторожно, в темное время возможны маньяки» - и такое бывает… Но они-то гуляют, я имею в виду нормальных людей, потому что я лично маньяков не видел ни разу, они-то гуляют, причем, когда погода хорошая, а мы здесь живем.
 - Но вы-то, я вижу, хоть и в бахилах, и в этой своей попоне, или в ремингтоне, или в макинтоше, уж не знаю, как и назвать – вы же не огородник? Это не основное ваше занятие?
       - Я-то? Я президент электронной компании, а на своем огороде в свой выходной я отдыхаю душой.

       Ну теперь понятно, что он посеял пшеницу из эстетических, видимо, соображений А может и еще для чего. Может быть, он любит особый зерновой чай, так называемый мугируй, а я просто не понял или не расслышал, что он сказал и поспешил прикинуться умным. Вкусный, надо сказать, и полезный, и хорошо очищающий чай. Как и сакэ…

       Да! – еще мелькнула шальная мысль, - Если бы удалось мне устроиться, хоть огородником, черт побери, то можно было бы, в таком случае, еще долго не возвращаться туда, откуда я прилетел, в постсоветский район. Потому что любая мини-зарплата в этих местах, добытая честным трудом, такая же, как у тамошних политиканов, или министров, или мелкотравчатых мэров, или люмпенов-лизоблюдов, или сутенеров, или театральных барышников, или жуликов-директоров…

 


ЧЕЛОВЕК - ЯЩИК



Как-то иду через парк Инокашира-коэн и вижу на той стороне пруда огонек. Кто-то возжег свечу рядом с собой, на скамейке, и я понимаю, в общем, кто это. Потому что в сумерках, за гладью серой воды, за стволами поникших ив, светлеет, стоящий на той же скамейке, картонный ящик, такой, в который поместится, и стиральная, скажем, машина, и большой телевизор, а при желании, если свернется калачиком, то и какой-нибудь без определенного места жительства асоциал… Неужели и правда это человек-ящик?
 
       Вспомнился нашумевший когда-то роман писателя Кобо Абе, из которого, собственно, я и узнал, что существует такое понятие и что вообще такое возможно, то есть такая форма существования. Хотя не все воспринимали тот текст адекватно. Думали, что писатель многое нафантазировал, специально поместил человека в узкие рамки, что это все просто такой формальный подход, то есть опять японцы чудят. И тем более зачитывали до дыр. Роман так и назывался - «Человек-ящик». И если я сейчас подойду, подумалось мне, то это будет все равно, что зайти на страницы той книги…

       Я естественно подошел. Мы поздоровались. Разговорились. Точнее я рассказывал, кто я и откуда, а он добродушно смотрел на меня, улыбался, и все восхищался, то моим знанием языка (не уровнем, думаю, но просто тем, что мы вполне свободно можем общаться), то удивлялся тому, что прикатил я сюда аж из самой Европы. Лицо у него было обветренное, загорелое, местами в мелких морщинках . Такие лица бывают у тех, кто ежедневно воюет с природой, например, я подобные видел у рыбаков.

       Кроме ящика и свечи на скамейке рядом с нашим героем стояла бутыль сакэ. У меня тоже была в руке небольшая упаковка сакэ, из которой я периодически попивал. Он же наливал себе аккуратно в стакан. Кстати, я у него спросил, как к нему относятся полицейские.
       - Как относятся? – переспросил он. - Ты знаешь, даже не думал об этом. По-моему, они относятся ко мне хорошо. Например, когда я прохожу со своим бутором мимо участка, я всегда, приветствуя их, отдаю честь. Делаю им вот так! – он приложил руку к своей голове. – И они мне отвечают тем же. Они же отсюда находятся в двух шагах, но никогда просто так тревожить не будут…

       Я поведал ему, что когда-то жил в настоящем японском доме, можно даже сказать в комфорте, а теперь в общей комнате, где кроме меня, еще кантуются пять человек. Но в те, пускай и счастливые времена, я не знал языка, не понимал систему письма, да и в этом парке я был всего только раз. Не хватало меня ни на что. Все зарабатывал или пытался. Все занимался семьей. А теперь, хотя и ночую на нарах в гостевом доме, зато могу гулять в этом парке, к примеру, хоть каждый день. И никто мне не мешает ни изучать иероглифы, ни наслаждаться плакучими ивами или плакучей сакурой, или луной …

       - А ты, я вижу, любишь Японию, - заметил он.- А с чего у тебя началось?
       - На это трудно ответить. Можно, конечно, вспомнить ту же литературу: «Записки из кельи» Темэя, интимные записи Сэй-Сенагон, которые еще называются «Записки у изголовья». Или «Записки от скуки», которые написал Кэнко-хоси. Или произведения Ихара Сайкаку. Или «Повесть о Гэндзи», вышедшая из-под пера утонченной удивительной женщины, Мурасаки Сикибу (Х1 в.), и писательниц подобного класса в мировой литературе раз два и обчелся, днем с огнем еще поискать… Если же обратиться к новому времени, то рассказы Акутагавы Рюноскэ, романы Ясунари Кавабаты, Юкио Мисимы. Особенно «Снежная страна» и «Тысячекрылый журавль» первого, и, например, «Золотой храм» второго…

       - Ты хочешь сакэ? – спросил он меня и потянулся к бутыли.
       - Не откажусь, если немножко. Я сегодня уже норму превысил. Можно прямо в мою упаковку… Но погодите, мы же даже не познакомились. Как вас зовут?
       - Меня зовут Хачиро Абе, - ответил он.
       - Вот это да! Вот так удача! Ведь получается, что вы однофамилец известного писателя Кобо Абе! Вы не читали его романы?
       - Вот смехота! – рассмеялся мой собеседник и я заметил, что у него, как у младенца, совсем не было верхних зубов, а если точнее, резцов.- Это же надо было дожить до шестидесяти двух лет и совершенно не разбираться в литературе. И вот появляется иностранец и учит меня, и называет мне имена, а я никого и не знаю. Ну что-то такое слыхал про Мисиму, да здесь и бар есть такой, совсем рядом с парком - «Мисима». Возможно, что и в его честь. Но про то, чтобы писателя, как и меня, звали Абе?.. Нет, этого я не знаю. И не слыхивал никогда!..

       - Послушайте, - попросил я его на прощание, ибо поговорили мы с ним изрядно, и было пора прощаться. И так я засиделся, или лучше сказать, застоялся в гостях, поскольку все время стоял перед ним, и он меня видел на фоне пруда, на котором иногда расходились круги и дрожали лунные блики. Шевеления те создавали неугомонные карпы. Я же его наблюдал на фоне зарослей уже совершенно черного парка…

       - Послушайте, а напишите мне ваше имя. Я изучаю язык, причем с самых разных сторон, и, вообще, мне всегда интересно наблюдать, как это делается…
       - Почему бы и нет. Я понимаю и с удовольствием напишу…

       Он взял у меня блокнот, авторучку и уверенной твердой рукой написал свое имя… Причем написал не так, как это делали многие, которых я тоже просил, по современной привычке, слева направо, а так, как это и нужно, то есть иероглиф под иероглифом, сверху вниз. Четко, каллиграфически, традиционно… Более красивого почерка я не встречал.
       




ЗАМЕТКИ  ЛЮБИТЕЛЯ  ИЕРОГЛИФОВ



Читая писателя Кэнко-хоси (Х1V) век, точнее, перечитывая его вновь и вновь, а если еще точнее, то просто почитывая от скуки, кажется каждый раз, будто и сам ты переживал когда-то нечто подобное (я имею в виду ощущение).

    И еще, будто кропал он эти свои «Записки от скуки» не в удаленном значительно веке, а высказался недавно, только вот-вот: еще сохранился и слышится шорох бамбука, и щебет птиц, и лунный свет будто бы точно такой же, и контур ночных облаков (я имею в виду впечатление).

     И думается, что это не только из-за того, что время таинственно, но еще потому, что настоящая литература без каких бы то ни было световых завихрений (или, скажем так, «якобы световых завихрений»), или «вибраций» и каких  бы то ни было рокировок нейтринных частиц, необычайно сближает субстанции времени и пространства. Плюс, конечно, интимный и доверительный тон.

     Но мы не будем перечислять здесь лунные месяцы и любоваться луной, или ирисами, или желтыми или белыми хризантемами, или пионами, или вьюнком, подставляющим солнцу свое утреннее лицо, или цветками тыквы, что любуются на закат, или сакурой Prunus mutabilis, или сакурой Prunus sachaliensis, или пятнистыми карпами «койями», кои двигаясь, плавно, с любовью, рисуют, выводят знаки хираганы, потому что человеку с чувствительным сердцем просто нельзя лишний раз ни обдумывать, ни вспоминать; ни цветущий миндаль (его звезды-цветы, что распускаются раньше, чем листья, на еще довольно холодной, в трещинах черепашьих коре, и похожих на пульсации тех далеких миров, что проявляются ночью на полусфере, и видение их всегда завораживает и волнует), ни безумный полет цикад (огромные, величиной с ладонь, густым, даже вязким июльским вечером, они, распростав кристальные крылья… (впрочем, мы замечаем лишь промельк, брызги стекла)… и цикада, издав рокочущий звук, в последней попытке затормозить, будто влепилась в высохший ствол и… слегка подождав, яростно заголосила)… ни, тем более, те стихи некой женщины, что когда-то шла рядом с тобой по одному из центральных районов Восточной Столицы, району Роппонги, мекке для иностранцев, где для них и посольства, и магазины с продуктами и товарами со всего мира, и национальные рестораны… Что же там было в ее стихах?

     Цикада
     Почему ты грустишь во мне?
     Держишься за тонкий
     высохший ствол
     Ты беспризорница

     Цикада
     Мой любимый летний ребенок

     Твои прозрачные крылья
     Мишень моего идеала
     Черные узкие прожилки
     Моя мечта
     Они в моих руках
     Твой терпеливый живот
     Учит меня печали
     Продолжению жизни
     Твой черный зрачок
     Смотрит неподвижную иллюзию

                Твой голос
                Мое горе
                Моя радость

     Летний мертвец
     Цикада
     Моя игрушка
     Из песка и света.
     (стихи Макико Окуда).

Помню в мельчайших подробностях и ту улицу, и тот вечер. Тихую улочку, что ведет к бурлящей, гудящей, светящейся на все лады магистрали…

     Поэтому выберем из Кэнко-хоси лучше историю будто бы нарочитую, иллюстративную, будто придуманную когда-то, историю-притчу, если позволено нам ее будет так называть:

«Жил на Кюсю некий чиновник. Главным лекарством от всех недугов он считал редьку и поэтому каждое утро съедал по две печеные редьки и тем обеспечил себе долголетие.
     Однажды, выбрав момент, когда в доме чиновника не было ни души, на усадьбу напали супостаты и окружили ее со всех сторон. Но тут из дома вышли два воина и, беззаветно сражаясь, прогнали всех прочь.
     Хозяин, очень этому удивившись, спросил:
   - О, люди! Обычно вас не было здесь видно, но вы изволили так сражаться за меня! Кто вы такие?
   - Мы редьки, в которые вы так верили многие годы и вкушали каждое утро, - ответили они и исчезли.
     Творились ведь и такие благодеяния, когда человек глубоко веровал».

Вот такая история из Кэнко-хоси. Конечно, может быть, это и дерзко что-либо еще добавлять от себя, но мы все же добавим, ибо на Островах Восходящего Солнца нам приходилось слышать о человеке, который во время последней войны отстреливался от неприятелей, американцев (дело было где-то в районе архипелага Рюкю), да с такой яростью и так страшно самозабвенно (вспоминаются песни цикад), что пулемет его раскалился, и в конце концов подавился, заглох, но нападавшие так и не решились тогда высадить на тропический остров десант. В общем, и правильно сделали, потому что впоследствии, когда нашего камикадзе вконец окружили, он сам себя подорвал. Что еще интересно: оказалось, что у него никак не могло быть столько патронов, чтобы удерживать превосходящие силы противника считай целый день. Рассказывают, однако, что он беззаветно верил в горох. Что еще интересно: один и тот же иероглиф служит и для обозначения патронной гильзы, и для горохового стручка.

     Кроме того, где-то в пятидесятые годы, другой человек, по фамилии Кобаяши, тоже верил в силу фруктов, ягод и овощей. В частности, он очень любил арбузы. Считал их хорошим слабительным и мочегонным, всячески рекламировал и отсюда в торговле имел немалый успех. Однако узнали про то и бушевавшие в те поры гангстеры-«якудзы», и захотели часть прибыли у него отобрать. Послали к нему рэкетира, мелкого, дробного и ледащего, в мелких кудряшках на голове. Выслушал Кобаяши,  поклонился и… что ему оставалось? – сказал свое «хай» (то есть «да»). Вышел на улицу рэкетир, довольный, цветет, что махровая слива, а сверху ему на голову бац!.. Оказалось, что маленький, но достаточно крепкий арбуз. Рэкетира не стало.

     Пришел рэкетир средний – на него упал средний арбуз. Пришел рэкетир главный (их там и было всего-то три человека), мощный и толстый, бывший борец «сумо» - на него соответственно с неба со свистом и воем, как бомба, упал и убил наповал гигантский арбуз.

Нечто подобное при желании можем найти и в индийской философии. Безусловный авторитет в этой области, автор обстоятельных и очень объемных специальных трудов, доктор Р.Радхакришнан, в одном из небольших примечаний, например, отмечает, что «мантрайога основана на исцелении путем веры. В то время как христианские мыслители, применяющие этот метод, приписывают его действие христианской вере и духовенству, имеются данные о том, что исцеление благодаря вере не ограничивается какой-то одной формой религии… Исцеление посредством веры не противоречит закономерности природы, управляемой рукой Бога или проницательностью некой вторичной сверхъестественной сущности».

     Словом, у каждого своя вера. Даже кажущееся ее отсутствие не отрицает ее наличия. Автор же данных строк во всем уповает на иероглифы.



НЕВЕРНОЙ  ПОХОДКОЙ (1991г.,3-й год эры Хейсэй)


Затихает город. Мы тоже, кажется, все переделали. Занимались совместным просмотром любимых моей женой шедевров кино. Потом занимались друг с другом, добились, чего хотели добиться (впрочем, как и всегда), и теперь она, успокоенная, кажется спит… Не хочу ей мешать, шевелиться, лежу на татами, на офутоне, в тропической тишине, чувствую над собой сквозь тонкую крышу ясные звезды, за раздвижным открытым окном чернеет стена соседнего дома и в легких сполохах (от реклам? от авто?), острые тени соседских бамбуков, слушаю как остывает огромный Токио.

     Вдруг прокричит «скорая помощь» – тревожно, далеко и не страшно. Боится лишь тот, кто не знает закона изменчивости, потому что все равно сегодня кто-то должен родиться и кто-нибудь  должен в эту ночь умереть. И, наверное, неспроста я выписал для себя из Кэнко-хоси, когда-то давно, когда еще не было ни чуткой чувственной девочки-женщины по имени Макико, будто бы притаившейся рядом с тобой, ни этой влажности и жары, ни визуально-ментальных и вездесущих пространственных, фантастических знаков, напоминающих иногда насекомых: «Скопляясь подобно  муравьям, люди спешат на восток и на запад, бегут на север и юг. Есть среди них и высокородные и подлые, есть и старые и молодые, есть места, куда они уходят, и дома, в которые возвращаются. По вечерам они засыпают, по утрам встают. Чем они занимаются? Чего они ждут, ублажая свою плоть? Ведь наверняка приходят лишь старость и смерть…»

     Откричала по этому поводу и «скорая помощь», и сомкнулись глаза, и, кажется, больше нет ничего… Однако, сначала легкое шарканье, а потом и погромче, и даже будто уже стучат каблуки… Да, это точно шаги. Кто-то идет, что называется «неверной походкой», и сворачивает в наш переулок, и проходит мимо, и при этом он еще и свистит: весело, громко, легко и нахально… какой-то бравурный мотив, будто груженый, хлебнувший пилот, набрал высоту и теперь летит со всеми своими бомбами-литрами не иначе как на Перл-Харбор… В первом часу… да нет, уже во втором… Кто-то вот так каждый раз возвращался домой. Сначала, к примеру,  звуки далекой сирены и фоном к ней гуд остывающей затихающей магистрали, и вибрации от подземки, от последних проносящихся под землей поездов, и затем будто бы, наконец, наступившая тишина, и потом этот тип со своим дефиле и со своей бесшабашной свободой. И еще было слышно, как он подходит к своему дому, как открывалась (настежь, рывком) и закрывалась (металлически хлопала) дверь… И только однажды (за период, может быть, около полугода, не меньше) оттуда раздались истошные, будто кошкины вопли, похоже кричала жена, которая понимала стабильность, кажется, вовсе не так, но по-своему, по другому. Ответом был приглушенный, но грозный рык, что-то посыпалось, звякнуло, хлопнуло, да потом еще и еще, и… На другой день (или все-таки ночь) снова шаги и беззаботный посвист свободного тигра.

     «Тора», как известно, означает не только «тигр», но и «пьянчужка». Ну а «Тора! Тора! Тора!» - это как, может быть, помним, сигнал, по которому некие груженые люди отправились в свое время, ибо так было надо (да-да, на «экскурсию»), на далекий, затерянный в мировом океане Перл-Харбор…





ЧУВСТВО ПРИЯТНОГО СОЖАЛЕНИЯ (2006 г., 18-й год эры Хейсэй)



В свое время я смотрел японские костюмированные сериалы из средневековой жизни. Смотрел с познавательной целью. Как и положено, такой сериал бесконечен. Это какая-то даже параллельная жизнь. Но очень скоро, конечно, все это быстро приелось. Потому что примитивно.
 
       В некой далекой провинции злодеи совсем распоясались и творят беспредел, отчего, между прочим, страдают совершенно невинные люди. Какая-нибудь любовь-морковь: он молодой и она молодая. Они из враждующих кланов, но очень любят друг друга. В этом безвыходном положении, они находят единственный выход, крепко обнявшись, бросаются в бурный поток. И лепестки цветущей сакуры, унесенные ветром, будто снежинки покрывают окрестный пейзаж…

       Вообще, много хороших героев погибает в процессе демонстрации сериала, а злодеи,
наоборот, спокойно кочуют, и мы наблюдаем их вновь и вновь. Но чаша терпения периодически переполняется, и на сцене появляется справедливый защитник униженных и оскорбленных. Например, он прибывает на побывку в родные места с перманентной войны. Благородный самурай прекрасно видит все издевательства и вступает с тыловыми крысами в смертельный конфликт.
 
       Незадолго до конца очередной серии наступает развязка. Злодеи подступают к нему в количестве человек десяти. Они окружают со всех сторон. Они обнажили мечи. И при том страшно ругаются: верещат и мяукают, как коты. А наш самурай, он не то, чтобы спокоен, он, что называется, вообще не отбрасывает тени. Но вот кто-то взмахнул мечом. Обычно такой гад всегда находится сзади. Но наш самурай раз – и злодей убит. Наш самурай укокошил его, не глядя. А дальше пошла такая сеча и мясорубка, что плакал даже какой-нибудь вертолет. Как бы он не стебал там своими винтами, все равно до самураев ему, как до луны.

       В разгаре этого боя появляется маленький седенький старичок, с коком на голове. Его сопровождает очень приличный и воспитанный молодой человек. Старичок негромко, но очень властно и гневно обращается к участникам потасовки: «Что это вы делаете здесь?! А ну прекратить котовасию, понимаешь!» Злодеи, было, застыли в недоумении, но быстро очухались, и, пока часть из них угрожающе наставляет свои мечи на хорошего самурая, другие подступают уже к совершенно безоружному старичку…

       Но тут молодой человек неожиданно достает то ли из-за пазухи, то ли из рукава кимоно какую-то грамотку, т.е что-то вроде жетона, и говорит: «Замереть всем! Перед вами государственный контролер! Ревизор, если кому не ясно!» И, конечно, немая сцена и до злодеев доходит, их осеняет, что перед ними действительно контролер. Они бухаются на землю, истово кланяются и старший из них, да собственно самый главный зачинщик, дрожащим голосом, с хрипотцой, произносит: « Простите нас, папаша, уважаемый старичок с коком на голове, гоменнасай, сицурэй шимашита!»,- и тому подобное.- «Мы больше не будем!» А старичок их распекает: «Как это вы, в самом деле, могли докатиться до жизни такой?! Беспредел, взятки и казнокрадство, понимаешь! Сколько веревочке не виться – все равно конец найдется!..»
       
       Тут и правда наступает конец, титры ползут по застывшим последним кадрам знаменитого и популярного сериала, проникновенная музыка, эдакий саунд-трэк, а я обращаюсь к своей японской жене:
       - Послушай, Макико, а почему это так много «наших», т.е. хороших героев, погибло, а все основные злодеи остались? Почему это так?
       И она, умненькая жена, отвечает:
       - А это для того, чтобы осталось чувство приятного сожаления…


       И поэтому, когда я покидал Японию, и наш самолет уже даже набрал высоту, с тем, чтобы дальше лететь, опережая время, на запад, и я в последний раз бросил взгляд на совершенно особые и такие родные мне японские облака, я подумал:
       - Ну вот, в который раз не увидел ты «город тысячи храмов», т.е. Киото, и не поднялся на вулкан правильной конической формы, Фуджи-сан, высотой 3776 метров, символ Японии…

       Не увидел своей жены и своего сына, хотя практически сразу же по приезде пришел к тому дому, что в Токио, в Сугинами-ку, Умесато (район криптомерий, сливовая деревня, или иначе можно понять, как сливовый сад), но их не было там. Они переехали, и дом был уже перестроен. И все попытки разыскать их окончились неудачей…

       Не отмывал деньги в Дзэни-арай Бентен Шрине – в синтоистском храме в Камакуре, где деньги полощут святой водой, после чего доходы должны увеличиться вдвое. И был же в Камакуре, причем несколько раз, но что-то там не совпало, не случилось, и не зашел…
 
       Не побывал в зоопарке Инокашира-коэн, рядом с которым жил и мимо которого
проходил, чуть ли не каждый день. Конечно, я могу и без того представить, какой
это замечательный зоопарк. Там, например, на широком зеленом лугу пасутся квагги. По внешнему виду наполовину обычные лошади, наполовину зебры. Там спокойно живет и размножается сумчатый волк. Неспешно гуляют жирные дронты. Эти сухопутные птицы очень любят клевать кукурузу, пакеты которой, специально для их кормления, продаются рядом с вольером. Из других обитателей можно отметить корову Стеллера, водное млекопитающее похожее на ламантина. Но неповоротливая эта корова, без устали поедающая ламинарию, не привлекает внимания посетителей. Обычно они толпятся у водоема, где кувыркается «ракко», или иначе морская выдра. По газонам расхаживают слоновые черепахи. Дети любят забираться и кататься на них.

       Там есть не только обычная альпийская горка, но и другая, и тоже как бы альпийская горка, однако составленная из бывших в употреблении видеоплейеров и телевизоров, и прочего электронного хлама. Ее населяют покемоны и драемоны. Некоторые из покемонов и драемонов, а также роботы-собаки, служат экскурсоводами.

       Там гигантского вида дрессированные улитки развозят желающих прокатиться и при том, напевая нежные песни, баюкают посетителей. Кстати, последний писк всеяпонского хит-парада – песнь влюбленных улитки("Дэн-дэн муши") и Пикачу-покемона. Она его баюкает, он ее тормошит… Каюты же для пассажиров, устроены прямо в раковинах этих улиток, в которых имеются также обзорные окна и удобные кресла. И всего-то, все удовольствие, стоило несчастных несколько сотен иен. А я так и не посетил, несмотря ни на что, такой замечательный зоопарк…


       Но ладно, повременим. Что уж поделаешь. Может быть, в другой раз. А пока пускай у меня останется ЧУВСТВО ПРИЯТНОГО СОЖАЛЕНИЯ…
       
       


       См. из той же "японской" серии: "Хочу быть вашей", "Острова восходящего пива"...