Я сидела в кресле, лениво попивала кофе, курила и разглядывала паутину. Паук умудрился сплести её между гостиной и прихожей треугольником от потолка и плинтуса около электрообогревателя до подставки под чайник на столе по другую сторону. Вот так всегда с этими пауками: не успеешь отвернуться – они уже везде быстренько успели расставить свои сети. Мой друг говорит: это не пауки быстрые, это ты – медленная. Может, он и прав. Я с ним редко, когда спорю.
Утром, когда я отвозила Веронику на речной вокзал, на комету на Кижи, солнца не было, а сейчас оно светило между рябиновых ветвей в окно. И паутинка эта светилась вся, и я сидела и разглядывала её мудрёный узор. В сети попалось какое-то насекомое, и паук, не спеша и с отсутствующим видом, но уверенно подбирался к нему.
Я подумала, как хорошо было бы научить пауков плести паутину в оконных рамах, тогда бы в открытые окна не налетало столько разной живности. И я была бы рада, и пауки – довольны. Жаль, что это невозможно: сквозняки бы каждый раз рвали паутину.
Я допила кофе, докурила сигарету и встала: день прошёл, и пора было снова ехать на вокзал встречать Веронику. Мне удалось пролезть в прихожую, не задев паутинку и не потревожив паука.
Две недели назад меня разбудил звонок. Зевая, я вышла в комнату, где стоит телефон, и взяла трубку. Телефон – это такая штука, которая имеет обыкновение будить в самый неподходящий момент. Впрочем, когда спишь, любой момент – самый неподходящий… Так или иначе, я ответила, но даже когда звонивший представился, я всё никак не могла сообразить, с кем разговариваю.
- Ирина, это Егор Иванович из Москвы. Вы помните, мы с вами были знакомы…
Наверное, мы действительно были знакомы. Я потихоньку начинала просыпаться и вспоминать. Москва, я заочно училась в литературном институте, мы познакомились в театре…
- Помните, вы приглашали меня приехать в гости? А я так тогда и не собрался…
Он приносил мне яблоки. Кажется, мы тогда уже были «на ты»…
- Моя дочь хотела приехать, посмотреть Карелию. Вы говорили, есть домик в деревне, где можно пожить… Я был бы вам очень признателен.
Сколько лет прошло? Хотя, не так и много: лет пять с нашей последней встречи…
- Да, конечно, пусть приезжает.
И она – эта дочь – и правда приехала. И я отвезла ее в деревню.
Я, студентка литературного института, наивная и двадцатилетняя, стояла в очередь к администратору горьковского МХАТа, пытаясь попасть на открытие сезона по студенческому билету. Уже прозвенел первый звонок. Надежда умирала последней. И ко мне подошел Егор. Тогда еще Егор Иванович. Подошел ко мне Егор Иванович и сказал что-то вроде: «у меня как раз есть контрамарка на два лица…». У него всегда были контрамарки в театры.
После спектакля вышли вместе и вместе шли по Тверскому, по желтым листьям. Желтые листья запомнились. И фонари. Дошли до памятника Пушкину. До «памятник-Пушкину» Цветаевой. И повернули обратно, чтобы пройти цветаевскую же версту – до Никитстких ворот. В школе я всё это читала. Но как-то не задумывалась, что можно вот так: взять и пройти.
На следующий день на вахте общежития меня ждала записка: «Ирина, позвоните!» и дальше телефон и подпись «Егор Иванович». Так и начались наши странные прогулки по бесконечным – ибо они замыкаются в кольцо – бульварам.
- Я – убожество, ты – божество.
Хоть бы кто-нибудь крикнул: «Спасите!».
Но не грабит никто никого.
Улыбаюсь, как жалкий проситель, - начинал он, но заканчивали мы неизменно вместе:
За убогость, за робость свою
Ненавижу себя и наглею.
Я люблю тебя, свято люблю.
И в лицо твоё нагло курю.
Потому что я – благоговею».
Узнавание было абсолютным. Таким, для него, седобородого, почти невозможным – таким для, моих избалованных чудесами двадцати – закономерным.
- En bien, qu’est ce qu’il ya? Пойдёмте к старушке на углу, почитаем ей стихи и купим по пирожку. Согласны? Pensez, il u va du salut de ame.
Меня почему-то не удивляли эти его переходы. Видимо, я, начитавшаяся в школе Толстого с Тургеневым, не сомневалась, что до сих пор где-то в Москве, в хороших семьях кто-то с кем-то говорит по-французски.
Я сидела в машине около выхода с причалов. Солнце всё также светило, и вода за причалами блестела и переливалась тяжёлая и плотная, как стекло. Комета пришла, и мне навстречу сплошной толпой шли люди. Не узнать в этой толпе Веронику было невозможно.
Вот она вышагивает мне навстречу. Высокая, крупная, холеная. Поневоле приходило в голову сравнение с чистокровной лошадью – слишком видна в ней была порода. Нет, чтобы идти как все, начать сразу суетиться – город! – выискивать встречающих глазами, вертеть головой во все стороны, натыкаться на кого-то, спотыкаться, ронять сумки... Где там! Голова гордо вскинута – смотрит куда-то поверх всех. И надо же, дорогу ей уступают. Таким, наверное, всегда дорогу уступают. И даже без зависти. Просто любуются.
Конечно же, она ни меня, ни машину не заметила. Так и прошагала мимо своими длинными красивыми ногами. Пришлось выскочить, окликнуть. Ага, развернулась, возвращается...
- У меня очень красивая мама, – сказала она как-то, в ответ на сорвавшийся с моих губ комплемент.
О своей маме она мало, что говорила. О папе она не говорила вовсе.
Я тоже почему-то не говорила о нём. Зато много думала.
После МХАТа мы расстались легко. По крайней мере я. Не сумев никак классифицировать это знакомство и хоть примерно предположить его перспективы. Записке на вахте удивилась. А потом как-то быстро привыкла к встречам.
Весна, сессия, я в Москве. Звоню Егору Ивановичу. Звоню с перепрозвоном: отсчитываю семь гудков – кладу трубку. Перезваниваю – он тут же поднимает. «Ирина, звоните так, чтобы я знал, что это вы. Que voulez-vous? Я, бывает, сутками не подхожу к телефону».
Встречаемся. У меня с собой новые стихи, у него – новенький томик Пастернака. «Ecoutez, вы были в чеховском МХАТе? Вы видели Чехова около театра? Там же совсем другой Чехов, чем, в метро! Если долго на него смотреть, то он печально вздыхает. Но никому об этом не рассказывайте! Пусть это останется еntre nous. Срочно идёмте!»
Какой Чехов?! У меня не сдан экзамен, у меня конфликт с Ленкой из 421 комнаты, у меня… «Pleurnicheuse. Жизнь прекрасна и удивительна – разве вы этого не замечаете?».
«Я рос, меня, как Ганимеда
несли ненастья сны несли…»
Идём под ручку. «Как вам постановка?» На Тверской разговаривать тяжело – шум. Свет от витрин, бесконечные люди, как некая живая субстанция. Останавливаешься – жизнь движется мимо: выпадаешь из времени, а значит – выходишь в вечность.
«Как крылья отрастали беды
и отделяли от земли…»
Я открыла дверь и пропустила Веронику вперед. И услышала сверху, из мансарды душераздирающий визг. Едва успела прикрыть уши.
Так и есть: я забыла предупредить её о паутине, и она, естественно, в нее вляпалась. И теперь, отчаянно стараясь сохранить достоинство, сдирала тончайшие нити с лица и одежды.
Что поделать: в Москве не бывает пауков, комаров и мышей. Не бывает умывальников и стареньких печей. Не бывает удобств в огороде.
Что она хотела увидеть в нашем городе? Каких чудес ожидала насмотреться в деревне? Понравилось ли ей? Сидит напротив, попивает чай с пряниками. Приехала вчера – и ни слова. Кроме дежурных. Есть такие дежурные фразы, приторно сахарные… Да и того ровно столько, сколько положено. Вежливая.
Билеты в Москву у нее на послезавтра. На Кижах она побывала – куда бы её ещё послать?
- Что завтра думаешь делать? Город посмотришь?
- Я уже видела город.
Фраза вроде бы обычная, а так произнесена, что и сказать больше нечего. Я сама как будто сразу поняла, что и смотреть-то в нашем городе нечего, и ходить-то не куда, и не происходит в нем ничего.
- Сходи в краеведческий музей. Там постоянно меняются экспозиции. Недавно ремонт был – новые интерьеры и экспонаты впечатляют.
- Все провинциальные музеи похожи один на другой.
Я хотела было посетовать, что театры закрыты, не сезон, но во время спохватилась.
- Весной я была в китайском цирке… - начала она. Видимо, сочла, что следует поддержать разговор.
А дальше зазвучало: «фестиваль экибаны», «бенуалле поэтов», «японские барабаны» - и так далее, и тому подобное.
- А у меня такая радость сегодня, - не знаю к чему, сказала я. – Неделю уже с мышеловкой охочусь, а днем возвращаюсь с речного вокзала – прямо по середине кухни мышь дохлая лежит. Сама сдохла. Вылезла на середину и сдохла. Красота!
Видели бы вы ее взгляд! Не мыши, конечно. Вероники.
Снова осень, снова жёлтые листья. «Chere, хочешь яблок?» Снимает с плеча рюкзак. Мы берём по яблоку, остальные он снова навьючивает на себя. И идём гулять.
Библиотека имени Ленина, торгуют книгами. Мимо пройти никак невозможно. Долго роемся. Покупаем, не трудно догадаться, поэзию. Точнее, он мне покупает. Ловким жестом фокусника выуживает потрепанный томик. Блок, Ахматова, Вознесенский…
Ужасно холодный ветер. У девушки-торговки красные закоченевшие руки. Хором: «А хотите яблоко?». Savoir-faire, учтивость, вежливость, симпатия, почти родство со всем миром.
Бывают люди, с которыми разговариваешь и думаешь: «боже, какие же они умные!». А бывают – с которыми говоришь, и чувствуешь себя такой умной... «Entre nous, большинство людей совсем не такие умные, как кажутся. Я знаком с N, так вот он…»
Я плохо себе представляю, кто такой N, но анекдот рассказанный про N, великолепен. Я смеюсь и смеюсь, не сомневаясь, что и анекдот, и самого N Егор придумал только что. Чтобы посмешить меня.
И снова: «Attendez, ещё ведь рано в общежитие, пойдём… Vous m’avez promis, заглянем в ту подворотню…»
И теперь я знаю, что раньше Гоголь стоял не здесь, не на Тверском бульваре, а вот здесь, вот здесь, в подворотне. Здесь он смотрелся лучше. Мелкий дождик, противный ветер, мокрые ноги… Ах, Николай Васильевич, зачем же вы покинули эту дивную подворотню?
И все они – Пушкин, Чехов, Гоголь – старые, проверенные приятели. Егора и мои. Такие же живые обитатели Москвы, как и мы.
Егор провожает меня до общежития на Добролюбова. Отдает мешок яблок. Обнимает на прощание.
«Любила девочка меня.
Звенели, шлепали, стучали
в тумане слякотного дня,
как яблоки, ее сандалии…»
В баке над мойкой кончилась вода. Ещё бы! Я уже пять минут терла одну и ту же тарелку. Что-то я слишком много думаю в последнее время…
Пришлось просить Веронику налить воды в бак.
Она налила.
Облив водой все кругом. Насколько она была красива, настолько же и неуклюжа. Впрочем, и неуклюжесть эта ей тоже ужасно шла.
Я наскоро домыла посуду. И решилась. Решилась расспросить её о Егоре.
- Вероника, - сказала я первое, что пришло в голову, - твой папа звал меня в Париж….
- Вы!
Она так и не перешла со мной «на ты». В данном контексте – «не удостоила».
- Вы! – снова повторяет, почти задыхаясь. – Что могло быть между вами?! У вас с моим папой?!
Видимо, тот факт, что её отец позвонил в Карелию неизвестной девочке, и та сразу согласилась принять ее – не знакомую – в гости, кормить, поить и развлекать, только сейчас навёл ее на какие-то мысли.
- Как вы познакомились? С чего это вдруг он собирался везти вас в Париж?
Она нервно пробежалась по комнате.
- У вас ничего не могло быть с моим папой. Он даже не посмотрел бы на вас. Вы! Вы такая маленькая, такая некрасивая… Вы доярка. Плебейка. С вашими мышами, пауками, с вашей деревней. Слышали бы вы, как вы говорите! Вы необразованная, неотесанная, у вас ужасные манеры… Мой папа свободно говорит на четырех языках, у него два высших образования… О чем вы могли разговаривать с ним? Нет, он решительно не мог с вами общаться. Вы не могли быть ему интересны. Мой папа! И вы рядом. Это невозможно. Это просто смешно! – она хрипло засмеялась.
- Вы все выдумываете. Даже если вы, правда, общались с моим папой в Москве. Когда-то. Как вы смеете говорить о моем папе!? Слышите, я вам запрещаю говорить о моем папе. Чего вы от него хотели? Квартиру? Прописку? Его связи? На кого вы там учились? Между вами ничего не могло быть. Даже простого интереса с его стороны… Как вам не стыдно!
Я как стояла, так и осталась стоять около стены. А чего мне следовало ожидать?
Она судорожно натянула кофту, напялила обувь. Сунулась в гардеробную. Я хотела было предостеречь ее: паук и там сплел свою паутину, но прикусила язык. Она бы уж точно проткнула меня своим изящным длинным зонтом, как шпагой.
Впрочем, с ее неуклюжестью – слегка оцарапала бы и надломила зонт.
И расстроилась.
А ведь он и правда звал меня в Париж…
- Ты была в Париже?
В какой из моих приездов в Москву Егор спросил меня об этом? Не помню. Помню, как обычно, только картинку.
Я сижу у него дома. Он болеет – на шее намотан вязаный, вытянувшийся в усталого питона цветной шарф. За окном зима. Это первый и единственный раз, когда я была у него дома.
Играем в шахматы. Я проигрываю. Я почему-то не знаю, куда деть руки, что сказать. Странно: до сих пор с рядом с ним мне было, напротив, удивительно хорошо и легко. Да и Егор, Егор Иванович явно волнуется. И вдруг – нате вам!
- Ты была в Париже?
Конечно, я не была в Париже. Мычу что-то и мотаю головой.
Он смотрит на меня и ходит конем.
- Paris – une belle ville. Il est complet du charme particulier. Paris – comme l'amour, comme la passion. Dans lui on peut le pr;cipice, se dissoudre, dans lui on peut vivre toute la vie, mais l'apprendre il est impossible. On peut inspirer, sentir, voir … Voir et mourir. De nouveau воскреснуть. Et de nouveau mourir. Et la quantit; si infinie de fois. Comme dans l'amour... – говорит и говорит, и говорит по-французски, забыв, что я его не понимаю.
Хотя почему я не понимаю? Именно в этот момент я как раз все и понимаю. Я понимаю все и сразу. И когда он неуверенно поднимает глаза на меня и спрашивает: «Voyons, a quoi pensez-vous? Ne me tourmentez…», - я закусываю губу.
Поеду ли я с ним в Париж?
Я автоматически съедаю его коня. Ход конем был неудачен. Егор, Егор, что ж ты неосмотрительно выдвинул сюда коня?
Съеденный черный конь не приносит мне радости. И мне уже не жаль сведенной с поля моей белой пары, и не хочется реванша.
Егор смотрит на меня беспомощно.
А мне двадцать два года.
А мне всего двадцать два года.
За глаза я называла его «мой дедуля». В глаза – Егором. Я позволяла ему целовать себя в щечку на прощание. Я ходила с ним под ручку. Мы вместе сидели на лестнице к осветителям в Театре на Таганке и, не отрываясь, следили за романом Мастера и Маргариты. С дедулей я сидела тогда? Не знаю... Я сидела рядом с мужчиной?
И вот сидим мы в тишине. И шарф этот вытянувшийся, вылинявший. И облезший вороной конь. И запах в доме, как у моей бабушки. И все совсем не так, и все совсем не то…
Я отчислилась из института. Не из-за него. Просто так получилось. В жизни много всего получается не из-за чего-то, а просто так.
Adieu, chere et bonne amie, que notre divin sauveur et sa tres sainte mere vous aient en leur sainte et puissante garde.
И больше мы с ним не виделись.
Я сидела на подоконнике, свесив ноги за окно, пялилась в никуда – на пустырь за моим забором, на заросли Иван-чая, на улицу, уходящую в даль.
Когда Вероника, хлопнув дверью, выскочила из дома, я не сомневалась, что она побежала на вокзал в надежде поменять билеты и уехать от меня возможно скорее. Я и сама, признаться, не имела ни малейшего желания общаться и даже просто видеться с ней ещё двое суток. Пусть меняет. От меня до вокзала полчаса пешком. Заблудиться трудно.
Но уже прошло больше двух часов, и стало смеркаться. После белых ночей первые темные всегда пугают. Даже не настоящие ночи еще, а какой-то душный непроглядный сумрак. Сегодня еще и небо затянуло, и мелкие противные капельки уже висят в воздухе, как мошкара.
Я покосилась внутрь дома: зонт она не взяла.
Ну где можно ходить два часа? Где можно ходить два часа, не зная города? Одной?
Егор, Егор, устроил ты мне развлечение…
Я надела куртку, сунулась в гардероб за кедами…
и вляпалась в паутину. Иногда мне кажется, что пауки охотятся на меня…
Открыла ворота и завела машину.
Не могла она никуда далеко уйти – бродит где-нибудь в центре. А город наш – не Москва: найду.
А в голове снова и снова в голове прокручивались «Вишневый сад» с Дорониной, цветаевская верста, яблоки и Пастернак, лестница в Театре на Таганке, черный унылый конь, Париж…
Я ведь думала – всё ещё будет. И всё ещё будет – большое, серьезное, настоящее. Мне казалось – вся жизнь впереди. А это ещё так, разминочка, прелюдия… Съезжу я ещё в Париж! Желающих свозить меня в Париж будут толпы – знай выбирай. Так я думала в двадцать два года. Я думала только о себе.
Я ехала тихонько, километров сорок, по ночным улицам.
Самое тяжелое – привыкать к темным ночам за рулем. Еще вчера можно раскатывать легко и непринужденно, а сегодня уже – встречный ослепительный свет слева и дрожащие красные пятнышки справа.
Я так плохо вижу в темноте. Первая же крупная тень на дороге еще недалеко от дома меня до смерти напугала, и я едва удержалась от резкого нажатия на тормоз. Потом взяла себя в руки. Попривыкла.
Вот он наш центр: люди гуляют, горят огни рекламы, бесчисленные фонари, работают кафе и бары. Почему-то мне кажется, вряд ли она пошла в кафе, но все равно проезжаю мимо «Рандеву», «Дежавю», «Визави»…
Чёртов город заговорил со мной по-французски!
Ну не могла я тогда поехать в Париж!
«Мама, меня тут знакомый дедуля пригласил в Париж. Гулять по пляс пигаль. Вдыхать запах любви и страсти». Родители бы меня точно сдали в Матросы. Это деревня недалеко от города. Там психбольница.
Через час полуобморочного кружения по центру я вконец запуталась в своих размышлениях. А тут еще в лобовое стекло ударили первые серьезные капли, и полило.
Огни потекли, как косметика. Все размазалось, расплылось и потерялось. Я припарковалась прямо там, где ехала. Кафе «Рандеву». Еще бы! Где же мне еще было остановиться?
Я внимательно вгляделась в огромные окна. Но за стеклами, как в аквариуме, маячили только спины и локти. А в Париже не принято сидеть к окнам спиной… Моветон…
Знакомой спины, тем не менее, не наблюдалось.
Мимо лихо пролетел черный обтекаемый автомобиль и мгновенно окатил мое любимое «ведрышко с гаечками» грязью из ближайшей лужи.
Всё равно я никуда отсюда не поеду.
Буду ждать её здесь всю ночь.
Я почему-то была уверена, что Вероника должна появиться именно около этого кафе. Я волновалась уже не на шутку.
Господи, ну пусть она еще раз обзовет меня плебейкой, пусть высказывает мне что угодно еще двое суток, но сделай так, чтобы с ней было все хорошо, чтобы я нашла ее, привезла в теплый и сухой дом, напоила чаем!
И почему я так за нее переживаю?
Я натыкаюсь на томик Шкляревского. Я пишу письмо в Москву.
«Уважаемый Егор Иванович…» И дальше о том, как я живу. Я бросила литературный институт. Я уже не пишу стихи. Я работаю журналистом. Мне нечем похвастаться. Но я обещаю, что я напишу ту повесть, про которую я говорила. Про деревню, откуда родом моя бабушка. Про деревенскую дурочку Ленку. Про поиски Бога. Я не могу не писать.
Ответ не приходит.
Я не прождала и десяти минут, как увидела ее. Она прошла мимо «Рандеву», мимо машины, мимо меня. Я поехала за ней, а поравнявшись, тихонечко посигналила – обозначила свое присутствие. Она остановилась, как вкопанная и с удивлением воззрилась на меня. Я от неожиданности резко нажала на тормоз.
- Садись давай! – грубовато скомандовала я, опустив стекло.
Дождь продолжал поливать косыми мелкими струями. Платье ее намокло, и мокрые волосы облепили лицо. Она убрала их и посмотрела на меня с каким-то отчаянием… И гордо вскинув голову, пошла дальше.
Ладно.
Я ехала рядом с той же скоростью. Благо мостовая была пустынна, и припаркованные машины не попадались.
На перекрестке она остановилась. И свернула в переулок, перейдя при этом на другую сторону. Теперь, чтобы двигаться с нею рядом, мне пришлось бы ехать по встречной.
Хорошо, я поеду по встречной. Я не могу оставить ее одну. Я должна быть рядом.
Я вздрогнула от стука. Опустила водительское стекло.
- Вы с ума сошли! – она гневно топнула туфелькой по мокрому асфальту так, что в разные стороны разлетелись брызги. – Быстро вернитесь на свою сторону!
- И не подумаю, - радостно откликнулась я, - я буду ехать рядом, пока ты не сядешь в машину.
Она ничего не успела ответить, как впереди сверкнули фары. Отчаянно сигналя, встречная машина объехала меня. А испуганная Вероника пулей влетела на соседнее сиденье.
Я не знаю, что было между нами.
Но на улице, где я живу, у каждого во дворе есть яблони. Моя собственная яблонька еще совсем маленькая. Но жизнь идет слишком быстро – я не успею оглянуться, как она принесет первый урожай.
«Давно уже не верю в чудо,
давно ту девочку не жду…
Но вдруг прислушиваюсь чутко:
упало
яблоко
в саду…».
Ночью она пришла ко мне в комнату, села на краешек кровати.
- Знаете, лет восемь назад папа сильно заболел… Прогнозы врачей были неутешительными. Его ничего не интересовало в жизни: он не работал, ничего не писал… А потом вдруг как будто воскрес. Он стал работать… переводил с французского… работал, работал, работал… Нам – мне, маме – было не понятно, зачем ему столько денег… Он обмолвился, что собирается ехать в Париж.
Я села на кровати, закутавшись в одеяло.
- Не говорите ничего, - попросила она. – Теперь я понимаю, это вы вернули его к жизни.
- А как он сейчас? Что с ним? Я очень хочу с ним встретиться.
- Он не будет с вами встречаться.
- ???
- Он снова болен. Он сказал, он хочет, чтобы вы запомнили его таким, каким он был тогда.
Она помолчала.
- Я хочу попросить вас… Я ведь совсем мало знаю о своем папе. Я так редко виделась с ним… Он бросил нас, когда я была совсем маленькой. Я… я не могла его простить. И когда он заболел в первый раз, я не хотела с ним общаться…. Только в последнее время… когда он уже… уже болел. А каким он хочет, чтобы его запомнили вы? Каким он был? Расскажите мне о моем папе…
- Между нами… - начинаю я, - …он тогда казался мне очень красивым и таким необыкновенным…
Лет семь назад… Я была студенткой литературного института… Однажды я стояла в очередь к администратору горьковского МХАТа, пытаясь попасть на открытие сезона по студенческому билету. Уже прозвенел первый звонок. Я все надеялась... И тут ко мне подошел Егор Иванович. И сказал что-то вроде: «у меня как раз есть контрамарка на два лица…»…
Хочешь еще почитать этого автора, но не любишь читать с монитора? Закажи книгу!
http://www.ozon.ru/context/detail/id/2902457/
Разве 100 рублей за несколько приятных вечеров - это дорого?
Спасибо!