Анна Судомоина, Светлая сторона, газета Горница 27

Анна Африкановна СУДОМОИНА родилась в 1926 году. Окончила в 1956 году Библиотечный институт им. Н.К.Крупской факультет Детских библиотек. Работала в школьной библиотеке, выступала по ленинградскому радио с беседами о детском чтении. Некоторое время жила в Новгородской области в Демянском районе, где в местной газете «Авангард» вышло более 20 статей Анна Африкановны на духовные темы, а также темы воспитания подрастающего поколения и краеведения.

Светлая сторона. Так называли свои родные места люди, жившие по берегам Обноры. Деревни там стояли на самых высоких прибрежных холмах. Но светлой её считали ещё и потому, что народ там испокон веку был грамотный. Река Обнора – это юг Вологодской области. Она впадает в Кострому, а Кострома в Волгу.

Обживались эти места со времён Сергия Радонежского. Сюда он посылал своих учеников Павла Обнорского, Сергия Нуромского, Корнилия Комельского, Сильвестра Преподобного и др.

Деревня Половоз, что стоит у истоков Обноры (родина моего отца) принадлежала Павло-Обнорскому монастырю. Она была пожалована ещё Иваном Третьим в 1489 году вместе с другими деревнями: Зыбалово, Кебас, Вантиево. Когда я рассказывала об этом своим тётушкам, они удивлялись: «Почему Вантиево? Уж больно далеко. Других много рядом». Но тогда, скорее всего, рядом ничего не было. Читала, что Павел Обнорский три года прожил в дупле липы в верховьях Обноры. А Сильвестр Преподобный, остановившись в глухом лесу на берегу Обноры, поставил здесь крест и келью и провел многие годы в нерушимом уединении. Наконец, его обнаружил заблудившийся житель того края. В то время эти места еще только начали заселяться. А в 19 веке деревни одна от другой стояли уже на расстоянии 1,5 – 3 км. «С поля на поле».

Есть на Обноре деревня Баскаково, Стан и Батово. Явно эти земли были отданы в древние времена «в кормление» какому-нибудь дружественному татарскому царевичу. Ведь существует же и сейчас недалеко от Москвы город Касимов и татарское население в нем.

Монастырей в этих местах было так много, что по указу Екатерины Второй мелкие монастыри были упразднены. В монастырях были школы. Монахи занимались просвещением народа. С тех пор все мужское население было здесь грамотным.

Земли здесь особым плодородием не отличались. Хлеба «до новины» никогда не хватало. Приходилось прикупать. Какой-то доход давали только лён и лес, у кого были в собственности лесные пустоши.

Изменилось положение, когда началось строительство Питера. Туда потянулись люди из разных земель. Белорусы – землекопы, костромичи – плотники, ярославцы – каменщики, а грамотные вологжане быстро смекнули, что деньги можно зарабатывать не только топором да лопатой. Грамотный человек при строительстве города был востребован ничуть не меньше, чем землекоп или плотник. Занялись торговлей. Тут без грамоты не обойдёшься.

Торговали вразнос, открывали трактиры. Постепенно копили деньги, расширяли «свое дело». Пристраивали к делу сыновей, родственников и просто земляков. Мальчика лет 10-12 отправляли в Питер. Здесь он 2-3 года работает именно мальчиком. Хозяин к нему присматривается. Если хозяин доволен, справляет ему соответствующую одежду и отпускает его с гостинцами в родную деревню на какой-нибудь праздник. Дальше он уже обучается делу. Лет в 17 хозяин справляет ему 2 костюма, парадный и попроще, шубу и пр., и питеряк появляется в деревне уже женихом. Гуляет на зимних праздниках, знакомится с девицами. Затем в Питере молодой человек получает должность и оклад. Заработав какое-то количество денег, он может уже думать о женитьбе. Приедет в родную деревню, погуляет на праздниках, в мясоед женится, месяца два побудет с молодой женой и — снова в Питер.

Связи с деревней не теряли. Питер – это работа, а дом – в деревне. Иногда это обычный двухэтажный деревенский дом с высокими потолками на верху и более низкими в нижнем этаже, где стояла русская печь, и был голубец. Таким был дом моего деда в Батове. Но встречались дома и другого типа: одноэтажные, но высокие, под железной крышей, с большими широкими окнами, с большим количеством просторных комнат. После революции хозяева их исчезли, а в домах разместили школы.

Всех молодых людей, живших в Питере, называли питеряками, а женщин – питерянками, и всех парней называли женихами, если они вышли из юношеского возраста и танцуют с девицами на гуляньях. «Девки, глядите-ка, уже женихи едут, а вы все ещё за чаем сидите», – говорила бабушка Пея своим внучкам.

Праздники в деревнях — и зимние, и летние — справлялись широко, но самыми яркими моментами были зимой в масленицу – катбища, а летом в Троицу – основы. О катбищах и основах я расскажу отдельно, но на эти праздники питеряки всегда стремились приехать, на них происходил выбор невест, демонстрация нарядов. Добросовестному работнику для такого случая хозяин справлял обнову, давал деньги на подарки и гостинцы семье, и на дорогу. От Питера ходил прямой вагон, а в Грязовце нанимали лошадку. Кому какая по карману. Можно было нанять тройку у Буслаева. Он держал отличных лошадей и экипажи. «Андрюша уж всегда на буслаевской тройке рыжих приезжал, с бубенцами. Звон бубенцов далеко слышен. Ребятишки со всей деревни сбегаются отвод отворять. Он проедет не останавливаясь, а ребятам горстями конфет кидает», – так рассказывали мои тётушки о своем брате.

Но на буслаевской тройке приезжали сынки богатых родителей, а те, что ещё только начинали карьеру, брали лошадку у других хозяев, подешевле. Уже по тому, на чём приехал, в деревне судили о служебных успехах питеряка. Каждый молодой человек старался заслужить у хозяина такую поездку домой. Это был стимул для хорошего поведения и работы. Ведь зарплаты они не получали. Жили на всём готовом: квартира, стол, приличная одежда.

Но и при таких условиях некоторые умудрялись спиваться. У моего деда каждый год таких было 1-2 человека. Их отстраняли от работы. Жили они в пекарне, в каморке на кухне, но когда наступало время обеда, вместе с другими служащими усаживались за стол. Только весной, к полевым работам, хозяин давал им деньги на дорогу и выпроваживал в родную деревню. Мои тётушки вспоминали одного человека, который пришёл (именно пришёл) из Питера в одном сапоге. Их очень интересовало, где он мог потерять другой сапог.

Невест выбирали только на родине. Весь уклад жизни способствовал этому. Приглядев невесту, питеряк ехал свататься. Невеста могла и не догадываться о намерениях этого человека. Если ему отказали, он тут же, не перепрягая лошади, мог поехать в другую деревню и посвататься к другой девице.

Меня этот обычай очень удивил, т. к. в других районах отказ невесты считался большим позором для жениха. Например, в Новгородской области парень, договорившись с девушкой, посылал к ней свою старшую замужнюю родственницу за задатком. Задатком служили скатерть или дорогой платок. Только получив задаток, парень отваживался ехать свататься. Если сватовство не удавалось, на калитку его дома дружки вешали целую гроздь из черной редьки. Это был позор, который забывался не скоро.

Но вологжане отказу не придавали никакого значения. Свадьбу играли в родной деревне, а после свадьбы (смотря по обстоятельствам) молодые уезжали в Питер. Тётушки мои рассказывали про одну молодуху: вышла она из поезда, увидела луну и спрашивает: «Иван Иванович, луна-то здесь наша, але другая?» Став питерянкой, быстро привыкала к новому образу жизни, к новым нарядам. Муж покупал ей модное платье, шляпку, зонтик. Перед родами жена уезжала домой, в семью мужа. Жила там год, кормила младенца. Потом сдавала его на руки свекрови и многочисленной родне мужа и снова уезжала в Питер.

Детей растили в родном доме, в родной деревне. Там они подрастали, обучались грамоте, в древние времена заучивали Псалтырь и Апостол, а в 19 веке уже стихи Пушкина, Некрасова, Майкова, Никитина. Мальчики учились три года. Считалось, что девочкам и двух достаточно. Дальше надо было дома учиться прясть, ткать, шить. Но в 19 веке способные девочки учились и третий год. Этого было достаточно, чтобы они на всю жизнь полюбили чтение.

Рассказывали про мою бабушку, что она не расставалась с книгой, даже когда кормила грудью очередного младенца. Умерла она в 1908 году.

Передавали и ещё любопытный рассказ. Она жила в доме мужа, где хозяйками были его престарелые тётки. В зимние тёмные вечера спать ложились рано. Она с детьми занимала второй зтаж деревенского дома. Однажды свекровь вышла ночью в сени и увидела на втором этаже свет из-под двери. Она забезпокоилась и пошла посмотреть. Приоткрыла дверь и увидела свою невестку на полу под столом. Там же стояла керосиновая лампа и лежала открытая книга.

— Ты что, матушка, делаешь-то тут?

— Шила я, да уронила иголку. Вот и ищу.

В деревенских домах в холодных горенках и горенушках стояли сундуки с книгами. И до войны и после войны мы ездили к сестре моего отца в деревню Половоз. Читали там дореволюционные журналы «Нива», «Родина». Они были переплетены по годам. Девочкой лет 8-10 я читала там Чарскую. Моя тётушка никогда не выезжала из родной деревни, образование её – три класса церковно-приходской школы. Однажды, когда я была уже взрослою и гостила там со своими детьми, она спросила меня, читала ли я сказку Пушкина «Царь Никита и 12 его дочерей». Пришлось признаться, что такой сказки я не знаю. Она, покачала головой, ушла в холодную горенку, достала из сундука томик Пушкина, открыла нужную страницу и подала мне. Это было дореволюционное полное собрание сочинений Пушкина. В советское время эта сказка могла быть напечатана только в академическом издании, а оно в массовую продажу не поступало.

Рассказывая своим сыновьям о жизни их бабушки до революции, я описывала ее наряды: каракулевая шубка и огромная муфта из скунса, фетровые ботики на каблучке. Так одевали девиц-питерянок. Но её золовки были из простой крестьянской семьи и имели только бархатные шубки на лисьем меху.

Из моих рассказов можно подумать, что там и бедняков не было. Были и бедняки. Рассказывали про одну семью: шесть человек детей. Мал мала меньше. Вечером мать выходила на крыльцо и на всю деревню кричала: «Дети, идите спать. Денное сымайте, ночное одевайте». А у детей, кроме рубашонки, что на плечах, ничего не было. Да и эта рубашка истлела от грязи ни разу не стиранная.

Питер оставлял у себя самых разумных и деловых людей. Остальные возвращались в родную деревню. Но большинство все-таки пристраивались в Питере. Не всем удавалось открыть «свое дело» и стать хозяином, но и такие занятия, как буфетчик, повар, приказчик (продавец) обезпечивали безбедное существование и молодой семье в Питере, и старикам, и детям в родной деревне.

Но были и другие возможности. Например, писарь. Печатных машинок не было, а писанины всякой и тогда было достаточно. Но писарем мог стать только абсолютно грамотный человек с отличным почерком, и таких среди вологодских крестьян было немало.

Хозяйство в деревне поддерживали. По дому и со скотиной управлялись сами, а на полевые работы нанимали работников. Вот об этом стоит рассказать поподробнее. В своей деревне работника было не найти. Все мужики, которые не прижились в Питере, и в своем хозяйстве были никудышными работниками. А те, которые никуда не уезжали и жили своим хозяйством, в страду и сами нанимали работников. Оказывается, по весне, как только просыхали дороги, расходились по деревням ватаги людей. Шли они с севера Вологодской губернии наниматься в работники в богатых деревнях по Обноре. Мама рассказывала, что в их деревню приходили люди с Ваги. Река Вага впадает в Северную Двину вскоре после слияния рек Сухоны и Юга. Это были и парни, и девушки, и девочки–подростки, которые нанимались в няньки. Шли артели плотников из Костромы, готовые сложить дом и украсить его резным деревянным кружевом. Один из моих многочисленных дядюшек рассказывал, что они уже жили в новом доме, когда отец, живший в Питере, распорядился, чтобы дом украсили резьбой. Взялся за это дело уже старый человек из Костромской губернии. Возле дома, под берёзой он устроил себе место и целыми днями сидел и выпиливал нужные узоры, а на землю падали готовые игрушки самой причудливой формы. Ребятишки ползали под верстаком и собирали эти «городочки». Их удивляло, что дедушка Михей летом сидит в валенках. А у того, видимо, от неподвижности ноги зябли. Валенки были хозяйские. Работники приходили в лаптях, а женщины – в домотканых сарафанах, о которых на Обноре давно забыли даже бедняки. Мир не без добрых людей – обносков хватало и бедным.

Нужно сказать, что деревня Батово была на оброке. Ее проиграл в карты барин из Красногорья саратовскому барину вместе с деревней Климково и половиной Петрина. Моя прабабушка была крепостная из Петрина. Была грамотная, умела хорошо читать и писать. Родилась она в 1845 году. Сын её, мой дедушка, грамоте учился ещё у дьячка. Церковно-приходская школа тогда ещё не была открыта. Смышлёного мальчика взял к себе в Питер крупный собственник, крестьянин деревни Сидоровское Пестриков. Помимо всего прочего, он владел Знаменской гостиницей на Лиговке, что напротив Московского вокзала. Смирновы из деревни Батово тоже имели в Питере коммерческую гостиницу на Фонтанке, 9. Родной дядя моего отца держал трактир на Лиговке в доме Перцева недалеко от Московского вокзала. Дедушка перед революцией имел три дома у Нарвских ворот в Волынке. Дома двухэтажные, внизу магазин, а вверху квартиры. Но квартиры не «доходные». В одном доме весь верх занимал сам хозяин с семьёй, а в других жили служащие. Был у Савиновых в собственности и знаменитый «Красный Кабачок», что стоял на Петергофской дороге около Красненького кладбища. Место великосветских забав. Там в свое время отдыхала Екатерина, когда скакала из Петергофа в Петербург отбирать престол у своего мужа. Там бывал Пушкин, там развлекалась и Долли Фикельмон – жена австрийского посланника, внучка Кутузова и приятельница Пушкина. Дед мой был последним собственником этого великосветского ресторана под названием «Красный Кабачок».

Вологодские крестьяне находили возможность для своей деятельности не только в Питере. Так двоюродная сестра моего отца была выдана в деревню Трусово за Матреничева. После свадьбы молодые уехали в Кронштадт. Там Матреничев слыл «овсяным королём». В его руках была вся торговля фуражом в Кронштадте. Если переложить на наше время – все бензоколонки Кронштадта в его руках. Дочь свою он выдал за дворянина. Свадьбу играли в Дворянском собрании. Дядюшка моего мужа юность свою провел в Риге. Его отец – крестьянин деревни Городково, что тоже на Обноре, имел свою торговлю в Риге.

ПРЕЖНЯЯ ДЕРЕВНЯ

Деревню, где я теперь живу, уже и не назовешь деревней. Это дачный посёлок. Все овины и поля поделены на участки, застроены разномастными домами, перегорожены заборами бетонными, деревянными, какими угодно, только бы соседей не было видно.

Такой наша деревня стала сейчас. Умирать она начала сразу после коллективизации, но прежний дух в народе сохранялся ещё и после войны.

Хочется хотя бы в памяти восстановить ту, прежнюю деревню, которая стояла на этой земле со времен Сергия Радонежского и была пожалована Павло-Обнорскому монастырю Иваном Третьим в 1489 году.

Давайте встанем на этот пригорок. Отсюда мы сумеем окинуть взглядом всю деревню сразу. Она небольшая. Спускается с пригорка по пологому склону и доходит до самой речки. В речке плещутся ребятишки, сюда же пригоняют на водопой стадо. Кругом деревни – высокие холмы, покрытые лесом или полями. Кажется, что деревня эта расположена в чаше. Она закрыта от ветров. Здесь свой микроклимат.

Перед нами два посада, два ряда домов. Окнами они глядят друг на друга. Между ними широкая улица с колодцами, качелями, тропинками и обычной тогда травой – муравой, по которой бегают босоногие ребятишки. Трава на улице отрастать не успевает. Вечерами её выщипывает скотина.

За домами – задворка. На задворке стоят поленницы дров. За дровами – тынок. Это огороженное тыном место, где выращивают овощи. Слово «огород» существует, но только в значении изгороди: «Пошли огород городить». Так что картошку сажают в тынке, за луком и морковкой бегают в тынок, косят за тынком. Тын – очень крепкая изгородь. Вкапывались столбы выше человеческого роста, к ним крепились жерди в три ряда, а между ними переплетались тынины – тонкие еловые стволики.

За тынком – овин. Место, где растет бережёная трава – ромашковый луг.

Там же стоят хозяйственные постройки: амбар, сарай для сена и, конечно, гуменник. Он состоит из высокого двухэтажного строения – овинника и прилегающего к нему гумна. Само гумно – это земляной пол, очень плотно утрамбованный. Над ним – строение с крышей, бревенчатыми стенами и очень широкими проемами, через которые въезжали телеги со снопами. В овиннике сушились снопы, привезённые с поля. Их «насаживали на овин». На второй этаж вела приставная лестница. Мужик поддевал сноп деревянными вилами, перебрасывал его в руки женщины, что стояла наверху, а та передавала его в отверстие другим. Снопы расставлялись ровными рядами на колосниках – ровных жердях, которые укладывались неплотно. Через эти щели шел из подовинки жар и сушил колосья. В подовинке стояла большая русская печь. Топилась она по-черному, непрерывно, пока не высохнут колосья. В том числе и ночью. Сушить снопы, а потом молотить была работа и ответственная, и тяжёлая. Не случайно сложилась поговорка: «Иван на Марью сердится – насадит овин, да и молотит один».

Ещё стоят завозни. Это своего рода гаражи. Транспортных средств у крестьянина было много, и все они убирались в завозню, на свое постоянное место. Пол в завознях был без щелей, плотный и крепкий. В тёплое время года в завознях устраивались гулянья.

Амбары двухэтажные, с обширными сусеками и огромными долблеными колодами. Замки в дверях внутренние, окованы железом. Амбарные ключи огромные. После войны в овинах от амбаров и следа не осталось, а ключи все в кладовках лежали.

Сараи для сена тоже большие, с широкими воротами посередине. В эти ворота заводили сани, накладывали на них сено и везли на поветь.

Вся наша деревня огорожена. Скотина не может попасть в овин или поле. Пасут ее в выгороде. В выгороду она идет по прогону. Прогон – это коровья дорога. С обеих ее сторон – крепкая изгородь. А выгорода – это большой участок лиственного леса с полянками и кустами, где всегда растет сочная трава, а в летние дни можно укрыться от зноя. Выгородой она и называется потому, что этот участок леса специально выгорожен для коров.

Чаша, в которой расположилась наша деревня, играет роль голосника. Она усиливает, резонирует звук, придает ему возвышенную окраску. Такова же роль голосника в церквах, в стенах городов древних русичей. Голосник – это глиняная корчага, которую вмазывают в своды церкви. Такие же корчаги использовали русичи при строительстве городских стен. Сначала строили из бревен клеть, как дом, внутри всё пространство засыпалось землей. Засыпали сверху и корчагу, уложенную горлом к наружной стене в строго определенном месте. За много вёрст отдавался в них топот копыт и стук колес степняков – извечных врагов русичей. Приложит сторожевой ухо к стене – тишина. Значит, враг далеко. Услышит – гудит земля – бей в набат!

На меня ещё в довоенное время совершенно особое впечатление производили запахи и звуки. Они составляли основной фон деревенской жизни и до сих пор как-то особенно берегутся в памяти.

Идёшь к деревне через лес, и слышно не только, как кричат петухи или ребятишки, слышно, как скрипит колодец, чья-то калитка, как колотят по вечерам косы или звенит бубенчик, привязанный к шее коровы, которую по какой-то причине не отпустили в стадо, а самой деревни всё не видно. Необычны были не только звуки, но и запахи. По вечерам тянет от реки таволгой и мятой, пахнет парным молоком. Днём – аромат цветущих лугов, запах скошенного и подсыхающего сена. Теперь все природные запахи перебила химия. Стоит ребенок под цветущей черёмухой и спрашивает: «Почему здесь так стиральным порошком пахнет?» Даже дом был настоян запахами, и не отдельными, когда, например, допекается в печке ржаной хлеб или пасхальные куличи. Были постоянные запахи, которые сливались в особый дух, вызванный особым укладом жизни в северном вологодском доме.

Есть и ещё одна особенность у вологодской деревни – это качели. Качелей было много, у каждого дома свои, для своих ребятишек.

Устройство их было очень простое, но и очень прочное. Вкапывали две пары столбов в виде буквы А. Верх этой буквы соединяли таким образом, чтобы столбы имели ещё продолжение. Туда, на обе пары столбов, укладывали прочную жердь – переклад. С переклада свисали две релины. Это две довольно толстые жерди. В толстом конце каждой из них выдалбливалось прямоугольное отверстие. Потом верхний конец расщеплялся, Получалась вилка, которая захватывала переклад. Выше, над перекладом, в отверстие вставлялся деревянный брусок. Внизу на каждой релине тоже выдалбливались отверстия – одно повыше, другое пониже. Здесь закреплялась прочная доска с двумя круглыми отверстиями, в которые вставлялись релины. Дети сами вставляли релины и закрепляли чекой на нужной высоте.

В деревне есть ещё и девичьи качели. Их строят парни на свой рост и для своих забав.

Возле каждого дома – берёзы. Их много. Улица не выглядит аллеей только потому, что очень широкая. Возле некоторых домов растут липы, но они на задворке и стройность деревенской улицы не нарушают.

Позади некоторых домов, на задворке же, стоят крошечные избушки в два окошечка – келейки. Там живут, совсем как в сказке, бабушки-задворенки. Обычно это старшая сестра хозяина дома, которая осталась в девицах, но не смогла жить в родном доме вместе с семьей брата. Для неё брат и строил такую избушку на своем участке и выделял ей место под огород.

Бань в деревне не было. Мылись-парились в русской печке.

Но нельзя представить себе северную русскую деревню без толчеи. Само строение, а с ним и понятие, и слово совершенно исчезли из памяти людей. Есть такая толчея в Архангельске в музее деревянного зодчества, но лишённая своего изначального места, поставленная на ровном месте, среди других строений, она выглядит странно и непонятно.

Толчея, как и ветряная мельница, ставилась на высоком холме, поближе к ветру. Но на ветряную мельницу ничуть не походила. Ветряная мельница – очень тяжёлое и мрачное сооружение. Неудивительно, что Дон Кихот сражался с ними. Но сражаться с толчеёй ему бы и в голову не пришло, так она легка, изящна и возвышенна.

Высокая пирамида из брёвен, рубленая «в реж», на фоне неба выглядит как прозрачное кружево, а на самом верху небольшая бревенчатая избушка с крыльями. Если вы стоите на некотором от неё расстоянии и, закинув голову, видите всю толчею на фоне неба, вы забываете обо всем земном и вместе с этими крыльями, вместе с плывущими облаками улетаете во вселенную. Оттуда вернётесь не сразу, а, вернувшись, уже никогда не забудете это видение.

На толчее не было жерновов, на ней никогда не мололи муку. Для муки строились водяные мельницы. Их было множество на Обноре, и у каждой было свое имя: Золотуха, Комариха, Аркатиха и др. Толчея толкла. Она служила для изготовления круп и льняного масла. Чтобы получить крупу, овёс и ячмень требовалось обшастать, т. е. освободить от чешуек, а чтобы получить из льняного семени масло, его требовалось сильно бить, толочь пестом. Всё это можно было сделать и в ступе, которая стоит дома на повети. Она такая большая, что десятилетний ребёнок может сесть на край и спустить ноги внутрь. Не случайно Баба Яга использовала её как транспортное средство.

Но домашняя обработка требовала много времени и сил. То ли дело – толчея. Стоит только ветер поймать – и всё сработано.

ДОМ В СЕВЕРНОЙ РУССКОЙ ДЕРЕВНЕ

Исконно русский крестьянский дом вполне соответствовал могучей натуре русского человека, его любви к свободе, добротности и красоте. Добравшись до северных просторов, крестьянин уже ни в чём не хотел себе отказывать. Земли много, леса много. Климат суров, но зато – ВОЛЯ. За этой волей и шел русский человек и к Белому морю, и на Мезень, и за Урал.

Энергичный, деловитый мужик дом строил на века. Деревья на брёвна со всего лесу выбирал. Летом смотрел, какая ягодка под деревом растет, какой мох, травка. Выбрав, что нужно, дерево метил, а зимой рубил. Дом, сложенный из таких брёвен, крыли тёсом. Считалось, что если лес, срубленный на дом, не больно хорош, то тёсом крыть не стоит, и дранка сойдёт. Дореволюционные дома и сейчас стоят на русском севере крепче новых.

Дома были пятистенки. По фасаду 6 окон. Ниже, чем на одиннадцатом венце, окон не прорубали. Ширину дома определяли два бревна, вырубленные из могучего леса. Длина дома – три сруба, соединённых сенями и переходами. Крыша чаще трёхскатная, одна на всё строение. Чердачное окно оформлено в виде светёлки, украшено затейливым балкончиком и резным деревянным кружевом.

Здесь, под огромной крышей было и человеческое жильё, и хлев, и сеновал, и мастерская, здесь же и мылись-парились в русской печке. Здесь, на повети, на жердях, всегда висело большое количество берёзовых веников, дух которых вместе с запахом сена наполнял весь дом.

Летом двери затворяются только в избу. Всё остальное свободно сообщается, свободно переливаются запахи, звуки. Весь дом звенит, скрипит, вздыхает. Сияют его янтарные стены, льётся тепло от русской печки.

Каждый дом имеет своё лицо. Лицо дома украшается, как лицо женщины. У него есть чело, и чело это украшено причелинами. Резное деревянное кружево причелин причудливо играет светом и тенью на серебристой поверхности старого дерева. От конька и от концов причелин свешиваются широкие резные полотенца. Из-под чела (фронтона) на лицо к глазам (око – окно) спускается подзор, он тоже резной, и солнце высвечивает каждую деталь. Окна дома украшались особенно затейливо. Сверху обязательно кокошник. По сторонам спускались наличники. У каждого мастера была своя манера, свой рисунок. Костромские мастера любили, например, выпиливать наличники в виде полотенец с кистями.

У лица дома играют дети, греются на завалинке старики, и все пространство перед домом называется у-лица.

Есть и ещё одна очень интересная особенность у северного русского дома. Это поветь – второй этаж сруба, который предназначен для скотного двора.

На повети потолка нет, только крыша, но она так плотно прикрывает дом, что ни одна снежинка в зимнюю бурю сюда не пробёрется. Пространство между стенами и крышей забирают досками. Это закрылина. Она служит основанием для резного кружева – подзора, который, как и наличники у окон, всегда окрашивался в белый цвет, без какой-либо дополнительной окраски. Естественный цвет бревенчатого сруба из ели сам по себе красив. Со временем он приобретает оттенок темного серебра и в сочетании с белым кружевом прекрасно воспринимается, особенно на фоне окружающего пейзажа.

Что закрылина – это особенность вологодского дома, я поняла, когда побывала в Новгородской области. Там крыша свободно висит над домом и при желании по стене можно влезть на чердак. Именно там я поняла, что слова «Ласточки с весною в сени к нам летят» – не поэтическое допущение, а существующая реальность. В Вологодской такого быть не может.

Пространство двора огромно. Здесь надо было разместить четырех коров, одну– две лошади, десятка два овец. На втором этаже, на повети, складывали сено. Сначала носили его из овина на специальных носилках, которые представляли собой две тонких жерди. Эти жерди подтыкали под копну, поднимали два человека и несли прямо на второй этаж по зъезду.

Сзади дома на повети имелись большие ворота. От них со второго этажа до самой земли шёл бревенчатый спуск. Он-то и называется в Вологодской области зъездом, а в Архангельской области его называют взвоз. По этому зъезду зимой прямо на второй этаж, на поветь, лошадь привозила целый воз сена. Сено разгружали, разворачивались и осторожно спускались вниз, как с горки. На повети центральное место в ширину ворот оставалось пустым, а вдоль стен, справа и слева, складывали зароды сена. Зарод – во всю длину повети, а высотой – до самой крыши.

Средний сруб предназначался для горенок и горенушек. В доме моего деда было два таких помещения: холодная горенка, которая имела вполне жилой вид, и горенушка. В ней стояли сундуки с одеждой и сундуки с книгами. В них были старые журналы: «Будильник», «Осколки». Журналы «Нива» и «Родина» были переплетены по годам. Гоголь, Беранже, Григорович, Крестовский, Прево. Всех не помню.

Собственно дом, пятистенок, состоял из избы и горницы. В избе кухня была отделена переборкой по ширине русской печи. В горнице была печь с лежанкой. Называли ее просто «лежанка». Теперь такие печи делают короткие и с плитой. А лежанка длинная и чуть пошире. На ней действительно можно лежать.

Мебель для всего дома делали те же плотники, которые строили дом. В избе и горнице вдоль стен были встроены лавки. Были ещё и перекидные скамейки размером по ширине и длине стола. Были буфеты и в избе, и в горнице и, конечно, был большой стол, который стоял в Красном углу, где в киоте висели иконы. В горнице было много цветов. Они стояли на полу в кадках и порой доставали до потолка. Это были фикусы, монстеры, олеандры. Было чисто, светло, тепло и очень уютно.

ВЕЧЕРИНА
Вечерина – это название танцевально-игрового вечера крестьянской молодежи. Зимой для такой цели снимали большую избу у какой-нибудь одинокой старухи, а летом – завозню. Завозня – большой сарай для транспортных средств крестьянина. Пол в завозне плотный, без щелей. Для освещения приносили лампы. На керосин складывались парни, а девицы отвечали за чистоту и порядок. За избу и завозню приходилось расплачиваться по договору. Условия были разные. Кому-то надо было выкосить овин, кому-то теребить лён или жать рожь. Одинокой старухе, у которой уже не было ни поля, ни овина, на престольный праздник все приносили «по одному яйцу, по пяти горстей льна, по деревянной чашке муки (деревянная чашка большая – в ней рубят капусту на пироги). Мука у кого какая есть – ржаная, ячневая или овсяная. Приносили ещё по 20 копеек денег: старухе на керосин, льняное масло и Богу на свечку».

Вечерины собирались в воскресные и праздничные дни. Танцевали с 7 часов вечера до 12 часов. В каждой деревне были свои гармонисты и балалаечники. Если они ещё не пришли, кадриль танцевали под песни. 6 фигур, 6 разных песен, 6 мелодий. Надоело танцевать, играют в игры – хороводы. Приведу для примера игру «Жёнушка». «Девушка – «жёнушка» идет впереди, за ней парень – «муж». Идут, приплясывая, друг за другом по кругу. Девушка все время старается от парня отвернуться. Хоровод поет:

Жена моя жёнушка, сердитое сердце твоё.
Посмотрите, добры люди, как жена мужа не любит.
К людям ходит личиком, к мужу – правым плечиком.
Жена моя жёнушка, сердитое сердце твоё.
Вот поеду я, жена, во Китай-город гулять,
Привезу тебе, жена, кисеи на рукава.

Кладёт на плечо платочек, она капризно сбрасывает его. Хоровод опять поет – посмотрите, добры люди…

Жена моя жёнушка, сердитое сердце твоё .
Вот поеду я, жена, во Китай-город гулять,
Привезу тебе, жена, шаль пуховую.
Набрасывает на плечи платок, она сбрасывает. Хор опять поёт припев и дальше…

Привезу тебе, жена, плеть шелкову для тебя.

Делает вид, что стегает ее и уходит вперёд, не обращая на девушку внимания. Теперь она забегает вперед и заглядывает на него. Хор поёт:

Посмотрите, добры люди, как жена-то мужа любит,
К мужу ходит личиком, к людям правым плечиком.

Игра воспроизводит житейскую ситуацию. Не только русскому мужику приходилось учить капризную жену плёточкой. В Англии и сейчас существует закон, запрещающий бить жену раньше 9 часов утра.

Церковные праздники были распределены по деревням равномерно. В каждой деревне раза два в год побывает не только весь приход, но и вся округа. Там устраиваются гулянья, там же бывает и вечерина. На праздничной вечерине гармонисту приходится много играть. За игру полагалось платить. Отыграет он какое-то количество времени, тряхнёт головой, выйдет на середину, поставит гармошку на пол и шапочку на неё положит, а сам в сторонку отойдёт. Женихи достают по рублику и в шапочку кладут.

Гармонист отдыхает, а девицы идут переодеваться. Так повторяется 3-4 раза. Девицы из ближайших деревень несли с собой узел нарядов, несли на голове – так меньше помнётся. Оставляли у подружек, там и переодевались.

Кадриль чередовалась с играми и хороводами.

ПОСИДЕЛКИ

В разных местах это слово произносят по-разному: посиденки, посидки (ударение на «О») или просто беседа. Летом посиделок не бывает. В будние дни работа в поле и огороде от зари до зари, в воскресенье с утра у девичьих качелей, а позднее – вечерина.

Посиделки начинаются, когда с поля всё убрано, когда со льном управились и можно прясть. Обычно перед Казанской договариваются с хозяйкой, в Казанскую – вечерина, а дальше всю зиму, до самого Великого поста, – посиделки. Время это предназначено прежде всего для работы. Нужно успеть спрясть весь лён, т. к. с Великого поста в избах устанавливались кросна (ткацкие станки), начиналась другая работа, и посиделки прекращались. На посиделки приносили девичьи скамейки. Они широкие. На узкой перекидной скамейке с прялкой не усидишь. Работа спокойная, привычная. Руки сами выполняют нужные движения, а тем временем можно посудачить, можно песню спеть, а пришли женихи, то и кадриль станцевать можно или в игру веселую поиграть. Только играй-не играй, а две горсти льна за вечер надо спрясть, а то сраму не оберёшься. Пряли тонко, чтобы во время Великого поста наткать полотна и нашить приданого себе уже на всю жизнь.

Бывало, и во время Великого поста договорятся с хозяйкой и придут посидеть все вместе, а вместо платы кто чего принесёт: груздей солёных, рыжиков, брусники моченой, репы вяленой. Но ни танцев, ни песен в Великий пост не полагалось.
ТРОИЦКИЕ ЗАБАВЫ
Вся юность и молодость моих родителей прошли ещё до революции. Моя мама и тётушка проводили время так же, как их бабушки и прабабушки. Воспитывала их бабушка Ульяна Степановна, которая родилась в 1845 году. Я с удовольствием слушала их рассказы и часто записывала их, задавала вопросы и уточняла детали. Вот такой рассказ и хочу предложить читателям.

Накануне Троицы, в субботу, ходили венки завивать. Сначала дома все дела сделаем – выстираем всё до последней тряпочки, полы намоем до самой улицы. За день управимся, а вечером идём венки завивать. Идём полем, возле реки, где березки. А за нами – парни с гармошкой. Нагуляемся, напоёмся, берёмся венки завивать: на молодой берёзке из сучка со всеми ветками скручиваем петлю и перевязываем лентой.

Утром в Троицу все шли в церковь. Троицкая обедня длинная. Даже поговорка была: это дело длинное, как Троицкая обедня. У батюшки много веток наготовлено. Накропит и каждому по веточке даст.

После обедни ездили иногда в Павлов монастырь, а из монастыря в Дор, там бабушка Ольга и другая родня. В первый день Троицы ОСНОВА в Кокореве. В основу на гуляньях народу сотни большие. Деревню к этому дню девицы всегда подметали.

Из рассказов моих тётушек я поняла, что ОСНОВА – это большой хоровод. Девушки становились в хоровод и начинали петь песни. Постепенно к ним присоединялись всё новые и новые. Присоединялись и «женихи». Если девицы становились куда придется, то парни выбирали, с кем стать рядом. Тут можно было и словом перемолвиться, и ручку пожать. Особо щепетильные девицы не позволяли взять себя за руку, а подавали парню уголок платочка, а сами держались за другой уголок. Хоровод растягивался во всю длину деревни, и уже не слышно было, что поют в одном конце, что в другом, а что в середине. Во всех этих катбищах, основах, гуляньях смысл был один: дать возможность познакомиться молодым людям со сверстниками со всей округи, а не ограничиваться только своей деревней. Здесь, как и зимой на катбищах, по всей деревенской улице возле домов сидели и стояли родственники. Они зорко следили, кто и кем заинтересовался, узнавали, чей это сын или чья дочь. Обсуждали – не по себе дерево ломит, или – парень-то хорош, да природа-то больно худая, или – Николай-то наш какую квашонку приглядел и не отходит.

В понедельник, после Троицы, в Духов день, шли ломать венки. Каждая свой ломает и бросает в реку. Смотрели, далеко ли уплывёт, к какому берегу прибьётся. Пели песни. Определённых не придерживались. Но чаще других пели:

Плела девица венок в реченьку бросала.
На чужой стране дружок, как живёт, гадала.
Или любит, или нет девицу младую.
Или, может быть, давно полюбил другую.
Закружился мой венок, под водою сгинул.
Видно, бедную меня молодец покинул.

Все праздничные дни заканчивались вечеринами. Вечерина, или гулянье – это танцы. Летом гулянья происходили в завознях. Там пол гладкий, без щелей. (Завозня – это большой сарай для разных телег, саней и прочих транспортных средств, которых у каждого крестьянина было много). Если на вечерину шли в другую деревню, с собой несли узел с нарядами. Заходили к знакомым, оставляли наряды и шли на вечерину. Потанцуют какое-то время, идут переодеваться. За вечер обычно раза четыре переодевались.

В праздничные дни, и воскресенья, и летом не работали. Молодежь собиралась у девичьих качелей. Девичьи качели были большие и высокие. Строили их парни на свой высокий рост. В деревнях по Обноре качелей на верёвках не знали. Народ там основательный. Делали все прочно и надолго. Вкапывали две пары столбов в виде буквы «А». Верх этой буквы соединяли таким образом, чтобы столбы имели ещё продолжение. Туда, на обе пары столбов, укладывали переклад или перекладину. (Так раскачался, что до самого переклада взлетел, или – а я и выше перекладины могу). С переклада свисали две релины. Это две довольно толстые жерди. В толстом конце в каждой из них выдалбливалось прямоугольное отверстие. Потом релина расщеплялась. Получалась вилка, которая захватывала переклад. Выше, над перекладом, в отверстия вставлялся деревянный брусок. Все удивительно просто и прочно. Внизу на каждой релине тоже выдалбливались два отверстия – одно повыше, другое пониже. Тут закреплялась доска с круглыми отверстиями, в которые вставлялись релины и закреплялась деревянной чекой на нужной высоте.

Утром, в праздничный день девицы напьются чаю и выходят к качелям. Качаются тихонько и песни поют. Парни выходить не торопятся, цену себе набивают. Надоест девицам качаться, соберутся в ряд по три-четыре, по деревне идут и опять песни поют. В каждой деревне были хорошие голоса. Любили петь и умели. Хороших певиц там называли голосёнами.

Девичьи качели были для детей недосягаемы. Далеко не каждая девица могла сесть на эти качели самостоятельно. Иногда бои разгорались за право посадить на качели какую нибудь Дуняшку. На этих качелях самостоятельно можно было выкачиваться только стоя. Но так качались только парни. Порой летали выше переклада. Девиц же усаживали на доску двоих, а то и троих. Выкачивали с помощью верёвок. Два парня, каждый со своей стороны, захлестывали верёвку за релину и начинали раскачивать. Чем выше взлетали качели, тем длиннее отпускали верёвку и сильнее дёргали. Девичьи пестрые подолы, как цветы, распускались в небе то с одной, то с другой стороны качелей. А смеху, а визгу сколько!

У качелей собиралась только молодёжь. Из семейных могла выйти к качелям разве что молодушка с ребёнком. Ее обступали подружки-ровесницы. Но обращались к ней уже не как прежде. Теперь она им не была ровней, у неё другое положение, другие права и обязанности.

— У свекрови, что ли, отпросилась?
— Сама предложила.
— Знать, хорошо живёте.
— Не жалуюсь.

Могла приковылять к качелям и старая старуха, но не всякая, а излишне любопытная.

Солидные семейные люди в воскресенье или праздничные дни собирались на брёвнах. Всегда у кого-нибудь в деревне с зимы были заготовлены брёвна и лежали на солнышке на просушке в стороне от дороги. Первыми выходили мужики. Пока бабы доделывают свои утренние дела, мужики уже успеют обсудить свои солидные мужские проблемы. Соберутся вместе, тоже песни поют. Любил русский народ петь. В песне душа отдыхала, тоска истаивала, обида отступала. Человек начинал если не понимать, то чувствовать ценность жизни самой по себе.

НЕКОТОРЫЕ ОСОБЕННОСТИ СВЯТОЧНОГО ВЕСЕЛЬЯ

В любом обществе существуют определенные законы поведения. Они нигде не записаны, но о них говорят: «У нас так принято». Какими бы дикими они ни казались стороннему взгляду, для данного народа они совершенно естественны и в основе своей имеют психологические, природные или исторические причины.

Для русского народа всегда была характерна необычайная строгость нравов. Приведу здесь любопытное высказывание Достоевского: «Народ наш не развратен, а очень целомудрен, несмотря на то, что это безспорно самый сквернословный народ в целом мире, и об этой противоположности, право, стоит хоть немножко подумать».

Женщине выйти на люди без головного убора было позорно. Сама возможность «опростоволоситься» уже пугала. В обычные дни смеяться и шутить считалось грехом. Даже улыбка должна быть сдержанной. «Скалить зубы» не полагалось.

И всё-таки бурное веселье, проказы, смех крайне необходимы самой природе человеческой. На Руси таким праздником были Святки. Это языческий праздник. На Святках ряженые толпами ходили по улицам. Их ждали в любом доме, в том числе боярском или княжеском. С приходом ряженых начиналась веселая кутерьма, смех, пляски.

Хозяева сами принимали участие в этом буйном веселье. Одевались в чудное платье, закрыв лицо страшной «харей», нарисованной на берёсте, княжеская молодежь вливалась в эту толпу и вместе со всеми участвовала в привычных, но не всегда пристойных играх.

В Новгородчине святочное веселье еще бытовало до войны. Но после войны, в 50-е годы не в меру ретивое начальство прекратило эти народные забавы. На святках всю милицию на ноги поднимали, чтобы не дать молодежи скапливаться на улице.

Поспрашивайте бабушек, они с радостью расскажут, как весело им было в святки, как они наряжались, какие проказы устраивали сами или свидетелями каких проделок были. У меня много записано таких рассказов и в Новгородской, и в Вологодской областях, но не всё бумага терпит. На святках народ сбрасывал моральную узду. Не грех было подурачиться, побезобразничать, то есть лишиться на время привычного человеческого образа.

«В святки с работой на беседу не ходили — грех. Посидим, посидим и пойдем аукаться. Выйдем, где дороги пересекаются и кричим: «Суженый-ряженый, я тебе аукну, ты мне откликнись — ау!» С какой стороны откликнется – оттуда и суженый. Или брали квашонку, несли в поле, завязывали девушкам глаза, а квашонку относили в снег, недалеко от дороги. Кто найдёт, тому не миновать в этом году у свекрови хлебы месить. Иногда шли к тётке Сане, наливали в ушат воду, раскручивали падогом (палкой) и бросали ложки. Чья ложка выскочит, та и замуж выйдет в этом мясоеде.

Парни закладывали дровами калитку девушкам. Бывало, чуть не всю поленницу перекидают к калитке. Девушка выходит заново складывать поленницу, ей помогают подруги. Парни идут «мимо», сокрушаются, кто же это натворил, жалеют девушек и берутся помогать им. Снова шутки, веселье.

Или трубу затыкали витком кудели. Хозяйка начнёт печь топить, а дым в трубу не идёт. Будит дочку – выходи. Не иначе, как Ванька ночью на крышу лазал. И правда, Ванька уже тут вертится и сам же лезет снова на крышу куделю из трубы вытаскивать.

Принято было ряжеными ходить по домам. Парни обычно, наряжались девицами, а девицы в мужские костюмы. Особенно, если есть костюм солдата. Усы сажей подведут, а на глаза – черная полумаска. Парни иногда надевали страшные личины из бересты.

Обычно начиналось с вопроса: «Девки, к кому пойдем наряжаться? — Пойдемте к тётеньке Авдотье!» Придут: «Тётенька Авдотья, наряди нас». Открываются сундуки. Достают старое, что уже не носят, а только летом сушат. Парни наряжались девицами, старухами, свахами, цыганами или цыганками. Иногда старые девицы парней подговорят, незаметно уйдут, нарядятся ряжеными, наберут бубенцов, подбегут к калитке, зазвенят бубенцами, закричат «тпру!», будто на тройках из других деревень приехали, и вбегают в избу. Миша Милкин как-то нарядился торговцем, положил в корзину мороженого конского навоза и предлагал всем купить, ну хоть так съесть заморского яблочка.

Всюду распространено было «отпевание покойника». Эта сценка бытовала по всей России. Корни её уходят далеко в язычество и, вероятно, связаны с каким-то верованием, когда полагалось похоронить самое смерть, чтобы благополучно пережить трудную зимнюю пору. О ней мне рассказывали в войну в Смоленской области и теперь в Новгородской области, подробно расспрашивала об этом у своих вологодских тётушек. В этой забаве принимали участие только мужики. Молодёжь, женщины были лишь зрителями.

Человека укладывали на девичью скамейку. Девичьи скамейки были широкие, как лавки, чтобы удобно было сидеть с прялкой. Обычные же перекидные скамейки были узкие, на них человеку лежать неудобно. Лицо «покойника» белили мукой, вставляли крупные зубы, вырезанные из репы или брюквы, закрывали простынёй и начинали оплакивать. Мужики наряжались старухами-плакальщицами. Вся смеховая суть заключалась в пародиях на плачи и отпевания. Интересно, что на Обноре, стороне благочестивой, обходились без непристойностей. Там вообще сквернословие было большой редкостью. Считалось, что сквернословие отца есть прямое проклятие своим детям, что каждое «худое слово» посылает на них страшные болезни в детстве и несчастную долю в дальнейшей жизни.

Новгородцы, пародируя плачи, не стеснялись в выражениях и проявляли необычайную изобретательность. На святках всё можно. Никто не осудит, только весело посмеются. Да и не разберёшь, кто тут, закутавшись в бабий платок, взахлёб рыдает над «покойником».

Оплакав, начинали «покойника» отпевать. В отпевании участвовал «батюшка» в ризе из рогожи или рваного веретища. Отпевали-то самое смерть! В руках у «батюшки» «кадило». Обычно это старый глиняный рукомойник, у него ушки с дырочками. В рукомойник клали красные угольки. А сверху сыпали всякую вонючую дрянь, вроде сухого куриного помёта. Обязательно присутствовали певчие.

Именно в пении и была вся смеховая суть обряда. Тут уж не стеснялись. Остроумие и сквернословие переплетались в каждой фразе.

Все это я пишу по рассказам участников и очевидцев. Самой видеть не приходилось, поэтому хотелось записать поподробнее, особенно эти пародии на отпевание. Но ничего не получилось. «Хоть что-нибудь, хоть намеком», — просила я. Но новгородские женщины над моей наивностью так смеялись, что мне самой становилось смешно.

Считается, что в святки всё дозволено, только изменить надо свой вид до неузнаваемости — мужчине переодеться в женские одежды, а женщине — в мужские. Видимо, считали, что в таком случае и смерть не разберется, кто смеялся над ней, и сам Бог не сумеет определить, кто так грешит.

Помимо сквернословия, в святки допускались и иные вольности. Нарядится парень в юбки, лицо мукой напудрит, щёки свеклой нарумянит, губки бантиком сложит и плывет по улице, как павушка. На вечеринку придет, в сторонке скромно постоит. Начнутся танцы — «кандрель» жеманно потанцует, а как ударят плясовую, разойдётся со всей лихостью – только юбки широкие мелькают. Перед девками нарочно юбками повыше махнет, так что они с визгом в стороны рассыпаются, разглядев, наконец, что это парень.

Есть какая-то буйная энергия в человеке. Бурлит она до поры до времени и требует выхода Церковь прекрасно это понимала и не противилась. Наоборот, сами священнослужители принимали участие в святочных забавах. Так, в житии Ивана Неронова, идейного вдохновителя протопопа Аввакума, рассказывается, как Неронову случилось натолкнуться на такие игрища в доме самого архиерея. Именно об этом он пишет: «Во время празднования Рождества Христова неразумнии людие обыкоша собиратися на бесовские игрища, налагающе на лица своя личины различныя страшныя по подобию демонских зраков».

В советское время не велели верить ни в Бога, ни в демона, но так усердно искореняли все национальные традиции народа, что сменилось всего два поколения, а мы уже стесняемся быть русскими, не хотим знать обычаев предков, не интересуемся историей нашего государства, а спокойно глотаем ту ложь, которая печатается теперь в школьных учебниках, льётся с экранов наших телевизоров. Отсюда и сквернословие стало обычной нормой нашей жизни. «Ибо не ведаем, что творим».

МАСЛЕНИЦА

Масленица на Обноре начиналась с закатывального воскресенья. В это же воскресенье – мясное заговенье. До Пасхи мяса не попробуешь. Парни в этот день устраивали на высоком берегу реки горы, да такие, чтобы на них было непросто скатиться. Ухабы и трамплины обязательно заставят и парней и девиц изрядно поваляться в снегу. Катались в одиночку и парами, часто устраивали целый поезд из саней, а то и «кучу малу». Подбегал к горке парень с санками, кричал «куча мала!» и сам ложился на санки. На него сразу сыпались все, кто стоял поближе. Не разбирая, где голова, где ноги, с визгом катились до первого ухаба. Там санки подбрасывало, и вся «куча мала» летела в снег в разные стороны. Из сугробов скоро не выберешься, а иной тароватый парень ещё и поцеловать подвернувшуюся девицу успеет.

Всю неделю катались с утра до вечера. Возвращались все в снегу. «Жакетки в избу не вносили. Оставляли в сенях. В избе оттают, просохнуть не успеют, а утром – опять кататься».

У детей не только катанье со своих горушек. Есть дела поважнее. Они собирают по домам топливо для масленицы. Брали санки, что побольше, подбегут к дому и кричат: «Тётки-лебёдки, косые заплётки… подайте… на масленицу». Им выносили из дома всякий горючий хлам: рассыпавшуюся кадушку, либо ушат, расколовшуюся дупельку, прохудившийся берестяной туесок, берестяную пестерьку, высохшие пареные веники. Кто хламу не приготовил, дадут дров охапки две. Все это везли они к большому шесту, который был вморожен в снег за деревней на высоком месте. Деревни стояли на холмах, и горящую масленицу далеко видно. Зажигали масленицу, как стемнеет. Детям не терпелось. Как увидят, что где-то масленицу зажгли, бегут по домам: «В Баскакове уже масленицу жгут!» Тут уж вся деревня сбегается масленицу жечь. Даже маленьких ребятишек на саночках везут. Костер большой, разгорается быстро. Принято было валять друг друга в снегу. Подкатятся сзади под ноги какому-нибудь парню, он упадет. Тут девицы, как сороки, на него нападают, встать не дают. И стар и млад в снегу крутятся. Только поднялся, глядишь, уже опять в снегу, навалился кто-то и встать не дает.

Жгли масленицу в последнее прощальное воскресенье. Дальше уже пост.

Но это вечером, а днем – катбища. Мероприятие серьезное и ответственное. В определенную деревню народ съезжался со всей округи. «Большие сотни, уж большие сотни», – многозначительно говорили мои тётушки. И неудивительно, в семье 3-5 девок на выданье и каждую надо как-то «пристроить». Была даже поговорка: «Слава Богу, дело сделали, дуру замуж выдали». Очень часто молчаливая девушка, которая в семье считалась дурой, на деле оказывалась отличной женой, матерью и хозяйкой, а избалованной умнице нередко приходилось ей завидовать.

В последнее воскресенье с утра ехали в Слободу на катбища. Слобода — деревня широкая, расположена рядом с Большой Дорогой, но всё-таки в стороне от неё. Народу съезжаются большие сотни, старшие стоят или сидят возле домов. Там же стоят и девицы, которых только привезли на катбище родственники или нанятый человек. Если приезжал из Питера Андрей Дмитриевич, то он нанимал у Буслаева тройку и катал сестёр, пока их не разбирали другие «женихи». Освободившись от такого груза, он сам начинал катать других девиц. Бывало, что какая-нибудь заботливая тётушка заранее попросит прокатить свою племянницу, а то ведь так всё воскресенье и простоит. А тут, глядишь, и ещё кто-нибудь покатает. Может, кто и заметит девку. У каждого «жениха» – своя лошадка и саночки. Для такого случая имелись сани нарядные – сиденье и спинка яркие, ковровые, а снаружи расписные или черные лакированные. И ритуал был разработан особый. Подъезжает парень к девушке и любезно спрашивает: «Не желаете ли, Марья Кондратьевна, со мной прокатиться?» Отказываться не полагалось. Он её в саночки посадит, ножки меховой полостью укроет. А меховая полость – всего лишь шубное одеяло. Это у буслаевской тройки меховая полость волчья либо медвежья.

Можно было и перехватить желанную девицу у другого «жениха». Подъедет поближе и опять спрашивает – не желаете ли со мной прокатиться. Та из одних саней вылезает, в другие саночки перебирается, а толпы народа у домов наблюдают. «Уж Савинихи-то из саней в сани, из саней в сани. А нашу Дуняшку только три раза и прокатили».

Саней много. По деревне едут в 3 –4 ряда по кругу, едут медленно. Тесно. Больше стоят. Доберутся так до моста, где на Большую Дорогу выехать можно, прокатят девицу версты две с ветерком и обратно возвращаются в деревню. Теперь девицу приглашает кто-то другой, а этот жених уже новую.

Накатаются – и к родственникам или знакомым в ближайшую деревню – чай пить. До своей-то деревни ещё верст 30-40 надо ехать.

В то же время и в Новгородской губернии такие катания имели место. Но там были свои особенности. Каждая девица стоит и в руках подушечку держит. Подъедет парень, она свою подушечку положит и на нее сядет. Сани-то были простые, а в них сено. Расписные сани были большой редкостью.
ВЫКУП НЕВЕСТЫ
В ритуале старинной свадьбы существовал очень важный момент, в настоящее время уже совершенно исчезнувший. В нём сосредоточилась вся игровая суть свадебного обряда, то игровое действо, из-за которого и появилось выражение «играть свадьбу».

Существовал четкий сценарий выкупа невесты, определены действующие лица и их роли, а дальше – свободное творчество участников, импровизация.

Традиционные фигуры дружки и «брата» невесты, повязанные яркими полотенцами через плечо, веселые и находчивые, хорошо вписались бы в современную русскую свадьбу. Зачем нам грузинский тамада, если есть у нас свой задорный и разбитной дружка. Используя этот сценарий, можно наполнить его современным содержанием, тем более, что от старинной игры мало что сохранилось. Чтобы любознательный читатель мог представить себе это действо, попытаюсь изложить его суть, но лишь настолько, насколько сама его представляю по рассказам «николаевских» старух.

Начинался день свадьбы с застолья в доме невесты. Собирались все родственники невесты, садились за столы. Столы ставили «покоем». Невеста сидит в центре. Возле невесты садились родители и брат невесты, часто лицо приглашенное. На столе, перед невестой ставили «девью красоту» (ударение на А). Это верхушка сосны, убранная бумажными цветами, маленькими свечками и лентами, которые дарил жених для подружек. Когда жених уводит невесту, чтобы ехать к венцу, подружки хватают «девью красоту» и растаскивают ленты. Если ленты не досталось, скорого замужества не жди. Можешь и в девках остаться.

Главные действующие лица здесь невеста, брат невесты, дружка и подружки невесты. Для исполнения некоторых ролей приглашались своего рода специалисты.

А пока наша невеста сидит за столом. Она накрыта нарядной шалью, ни лица её, ни платья не видно. Платье нарядное, но не подвенечное. К венцу одевали невесту в церкви.

За столом она громко плачет и причитает. Это ритуальный плач. Не каждая невеста могла изобразить его, но плакать, выть было необходимо: «Не наплачешься за столом, так наплачешься у свекрови за столбом». Имеется в виду печной столб в избе, на котором держались полати и висел рукомойник. Часто плакальщицу нанимали. Её усаживали рядом с невестой под тот же платок. «Плакальщица выла, невеста подвывала». Если невеста сирота, то пелись такие песни:

Полный двор у нас коней стоит,
Полна горница гостей сидит.
Одного-то гостя нет у нас,
Что родимого да батюшки и т. д.

Песни эти длинные, без конца и без начала. Куплеты набирались, перестраивались, обновлялись смотря по обстоятельствам.

Ждали, когда приедет жених с гостями. Гостей много – саней 30, если свадьба бедная, а богатая — и 60 наберётся. Весь этот СВАДЕБНЫЙ ПОЕЗД с ПОЕЗЖАНАМИ остаётся на улице и мёрзнет, пока жених выкупает невесту. После выкупа невесты поезжан приглашают в дом подкрепиться и погреться. Ведь расстояние между деревнями жениха и невесты может быть и 30 верст, и более, а свадьбы играли после Покрова.

Теперь о самом выкупе невесты. Дружка открывает дверь и сразу же начинает игру.

– Скок через порог! – неуклюже перескакивает и падает. – Еле ноги переволок! – Показывает гостям, что он очень озяб. Ему подносят стакан пива. Именно пива, а не вина. Слишком велика роль дружки на свадьбе. Он должен быть бодр, весел, остроумен и сохранять до конца светлую голову. «Брат невесты», подавая на тарелочке стакан пива, просит дружку выпить, но «не ЗА край, не ЗА донышко, не ЗА самую середочку». Догадливый дружка пьет ЗА честь красной девицы Авдотьи свет Ивановны.

Диалог брата и дружки являлся центром игры. Брат загадывает загадки, задает замысловатые вопросы, требует выполнения невыполнимого. Это было состязание остроумия, находчивости, эрудиции. Если же ответ дружки был неудачен, приходилось давать выкуп деньгами. Деньги – обязательно звонкая монета. Проштрафившийся дружка втыкал её в каравай хлеба, который лежал тут же на блюде. Эти деньги заветные, на чёрный день. Задача брата – собрать как можно больше заветных денег для невесты. Игра эта очень веселила всех участников и гостей.

Роль брата и дружки мог исполнять далеко не каждый. Иногда приходилось приглашать из других деревень. Слава об их находчивости и остроумии шла по всей округе.

Но подружек из других деревень приглашать не приходилось. В каждой деревне песенная культура была очень высока. Здесь немалую роль играла церковь. Церковный хор — это те же поселяне окрестных деревень. Талантливых песенниц ценили и уважали.

На свадьбах пели традиционные корильные и величальные песни. Они были обращены непосредственно к определенному лицу. В корильных песнях, укоряли, ругали, желали всяких пакостей. Потом, потешившись изрядно, девушки в песне же извинялись:

Не с ума мы слово молвили
Мы с подружкой расставалися,
Умом – разумом мешалися.

После чего брали блюдо и обходили присутствующих. Им клали деньги на ленты и на гостинцы. В покорах, как и в восхвалениях, всё было в избытке. Приведу отрывки этих песен, обращенных к жениху.

Корильная:

Что у них-то на чужой стороне,
Все поля горем засеяны, да кручиной огорожены,
Горючим слезам поливаны.

Величальная:

Все поля изюмом сеяны,
Виноградом огорожены,
Сладким винами поливаны.

Доставалось от подружек всем. Жениху:

Что не ровня возле бок сидит,
Словно угольям мешок набит.

Дружке:

Как у дружки-то кафтан
Черт по берегу таскал,
Как у дружки рукавицы
После бабы водяницы.

Свахе:

Околеть бы свахе-своднице
В нетопленой, новой горнице.

Свату:

Уж как свату перелеснику,
Ему три бы чирья в бороду,
А четвертый бы под горлышко,
Вместо ясного бы солнышка.

Поезжанам:

У них лошади все чалые.
У них сбруи-то мочальные.
Что вы долго собиралися,
Але в лапти обувалися.

После выкупа невеста забирала каравай хлеба с деньгами, жених усаживал невесту в сани, а сам бежал к передним саням, где его уже поджидал дружка. Невеста ехала в середине поезда. Жених ещё должен был несколько раз подъехать к ней, чтобы убедиться, что невесту ему не подменили. Значит, и такое прежде случалось.

Наряжали невесту в подвенечный наряд уже в церкви. Но самое важное было обуть невесту. Туфельки на ножки невесте должна была надеть обязательно молодая женщина, счастливая в своем замужестве. Есть же пары, которые так и светятся своим счастьем. Вот такую и выбирали, чтобы множились счастливые семьи. После венца ехали на свадебный пир в дом жениха. Пировали всю ночь, а утром все собирались «будить молодых».

Глиняный горшок, наполненный звонкой монетой, разбивали о порог горницы, где спали молодые. Здесь же разбрасывали мелкую солому и кидали бумажные деньги. Выходила молодая, низко кланялась свекрови и говорила: «Благословите, маменька, пол подметать». Свекровь подавала ей новый веник и дарила дорогой платок. Обязательно большой и красивый, иначе люди осудят. Молодая начинала подметать черепки и солому, а деньги подбирать и складывать в платок. Потом платок и деньги убирала на дно сундука, где уже лежал каравай хлеба с монетами. Эти деньги при благополучной жизни никогда не трогали. Они береглись на чёрный день.

ЧЕСЛЯНЕ
Свадьба в Новгородской губернии

Слово «чесляне» я впервые услыхала в деревне Калиты Демянского района. Смысл поняла не сразу, а перевести с диалекта на литературный язык и сейчас не могу. Расспрашивала многих. Всё, что сумела здесь записать, рассказывали мне мои сверстницы. Самое сильное впечатление в их жизни оставила война да лесозаготовки. О свадьбе говорили неохотно. «Да какая там свадьба! За руку – да за реку. Вот и всё. А мама картофельных оладий напекла. Хлеба-то не было».

Но до войны здесь еще что-то сохранялось от старинных свадебных обрядов. Есть здесь женщины, которые любят и ценят прошлое своей деревни, хранят его в памяти, правильно осмысливают и рассказывают так ярко и образно, что заслушаешься. Именно такой рассказчицей была для меня Анна Павловна Зубрина в деревне Горелая Березна. В основном на её рассказы буду опираться в дальнейшем описании здешней свадьбы. Прошу лишь обратить внимание на то, что описываемые события происходили в конце двадцатых годов, т. е. им предшествовали первая мировая война, революция, гражданская война и началось раскулачивание. Деревня уже была разорена начисто. Стояли избы, подрастала молодежь, а жить было нечем. Но и в таких условиях берегли свои национальные традиции, играли свадьбы, как положено по старине. Для этого не хватало усилий двух семей, помогали всем миром, а все-таки устраивали настоящий праздник.

«Сидим, бывало, маленькие у окошка, прядем. Вдруг – ох, чесляне повезли – свадьба! Бросим всё — и на улицу. Чесляне глядеть, – рассказывает Анна Павловна. – Чесляне везут медленно. Лошади не наряжены, сани простые. Впереди идет дядя или тетка невесты, а сзади сестры идут, подружки. На санях сандук, шкап для одёжи, машинка швейная, если есть. Перины, подушки. Что есть. А если ничего нет, набьют два матрасника соломой, кругом простынями нарядными завесят, сверху одеяло, подушки 2-3 положат и везут. Везут через все деревни. В деревнях не торопятся. Народ глядеть сбегается. Узнают, кто женится. Что да как.

Простыни нарядные, кружево вязаное или строченое (крестецкая строчка), дальше точа (ткань) и опять узор шитый. Одеяла разные были. У богатых – сатиновые ватные стеганые. Победнее – ситцевые цветочками. Наволочки на подушках цветастые. Цветы что крупнее, то лучше. Кто богат – хорошо. Нет – у богатых занимают.

К матери многие приходили. И в другие деревни давали.

Любушка, дай ОКРЫТЬ ЧЕСЛЯНЕ, а то ведь нечем. Дай простыней, дай одеяло, да и подушечек дай.

В разные деревни давала.

Привезут чесляне в дом жениха часа за три до молодых. Первое – повесят к Боженьке утирашки. Слово «полотенце» у нас не знали. Второе – кисею на окна. Были мастерицы. Кисею наткут, наденут на пяльцы и строчат. Красота такая, что глаз не оторвать. Дальше – занавеска к печке. Бордовая с чёрными или кубовая с розовыми цветами. Матрасы невестины домашние набиты соломой. Пышные!

Теперь полотенца. Старинные-то утирашки другими были. Узорчики тканы узенькие и кружево узенькое. Их вешали на шнуры. Протянут шнур по стенке под потолком и перекинут через него полотенце, как сушить повесят.

Украсив изобку, родители жениха девушек покормят и выходят все на крыльцо встречать молодых.

Молодые от венца едут. Саночки расписные, сиденье ковровое либо бархатное. Лошадь украшена цветами, лентами, сбруя с колокольчиками. А в заулок не заехать, дорога заложена. Народ стоит, жердь за два конца держат. Ждут выкупа. Жених бросает конфеты, пряники, орехи прямо в снег. Все бросаются ловить, особенно дети.

Невеста выходит из саночек и подушечку перед собой держит. Свекровь ведет молодых через двор. Сыплет перед ними льняное семечко, и по двору, и по крыльцам. Приговаривает: «Семенись семья, семенись семья! Все к добру, все к добру!» То же кричат и гости. Отец жениха подкову коневью вбивал в порог. Через нее и перешагивали. Пировали день и ночь, а на второй день, часа в 4 ехали к невесте «на отводину» или, ещё говорили «на яичницу».

СТАРИННАЯ ФОТОГРАФИЯ

Передо мной старинная фотография семьи Грачёвых. Отношу её приблизительно к 1915 году. На заднем плане дом моего деда, в котором прошло моё раннее детство и куда до войны мы ездили на лето. Стоят и сидят возле палисада десять человек. В центре сидит дед, Николай Иванович Грачёв, могучий старик с огромной белой бородой, как у Льва Толстого. Волосы на голове сивые, от грачёвской черноты уже ничего не осталось. Глаза смеются, и под усами блуждает улыбка. Такое впечатление, что отпустил какую-то шутку по поводу своего семейства и сам очень доволен. Но всех остальных шутка задела. Все суровы, отчуждены, некоторые просто обижены и расстроены. «Тятенька был суровенький».

Лицо у деда удлинённое, огромный лоб, крупный прямой нос. Не успел дед принарядиться для фотографии: пыльные сапоги с высокими голенищами, рубаха горохом навыпуск. Подпоясан. Сухие руки лежат на коленях. И сам сухой, костистый. Рубаха висит на нем складками.

Рядом с ним — бабушка Анна. Маленькая старушка в темном платочке. Лицо круглое, даже более того — «редька хвостом вверх» — по меткому выражению тети Нади. Тётушка моя и надо мной так же подсмеивалась: «Вылитая бабушка Анна. И лицо — редька хвостом вверх, и простота её вся тебе досталась». А бабушке моей здесь лет 65. Примерно такого же возраста, как я, когда взялась описывать эту фотографию и собирать записки воедино.

У левой руки деда сидит его старший сын Яков. Он черноволос, как и все Грачёвы. И фамилия дана по древней кличке — грачи. Яков долгое время работал в Питере буфетчиком, но оставаться здесь не собирался. Скопив деньги, вернулся в родную деревню. Выстроил отличный дом. Женился. Жену выбирал работящую. И правда, Семениха готова была, подоткнув подол, работать день и ночь без передыху. Первый в деревне купил молотилку. Но – революция, затем продразвёрстки, продналоги и раскулачивание... Его, как лишенца, отправили в ссылку в Архангельск. Семенихе шепнули — завтра с тебя начнут раскулачивать. Вечером, обрядив скотину, а скотины полон двор, она подоткнула палочкой ворота, взяла с руки узелок и ушла в ночь.

Сидит ещё в первом ряду сестра Николая Ивановича — Мария Николаевна Грачёва. Она была староверка, жила, как монахиня, в отдельной келейке у брата на задворке. (Совсем как сказочная бабушка-задворенка). Лицо у неё тоже очень крупное, удлиненное, сильно выдаются скулы. В далеких предках явно примешалась «чудь белоглазая». Мне же достались от этой чуди не только скулы, но и безцветные брови и сивые волосы. Для нас Марья Николаевна была нашей бабушкой, к ней мы приезжали на лето. Других бабушек мы не знали. Они умерли задолго до нашего появления на свет. Умерла баба Марья осенью 1944 года в возрасте 94-х лет.

Совершенно особое место в моей душе занимает тётя Филя — Фелицата Николаевна Грачёва. На снимке она в верхнем ряду в середине.

В семье моего деда дочери были основные работницы. Выдав замуж троих старших, младших он выдавать не торопился. К Фелицате шесть раз сватались. Отец отказывал. А потом и свататься перестали. Когда-то Фелицата пожила в Кронштадте у своей двоюродной сестры, Матрёничевой Марии Михайловны, в горничных. Матрёничевы жили на широкую ногу. Прислуги было много. Горничные ходили обязательно в корсетах и в туфельках на высоком каблуке. То ли богатство портит людей, то ли создаётся богатство людьми с определённым характером, только эти близкие родственники не оставили у моих тёток приятных воспоминаний. Обиды запоминаются на всю жизнь. Только два эпизода рассказала мне тётя Филя из своей жизни в Кронштадте.

Однажды Александра Михайловна не обнаружила на месте золотой вещицы и тут же пошла к своей горничной Фелицате:

— Не иначе, Фелисатка, как ты взяла!

Тётя Филя проплакала ночь и решила уехать. Но утром хозяйка нашла потерю.

Одну из дочерей хозяева выдавали замуж за дворянина, дав за нею огромное приданое. Свадьбу играли в Дворянском Собрании. Прислугу тоже привезли посмотреть на свадьбу. Их впустили с заднего крыльца и разрешили постоять у двери в зал. Среди них была и горничная Фелицата.

В деревне умирает её сестра. Остались два мальчика — двух и пяти лет. Дедушка Николай сказал:

— Иди к Фёдору Павловичу. Дети-то родные.

Вырастила сыновей. Старший ещё успел окончить военное училище. Оба погибли в июле 1941 года.

Тётя Филя по своей натуре была мученица. За всё плохое, что происходило с ней и окружающими её людьми, она считала себя в какой-то степени виноватой. Даже за создание колхоза в родной деревне она вину возложила на себя. Ей казалось, что коллективный труд будет и легче, и веселее. А как красиво, если поле не будет поделено на полосы, а до самого леса сплошной стеной будет стоять рожь! Она первая подняла руку — за! Тогда ведь тоже играли «волей народа». Она никогда не была ни председателем, ни бригадиром, но оставлять поле незасеянным душа не позволяла.

— Бабы, давайте сеять.

— Ты голосовала, ты и сей!

И сеяла. Лукошко с зерном через плечо — и горстью всё поле засеет.

В войну жила совсем одна. В колхоз тогда всяких уполномоченных присылали: по сбору налогов, по заготовкам, на посевную. Приезжал человек из райцентра, его ж где-то поселить надо. У Маши-Карапаши не поселишь — ребятишек девять человек и куска хлеба в доме нет. у Фелицаты чисто, сытно, спокойно. Рассказываю об этих уполномоченных из-за одной её фразы. Она много думала о судьбе России, о революции, о колхозах. Считала, что колхозы — прекрасная идея, но использовали её не для созидания, а для разрушения.

Один уполномоченный из городских побывал на фронте, был ранен, о коллективизации знал только по книжкам. Здесь впервые услышал правду.

— Да когда же это было, бабушка?!

— Да вот, когда у Сталина голова-то закружилась от успехов!

Тогда эта фраза прозвучала как гром среди ясного неба. А теперь уже не знаю, как и написать, чтобы читающий хоть немножко почувствовал то время. От слов моей тётушки уполномоченный даже вспотел.

— Бабушка, ты больше никому такие слова не говори. Ведь тебя посадят, да и меня вместе с тобой за такие разговоры. Запомни: не было у нас такого разговора.

А Сталина иначе как антихристом и не называли.

† † †

Ещё хранятся в семьях старинные фотографии. Им лет сто, а то и больше. Ещё живые пока люди, которые помнят эти лица, знают судьбы своих родных. Но этого мало. Надо, чтобы знали и помнили дети и внуки. В этих фотографиях не только история семьи — в них история нашей многострадальной России.

МАМЕНЬКИН ЗАПАЗУШНИК

Мой отец был одиннадцатым ребенком в семье. Семья была крестьянская, с крепкими крестьянскими традициями. Отца слушались безпрекословно. «Тятенька был суровенький». Папа не один раз рассказывал о переживаниях своего раннего детства.

Ужинала семья поздно. На ужин подавалось всё, что оставалось от обеда. Обычно это 4-5 блюд-перемен. Лишь в самом конце подавалось молоко. Папа мой – самый младший в семье – последыш, поскребышек, маменькин запазушник – никаких студней с хреном, сальников, щей перепрелых, каш не хотел. Хотел молока, а молоко – в самом конце ужина. Сидит он у матери на коленях, ждёт. Пригреется и уснет. Снесут его сонного на полати. Опять без молока остался!

С каким же возмущением он это вспоминал! Как будто только вчера ему не дали молока, а так хотелось!

И что бы не налить ребёнку молока, не дожидаясь взрослых. Уж который бы сон на полатях досматривал. Так нет же! Порядок соблюдали. Тятенька строг был. Боялись.

И тут же он рассказывал о другой семье, где тоже одиннадцать детей, и все погодки. Детям за столом едва места хватало. Мать с отцом уже и не садились. Папа рисовал такую картину: дети давно уже сидят за столом с ложками в руках. Мать достает из печи чугун со щами, ставит его на стол и ополовником начинает наливать щи в деревянную чашку. Чашка широкая, большая, стоит на столе в единственном числе. Одиннадцать ложек опускаются туда, и щи в чашке исчезают. И так до тех пор, пока чугун не оказывался пуст. Отец же в это время, прижав буханку хлеба к животу, отрезает ломоть и кладет его перед каждым. Работать ему приходится быстро. Пока обойдёт круг, первые уже без хлеба хлебают.

Интересно, что папа вспоминал эти два эпизода один за другим, как бы сопоставляя порядок в семье и отсутствие порядка.

– Ну что бы заранее не налить щи и нарезать хлеб? Не догадывались.

В школу папа начал ходить вместе со своей сестрой Надеждой. Она была двумя годами старше, но была закадычной подружкой. Папа её очень любил. Востроглазая, смышленая, первая ученица в школе, не в меру быстрая. В раннем детстве сломала или вывихнула ногу.

Не везти же девку к фершалу в эку пору за 30 верст. И так заживёт.

Так и осталась Надёна с вывернутой стопой, ходила уточкой, слегка переваливаясь.

Надёне полагалось отучиться два года, а братцу три. Побольше грамоты мужику необходимо, а девке незачем. Но вот беда! Братец совершенно отказывается от школы, рёвет благим матом, сидит на пороге и в шоптаники обуваться не собирается. Да и самой Надёне очень хочется в школу. Первой ученицей была. Стихотворения на лету, со слов учительницы запоминала и на всю жизнь. Пришлось снова двоих везти в школу. Школа была возле церкви Спаса на Нурме. Обычный небольшой крестьянский дом. В одной половине класс, в другой – комната учительницы. Дети были скромны и послушны. Надёна верховодила братцем. Обращались они друг к другу только «сестрица» и «братец». Так же и старшие сестры в непосредственном обращении имён не употребляли. «Всю жизнь он ей в рот глядит», – жаловалась мне мама, когда все они были уже стариками.

СЕМЕЙНЫЕ КОРНИ

Без корней и растение засыхает. А как создать здоровую семью, вырастить достойных детей, если семья твоя появилась ниоткуда и идет в никуда. Нет ни будущего, ни прошлого. О чём говорить с подрастающим сыном, на кого опереться, кого поставить в пример? Своё будущее приходится создавать самим и, как ни странно, помогают нам в этом наши предки, давно ушедшие из жизни. Нужно беречь всё доброе, что хранится в нашей памяти о наших родных. В большинстве случаев наши родные, уже ушедшие от нас, были самыми простыми, обыкновенными людьми, но это ещё не значит, что их жизнь совсем неинтересна для нас. В их жизни было слишком много трудностей, но они преодолевали их, растили нас. Если повнимательнее присмотреться, их опыт пригодится нам в создании нашей семьи, независимо от того, положительный он был или отрицательный, они помогут нам вырастить наших детей благодаря, а может быть, и вопреки тем качествам. которыми они обладали.

В моем роду не было выдающихся личностей, но эти заурядные русские люди были всегда необычайно ярки и интересны. Мне было чему поучиться у них.

Историей своей семьи, предков наших, я стала интересоваться очень поздно, когда сама уже сложилась как человек. А в молодые годы меня просто удивляла болтовня моих тётушек о нарядах, о женихах, о знакомых. Мне было удивительно, как можно помнить, какие шляпки покупали в Питере, если всё это было еще до революции!!!

Но позднее у меня проснулся жгучий интерес к прошлому вообще. Интересовали история, этнография, фольклор. Стала записывать рассказы тетушек об их молодости, о родственниках, деревенских праздниках. Конечно, заниматься специально этим было некогда, все делалось урывками, наспех. Многое терялось, забывалось, но интерес к предшествующим поколениям и к истории России прочно утвердился в нашей семье.

Я стала просить папу писать свои воспоминания. Купила ему толстую тетрадь в зелёном переплете. Он очень обрадовался этой идее, но через несколько дней тетрадь вернул и сказал, что писать не может, не получается. Я удивилась, чего тут «не получается»? Пиши всё, что в голову придет, все интересно! Он опять согласился, но вскоре вернул тетрадь и совсем отказался писать. Оказывается, описывать даже самые простые факты из собственной жизни не так уж просто. С этим столкнулась сейчас сама. Но горько мне очень, что не смогла я заняться с отцом его записками. Даже не знаю, в каком возрасте он был отправлен в Питер «в ученье», как Ванька Жуков Чехова. Знаю только, что сразу, как окончил три класса церковно-приходской школы. Поселили у грязной старухи, в грязном углу. Он сам говорил, что и вспоминать невозможно: «грязь и мерзость». Выучиться он должен был на повара, а пока вся черная работа на кухне достается ему.

Передо мной лежит старинная фотография. На ней служащие трактира, что на Лиговке в доме Перцева, возле Московского вокзала. Его содержал двоюродный брат моего отца, крестьянин Вологодской губернии. На фотографии буфетчик в вышитой косоворотке, два повара в белых колпаках, куртках и передниках и два мальчика. Среди них мой отец – десятилетний несмышлёныш, тоже в белом колпаке, куртке и переднике. К поясу мальчишек привязаны огромные кухонные ножи, которыми повара разделывают мясо. Я удивилась, зачем же детям такие ножи? Отец засмеялся и объяснил, что ножи им дали только покрасоваться для фотографии. Рядом сидит дворник. Он в черном пальто, черном картузе и выглядит очень солидно.

Всё. Больше ничего о петербургском периоде жизни отца не знаю. В родную деревню он вернулся через 19 лет.

Высокий черноволосый красавец, лихой танцор и «чтец-декламатор», очаровывал всех пением под гитару. Он знал весь репертуар Шаляпина, знал всё, что пел народ у Некрасова, а главное, был начитан. Прекрасно знал русскую классику, с книгой не расставался, любил читать вслух всем желающим.

Как это получилось? Кто были его учителями и наставниками? Как можно было деревенскому мальчишке из того угла, где «грязь и мерзость», без всяких учителей и гувернеров, одному, без родителей, подняться до того уровня, когда классическая русская литература стала не только близка и понятна, но наполнила всю его дальнейшую жизнь и жизнь его детей и внуков? Ничего не знаю, теперь и не узнаю. Когда жили вместе, казалось, это данность, которая была и будет вечно. А теперь и мне самой уже 80.

Этот интерес к прошлому способствовал созданию совершенно особой атмосферы в моей семье. Исторические книги стали любимыми. Естественными стали и разговоры о прочитанных книгах.

Теперь сыновья уже седые, и невестки перестали быть молодыми. Стоило мне потрясти своими записками, как начался поиск родственников по всей стране. До сих пор ещё были уверены: «Когда бы мы с тобою ни родились, родились мы в семнадцатом году». Но вот оказывается, что и до семнадцатого года был кто-то, кто имеет непосредственное к нам отношение, чьи качества мы унаследовали сами и передали своим детям. Стало интересно, где и как они жили, чем занимались, чему радовались, как веселились. В каждом месте свои условия, свои обычаи. Можно докопаться до большой исторической глубины. К примеру, деревня, где родился мой отец, была пожалована Иваном Третьим Павло-Обнорскому монастырю в 1489 году.

Конечно, у современных стариков, моих ровесников, дореволюционной России в жизни уже не было, но были рассказы старшего поколения. Кроме того, у нашего поколения вся жизнь проходила в совершенно уникальной обстановке: мы жили в Советской Социалистической России. Там много было плохого, но много было и такого, к чему не перестанет стремиться человечество во все последующие века.

И, конечно, была война. Все мы прошли через эту трагедию, и в каждом она оставила свой след. Поспрашивайте стариков, запишите их рассказы, пусть и неумелые, сбивчивые. Задайте вопросы, уточните подробности, подключите ваших детей к этому делу. Всё, что пережило наше поколение, уже никогда не повторится, но через два-три десятилетия обязательно будет востребовано новыми поколениями. Наше настоящее тоже очень скоро станет прошлым. Ваша юность прошла в 90-е годы? Вспомните это время, свои мысли, свои ощущения. Вам еще предстоит рассказывать о них своим детям и внукам.

Мы должны вложить в наших внуков не только ощущение русскости, но и сознание ответственности за Россию и боль за неё.

ВОСПОМИНАНИЯ РАННЕГО ДЕТСТВА

Звонит колокол.

Читала Набокова «Другие берега». Там он описывает свою способность «заклинать и оживлять былое», т. е. помнить и ярко видеть отдельные картины прошлого. Он считал это чертой совершенно особой, унаследованной им от каких-то предков. «Эта страстная энергия памяти не лишена, мне кажется, патологической подоплёки, уж чересчур ярко воспроизводятся в мозгу».

Но яркие воспоминания очень раннего детства свойственны и другим писателям. Аксаков помнил, как его кормили грудью, Толстой помнил, как его пеленали. Расспрашивая людей о далеком прошлом, я часто слышала подобные рассказы. И в моей памяти запечатлелись отдельные картины раннего детства, как слайды. Они цветные, яркие, в них сохраняется звук, настроение.

Я помню, как впервые услыхала колокольный звон. Было лето, все окна были открыты настежь. В избе я была одна, шла к двери. Вдруг могучий густой звук потряс меня. Я не сразу поняла, что это ударил колокол. Звук влился в раскрытые окна и продолжал рокотать. Восторг и ужас охватили меня одновременно. Я бросилась к окну посмотреть, что это. Но звук уже ушел от меня и катился по холмам все дальше и дальше. Только со вторым ударом я поняла, что звучит колокол у Спаса. Этот звук я не могла бы назвать звоном. Ничего звенящего в нем не было. Звук был густой, рокочущий и, даже, какой-то бархатный. Перекатываясь по холмам, он не терял своей окраски, уходила только сила. Безусловно, в природе звон даже одного колокола звучит, как совершенно особое музыкальное произведение. Звук не умирает сразу. Его безконечно вторит эхо, подхватывает вся земля, воздух. Звучит и звучит первый удар, а за ним уже второй, третий. В природе звуки живут долго. Они сливаются, распадаются, уходят дальше и замирают.

Вот написала это, послушала в памяти убегающий голос колокола и подумала, а всюду ли так звучали колокола? Я некоторое время жила в Новгородской области. Здесь низина, огромные подушки болот. Даже в сухое лето мох под ногами чавкает – какое уж тут эхо!

А на Обноре нет ровного места. Даже если ты идешь по ровной дороге, оглянись назад – и увидишь, с какой горы ты спустился, а посмотришь вперед – и поймешь, куда тебе еще предстоит подняться, и какие холмы, один выше другого, простираются перед тобою, и на самом высоком – церковь. Звук колокола падает на все эти холмы и долины сверху, с большой высоты.

Я и сейчас этот звук слышу и себя вижу: сижу на подоконнике, ноги на лавке. По тому, как я себя ощущаю, мне лет восемь. Но помню себя и совсем маленькой. Как трудно было закинуть ногу на лавку, хоть коленом зацепиться и залезть. Вскарабкавшись, я вставала в полный рост и шла в самый угол, обязательно «здороваясь» с каждым сучком в стене. Сучки эти, как глаза блестящие, были отполированы детскими руками не одного поколения.

Возможно ли человеку так ярко запомнить себя в детском возрасте? Думаю, что в детском сознании при определенных обстоятельствах какой-то момент отпечатывается целиком и остается на всю жизнь. Другое дело, востребует человек этот отпечаток или нет. Появится ли у него потребность перебрать и встряхнуть все закоулки памяти, а потом основательно разглядеть обнаруженное. Далеко не всем это приходит в голову: слишком сложна наша жизнь, да и бежит она очень быстро. Многие просто не доживают до такой возможности.

ДЕРЕВЕНСКОЕ ЧАЕПИТИЕ

В недавние времена, насаждая в России чужеродные обычаи, обряды, верования, средства массовой информации учили нас пить молоко только двухпроцентной жирности, ибо так пьют американцы, а чай пить с молоком, ибо так пьют англичане. Ну, пьют американцы разведённое молоко — и пускай пьют. А вот за чай мне стало обидно. Сидя в Москве, журналисты считают, что чай пить по-русски – это обязательно «вприглядку» и со свистом.

Но давайте посидим за чаем в прежней русской избе, где стены и потолок сияют янтарем, а пол отмыт до белизны и устлан яркими половиками. Стол стоит в углу, возле лавок. Лавки пристенные широкие, прочные. Сидеть на них спокойно и удобно. С других сторон ставят перекидные скамейки. В каждой избе есть еще и девичья скамейка, но она к столу не годится. На ней девки с прялками сидят. А вот стульев нет. Стулья – изобретение немецкое. Появились у нас со времен Петра и звучит по-русски почти так же, как по-немецки: Stul. Но прошу к столу. Наш стол накрыт чистой белой скатертью. На голый стол еду никогда не ставили. Борис Шергин в своих рассказах о поморах пишет, что на промыслах в летних становищах жили одни мужики. Со стен сажа, а без чистой, хотя бы холщёвой скатерти, помор за стол не сядет.

На подносе стоит кипящий самовар. Поднос необходим. Из самовара через решетку может выпасть уголек и прожечь скатерть, да и из краника может брызнуть, когда чай наливаешь.

Наш самовар начищен до блеска и громко шумит. Труба прикрыта крышкой, лишь маленькая щелочка оставлена. Она позволяет проникать к углям воздуха ровно столько, чтобы самовар во время всего чаепития шумел, пел, попискивал, но ни в коем случае не заглох.

На столе, кроме самовара, расставлена посуда. Любили наши предки красивую яркую посуду. Так и переливается она золотом, синью небесной, яркой зеленью. Белизна – только внутри чашки. Под стать чашкам и чайник заварной на самом верху самовара на конфорке красуется.

Но вот еще одна неизменная деталь русского крестьянского чаепития. Это довольно широкий глиняный горшок с топлёным молоком. Он только что из печки. Молоко еще пузырится и шевелится рядом с раскалёнными краями. А сверху, на густой желто-красной пенке, лежит широкая деревянная ложка. Скорее всего, уже мало кто помнит вкус и вид такого топленого молока. Поэтому решусь описать подробно его приготовление. Здесь главное, конечно, русская печка и глиняный горшок. Глиняная посуда – корчаги, горшки, кашники, кринки, плошки, топники – канцерогенными качествами не обладала, никаких отрицательных воздействий на пищеварение не оказывала.

Ставился горшок в печь, когда дрова уже прогорели, жар загрёбен, помелом хорошо выметен под. Когда молоко закипит, отодвигают его в сторонку. Там на молоке поднимается и румянится пенка. Следят, чтобы пенка не стала коричневой, только зарумянилась. Тогда ее опускают, погружают в молоко. Так 3-5 раз. Качество пенок и цвет молока зависят от того, сколько времени молоко топилось в печке. Пенка разбухает, пропитывается жиром и приобретает необычайно приятный вкус и аромат.

Но вот горшочек ставят возле самовара. У самовара устраивается хозяйка. Если хозяйка в солидном возрасте, чай разливает старшая невестка, а у младшей невестки самое неудобное место – на самом краю стола, за самоваром. Её и не видно. Бывало, заговорится хозяйка за столом, забудет про свою обязанность, а старуха, что живет в семье «на покое», прикрикнет на нее: «Дуняха! У тебя самовар-то погаснет. Подложи-ка угольков!» Спохватится Дуняха, заглянет в трубу и подкинет холодных углей на один, оставшийся там красненький. Самовар сразу начинает шуметь. «Ишь, угодничек-то нашь снова запел», – удовлетворенно замечает старуха.

Чай подается прежде всего хозяину, а если в доме гость – то гостю. Сначала в чашку льют 2-3 ложки молока, потом чай по вкусу, а остальное доливается кипятком. Заварной чайник сразу доливают и ставят на конфорку.

К утреннему чаю всегда подается горячий пирог. Пусть ржаной и начинка картошка, но обязательно пирог. Любимыми были пироги с крупой. Обычно это была овсяная крупа домашнего помола. Крупу насыпали в кашник, заливали кипящим молоком, закрывали крышкой и ставили на тёплую печку. Крупа разбухала и пропитывалась молоком. Перед тем, как намазать ее на пирог, подсаливали и разводили густой сметаной. В жаркой печи крупа в сметане кипела, покрывалась румяной корочкой, заплывала по верху маслом.

Так чаёк попивается, и беседа не прекращается. Своя семья не мала, да и гость за столом может оказаться. Самовар большой – всем хватит. А не хватит – еще поставят. Пьют, потеют, полотенцем утираются. Оба конца на ладони берут и вытирают лицо, шею и даже взмокшие волосы. О таком чаепитии сами же и говорят с юмором: «Ничего, попили чайку: самовар до поту, да самовар после поту». Не по этой ли причине не знали русичи ни болезней почек, ни остеохондроза?

Насладившись чаем, чашку опрокидывают или кладут на бочок на блюдце и отодвигают. Чаепитие окончено.

ПОГОВОРИМ О САМОВАРЕ

Это чисто русская диковинка. Очень жаль, что цивилизация лишила нас такой привлекательной детали нашего быта, как шумящий самовар на столе. Вы, конечно, скажете – а электрический? О, это совсем не то! Электрический самовар, если он включен в розетку, то бурлит, брызгает кипятком, т. е. «убегает». Его сразу стараются выключить, и тогда он стоит на столе беззвучный, мёртвый и ничего в нем от русского самовара не остаётся, кроме внешнего вида. Эту разницу любой ребенок заметит. Привезли мне в деревню четырехлетнего внука. Он долго ходил вокруг кипящего на столе самовара, слушал, смотрел, а потом и спросил, как же это получается, что самовар без розетки кипит. К сожалению, теперь и взрослый зачастую не знает, что самовар кипел стоя на столе, будь то в гостиной Карамзиных или в крестьянской избе.

Как-то по радио рассказывали о музее самоваров в Москве. Разговор шел с директором этого музея. На вопрос, чем же кипятили самовар, он, не задумываясь, ответил: «Шишками или щепками. Чаще щепками, т. к. от шишек труба прогорает». Мне хотелось спросить, а от щепок не прогорает? Кроме того, с горящими щепками самовар на стол не поставишь – дым, копоть, угар всех гостей из дома выгонит. Конечно, бывало, у нерадивых хозяев и щепками или шишками самовар кипятили, но ведь это исключение из общего правила. В обычной же обстановке все было продумано.

Под рукой полная тушилка уг-лей, пучок лучины рядом и даже щипцы для углей, чтобы руки не пачкать. Но что такое «тушилка» теперь мало кто знает. Тушилки продавались в каждой деревенской лавке и представляли собой железный цилиндр на высоких ножках. Наполнят тушилку горячими берёзовыми углями, закроют плотной крышкой и отставят. Через десять минут угли уже холодные. А в Ленинграде угли продавались в керосиновых лавках ещё и перед войной. Расфасованы были в бумажные пакеты.

Для многих крестьян на Руси жечь такой уголь было подсобным промыслом. В Новгородской области есть деревня Ямник. Свое название она получила именно от этого промысла. В прежние времена жили в ней углежоги. Уголь требовался не только для городских самоваров, но и для кузниц, а может, и ещё для чего-то, о чём теперь забыли. Только нужно угля было много. Жгли его не в печах, а в специальных ямах особым способом. Самовары с таким углем закипали очень быстро, не дольше, чем чайник на газовой плите. Положат в трубу углей, опустят лучину с огоньком, наставят трубу, не успеют на стол чашки поставить, как он уже шумит. Через самоварную трубу огонь и дым выводился через специальный душник, помимо печной вьюшки. Скипевший самовар ставили на стол, на поднос, трубу прикрывали крышкой, но не плотно, а так, чтобы к углям поступало небольшое количество воздуха. Угли не гаснут, но и не разгораются. Самовар все время шумит, поет, попискивает.

На Руси обычай пить чай укоренился со времён царя Алексея Михайловича. Эта заморская травка первоначально встречалась только на царском столе да у графа Строганова. Народу русскому чай был долго недоступен. Во времена Пушкина этот напиток стал проникать в крестьянскую среду, что сам Пушкин откровенно осуждал. Но в высшем свете беседа за чайным столом была очень привлекательна.

Всем известен салон Карамзиных, который подробно описала Анна Фёдоровна Тютчева. Она была фрейлиной при дворе двух императоров, прекрасно знала литературные круги того времени, вкусы и пристрастия образованной аристократической молодежи. Шумящий самовар на столе стал символом объединения творческих натур. Здесь велись остроумные беседы, возвышенные споры. Вельможи, дипломаты, светские львы, художники и, конечно, нарядные петербургские женщины в элегантных туалетах прямо с придворного бала «располагались за чайным столом. Екатерина Андреевна (жена Карамзина) неизменно сидела за большим самоваром и сама разливала чай, создавая ту атмосферу доброжелательства и гостеприимства, которой мы все дышали в красной гостиной».

Расскажу ещё одну историю, связанную с русским самоваром. Историю забавную.

Все у нас знают и любят писателя Александра Дюма, автора «Трех мушкетеров». Он в свое время побывал в России, много путешествовал и свои впечатления описывал в статьях, которые посылал во Францию. Русское общество, принимавшее Дюма, говорило на французском языке. Но писателю, видимо, хотелось знать и русские названия тех или иных предметов, совершенно незнакомых французам. Любознательный Дюма интересовался всем и всё перепутал. Так из Астрахани он писал: «Сижу под развесистой клюквой, пью чай и закусываю сочными ломтями самовара». Эта «развесистая клюква» стала в России поговоркой. Когда кто-нибудь слишком увлекался и описывал небылицы, говорили: «Все бы хорошо, да развесистой клюквы многовато».

РУССКАЯ ПЕЧЬ

Русская печь в крестьянской избе топилась каждый день зимой и летом. Она обогревала избу, в ней готовилась еда для семьи. Даже к ужину всё оставалось горячим. В ней же готовили корм для скотины. Размеры русской печи были очень внушительны. Через широкое устье свободно проходил двухвёдерный чугун. По высоте спокойно проходила и глиняная корчага с солодом для пива.

В Вологодской области в печи ещё и парились. Вот об этом и хочу рассказать. Обычай париться в печи пришёл сюда из Владимирского ополья: более северные места осваивались новгородцами, а новгородцы, как мы знаем, уже в первом веке мылись в банях. Земли современной Московской области заселялись с юга. Из Киевской Руси переселялись сюда русичи, спасаясь от кочевников. Думаю, что бань и тогда там не было. В семидесятых годах прошлого века я бывала на Украине в разных местах, и всюду люди мылись в корыте прямо на земляном полу. Откуда же в залесье появился обычай мыться в печах? Земли, которые осваивали выходцы из Киевской Руси, были заселены угро-финскими племенами. Это весь, мордва и другие. Население было редкое, и места всем хватало. Но без взаимопроникновения культур, видимо, не обошлось. Хотелось бы узнать, где мылась прежде, например, мордва? Или мытьё в печи – чисто русская выдумка? Татаро-монголы ведь совсем не мылись. Они обмазывали себя бараньим салом, а потом всё тщательно соскабливали.

Конечно, восточная Русь постепенно приспособилась к баням. Ещё Александр Невский, проведший юность свою в Новгороде, вернувшись в родной Переяславль, построил баню по новгородскому обычаю. Но после его смерти Великая княгиня Александра предпочитала мыться в хлебной печи. Об этом писал Балашов в своей книге «Младший сын».

Русская печь свободно вмещала двоих взрослых. Принесут сноп ржаной соломы, сунут в печь и закроют ею весь под, чтобы нигде не прожигало. На шесток положат чистенький половичок, а дальше «разболокайся и полезай!». Из устья пышет жаром, и залезать туда поначалу страшновато. Всё устье чёрное и сажа на нём, как бархат. Но, оказывается, места вполне хватает, и протаскиваешь себя в печь, нигде не коснувшись сажи, и садишься, уминая соломку. Сразу охватывает сухой жар. Раскалённые бело-розовые кирпичи создают в печи какое-то перламутровое сияние. Любители горяченького берут ковш и плещут на них. Но достаточно, помочив веник, потрясти его у себя за спиной. Выдержишь — парься, а нет — ложись головой к устью. Из устья идёт мягкий воздух, дышится легко. Первыми в семье парятся мужики, последними — мать с ребятишками. Устроится мать в печи, ей подают сначала младенчика. Она подтянет его на холщёвой простынке через устье, положит на ноги, как в корытце, помоет, да ещё и веничком слегка попарит или погладит, чтобы духом берёзовым подышал. Потом по очереди, а то и сразу двоих ребятишек вымоет, выпарит, свежей водой окатит, поставит на четвереньки и выпроводит на шесток, только головку рукой придерживает, чтобы сажей, вылезая, не замазался. А там уже подхватят малыша, завернут в холстинку и на печку. Очень удобно. И зимой не надо ребёнка одевать, укутывать, чтобы не простудился после пару.

Но самое большое благо — русская печь — для старух. Забирайся и парься хоть каждый день. Жалуется старуха: «Ледвея болит, надо бабку Наталью позвать — пусть попарит». Бабка Наталья косточки поправит, все жилочки разгладит, по-своему выпарит старуху, и вылезают обе довольные.

Интересный эпизод о русской печке читала в житии протопопа Аввакума. Когда он был вынужден «путешествовать» по Сибири, то какое-то временное жильё всё-таки приходилось строить. В этом жилье сооружали и русскую печь. О печке он упоминает мимоходом: за ним пришли, а он в это время лежал на печи, укрывшись от дождя куском берёзовой коры. Супруга его, Марковна, в это время спасалась от дождя в самой печке. Видимо, покрытие избушки было недостаточным и в сильные дожди протекало. Так что наши землепроходцы, осваивая Сибирь, о русской печке не забывали.

ОГНИЩА

Мы по школьному учебнику знаем, что древние славяне занимались подсечным земледелием. Поинтересоваться, что это такое, даже и в голову не приходило. Но однажды мои тётушки, вспомнив, что сегодня 22 марта – 40 мучеников – 40 утренников, тут же добавили: с этого времени в Батове, в их родной деревне, начинали костры ломать. Меня заинтересовало, что это за костры и почему их надо ломать. Мне долго и наперебой объясняли, что это большие плахи дров, срубленных в лесу, когда готовили участок под огнище. «Огнище»! Опять новое слово, новое понятие и новые вопросы.

В конце концов, мне удалось понять, что огнище – это вырубленный и выжженный участок леса, на котором хорошо рос лен.

Для огнища лес рубили весной, когда деревья уже оденутся. Срубленные берёзы пролысят и оставят сохнуть на сучьях на все лето. Осенью, когда березы просохнут, их пилили на плахи в 3 –5 аршин. По первопутку вывозили из леса и приставляли к стене на задворке. За зиму они обледенеют, их занесёт снегом, а с 22-го марта их начинают ломать, пилить и колоть на дрова и складывать на задворке поленницы.

Весною, пока лес ещё не оделся, начинают жечь огнища. Оставленные прошлой весной верхушки берез, срубленный и высохший за лето и морозную зиму подлесок поджигали. Для этого поджидали соответствующую погоду с нужным направлением ветра. Пламя, подгоняемое ветром, бежало вперед, а люди подгребали остатки и следили, чтобы земля хорошо прогорела.

Огнища в первый год не пахали, а только боронили. Даже обгорелые пни не трогали. Но на этой перегоревшей земле, с большим количеством золы, вырастал отличный лён – главный доход северного крестьянина. Выгодно продав лён, северный мужик мог и 9 дочек нарядить в бархатные шубки на лисьем меху, а в мясоед и очередную свадьбу сыграть. Так что недаром сложилась пословица: спит, как лён продавши.

Не с такого ли огнища начиналось наше русское поле?

СТРАННЫЙ НАРОД ЭТИ РУССКИЕ

Наконец-то закончилась война, и летом 1945 года я приехала в гости к своей тёте в деревню под Вологдой. Тетя Надя жила в своем доме, вела небольшое хозяйство. Казалось, ничего не изменилось в привычном укладе сельской жизни, разве что мужиков стало мало, да появились пленные немцы. Немцы строили Большую Дорогу, которая с древнейших времен связывала Русский Север с Москвой. Жили немцы вольно, совсем не так, как наши пленные у них. Там тюрьма, голод, вши, за попытку к бегству – расстрел каждого пятого. А здесь немцы свободно ходили по нашим деревням, выменивая на какие-нибудь поделки или сэкономленные портянки и полотенца «млеко и яйки».

Тётя Надя держала корову и кур. И вот, как раз когда я гостила у нее, заглянул к ней в дом немолодой уже немец. Тётушке не жаль было дать пленному ни творога, ни яиц, да и побеседовать было интересно с человеком из другого мира, с тем, кто был по другую сторону окопов. Самое удивительное, что ни хозяйку, ни гостя ничуть не смущало, что говорили они на разных языках в буквальном смысле. Немец показывал фотографии своей «фамилии», тётушка – фотографии сына. Беседа затягивалась и продолжалась уже за самоваром. «Теемашине!» – уважительно удивлялся немец самовару. Тётушка не возражала: «Знамо дело, хорошая машина. Люблю, грешная, посидеть за самоварчиком». Наконец немец наелся-напился и стал выкладывать на столе новенькие портянки, что-то конфузливо лопоча. Из целого потока иностранной речи тётушка выхватила знакомое слово «яйки». Поняла, засмеялась: «Зачем мне твои портянки? Так дам». Немец не понял, почувствовал только, что портянки чем-то хозяйку не устраивают. Он растерянно смотрел, как хозяйка идет в сенцы и возвращается оттуда с двумя мисками. В них – творог и яйца. Это много, очень много по тем голодным временам. Немец соображает, что одних портянок, пожалуй, маловато будет, начинает лихорадочно рыться в мешке, выискивая, чего бы прибавить. Тётя Надя деловито складывает портянки, сует их немцу обратно в мешок и пододвигает миски с дарами: «Бери, бери! Так бери. Не нужны мне твои портянки. Посидели с тобой, побеседовали, чайку с пирогом попили, вот и ладно». Слова «бери, бери» немец хорошо понимает, но никак не может в толк взять, почему эта русская старуха с грустными глазами отдает ему такую ценность за просто так, да ещё при этом дружелюбно улыбается… Странный народ эти русские!