Всякий машинист, в сравнении с обычным человеком – все одно что лось рядом с газелью Томпсона.
Машинисты – огромные, промасленные и громогласные, как те чудовища, которыми учили их управлять – в количествах пугающих пожирали сметану.
Дребезжал громкий несообразно звонок, и первобытная толпа машинистов, матерясь и дурачась, грохотала по древней лестнице вниз, забивая узкое пространство невероятными своими телами, вываливалась в коридор первого этажа и мчала со скоростью экспресса в буфет.
Здесь, с энтузиазмом здоровых молодых животных, лишенных на три часа пищи, машинисты вгрызались в убогий столовский харч и в двенадцать минут выедали запасы дотла, лапая попутно Веронику и Ниночку, десятками выдавая в адрес той и другой грязнейшие – и прекрасные в натуральности своей комплименты.
Машинисты отчаянно нуждались в сметане. Казалось, доярки всей страны должны круглосуточно выдавливать из коров молоко, чтобы только насытить безудержный этот спрос – но сметаны все равно не хватало.
И машинисты, в клочья изматерив молочную промышленность, неспособную обеспечить их насущно необходимым продуктом, переключались на сгущенку.
Снова дребезжал звонок, такой же непомерный, как и всё в сталинском, топорно-помпезном этом здании, и экспресс мчал в обратном направлении, дурачась и матерясь, забивая коридор неукротимой молодостью и животной силой, и бабка Аглая, дневная вахтерша, откидывала вязание и зажимала в ужасе уши иссохшими лапками: только бы не слыхать всей этой непотребщины!
И бабушка эта, двадцать два года сидевшая в Школе Машинистов и сочинявшая на спицах всякую дрянь, всячески удивилась бы, скажи ей кто: ведь ты, старая, не смогла бы уже и дня прожить без искрометных, упоительных этих негодяев! А между тем, дело обстояло именно так.
Машинистов нельзя было не любить – как нельзя не любить всякое органичное детище природы.
Дребезжал бесстыдно громко звонок, и промасленные, громоздкие машинисты мчались в пространные аудитории, где до смешного мизерные, нездорово-бледные преподаватели демонстрировали им многопудовые, чугунные, латунные и стальные механизмы, рядом с какими сами машинисты гляделись на редкость аутентично.
А после вечер наползал из-за реки, приволакивая прохладу и сумрак, и машинисты, покончив с учебой, разбредались в поисках сметаны по огромному городу.
Машинисты отчаянно нуждались в сметане.
А после одиннадцати, заряженные и готовые к действию, имея при себе презервативы и пойло, машинисты собирались у общаги девочек-машинисток.
Какой-то чиновный шутник, давно уж, верно, усопший, сделал так, что Общага Машинисток находилась бок о бок со Школой Машинистов.
Машинистки того года выдались особенно субтильными, худосочными и трогательно-нежными, какими бывают иногда отлученные от дома свежие девочки.
И девочки эти, первого года обучения, клятвенно заверяли друг дружку, что никогда, ни за какие ковриги не подпустят к себе неотесанных и вульгарных "колхозников": машинисты, в основной массе своей, были не из города. Однако не им, девочкам, было менять освященные годами традиции.
И девочки-машинистки сдавались. Машинистов нельзя было не любить.
Машинисты топтались под окнами, пускали по кругу бутылку с вином, курили и требовали доступа к телам. И весь, всяческий и всякий цинизм их ничего не значил в сравнении с животным восторгом и жаждой совокупления, какие слышны были в их голосах.
Приятно знать, что ты кому-то нужен.
И машинистки, дрожа от ужаса и предвкушения, сдавались. Не им было менять традиции.
Из окон второго этажа спускались связанные простыни, и машинисты, хакнув и поплевав на руки, брали натужно подъем. Прочнейшие тела их, одно за другим, исчезали в недрах общаги, как исчезают за поворотом вагоны уходящего поезда.
Случалось, кто-то из машинистов срывался и падал, глухо ударяя массивным телом в асфальт – но другой, такой же ждущий и жаждущий, тут же занимал его место, и подъем продолжался. И тот, упавший, полежав немного и оклемавшись, снова карабкался вверх: машиниста, как и его чудовище, почти невозможно остановить.
И девочка-машинистка, впервые узнавшая машиниста, весь день потом ходила ошарашенной, испытывая определенные трудности при движении – такого ей испытывать еще не приходилось. Впервые слова «попасть под поезд» наполнялись для нее конкретным смыслом. Машинисты, укрепленные сметаной, были сокрушительны, настойчивы, безостановочны и неутомимы, как те чудовища, какими учили их управлять.
И девушка-машинистка с ужасом ожидала приближения вечера, робко надеясь, что ее машинист не придет. Но машинисты, как и чудовища их, движутся по строго заданному рельсами курсу – и машинист безвариантно приходил, как дизель-электровоз приходит в депо.
И всякий ужас, если и был он, ничего ровным счетом не значил перед яростными восторгами и ненасытными притязаниями машинистов, перед вечной и животворной жаждой совокупления.
Природу, к счастью, нельзя затормозить – как невозможно затормозить шурующий под уклон товарняк.
А потом машинисты разъезжались. Да и девочки-машинистки, выросшие и окрепшие, занимали свои приемные, и кто-то из них спал с начальником, а кто-то, возможно, и нет – однако ни те, ни другие так и не могли забыть машинистов: такое не забывается.