В 1941 году мой дед Илья пропал без вести в первые месяцы советско-германской войны.
Когда Илья уходил на фронт, моему отцу было четыре года. Вот что запомнил четырёхлетний Мишка: пришёл большой человек с огромной палкой за спиной (винтовкой Мосина образца 1905 года), пришёл и сказал:
— Сядем на дорогу.
Мама, Мишка и большой человек присели. Потом человек сказал:
— Прощай, Соня. — и вышел.
А Соня и Мишка остались сидеть, и ещё долго смотрели как в огороде ходят куры, аккуратно прицеливаясь перед каждым клевком. Потом Соня пошла готовить Мишке обед. Почистила и порезала морковь и картошку, затопила плиту и сварила суп. Затеяла стирку и стирала до самой ночи. И только глубокой ночью, когда оказалась одна на большой кровати, осознала, наконец, что случилось что-то глубоко непоправимое, и что это навсегда.
А осознав, зарыдала и разбудила Мишку, и Мишка заплакал, и так страдали они вдвоём до утра.
Днём всё было хорошо, а ночью страдания начинались снова, пока Мишке это не надоело и он замолчал. Правда, замолчал он не только в ночное время, но и днём. Перестал разговаривать. Стал лишь мычать в ответ. Тихо мычит — «да». Громко — «нет».
Вообще, Мишкины страдания начались ещё за месяц до его рождения в 1937 году. Началось это поздним летом, когда Илья все дни и ночи проводил на лесопилке в Деребовле. Направлял просеку для новой дороги. Дорогу заказали добротную, широкую. Чтобы самая тяжёлая техника прошла. И сроки утвердили самые жёсткие. Жестокие сроки.
Ближе к вечеру подошли к Сониному дому трое. Илья в Деребовле был. Соня испугалась, но виду не подала, только Мишка выдал немного: застучал в животе. Один из троих открыл книжку маленькую, а там буквы большие: «НКВД».
— Где муж? Нам поговорить надо.
— В командировке он.
— Когда вернётся?
— Не знаю. Не скоро. Работы у него много.
— Работы у всех много, — согласились трое. — Мы через неделю зайдём. Гляди, чтобы муж был через неделю.
И они ушли.
Как только они ушли, Соня надела самые крепкие свои башмаки и пошла со двора в лес. До Деребовля километров пятнадцать. Если быстро идти, можно к утру вернуться. Вот только на восьмом месяце быстро не пойдёшь. Всё-таки дошла. Ильи в палатке не было, на участке был. Нашла карандаш и клочок бумаги. Написала: «Приходили за тобой. До зимы не возвращайся. Тяни время». Свернула записку и в карман мужниной рубашки опустила. И домой вернуться успела.
Почему-то была Соня уверена, что если пересидеть, переждать, спрятаться, то пройдёт и эта напасть, как и всё в этом мире проходит.
Вот, к примеру, помнила Соня, как «хватали» людей «за золото и валюту». Кто-то, чтоб ему «ни дна ни покрышки», донёс, что у Аарона Штейна есть золото. Пришли к Аарону. Всё перерыли. Но вместо золота забрали самого Аарона. Забрали и повели. Впереди шёл Аарон, за ним шёл серый человек и толкал Аарона в спину прикладом винтовки. За серым человеком, один за другим, как бусы в ожерелье, двигались все сокровища Аарона Штейна: его мать, жена, две сестры, а за ними все восемь детей Аарона. Шли молча, пока маленькому серому человеку это не надоело и он шутки ради прицелился в мать Аарона. Тогда женщины остановились и дальше не пошли. Так ушёл за горизонт Аарон Штейн. И после этого всё как-то успокоилось, сошло на нет, утряслось, пообвыклось.
Но видно, где-то Соня ошиблась, чего-то не учла, где-то просчиталась. Потому, что через неделю снова пришли к ней те трое.
— Муж приехал?
— Нет.
— Ладно. Мы ещё вернёмся.
И они вернулись. Но уже глубокой ночью. Зашли в дом.
— Собирайся. Вместо мужа пойдёшь.
— Как же я пойду ночью с таким животом. Восьмой месяц у меня.
— Ножками пойдёшь.
— Хорошо, я пойду, — сказала Соня. — Только можно я утром сама к вам приду? Я знаю куда идти. Мне нехорошо сейчас. Тошнит меня.
И чудо случилось. Подумали трое: «Куда она денется? Далеко не убежит с животом».
— Ладно, — сказали. — Утром не придёшь — расстреляем на месте!
А она не пошла!
И ничего не случилось. Потому, что утром пришли другие люди, ещё более крепкие и крутые, и арестовали тех первых троих.
Вот так, благодаря стечению всех этих невероятных обстоятельств, дано было Соне, Илье и Мишке ещё четыре спокойных года.
Но теперь, когда Соня осталась без мужа и Мишка замолчал, началось, похоже, время новое, непредсказуемое, нервное.
Больше всего огорчало Соню Мишкино молчание. Раньше, бывало, играл Мишка весь день во дворе, бегал за курами, бросал в них песком, рвал цветы за домом, отдавал их Соне, говорил: «Мама, тебе...». А теперь почти весь день сидел в углу за кроватью, и только, когда хотел есть, выбирался оттуда, дёргал Соню за юбку и мычал: «У-у-у-у..., у-у-у...»
И продолжалось это все годы войны, до тех пор, пока к соседской Нюре не вернулся с фронта отец, и она расхвасталась перед всеми:
— А у моего папки — рука железная, боли не боится! Он её даже отстегнуть может...
В тот вечер Мишка перестал мычать.
В тот вечер он спросил у Сони:
— Где папа?
Соня не знала как ответить, последнее письмо от Ильи пришло в июле сорок первого. Илья писал, как он любит Родину, Партию и Сталина, но Соня знала, что читать нужно только каждую третью букву в слове, и выходило: «Нас давят танки. Не жди меня».
— Он найдётся, — ответила Соня.
Пятьдесят пять лет ждала Соня мужа, но так и не дождалась. И ещё десять лет после этого ждал Мишка, только теперь уже Михаил Ильич, доктор физико-математических наук, автор теории внутрикристаллического давления в нано-структурах...
— Даже странно, папа, — говорю я, — Что ты когда-то был немым.
— Время было такое, опасно было говорить. Зато теперь все говорят...Даже Министерство обороны России открыло доступ через интернет к своим военным архивам.
Отец подводит меня к компьютерному монитору.
— Вот, смотри...
На экране ветхий, рассыпающийся от времени, отсканированный документ: «Именной список безвозвратных потерь №14 рядового и сержантского состава». И пока отец зажигает свечу, я успеваю прочитать: «Гольдберг Илья Исаевич. Красноармеец. Убит. Место захоронения: братская могила у города Каменца-Подольского».
— Нашёлся! Наконец, нашёлся...