Оранжевая мудрота

Алексей Ильинов
   
              Умирая, желал бы сказать, совсем умирая, сказать:
              правда ли, что я думал о смысле жизни, что он в увеличении любви.
              Хоть головой мотнуть утвердительно или отрицательно.
                Толстой Л.Н.


  Когда у старого Ли вдруг стали резаться зубы, он не сделал ни одного лишнего движения — только выпучил белки своих желтых глаз, что сделало его похожим на курицу, пойманную при попытке снести сразу два яйца. Сходство с курицей усиливала его старая кожа, желтая и похожая на пергамент, какая бывает у ощипанных домашних птиц, выросших за чертой бедности (на обанкротившейся птицеферме).
   Выпучив очи, старый Ли внезапно понял, что так видит гораздо лучше, чем раньше, когда он позволял себе приоткрывать глаза лишь на толщину спички. Впрочем, с того места, где он сидел — а сидел старый Ли на камне, — было видно немного, а то немногое, что было видно, видимо было плохо, так как камень старого Ли находился на вершине единственной в округе невысокой сопки, все пространство вокруг которой было равномерно застлано молочного цвета туманом.
   Насколько помнил старый Ли, так было всегда. И в тот день, когда у старого Ли появился первый молочный зуб, и в тот, когда выпал последний из таковых, и даже в тот, когда датый дантист выдернул старому Ли без предупреждения единственный остававшийся коренной зуб, перевидавший и пережевавший за свою долгую жизнь много всякого.
   Старый Ли не терпел перемен. Не то, чтобы он был для них слишком стар — старым был не он, а его тело, с которым он никогда себя не отождествлял, — просто мир казался ему настолько совершенным, что любая перемена оказалась бы только к худшему.
   "К худшему", — решил он, морщась от боли в уже надрезанных зубами деснах.
   И тотчас же получил подтверждение своей невеселой мысли, ибо немедленно ослеп.
   Старый Ли ничем не выдал своей слепоты: он так же вглядывался в невидимый горизонт, и делал он это так профессионально, что никто и не заподозрил бы в нем инвалида; впрочем поблизости как никого не было, так никого и осталось.
   Однако в голове Старого Ли клубились тем временем мысли, и были они такие, каких не было там никогда: то были мысли о добре и зле, о свете и тьме, жизни и смерти, а еще почему-то об апельсинах. Собственно говоря, вокруг апельсинов и крутился внутренний диалог Старого Ли: он размышлял, добро ли сорвать недозрелый апельсин с материнской ветви, или же зло; прикидывал, светло-оранжевой или же темно-оранжевой считать апельсиновую мякоть; решал вопрос, смертью ли является для апельсина съедение, или же высочайшим моментом жизни, ибо в нем и есть его, апельсина, предназначение...
   О, нет на свете ничего прекрасней апельсина в его гармоничной простоте! Грубая шершавая цедра скрывает сочную нежную мякоть — разве не отражение это закона, оставленного нам природой, богом и предками: "НЕ ОБИЖАЙ СЛАБОГО, ЕСЛИ ОН СИЛЬНЕЕ ТЕБЯ"?
   Именно так думал старый Ли, и мечтал, и готовился стать апельсином, ибо только в этом видел высший смысл бесконечной цепи своих перерождений, каждое из которых он помнил до мелочей.
   И он стал бы этим прекрасным мудрым фруктом, если бы не режущиеся, как самурайский меч, зубы: не сумев отразить на лице необходимое в таких случаях выражение глубокой благодати, он, напротив, громко вскрикнул и скорчил гримасу боли в самый решающий миг...
   И естественно, открыв глаза, обнаружил, что стал китайским мандарином на российском прилавке.
КОНЕЦ
20.02.2006