День начинался как обычно. Утренний обход, общение с больными и родственниками. Долгая писанина в ординаторской и привычные разговоры. Стол, как всегда, был завален историями болезни, и Востриков по очереди брал каждую, в большинстве делая короткие, стандартные записи, а иные подолгу листал, с трудом разбирая каракули врачей-консультантов, просматривая результаты анализов и исследований. Некоторые случаи занимали особенно много времени - приходилось куда-то звонить, о чем-то договариваться с упрямыми коллегами, что-то доказывать, нервничать, ругаться… Решив необходимые вопросы, Востриков открывал историю болезни и записывал туда итог всех сомнений и споров. В сложных случаях это сделать было особенно приятно, и он с удовольствием ставил свою подпись.
Вострикову нравилась его работа.
Ближе к вечеру, когда больные скучковались в холле у телевизора, коллеги Вострикова стали собираться домой. Сам он оставался в отделении до утра – сегодня предстояло очередное дежурство, еще одна ночь в отделении, пропахшем медикаментами, хлоркой, калом и человеческим телом. Каждая смена была своеобразной лотереей – некоторые ночи выпадали спокойными, и врач даже мог выспаться, устроившись на жестком диване в ординаторской. Но чаще дежурство проходило в суете, бесконечных беспокойствах больных отделения и поступлениях больных новых; время близилось к рассвету, а работа всё не кончалась. Если под утро и удавалось заснуть ненадолго, то в голове продолжали ворочаться сплетенные в тяжелый клубок капельницы, смутные образы больных, механизмы действия препаратов, полутемные больничные коридоры; отдыха такой сон не приносил, оставляя ощущение разбитости и вялой, бессмысленной злости.
Перед тем, как отправиться на вечерний обход, Востриков задержался у зеркала в ординаторской. Худощавый, с торчащим хохолком на голове и несерьезным, мальчишеским затылком, по которому в школе всегда норовили щелкнуть, он пока не смог набрать нужной, как ему казалось, солидности в облике и жестах.
В дверях Востриков столкнулся с медсестрой Леной Митиной – тонконогой, веселой девушкой. Дни, в которые им выпадало дежурить вместе, он считал особенно удачными и легко мирился с любым наплывом больных. Ему казалось, что и Лена с особым удовольствием работает именно с ним.
- Здравствуйте, Кирилл Евгеньевич… – Лена стрельнула карими глазами в его сторону и стала собирать со стола истории болезни.
- Привет. – Востриков отметил новый халатик Лены, ладно сидевший на её легкой фигуре. – Хорошо выглядишь…
- Спасибо… - она прикусила губу, пряча улыбку и выскользнула в коридор, обдав Вострикова легкой волной запаха волос.
Он незаметно втянул в себя воздух, задержав её аромат, потом вздохнул и тоже вышел из ординаторской.
Больные, оставленные под наблюдение, смирно лежали на койках в ожидании врача. Вечерний обход был для них важным ритуалом, дававшим ощущение собственной значимости в глазах менее тяжелых больных, бесцельно бродивших по коридору.
В основном все были стабильны и пока не обещали хлопот. Кое-кому Востриков пообещал снотворное, с кем-то поговорил чуть дольше и направился к последнему пациенту, которого надо было осмотреть на ночь.
Им оказался грузный мужчина лет пятидесяти по фамилии Прудник. Два дня назад он поступил с острой коронарной недостаточностью. В глазах его, как жир в супе, плавали тоска и страх. Прудник ловил взгляд Вострикова и комкал бледной пухлой рукой домашний пододеяльник с синими горошинами.
- Пожить еще хочется, доктор… - натужно улыбаясь, повторял он между ответами на вопросы Вострикова, и улыбка не могла спрятать страха, словно наполнявшего всё его рыхлое тело.
«Седативную терапию надо усилить…» - подумал Востриков и сказал несколько ободряющих слов. От частого использования они затерлись и, казалось бы, потеряли всякий смысл; но Востриков сознательно старался сосредоточиться на той боли, которую переживает каждый пациент, представить её, ощутить – и от этого слова, даже самые простые и избитые, всегда достигали цели и поднимали дух больного. Как-то Востриков рассказал о своем методе одному старому врачу, и тот предостерег от подобных опытов: «Голубчик, вы сгорите, и очень быстро, если будете вот так сливаться с каждым. Врач не должен сопереживать, иначе надолго его не хватит…»
Но зато Пруднику после беседы с молодым доктором стало легче. Тоскливое ожидание оставило его глаза и улыбка стала живее.
Востриков пожелал ему спокойной ночи и пошел в ординаторскую.
Через полчаса настало время вечернего чаепития - золотой час каждого дежурства. Особенно если это было дежурство с Леной. Они уселись за маленький столик в сестринской, вторая медсестра Любовь Лукьяновна – добрейшая женщина с черными усиками и пышным бюстом, плотно упакованным в застиранный халат - разложила по тарелкам бутерброды и налила чай. Востриков прихлебывал из своей кружки и, поддерживая разговор с Лукьяновной, незаметно наблюдал за Леной. Он уже понимал, что просто смотреть на неё – такая радость, что он согласился бы делать это везде и всегда... В нем поселилось ощущение, что Лена понимает его мысли, убеждения, устремления; понимает и разделяет их, поэтому ей ничего не нужно объяснять, говорить плоские, нелепые слова; нужно просто взять её руку и последняя, тонкая преграда, разделяющая их, исчезнет.
Лена потянулась за чайником, слегка наклонившись над столом; край её халата приоткрыл белую тонкую бретельку и начало груди, сжатое краем лифчика. В голове у Вострикова зашумело, и он с трудом проглотил кусок булки.
- А я ей говорю – раз доктор назначил, так извольте ягодицу, и нечего тут ломаться! – Лукьяновна трясла Вострикова за рукав. – Кирилл Евгеньич! Слышите?
- Д-да… - Он тряхнул головой и перевел на нее глаза.
Лукьяновна аккуратно вытерла яблоко подолом и протянула ему:
- Вот, возьмите-ка. Скоро совсем отощаете – самого лечить надо будет.
- Спасибо. – Он знал, что отказываться бесполезно, и не стал спорить.
- Еще чаю? – Лена подняла на него глаза, и Востриков снова почувствовал слабое теснение в груди.
- Нет-нет… Спасибо, пойду. Мне еще истории писать.
Он поднялся со стула, и тут из коридора послышался крик:
- Доктор!! Скорее, доктора!
«Хорошо хоть, доесть успели… » - мелькнула мысль, а Лукьяновна озвучила её вслух:
- Ну, доктор, подкрепились – и за работу. Похоже, кто-то помирать собрался… - и поставив кружку, деловито поднялась с табуретки.
Востриков выбежал в коридор и увидел фигуры в пижамах, махавшие ему руками из глубины коридора. Кто-то запоздало нажал тревожную кнопку в палате, и в ординаторской слышался отрывистый писк сирены. «Прудник…» - мелькнуло в голове, вспомнились испуганные глаза на бледном, одутловатом лице, а ноги уже пронесли через коридор; дверной проем палаты, и вот он, на кровати: голова запрокинута, из-под век виднеются молочные полоски белков, а из горла через синеющие губы - тянется, лезет хрип.
На мониторе ползли безобразные кривые линии: сердце Прудника трепетало в смертельной судороге. Фибрилляция желудочков.
Востриков сдернул пододеяльник, пощупал горло – пульса, конечно же, не было. Какой тут, к едрене фене, пульс… Он размахнулся и ударил кулаком в грудину. Иногда так удавалось завести остановившееся сердце.
Но по экрану продолжали виться зеленые змеи.
- Лена! Адреналин, атропин… Готовь лидокаин.
Ленка, умница, уже ломала ампулы.
- Дефибриллятор… - бросил Востриков в сторону Лукьяновны, но её учить тоже не надо было: она сноровисто разворачивала провода пластмассовой коробки, на которой мигала красная лампочка.
«Умницы!» - в который раз подумал Востриков и с удовольствием ощутил ни с чем не сравнимое состояние, посещавшее его только в таких острых, неотложных ситуациях: ясный, холодный ум, в котором, как на экране, щелкали ступени обязательных, четких действий.
Он подцепил тяжелое тело за подмышки и, поднатужившись, стащил с кровати на пол. Голова мотнулась и едва не ударилась об кафель, но Лукьяновна ловко придержала затылок; Востриков с благодарностью покосился на неё, а та подмигнула в ответ.
Пижамные штаны Прудника были пропитаны мочой и калом. Да уж, красиво умереть – даётся не каждому …
Лена вводила шприцы один за другим, приговаривая:
- …адреналин…ушел… атропин… ушел! – и сбросила пустые в лоток, оставив катетер в спавшейся вене.
- В реанимацию звонили? – в такой ситуации нужно было вызвать дежурного реаниматолога.
- Да, уже идут…
Востриков уперся ладонями в грудину больного (или – трупа?), несколько раз толкнул его замершее сердце, взял похожие на утюги электроды дефибриллятора, прижал их к бледной коже груди и отстранившись на вытянутых руках, нажал кнопку. Послышался короткий треск, ноги Прудника дернулись, изо рта его вырвался короткий всхрап; Востриков покосился на монитор и сжал губы – картина была та же. Не вышло…
Выйдет ли?
Прижав к лицу с посиневшими губами мешок Амбу, Лена стала качать воздух в легкие Прудника; Востриков, чередуясь с ней, делал непрямой массаж сердца, ощущая под ладонями лёгкий хруст рёбер.
Через минуту снова последовал разряд дефибриллятора. Тщетно…
Востриков вдруг ощутил, как под его руками живой человек стремительно превращается в труп, мертвый, отвратительный кусок мяса и жира… Смерть неумолимо забирала этого мужчину, и они ничего не могли поделать.
В коридоре послышались приближающиеся шаги; через секунду в палату вошел реаниматолог Бутин – ровесник Вострикова, рослый, широкоплечий, темноволосый, с насмешливым выражением голубых глаз. Он остановился посреди палаты, держа в руках реанимационный чемодан. Обвёл взглядом лежащее на полу, опутанное проводами тело, вспотевшего Вострикова и змеиную пляску на мониторе.
- Дефибриллировали?
Востриков кивнул, продолжая толкать грудину Прудника.
- Сколько раз?
- Два…
Бутин скептически дернул щекой и не шевелясь, продолжал наблюдать за Востриковым. Тот поднял голову и они встретились глазами.
«Брось, не возись… Тут всё ясно. Пошли спать» - говорил взгляд Бутина.
- Интубируйте больного, доктор… - процедил сквозь зубы Востриков, продолжая смотреть Бутину в глаза; он не двинулся с места.
Лена с Лукьяновной, притихнув, молча наблюдали за происходящим. Востриков почувствовал вскипающее в нем бешенство.
- Интубируйте больного!! – вскочив на ноги, заорал он что есть силы.
Бутин прищурился, усмехнулся и опустившись на пол, раскрыл чемодан.
Востриков снова принялся за массаж сердца, буркнув медсестрам, чтобы они готовили дефибриллятор. Бутин разомкнул посиневшие губы и челюсти Прудника, ввел в гортань ларингоскоп и через пару секунд ловко втолкнул туда интубационную трубку, присоединив к ней мешок Амбу.
Вентиляция легких была налажена. Востриков, уже ни на что не надеясь, взял в руки электроды дефибриллятора.
Уперся покрепче и, сжав зубы, разрядил батарею.
Линия на мониторе дернулась, заплясала и вдруг превратилась в четкие, крупные зубья пилы… Внутри у Вострикова дрогнуло, и он не удержался от выкрика:
- Есть!
Желудочковая тахикардия. Сердце Прудника теперь билось – пусть ненормально, слишком часто и неустойчиво, но все же само гнало кровь в аорту. Кровообращение заработало, появилось давление. Кожа из синюшной вновь стала приобретать белый оттенок.
Востриков распрямился и ощутил глухие удары собственного сердца. Сдержав дыхание, он сказал:
- Давайте каталку… Переводим в реанимацию.
Они снова на несколько секунд встретились глазами.
«Что, съел?» - подумал Востриков. Бутин хмыкнул и захлопнул чемодан.
Лукьяновна с грохотом ввезла каталку. Вчетвером, пыхтя, они взвалили на нее тяжелое тело, отцепили провода монитора и покатили по коридору. Востриков, торопливо шагая, щупал пульс: сердце спотыкалось и частило, но билось… Он оглянулся, и тут внутренности его обожгло: Бутин, приобняв Лену за плечи, что-то говорил ей почти в самое ухо. Она чуть отстранялась, но её улыбка пронзила Вострикова навылет.
Он почувствовал, как пол уходит у него из-под ног.
Грохот дверей грузового лифта донесся до его сознания, и Востриков ощутил в пальцах руку Прудника, в которой часто трепетал слабый пульс.
- Кирилл Евгеньич! - Лукьяновна двинула каталку. – Завозите...
Они вкатили тележку в лифт. За ними зашел Бутин, и двери со скрежетом затворились.
Лена осталась на отделении.
Оба молча стояли друг напротив друга в дребезжащей коробке, а между ними лежал только что умерший, но снова живой человек.
Лифт дёрнулся и остановился.
Они приехали в отделение реанимации и перевалили Прудника на кровать. Бутин насвистывал и пошучивал с медсестрами, которые сноровисто стащили с больного пижаму; Востриков прицепил к его груди электроды монитора, посмотрел на экран и вдруг увидел, как сердце споткнулось. Пила дёрнулась раз, другой, и по экрану снова побежали бесформенные линии.
- Фибрилляция! – крикнул Востриков. – Дефибриллятор, скорее…
Бутин посмотрел на него, прищурившись.
- Здесь, доктор, командую я. Идите. Мы справимся… - и стал не спеша поправлять провода монитора.
Востриков постоял несколько секунд, повернулся и вышел.
Поднявшись к себе на отделение, он зашел в ординаторскую и ничком лёг на диван.
До утра его никто не вызвал. Смена оказалась на удивление спокойной.
Утром, сидя на конференции в кабинете начмеда, Востриков слушал доклады врачей-дежурантов о прошедшей ночи и наблюдал за Бутиным. Тот сидел поодаль и чуть сбоку. Лицо его сохраняло обычное, слегка насмешливое выражение.
Дошла очередь до Вострикова. Он прочел свой короткий отчет, в том числе о происшествии с Прудником.
- Больной Прудник, пятидесяти двух лет… Ишемическая болезнь сердца, острый коронарный синдром от второго апреля… В двадцать три десять – фибрилляция желудочков, клиническая смерть. В ходе реанимационных мероприятий восстановлена деятельность основных витальных функций… В двадцать три тридцать переведен в реанимационное отделение.
Бутин тоже начал докладывать, и Востриков напряженно вслушивался в каждое его слово. И вот, после перечисления всех больных, последним:
- Прудник, пятьдесят два года. В двадцать три тридцать переведен из кардиологического отделения в терминальном состоянии… В двадцать три тридцать пять констатирована биологическая смерть.
Бутин закрыл журнал и поднял голову. Взгляд его скользнул мимо Вострикова.
Конференция закончилась. Дежурные врачи, толпясь, выходили из кабинета. Широкая спина Бутина в зеленой форме, с черной полоской фонендоскопа на загорелой шее маячила впереди.
Востриков шел за ним по коридору. Утренняя больница просыпалась от ночной дремы; из кабинета в кабинет сновали белые халаты, больные брели на утренние процедуры.
Бутин повернул к двери служебного туалета. Востриков, сам не зная зачем, вошел следом.
Они оказались в кафельной комнате с умывальником и дверями туалетных кабин.
Обернувшись, Бутин увидел Вострикова, удивленно поднял брови и бросил через плечо:
- Что, чаю за ночь много выпил? – и взялся за ручку кабины.
Востриков услышал собственный голос – чужой, хриплый, отразившийся от кафельных стен туалета и от этого еще более странный:
- Скотина…
- Что? – Бутин уже с неподдельным удивлением повернулся к нему, отпустив ручку. Лицо его, вдруг утратив свой обычный, наигранно-презрительный вид, словно обнажилось, став цепким и жёстким.
Они стояли друг напротив друга, как вчера, в лифте.
- Скотина. Ты не врач… Ты – сволочь.
Востриков успел только заметить, как плечо Бутина дернулось, и потом в голове вспыхнул и тут же погас яркий свет. Наступила тьма, на какое-то время всё пропало, и тьма, и свет, и вообще всё… Потом он услышал плеск воды, почувствовал, как что-то очень холодное льётся ему на голову и понял, что лежит на полу.
Открыв глаза, Востриков увидел Бутина, внимательно смотревшего на него сверху.
- Живой? Ну и молодец.
Бутин выпрямился и вошел в кабинку, не закрыв за собой дверь. Послышалось журчание струи и шум унитазного бачка.
Потом Бутин не спеша вымыл руки. Глядя в зеркало, пригладил черные волосы и вышел.
Рот словно наполнялся солёным толченым стеклом. Востриков с трудом поднялся с холодного кафеля, посмотрел в зеркало... Вся нижняя часть лица распухла. Один зуб шатался, грудь залита кровью... Отчаянно болел затылок. Потрогав его и нащупав кровоточащую ссадину, Востриков вспомнил, как ночью Лукьяновна поддерживала голову Прудника.
В коридоре слышались голоса и шаги. Востриков закрыл дверь на шпингалет, засунул голову под кран и включил холодную воду. Морщась от боли, умыл лицо и прополоскал саднящий окровавленный рот.
Появляться на отделении с разбитой мордой не хотелось. Востриков выглянул из туалета и, чуть покачиваясь, пошел по коридорам первого этажа, стараясь не обращать внимания на недоуменные взгляды.
Апрельское утро только начиналось и больничный двор встретил его холодом, сразу забравшимся под зеленую форму. Сев на скамейку под старой акацией в глубине двора, Востриков откинул голову и чуть прикрыл глаза.
К горлу подступала тошнота. Поле зрения стало смазанным, размытым цветным пятном, слившимся в одно бессмысленное целое. На периферии пятна появились две точки, которые двигались вместе, и медленно двигаясь, они приобретали контуры, становились чётче и ближе… Востриков открыл глаза и увидел Бутина с Леной, которые шли через двор, не держась за руки, но очень близко друг к другу… Подойдя к машине, несколько секунд они стояли лицом к лицу и чем-то говорили. Потом Бутин открыл дверцу, посадил Лену и сел сам.
В темных стеклах отражались голые ветви деревьев и висящие в небе облака.
Машина тронулась, медленно проехала по двору и задержавшись на несколько секунд у больничного шлагбаума, исчезла за поворотом.
Гатчина, 2008