С женщинами студенту Окочурину везло. Но не так чтобы очень.
Вот, к примеру, сокурснику его — смазливому и вечно похотливо похрюкивающему — Армену Гоберидзе стоило лишь пальцем прищелкнуть, и барышни начинали виться галдящею стайкой буквально вокруг его гигантского носа. Армен даже иногда так уставал от них, что, бывало, притащится в каморку к Окочурину — эдак ближе к утру, и еле шепчет:
— Э-э, брат Окочурин, совсем они меня изъели. Все тело ломит. Спасу нет. Сбереги, брат. Сбереги… — так и засыпал: в бессвязном бреду.
А всё, говорят, оттого, что как-то пустил Гоберидзе слух, будто он — всамделишный граф. С тех пор, стало быть, и липли.
Что же до Окочурина, так он, душа простецкая, всегда по наивности считал, что барышням его, окочуринские, чувства и, правда, в первую голову важны. Да что там далеко ходить. Намедни познакомился студент Окочурин с некой полуооформившейся особой — по-своему очаровательной гимназисткой Нирыбанимясовой. Была она не то чтобы первой красавицей в городе, но миловидна, нежна, пухлява, а главное — чертовски юна.
Первое время с ними (с гимназистками), известное дело, просто. Скажет Окочурин своей Нирыбанимясовой: пойдем, мол, радость моя полуоформившаяся, в парк — та сразу же и идет, мороженым угостится и сыта вроде, довольна. А позовет Окочурин в кино или же в кафе, так Нирыбанимясова всенепременно понимающе ответит: да лучше в другой раз, мой милый, ты и так мне вроде как люб. Но все равно хихикает преглупо, так что интеллект в ней сразу и не заподозришь. Но что с того Окочурину — он человек увлекающийся, влюбчивый, за завесою дымчатых нирыбанимясовских глаз ничего и не видит вовсе.
Вот идут они вдвоем — полупрекрасная Нирыбанимясова собственною персоной да Окочурин в своих кругленьких очечках — как-то вечерком по темной-темной набережной. Вокруг никого: только дымчатая завеса любви стелется над водою.
А окочуринская спутница как раз и говорит — слегка извинительно даже:
— Вообще-то, фамилья эта мне от папеньки досталась. А по маменьке я никакая не Нирыбанимясова…
— Не Нирыбанимясова? А кто же ты, радость моя? — влюбленно стискивает ее пухлую ручку Окочурин.
— Это тайна… — таинственно шепчет гимназистка.
— Ну, пожа-алуйста… — игриво лебезит Окочурин, а сам все смущенно пытается обхватить нирыбанимясовскую талию.
— Ну ладно, мой герой, — смеется гимназистка. — Тебе я скажу… По маменьке я Теплохладнова.
— В самом деле? Вот прелесть какая. Эти фамилии — сущее наказание. Правда?.. Да и я, кстати сказать, по папе вовсе не Окочурин, а…
Едва Окочурин попытался произнести эту фразу, как вдруг, откуда ни возьмись — четыре пьяных матроса, и не то чтобы сказать просто «пьяных», а, прямо скажем «в стельку».
— А ну, сто!.. — странно выкрикнул один из них, размахивая разболтанными конечностями в разные стороны. — А ну сто?.. — как бы удивляясь самому себе, повторил он, — сто!.. сто…
— …ять, — спокойно докончил за него второй и лаконично взглянул на первого, как бы говоря: сосредоточься, мы же — одна команда!
— Угу… — пробубнил третий, не особенно успешно опираясь волосатою рукой о мостовую. — Ща бу… Ща будем наси… Ща наси… наси… ло… на-си-ло… — он так и не договорил, что, впрочем, он и не смог бы сделать в любом случае: его неожиданно вырвало.
— …вать! — торжественно объявил второй матрос, за шиворот подтягивая третьего кверху.
— Во-во! — истерически выкрикнул четвертый матрос, аж подпрыгнув от возбуждения. — Будем насиловать! Насиловать!! Да!!! О-о-о-о!!! Раздевайсь по-хорошему!!! — После этого он смачно сплюнул — прямо под ноги Окочурину.
— П-простите, вы что же нас обоих… будете…— несколько удивился Окочурин, сжимая похолодевшую ручку Нирыбанимясовой.
— Да-а!!! — извиваясь всем телом, завопил четвертый матрос. — Трахать! Трахать будем!! Всех!!! Понятно?!
— Что… и меня?.. — с трудом подал голос первый матрос.
Остальные на несколько секунд задумались, но четвертый матрос не выдержал первым и заголосил:
— Да-а-а-а!!! И тебя! И этого очкастого!! И всех его подружек!!!
— Погодь. Но она ж одна тут, — спокойно констатировал второй матрос.
— Да ладно?!
— Две!..
— Тррри… вам говоррю…
В этот момент произошла следующая любопытная цепь событий. Студент Окочурин — с одною только яркой мыслью в голове: бежать! — схватил в охапку уже, кажется, на все согласную гимназистку Нирыбанимясову и попытался рвануть в спасительную темноту. Однако случайно поскользнулся на смачном плевке четвертого матроса, резво взмахнул как руками, так и ногами (причем, и нирыбанимясовскими тоже), выкрикнул: «блин! вот блин!», и оба резко полетели в сторону оторопевших матросов. Раздались плеск воды, какое-то испуганное похрюкивание и бульканье. А затем кто-то с диким визгом сам спрыгнул в воду.
— Санек, ты чего?
— То… ну… я!..
— Ты же моряк! Держись! Плывем отседова!
Гимназистка Нирыбанимясова поднялась с мостовой, подняв заодно и Окочурина.
— Ты мой герой, — прошептала она и крепко поцеловала зардевшегося Окочурина в губы.
Вот с тех самых пор и пошла молва о студенте Окочурине, как о бесстрашном ловеласе, с легкостью разбивающем как женские сердца, так и мужские носы. За ним начали увиваться целые стаи обезумевших поклонниц. Бывало, приползет Окочурин под самое утро к Армену Гоберидзе и давай жаловаться ему на свою горькую долю:
— Гимназистки, понимаешь, одолели. Не могу я так более, друг. Хочу лишь покоя и одиночества, а тут такой гвалт, шум, щебет…
А Гоберидзе слушает — понимающе, проникновенно — да только сочувственно вздыхает.
Так-то. А вы говорите: «граф»!
2008