Невесты общего пользования

Евгений Петропавловский
ПРОЛОГ

– И когда ты только всё успеваешь: и в фонтаны нырять, и на танцах драться?
(Художественный фильм «АФОНЯ»).

...Это случилось ночью.
Чуб пробудился от бестолковой внутренней дрожи и увидел прямо над собой выпучившуюся из темноты женскую грудь. Она была внушительных размеров и, ничем не выдавая своей принадлежности, расплывчато и неправдоподобно колыхалась из стороны в сторону.
– Ты кто? – испуганно спросил он.
– Мария, – тихо шепнула грудь.
– А-а-а… ну да, коне-е-ечно… – непонимающе протянул он едва слышным и оттого показавшимся чужим голосом.
После этого грудь перед его глазами подёрнулась рябью, и Чуб, зарывшись лицом в горячую подушку, снова забылся: точно безбоязненным нырком трюхнулся в смоляную ямину и враз обеспамятел всеми частями тела.
Второе его пробуждение было менее смутным. Произошло оно уже утром вследствие настоятельной тряски, причиняемой его неудобно согнутой – и от этого затёкшей – левой ноге.
– М-м-мбль, – всхлипнул Чуб, сопротивляясь насилию. Однако вернуться в глухую и благодетельную тьму не удалось. Тогда он обречённо сбросил с себя мокрую от пота простыню и сел на кровати, не преминувшей отозваться жалобным скрипом пружин.
– Вставай, вставай, вставай, алкаш проклятый, хорош дрыхнуть, – зло бубнил отец своим прокуренно-надтреснутым голосом, не отпуская ногу. – Горизонтальная плоскость и без тебя прекрасно обойдётся. Быстро давай подымайся, чучело несчастное!
– Бать, ну чего ты, в самом деле, – примирительно прохрипел Чуб, с мучительным усилием вытягивая взгляд из темноты. – Устроил спешку, будто опаздываешь на пожар.
Он облизнул пересохшие губы и помотал головой, вытряхивая из неё остатки дурного снотворного тумана. Затем поглядел на отца, похожего на престарелого гнома-переростка с распатланными седыми волосами на макушке. И напрягся припомнить, что было с ним вчера и не наговорил ли он родителям зряшных гадостей. Однако память намертво затворилась, уступив место общей недостаточности организма. Да и отец не позволял сосредоточиться, продолжая свою нудную и бессмысленную трясучку, от которой уже начинался паморок в голове.
– Ну отпусти, батя, в конце концов, хватит ногу-то мою турсучить, – Чуб постарался придать своему голосу обыкновенную твёрдость бодрого человека. – Не видишь, что ли, встал я уже. Всё нормально.
– Нормально?! – в крик возмутился предок. – Вот так, значит, получается?!
Чуб вздохнул – и вздох сразу перешёл в зевоту:
– Да-а-аха-хах-х-х…
– Собственную жинку за волосы по всем комнатам растрёпывать да ещё дубасить её чоботом по голове – это, значит, нормально? – не снижал нервного накала отец. – А родительских курей посреди двора гантелью пришибать? А тарелки из окна шпунделять в огород – это, по-твоему, тоже называется нормально? Добро, курицу только одну спроворился покалечить – борщ из неё сварим. А тарелки, между прочим, денег стоят – кто теперь будет новые покупать? Не у каждого настолько мало ума-разума, чтобы гадить в родном гнезде! А у тебя руки-ноги опережают движения мозгового вещества! Ишь, воротился из армии, гусь крапчатый! Каков ушёл, таков и воротился оболтус: нате-здрасьте вам, родители, душевный праздник! Набузырился вдрабадан и устроил представление!
– Ну-у-у... Ладно-ладно, расшумелся, как ветер в пустой трубе. Руками-то меня зачем вот так?
– Не ну! Никто не давал тебе права тут нукать! Ладно когда складно, а у тебя всё поперёк и сикось-накось! Скажи на милость, какая цаца: не тронь его руками! Пьёшь и дна не видишь: напрокудил дальше некуда и свалился, как с корня срезанный! Не троньте его теперь! Иэ-э-эх, уродила же твоя матерь дурака на мою голову!
– Чё-то я не понял. О ком ты говоришь, батя?
– Об тебе, дурень! Не прикидывайся непонятливым сверх того, каков ты есть! Уродился сорняком вредоносным при нормальных родителях! Залил глаза и вообразил себя незнамо кем!
– Да я вчера только немного выпил с друзьями. За встречу.
– Твои друзья в овраге лошадь доедают! Немно-о-ого он выпил! Кто бы говорил! Виноват, так знай про себя, а не отговорки устраивай! Хочешь существовать среди баловства и не знать ничего серьёзного? Не получится! Каждый должен обосновывать свою жизнь, а ты и близко ни об чём подобном не мыслишь, только профукиваешься ни за понюх табаку! Приехал и устроил гульбу с места в карьер со всякими сношательствами! Боком тебе это выйдет! Если думаешь, что я пришёл занимательные беседы тут с тобой собеседовать, то крупно ошибаешься! Завертишься у меня, как сорока на колу! Сегодня же почувствуешь и осознаешь свою меру ответственности, понял? Пойдёшь устраиваться на работу, пора начинать уже накапливать трудовой стаж! Это будет моё тебе последнее положительное слово! Не то – катись на все четыре стороны, байстрюк!
Отец в сердцах удалился, бережно хлопнув дверью.
Чуб несколько раз быстро закрыл и открыл глаза, стараясь проморгать застившую их сонную плеву. Прокашлял сухое горло. И чисто фигурально, без слюны, сплюнул на пол.
Ничто не стало понятным после остывших в его сознании криков родителя. Ощущения были бездонными и смурными, точно он залез в глубокий заброшенный колодец с затхлой водой на дне и не имел возможности выбраться оттуда без посторонней помощи.
С минуту Чуб неподвижно сидел на кровати, опустив на прохладный пол босые ноги и беспамятно уставившись в пространство. Ни единого светлого пятна не шевелилось в его похмельной голове. Которая вдобавок ко всему разболелась – так, будто злое зубило неизвестного происхождения проникло под своды черепной коробки и с безжалостной настойчивостью принялось долбить беззащитный мозг.
«Ладно, не беда, – неуверенно подумалось Чубу. – Батя есть батя, уж такой у него характер. Наверное, через час-другой всё между нами настроится. Или немного позже. Поорёт-поорёт, а потом остудится, не впервой. Видать, я вчера – что-то не того. Круто завернул, видать. Вспомнить бы теперь… Нет, не помню».
Он хотел было снова завалиться спать, чтобы забыть об отце и о головной боли; но тут тихо скрипнула дверь, и в комнату украдчивым шагом вошла мать. Она села на постель рядом с ним. Несколько раз укоризненно поелозила пальцами по воздуху и скорбно прошелестела не по-женски прямолинейными губами:
– Ох, Коленька, зачем ты себя самогонкой этой распроклятой губишь? Совестно за тебя, один бог знает, до чего совестно. Негоже так. Отец, вон, осерчал дальше некуда. Я, говорит, из дома его выгоню, если не образумится. Взволдырился, как водяной пузырь, так ведь и есть за что: вчера ты перехватил через край.
Она погладила сына по коротко стриженым волосам и попыталась заглянуть ему в глаза. Но Чуб в ответ отвернулся. Вроде и не стыдно было, потому что какой там, к лешему, стыд, если он вообще ничего не помнил – а всё же неловкость присутствовала. Точнее, зябкая неуютность какая-то. От неуютности этой он и отвернулся, поёжившись. Только подхмыкнул неопределённо: понимай, мол, как знаешь, мать, нечего попусту объясняться. А потом зевнул – так широко, что заломило челюсть и на глаза навернулись слёзы.
Может, и в самом деле, пора устраиваться на работу? Да, если честно, неохота пока, не полный же он дурень – после армии да не погулять как положено. В природе и то дикая жизнь разумнее устроена. К примеру, перелётные птицы не сеют и не жнут, а всё равно бывают сыты и довольны, знай себе порхают с ветки на ветку и поют весёлые песни. Нет уж, торопиться с трудоустройством Чубу нет надобности. В конце концов, дембель он или кто?
– Давай-давай вставай побыстрее, – напомнил о насущном моменте негромко-терпеливый голос родительницы. – Завтракать пора. Машенька хлопочет, накрывает на стол. Вставай, Коленька.
Кровь ударила ему в голову. Но потом отхлынула, и секундное возбуждение уступило место общей физической неустойчивости вкупе с прежней головной болью.
– Машенька… – непонимающе пробормотал он тяжёлым голосом. – Не знаю никакой Машеньки. Что за ерундовина? Харэ шутки шутковать, ма, у меня и без того башка раскалывается.
– Да уж какие шутки, если бедная дивчина два часа назад встала, чтобы тебе, шалопуту, завтрак сготовить, – мать, прикрыв рот ладонью, заговорщически хихикнула. – Радёхонька небось, что ты из армии вернулся... Ну всё, я пойду. А ты поспешай-поспешай, одного тебя дожидаемся.
Она поднялась и направилась прочь.
– Да погоди ты! – пересилив умственное торможение, рассердился Чуб. – О ком ты говоришь, ёлы-метёлы? Что за Машенька? Кто такая?
– Вот чудило стоеросовое, – обернувшись от двери, мать ласково покачала головой. – Совсем уже ничего с похмелья не соображаешь... Да жинка ж твоя будущая, а вообще, по совести сказать, уже теперешняя: Машенька, Мария. Или забыл, кого – в отпуске – в дом привёл? Ай-я-яй, грех с этой самогонкой проклятой, нельзя тебе много пить, сыночек!
И ушла скрипучими от возраста шагами.
– Н-не помню, хоть лоб взрежь, – запоздало прошептал Чуб вослед матери, ощутив, как кровь бросилась ему в лицо от бессмысленного упоминания о невесть откуда вывалившейся Машеньке-Марии. – Мне ничего такого не надо… Ты чё, ма – подкалываешь, что ли? Жена... Ну надо же!
Потом покрутил глазами, два раза вздрогнул нижней половиной лица и, крепко потерев лоб пятернёй, вопросительно заглянул внутрь себя:
– Брешет, наверное?
Внутри ничто не отзывалось. А смотреть куда-нибудь в наружную неопределённость было и подавно бесполезно. Что он там мог различить хорошего? Ничего, никакой подсказки, одно сплошное расстройство с беспросветными перспективами. Всё, из чего состоял окружающий мир, противоречило сейчас ощущениям Чуба. Потому он с видом больного животного закрыл глаза и, уперев локти в колени, спрятал лицо в трясущихся ладонях.
Давно ему не приходилось испытывать таких умственных затруднений. Экая расколдоба на пустом месте! Ему бы забыть обо всём и успокоиться, да куда уж там. Жизнь в эти мгновения казалась Чубу удивительно неправдоподобной. Прямо как многосерийный кинофильм – мексиканский или бразильский, в котором только и делают, что изображают страсти и льют щедрые слёзы на пустом месте.
Впрочем, он не собирался до скончания времён существовать в мире абстракций. Да и расходовать себя на слёзоточение Чуб не предполагал. Ему просто хотелось угадать, что за байда с ним приключилась. И как существовать дальше в благоприятном направлении, исходя из приключившегося.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Мне ухаживать некогда. Вы привлекательны, я чертовски привлекателен. Чего зря время терять?
(Художественный фильм «ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО»)

– Ваня, я ваша навеки!
(Мультипликационный фильм «ВОЛШЕБНОЕ КОЛЬЦО).

Множество невысказанных вопросов гнездилось в нём безвыходно и болезненно. Надо было как-то поступить, что-то с ними поделать; однако Чуб не знал, куда их девать, эти вопросы. И самому было некуда деваться.
Всё ещё не в состоянии прийти в себя от изумления, тусклый, словно иножитель, Чуб несколько минут одеревенело сидел на кровати. Ни жив ни мёртв, без движений и звуков. Потом отнял от лица ладони. Кряхтя, протянул руку к спинке стула, на которой висела как попало брошенная одежда; и, пошарив кончиками пальцев в кармане рубашки, достал оттуда смятую пачку «Примы» и спичечный коробок.
– Жена… – повторил оторопелым шёпотом, ощущая, что его мысли перепутались куда хитросплетённее, чем любой тёмный лабиринт с доисторическими чудовищами за каждым поворотом. – Может, мне послышалось? Не по-настоящему всё это как-то. Я не слепой кутёнок, чтобы тыкаться в любую дыру безразборчиво… Нет, ну тыкаться-то, в принципе, могу куда пожелаю, но ведь не для долговременных отношений, чёрт меня раздери.
В пачке оставалось две сигареты. Чуб подцепил одну грязными ногтями; расправил её и с полминуты рассеянно вертел в пальцах. Затем сердито потряс головой, словно желал избавиться от наваждения; и, прикурив, с наслаждением наполнил лёгкие дымом.
Разум блуждал и толкался в закрытые двери, но безрезультатно. Чуб не понимал, что происходит. «Или на самом деле ничего не происходит, и всё это просто заковыристая похмельная марь?» – подумалось ему со спасительным проблеском. Однако проблеск быстро погас, оказавшись обманом.
Всё в мире зависит одно от другого или ещё от чего-нибудь: мало ли какие загогулины могут выступить на поверхность. Но у всего должны иметься причины и следствия, а Чуб сейчас зависел от непонятного. Совсем недавно жизнь обещала распушиться весенним цветом, но как-то вдруг перешла в угар и горячечный выхлоп; чувствовать это было тревожно.
Вполне вероятно, что он говорил отцу и матери необдуманные слова, а может, ещё и пытался подтвердить свои слова разными жестами и другими действиями, и вообще посильно чудил в знак веселья и окончания воинской службы. Но жениться? Нет-нет, это ни в какие ворота невозможно просунуть. При всём старании. Хоть узлом закрутись, невозможно!
От такого у кого хочешь мозги закувыркаются в черепной коробке.
Чуб привык верить только в то, что казалось ему закономерным и справедливым. А в остальное верить не видел ни малейшей возможности.
Солнце било прямо в окно. Его пустоструйные потёки разбегались по стеклу в разноцветном переплясе, отбрасывали блики на стены, слепили глаза. Пыль плавала в полосах света, наклонно приткнувшихся к половым доскам. Сбоку доносилось мерное постукивание. Чуб поднял взгляд на стену справа от себя и понял: это тикали часы. Содрать бы их с гвоздя да шарахнуть об пол, чтобы не препятствовали ходу мыслей. Но, во-первых, было лень, а во-вторых, батя станет гавкать.
Мысленно превратившись в древнего бородатого старика, он воображаемыми руками взял себя за бороду и дёрнул изо всех сил. Однако ощущения болезненной убыли волосяного покрова не появилось, и успокоиться посредством придуманной реальности не удалось.
– Жена, – снова с недоверчивой старательностью пожевал Чуб непривычное слово, точно пробуя его на вкус. И мучительное непонимание отразилось на его лице:
– Что-то неправильное творится вокруг меня. Батя не к добру дундит, ровно сыч на кровле. Тяжёлое положение, едрит твою. Плохое ко всякому ладится, а хорошее – попробуй приладь, намучаешься... Нет, не то, совсем не то что-то здесь. Ошибка или как? А может, батя просто сдуру возбухает, а мать по своей женской привычности к нему пристроиться норовит? Или предки разом сбрендили? Хотя вряд ли. Так не бывает, чтобы люди попарно съезжали с катушек: обычно это случается одиночным образом.
Да ладно. Чего невозможно руками пощупать, про то и верить несообразно – тем более такому, что ни на какой гвоздь не повесишь. Ерунда, в самом деле. И надо же сочинить подобную чепуху! Нет, нельзя вот так, спросонья, словно обухом по голове. Что за подколы у матери, просто настоящее свинство. Ведь никакой жены у него нет!
Часы над позапрошлогодним календарём, прикреплённым к стене ржавыми кнопками, показывали без двадцати пяти одиннадцать. Время отродясь не было союзником Чуба, потому нечего было на него рассчитывать. Впрочем, он и не рассчитывал – не только на время, но и вообще ни на что, даже на самого себя. Разные желания пронизывали жизнь Чуба, и не сказать чтобы их количество было недостаточно большим; однако побуждение жениться среди них отсутствовало с кристальной ясностью.
В голове преобладали скудомясые туманности и скользкие пятна неясных форм и размеров. Чуб помнил лишь общее направление последних дней, которые несли его навстречу пустоте бездумной свободы, подобно водам реки, влекущим разлапистую лесную корчагу навстречу пьяному бегу морских волн. И всё же призраки взглядов, голосов и прикосновений бродили по закоулкам сознания. Потребовалось немало времени и усилий, чтобы извлечь из тошнотворного, отдававшего сивухой сумрака скомканные обрывки воспоминаний и, отделив их от вероятных галлюцинаций, кое-как слепить воедино.
...Едва оказавшись за облупленными зелёными воротами гарнизонного КПП, Чуб тотчас рванул в ближайший магазин. И – уже с двумя бутылками водки в размалёванном дембельском чемодане – степенно прошествовал на вокзал. Отстояв в короткой очереди, купил билет. И, дождавшись поезда, занял своё место в вагоне.
А когда состав тронулся и набрал скорость, Чуб без сожалений швырнул свой молодой выносливый организм в пучину запоя.
Об этом он мечтал на протяжении всего срока своей армейской службы. Почти каждый день.
И теперь это свершилось.
Вагон оказался полупустым. Единственный сосед по купе – тихий пожилой командировочный – достал из сумки скромного жареного цыплёнка, плавленые сырки, варёные яйца, хлеб и банку сардин в масле. Поначалу он старательно поддерживал компанию, но быстро спёкся, завалился на полку и захрапел. Чуб купил ещё бутылку водки, а затем – бутылку «Стрелецкой настойки» у проводника. В конце концов его разобрало, и события последующих дней помнились отрывочно: он шатался по вагонам, потеряв своё купе… курил в незнакомом тамбуре, похваляясь какими-то малоубедительными подвигами перед двумя дамочками потрёпанного вида, сплёвывавшими ему под ноги коричневую от табака харкоту… пил из железной кружки по очереди с возвращавшимся из «зоны» уголовником… разглядывал у того татуировки на руках и показывал свои, армейские… бежал, как выстреленный, по перрону неизвестного вокзала, пытаясь оторваться от невесть откуда вынырнувшего кривословного патруля… на другом безымянном вокзале щупал сушёные грибы, нанизанные на толстую капроновую нитку, а потом пробовал квашеную капусту, картинно зачерпнув растопыренной пятернёй из ведра, в ответ на что жидко встряхивавшая морщинистым лицом крючконосая бабка целилась ему в голову костылём, но раз за разом промахивалась, как нарочно, и попадала по случайным прохожим, а Чуб реготал печальным голосом, спотыкаясь между прилавками и грязными торбами, заваливаясь то на левый бок, то на правый, то лицом вниз или ещё не разберёшь как, снова поднимаясь на ноги и отмахиваясь, будто от назойливых мух, от визгливых проклятий бабки: «Ахти тебе, ирод! Чтоб ты с головой утоп в нужде и негодах! Чтоб захлинулся слезами, паскудник!»… а потом шумел в вагоне-ресторане, куражился среди эпизодических людей с плоскими лицами и безадресными упрёками во взглядах… затейливо, по-военному, ругался и старался воткнуть предательски гнувшуюся алюминиевую вилку в лоб побелевшему от испуга официанту… в неясное время при полном отсутствии зрительных образов с наслаждением прислушивался к доносившимся невесть откуда отдалённым женским голосам, похожим на нежные колокольчики из ангельских сказок про любовь… укрывал руками голову от избивавших его бородатых дядек в тёмных хламидах наподобие поповских ряс, обзывавших его «поганым секуляристом»… и вместе со вновь вынырнувшим из небытия давешним уголовником (или это был другой человек, или, наоборот, не человек, а какая-то ещё баба?) трясся в холодном товарняке, груженном тюками замусоленной, вонявшей мочой макулатуры; и распевал (хоровым образом – с никому не известным коллективом) блатной шансон…
Мысль металась бестолково-заполошным зайцем и, цепляясь за разрозненные картинки, извлекала их из недалёкого минувшего – извлекала их, подобных звеньям раскуроченной цепи, то поодиночке, а то сразу целыми горстями. Однако складываться в последовательную конструкцию эти звенья не желали. Картинки путались, разбрызгивались и тонули во второстепенных деталях, в испарениях нездоровой реальности.
…По истечении то ли восьми, то ли девяти дней Чуб добрался-таки до родной станицы Динской. И – грязный, усталый, без чемодана (если верить памяти, подаренного зацеписто-многоречивым цыганам), с лицом, заросшим жидкой от недоедания рыжей щетиной, и замирающим от счастья сердцем, – он поднялся на крыльцо родительской хаты, всё более проясняя затаённую в подсознании мысль о том, что теперь-то наконец удастся по-человечески выпить.
Денег у него, разумеется, не осталось. Но друзья на то и друзья, чтобы выручать, когда потребность обрисуется в нечастый свой полный рост – и он неукоснительно пил ещё примерно неделю. Вокруг мелькали знакомые, полузнакомые и окончательно уже неведомые лица раскрасневшихся от самогона девок и парней. И не требовалось ничего делать. И размышлять ни о чём не возникало необходимости. Хорошо!
Впрочем, теперь-то как раз ему было не особенно хорошо. И вспоминать о прошедшем казалось не очень приятно, хотя и не слишком удивительно. Дембель примерно таким и представлялся Чубу всё то время, пока он нёс постылую солдатскую службу. Разве только значительно веселее.
Но жена?
Гадость, а не мысль.
Нет-нет, о подобном он даже думать не собирался. Всегда являлся человеком холостым и ни малейшего брачного наклонения в своей личной жизни не предполагал!
Это недоразумение, и оно должно разрешиться.
– Берегись бед, пока их нет, – хрипло сказал Чуб своей тени на полу. – Но как уберечься от того, что недоступно пониманию?
Потом немного подумал и, представив себя собственной тенью, ответил:
– На всякий час не убережёшься. Грех – он не по лесу ходит, падла. Это добро надо искать, что клад, а худо всегда под рукой.
А ведь в самом деле, с чего это вдруг он взял, будто недоразумение обязательно должно разрешиться в безущербную сторону? А вдруг всё не так, как ему мнится?
От подобного у кого угодно расколется голова. Или как минимум закаруселит и перемкнётся половиной своих внутренних контактов. Но у Чуба не раскололась, не закаруселила и не перемкнулась. Просто он ощущал непонятную одеревенелость в мозговых изгибинах. Да ещё глаза слезились от табачного дыма, и что-то неясное заставляло его колебаться вокруг собственного отрицания.
Паскудное самочувствие, конечно, может оправдать многое, но лишь до вразумительных пределов человеческого воображения. А дальше своего понимания Чуб, как любая нормальная личность, не двигался, остерегаясь, как бы тщета незапланированных умственных усилий не развернулась в реальную закорючину наподобие мыслительного геморроя или ещё чего похуже.
Память не торопилась подсказывать ничего конкретного. Мелькали, правда, по пьяни неопределённые женские лица с косо напомаженными ртами, раззявленными от безглуздого смеха. Но и только. Внятных образов из коловерти минувшего не выковыривалось. Это было похоже на дураковину малопонятного смысла. Или на болезненный сон хмельного сознания; хотя, разумеется, Чуб вполне отдавал себе отчёт в том, что не спит, и что снова лечь и уснуть – дабы спрятаться от хмурой действительности – не удастся даже на короткий срок, ведь ни мать, ни отец не дозволят ему подобной вольности.
До армии всё-таки жить было легче. О, если бы хоть ненадолго вернуться в прошлое! Или в себя прежнего – беззаботного, полного густой радости нечаянного существования… Жаль, что время движется вперёд. Лучше бы оно стояло на месте.

***

Всё, что существует в мире, можно найти и распознать усилием мысли. Однако в том-то и дело, что сейчас усилия Чуба тратились вхолостую: сознание то стопорилось, то проскальзывало на ровном месте, как если бы неведомые злоумышленники за ночь вытянули из его головы львиную долю приводных ремней и шестерёнок, необходимых для умственной деятельности.
Уличный зной явственно сочился сквозь щели между рассохшимися оконными створками. Пространство в комнате постепенно накалялось, дыша подозрительностью и замешательством.
Чуб затушил об пол окурок и поднялся на ноги. С неравномерно колеблющимся сердцем постоял несколько секунд подле кровати, затем – как был, в одних заношенных солдатских трусах – развальцой прошлёпал к двери: открыв её, шагнул в проём и направился в большую комнату. Там хлопотала, накрывая на стол, неожиданная деваха с длинными, чуть полноватыми мослами, округлой попкой и выдающимся бюстом. Нечто знакомое почудилось в её мягком лице и всех прочих внешних формах, туго вырисовывавшихся под куцым домашним халатом (тот был из бледно-зелёной ткани, густо усеянной ромашками, колокольчиками и какими-то тревожными пустоцветами, от которых у Чуба едва не закружилась голова).
– Ты кто? – быстро спросил он, охрипнув от кажущегося недостатка воздуха.
– Маша, – стыдливо ответила деваха, повернувшись к нему всем телом. Посмотрела на Чуба коровьими глазами и улыбнулась.
Невозможно было воспринять её взгляд спокойно.
– Чего уставилась? – набычился он. – На мне узоров нет, чтобы разглядывать, разинув рот, будто картину. Думаешь, ты наисамая ловкая пройда, и я про тебя ничего сообразить не сумею?
– Ну вот ещё, – улыбка на её губах приуменьшилась. – Ничего такого я не думаю.
– А тогда зачем же ты вообще – вот это всё? Откуда тебя нелёгкая угораздила? Какого рожна подтыкиваешься куда не звали?
– Да разве я подтыкиваюсь? – всколыхнула плечами деваха. – Не понимаю, что ты говоришь такое! И почему – не звали? Или ты сегодня не в настроении, Коленька, потому что с похмелья?
 – При чём тут похмелье? Не веди со мной игру! Я с тобой тут шутки шутковать не собираюсь и тебе не советую!
– Была охота шутки шутковать. Зачем это мне? Не веду я с тобой никакой игры, успокойся.
– А по-моему, очень даже ведёшь. Ишь, объявилась. Думаешь, ухватила благоприятный случай? Чёрта с два! А ну, давай-ка мне без уловок! Не уклоняйся в сторону, рассказывай про себя!
– Да что рассказывать-то, что рассказывать? Вот глупый. Ты ведь и сам всё знаешь не хуже меня.
После этих слов она снова всколыхнула плечами и неожиданно легко упорхнула на кухню: нервно загремела там посудой, переговариваясь о чём-то с матерью.
– Ма-а-аш-ш-ша-а-а, – медленно повторил Чуб, силясь угнаться сопротивлявшимся умом за звуками своего голоса. – По всей видимости, это серьёзно. Ма-а-аш-ш-ша да не на-а-аш-ш-ша-а-а…
Тут определённо было над чем посмеяться. Но только со стороны. Ибо изнутри ситуации смеяться не возникало желания.
Он – уже в который раз – потёр ладонями лицо, словно эти настойчивые движения могли отвлечь от душевного зуда. Но раздражённое умонастроение ни на грамм не уменьшилось. Напротив, острая щетина, торчавшая из щёк и подбородка, добавила Чубу неприятное чувство – как если б он вдруг нащупал в нескромной близости от себя отрастающие признаки постороннего человека нездоровой ориентации.
Но бриться не хотелось, да и не до того было. Прежде второстепенных процедур следовало разобраться с чумовым бредом, невесть за какие грехи свалившимся ему на шею в женском образе.
– Чего я волнуюсь-то? – сказал он себе. И, нервно швыркнув носом, развил мысль в направлении, близком к наиболее вероятному:
– Не надо волноваться. Надо успокоиться и вернуться к памяти, а то сейчас всё безвидно. Я, конечно, на многое способный, но ведь должен и какую-никакую меру понимать.
Чуб не мог поверить в эту деваху с округлой попкой и крепко выдающимся бюстом.
Он не хотел даже предполагать, что может в неё поверить.
Но откуда тогда взялась эта Маша? Отчего она так по-свойственному грюкает посудой и переговаривается с матерью, будто в самом деле является членом семьи? Она не должна себя так вести, она вообще не может здесь находиться! И что такого знакомого почудилось ему во внешних формах девахи? Нет, если он и вправду подцепил эту бациллу женского рода, то где и когда? Вот же какая ерунда, просто замкнутый круг, чертовня, безлепица!
Чуб сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, как будто собирался нырнуть в глубокую воду. Однако успокоиться не удалось. В груди то начинало теплиться, то холодело. А в уме копошились восклицательные знаки и разное прочее, трудноизъяснимое, но однозначно склонявшееся в протестную сторону. Вместе с тем подлый червь сомнения подгрызал его мозг и высасывал волю к сопротивлению неясным обстоятельствам. Всё позади было неопределённо и впереди то же самое.
Чуб не помнил, чтобы когда-нибудь в жизни ему доводилось попадать в более глупое положение. Ни дать ни взять переплёт.
Самым простым казалось пойти со двора куда-нибудь выпить водки или хотя бы пива, дабы прояснилось в голове и мысли отыскали верное направление к правде. Но денег не было, чтобы отправиться в магазин, а на кукиш ничего не купишь. У бати в заначке наверняка припасён самогон – так ведь и просить смысла нет: он не поделится ни под каким соусом, хоть ты его пластуй на тонкие шматки или пришпандоривай к стене гвоздями. Куркуль, одно слово. А без вспомогательных средств Чубу с трудом верилось даже в собственную достоверность – как если б он являлся своим несуществующим братом-близнецом, похожим на факт материального мира только внешней оболочкой, а на самом деле противоположным не только самому себе, но и всему, до чего только можно дотянуться воображаемыми руками.
Он словно присутствовал на случайном самодеятельном спектакле, в котором сначала совсем не собирался принимать участие, а предполагал просто поглазеть на ненастоящую жизнь, но вдруг сам не понял, как его схватили за руки и выволокли на сцену; и теперь оставалось лишь теряться в догадках, представляя себя дурак дураком и ожидая развития событий.
Подойдя к накрытому клеёнчатой скатертью круглому столу, Чуб взял с тарелки запотевший солёный огурец. Решительно откусил большой кусок и захрустел упругой, напитанной живительным рассолом мякотью спасительного овоща. Тошнота немного отпустила.
Пути, который мог бы привести его к благополучному прояснению своего внутреннего содержания, Чуб не видел. Хреново. И как ни мудруй, ничего положительного из сложившихся обстоятельств не вываришь.
Тогда он вытряхнул из головы обман мыслей. И огляделся по сторонам, словно выбирая место, где легче дышать. Вся атмосфера в родительской хате, казалось, была пропитана незримым беспокойством и никому не нужным мученичеством. Хоть влево, хоть вправо – везде одинаково, некуда податься.
А вскоре деваха снова появилась в комнате с кастрюлей дымящейся варёной картошки в руках.
– Ты кто? – торопливо поперхнувшись недожёванным огурцом, повторно спросил он.
– Мария, – еле слышно пролепетала она с видом ребёнка, опасающегося родительского рукоприкладства.
– Да знаю, будь ты неладна, – Чуб шагнул к ней. – Заладила одно и то же: Ма-а-аша, Мари-и-ия! Ввалилась, как мышь в короб, и талдычишь! Что толку мне от твоего имени? Говори пространственней, не ухудшай своё положение! В какую историю ты меня втравила?
– Как это – втравила? Откуда такие подозрения у тебя появились ни с того ни с сего? Почему вдруг – втравила?
– Ну впутала!
– Да никуда я тебя не втравливала и не впутывала, ты ведь сам за нас двоих всё решил.
– Что такое – сам? Какое такое – за нас двоих? Учти: меня на мякине не проведёшь и на разные бабьи штучки не купишь! Потому с панталыку-то не сбивай, я тебя вмиг раскушу и выплюну! На одну ладонь положу, а другой пришлёпну – мокрого места не останется!
– Да не собираюсь я сбивать тебя с панталыку.
– Вот и говори давай, не тяни волынку. Не бреши только, а объясняй как есть по правде! Кто ты такая и откуда взялась в нашей хате? За каким бесом вокруг меня натираешься?
– Как это – кто я такая? – удивилась деваха. – Что значит – вокруг тебя натираюсь? Ни фига себе, вот это да! Ты что же, в самом деле ничего не помнишь про нас, Коленька? Да мы с тобой вроде как… ну, живём теперь. Вместе.
Она сделала новое движение исчезнуть в сторону кухни; однако Чуб – невзирая на то что ему совсем не хотелось воспринимать незнакомку – многозначительно подтолкнул ногой стул, приказав твердокаменным голосом:
– Сядь-ка!
Она покорно опустилась на краешек стула.
– Значит, живём вместе, говоришь? – он раздражённо поддёрнул вверх сползавшие трусы. – А ну, быстро рассказывай всё по порядку, падла. И не вводи меня в сомнения, это опасно для твоего здоровья. Что здесь было? Как вышло, что тебя ко мне прилепляют с брачными намерениями? Откуда ты приблудилась, такая козня кривоколдобная? И вот ещё что: не говори необдуманностей. Повторяю: гусь свинье не товарищ, потому всё по правде прозвучивай, не забивай мне голову дурными придумками!
Повисла пауза умеренной продолжительности. Видимо, деваха собиралась со словами, дабы представить всё, что ей требовалось, в максимально удобоваримом свете.
– Да что ты, в самом деле, не сердись, Коля, – наконец выговорила она, потупившись. – И совсем это не козня, а просто нормальный ход жизни, у многих так бывает. Ты же в отпуск два месяца назад приезжал? Приезжал, сам знаешь. Выпивали у меня вместе с дружками твоими – помнишь, после дискотеки? Нет, ну в самом деле, долго выпивали и песни пели, ты не можешь не помнить. А потом ещё у тебя выпивали – были у нас портвейн и амаретто, помнишь?
– Ну… – неопределённо склонив голову набок, Чуб почесал живот и ощутил, как от шеи вниз по спине извилисто покатилась одинокая капля пота. – Ты толком-то говори, по делу. Дальше что было, едят тебя мухи, а?
– Да как же, – оживилась собеседница. – Выпивали у тебя долго. И ночевали тут с тобой – она помедлила – вместе... Вот.
– Ну?
– Да что ты заладил: ну да ну! – рассердилась она. – Прямо совсем будто память отшибло. Я ведь рассказываю... Когда твоя... наша мама утром стала ругаться – помнишь? – что нечего, мол, водить к ней в дом потаскух, ты разозлился и сказал, что я не потаскуха вовсе, а как раз наоборот, девушка приличная, и ты, может быть, завтра собираешься на мне жениться, как положено честному человеку.
– Ну? – настойчиво поторопил Чуб Марию и потрогал её лицо, как бы проверяя подлинность непредвиденного явления, представшего перед ним в искривлённом ракурсе. – Укорачивайся ближе к делу!
– А я и укорачиваюсь ближе некуда! – встрепенула голос деваха в ответ на его недоверие. Но тотчас осеклась и сузилась взглядом, как загнанная мышь:
– Потом мы с тобой снова пили.
– Долго?
– Днём и вечером, и всю ночь… – с обречённой старательностью продолжила она. И принялась теребить полу халата, полунечаянно приподняв её над загорелой ногой сантиметров на десять выше колена:
– Да ещё на следующий день после ночи – тоже пили...
– Ну?
– Да ты и уехал тогда же в армию дослуживать. А я тут была всё время, потому что мама... Ну, она мне сказала, чтобы я оставалась, раз уж такое получилось между нами.
– Выходит, ты все два месяца так здесь и жила?
– Ага, – довольно улыбнулась Мария. – Иногда только мы с твоими папой и мамой в гости к моим родителям ходили. А так – всё время здесь. Да ты не бойся, мы хорошо ладим.
Чуб долго смотрел сквозь неё скупым взглядом вышибленного из колеи человека. После чего перевёл взгляд на разрисованную ярко-промышленными арабесками скатерть, и нервный смех подступил к его горлу. Такой, что не осталось возможности удержать внутри себя эти кашляющие звуки - Чуб выпустил их в атмосферу, ощущая, что у него от смеха задрожали ноги и руки, лоб покрылся испариной, а из глаз покатились невольные слёзы удивления жизнью и собственной кардинальной несуразностью.
Мария молчала с покорным видом нетребовательного животного и лишь уголками губ тоже едва заметно улыбалась – видимо, чтобы обозначить солидарность по всем вопросам без разбора. Это добавило Чубу злости; он перестал смеяться и повторил, утирая ладонью лишнюю влагу со щёк:
– Хорошо ладите, значит… Гляжу я, всё легко да успокоительно промеж вами: спелась, получается, с моими предками, и каждый теперь доволен… Кроме меня, да
В ответ Мария с широко развёрнутым лицом стала говорить какие-то немедленные слова. Несмотря на живую скорость, эти слова были одновременно чертовски липкими, и Чуб заопасался, что увязнет в них, как зазевавшаяся муха в разлитой по столу луже варенья. Оттого решил осадить напористую деваху, для чего сдвинул брови и прикрикнул в меру деликатным голосом:
– Ты давай-ка уцыть, приблуда! Ишь, развела разговорную бодяжину, спасу нет. За идиота меня принимаешь, да? Не получится твоя психическая атака, можешь не надеяться!
А затем скривил внезапно пересохшие от подозрения губы:
– Ты беременная, что ли? А ну, говори быстро и не вздумай брать меня на фу-фу, не то будет хуже.
– Упаси бог, Николай, даже и не думай, я же не какая-нибудь подлая. Если хочешь знать, доктор мне ещё год назад сказал, что детей могу теперь не бояться: когда много абортов у человека было, иногда так получается. И это, по-моему, хорошо: маме твоей беспокойства не доставим. Она добрая.
Как бы в подтверждение её слов из кухни донёсся голос матери:
– Машенька, иди сюда!
– Сейчас, – с готовностью отозвалась деваха и, в очередной раз улыбнувшись Чубу, мягко зашуршала тапочками прочь.
– Так-так-та-а-ак… – задумчиво протянул он, гуляя взглядом по засиженному насекомыми узору на обоях. Закинул правую руку за спину, с кряхтением почесал пятернёй между лопаток. И повторил безрезультатным голосом:
– Такх-такх-та-а-акх-х-х…
После чего медленной тенью направился в свою комнату. Где, усевшись на залитую солнцем кровать, умозаключил вполголоса:
– Слава богу, хоть не беременная.
Не сказать, что это успокоило Чуба, но на душе стало полегче. Тем не менее он сильно сомневался насчёт будущего. В котором не вырисовывалось не только светлых перспектив, но и вообще ничего сколько-нибудь внятного. «Как себя поставить и куда допуститься без ущерба?» – спросил он себя. И, поняв, что делать какие-либо умозаключения глубже неотложной действительности ему не хочется, принялся сосредоточенно раскачиваться вверх-вниз на скрипучей пружинной кровати. Будто эти движения могли втиснуть в его мысли новое содержание, более удовлетворительное, нежели прежде.

***

До чего же всё это ему не нравилось!
Он устал от колебаний. Если существуют на свете личности, которым приятно томиться неясностью, то уж кого-кого, а себя к подобной категории Чуб не относил. Но в какую сторону следовало двигаться, чтобы выбраться из нежданного-негаданного затмения жизни? Этого он представить не мог. Все внутренние чувства подсказывали воспротивиться очевидной подлянке самозванной девки. Однако можно ли в его положении доверять чувствам? Совсем не факт. Сомнение блуждало в его крови, точно густые капли труднорастворимого яда. Беспокойный осадок накапливался и давил несправедливым грузом.
Чуб достал из пачки последнюю сигарету и прикурил. Потом коротко покружил по дому – безо всякой цели, не чуя белого света и пытаясь совладать с бесцветным сумбуром в мозговом пространстве. Наконец, выйдя на крыльцо, уселся на тёплую, однако ещё не успевшую как следует раскалиться под не по-утреннему горячим солнцем бетонную ступеньку.
Курил неторопливо, с основательностью вдыхая и надолго задерживая дым в лёгких. Старательно смаковал каждую затяжку, зная, что курева в доме больше нет.
Над его головой ласточки весело стригли крыльями безоблачно-синее небо. Чуб крайним углом зрения машинально следил за птицами, но думал совсем не о них. Ему было не до пернатой живности.
Мало-помалу припомнилось, что эту Марию он и в самом деле знал раньше: она жила на параллельной улице и была известна всей станице своим распутным нравом ещё со школьной поры. По мере взросления её доступность нисколько не уменьшилась – напротив, Чуб помнил давний рассказ соседа, мужика степенного, но компанейского по «газу», о том, как они с товарищами из бригады в одну из рабочих суббот, неизменно сворачивавших в пьянку, на камышовом клину у реки пускали Машку по кругу. То ли шестеро их было, то ли семеро, не в этом суть. Сосед – дядька не из брехливых, попусту мазать бабу дёгтем не станет.
Вспомнил Чуб и то, как, приехав в отпуск, зацепил деваху на дискотеке: он уже изрядно поддал, и для него не имело значения с кем, лишь бы скорее да без мороки. Подвернулась Мария – и ладно. Тем более не уродина. Во время танцев они орали друг другу разное заигрывающе-похабное, поскольку сквозь музыку было трудно что-либо расслышать, и танцевали, и целовались в тесноте, и ощупывали друг друга. Но это помнилось совсем туманно.
Всплыло также слаборазличимое – то ли во сне, то ли наяву: Чуб вышел в уличный сортир, ёжась спросонья от ночной прохлады, и во дворе, за дальним углом сарая, ему привиделась Мария – одетая в лунный свет на голое тело, постанывая и пьяненько подхихикивая, она жарко елозилась с кем-то. Кажется, с Андрюхой Фисенко. Или с Антохой Грищуком. А может, с обоими сразу.
Через время в напряжённом мозгу обрисовалась слабо озвученная картинка – о том, как в сумраке потных простыней Мария, расхристанно и горячо нависая сверху, с ритмичными прихлюпами покачивалась из стороны в сторону. Словно цепкая субстанция из иного, более сильного мира, она быстро разрасталась, набирая вес, прижималась к Чубу, облипала его со всех сторон. А между всем пробивался её голос:
– Миленький, дорогой, любименький, я же теперь – всё. Вот честно-пречестно: я теперь – никогда, ни с кем больше, только с тобой!
Параллельные умодвижения Чуба были приблизительными, если не сказать кособокими. Мария застила собою половину мира, завзято налегала на Чуба и вздрагивала ногами, раскачивала грудью, благоприятствовала руками. А её голос продолжал возбуждённым и просительным сверлом вкручивать Чубу в ухо сплошноструйные звуки женского наговора:
– Ни с единым больше мужиком не стану! Ты лучше всех, мне ни с кем так не было! Знаешь, какая из меня жена получится? Ты ещё потом спасибо скажешь! Вот честное слово, самой лучшей женой стану, ты таких нигде не видел! Нам так хорошо вместе, а будет ещё лучше! Нет, ты веришь? Скажи, веришь? Ну скажи-и-и...
Его воспоминания неохотно путешествовали по островкам прошлого, как болотные лягушки, через силу прыгающие с кочки на кочку ради остатнего пропитания снулыми осенними комарами. Или как отъевшиеся за световой день бабочки, тяжело перепархивающие с цветка на цветок в ожидании скорозыбистых сумерек, безопасности и отдохновения.
…Упомянутого Марией разговора с матерью Чуб не помнил. Эта выдерга могла и наврать с три короба, хотя было нечто такое: мать кричала на него труднодоступным голосом, по-клоунски размахивая памятным сызмальства самовязаным веником, а Чуб в ответ матюгался и даже, кажется, плакал. Или, может, блевал. Бес его знает, о чём шла речь, теперь разве разберёшься. Потом грохотал гром, сопровождавшийся потоками воды, и казалось, что небесная твердь, возмущённая космическим холодом, принялась стремительно оттаивать, исторгая из себя искристую мокрядь; и наступила ночь, полная напряжения и готовая вот-вот разлететься на куски… Был ещё какой-то бред среди безвременного тумана и общего неудобства сознания, о который можно спотыкаться сколько угодно, да только всё без толку.
Но жениться?
Нет-нет, рассматривать подобную возможность Чуб не собирался ни в коем разе. Чтобы человека взяли и обратали из-за одноразовой нетрезвой промашки – вот так, сделав по утрянке твердокаменные выводы о его мимоходно-шутейном намерении? Да ну их всех, и отца с матерью, и эту Машку чумоголовую. Ишь, прицепились всей сворой, ни за что ни про что вознамерились отобрать у Чуба волю! А во главе этой бешеной своры – кто? Да конкретная Машка, мозгожопая сущность женского рода, вообразившая, будто умудрилась залучить в хитросплетённую сеть ни в чём не повинного дембеля, принесённого случайным течением навстречу её объятиям в неосторожную минуту! Старалась-расстаралась, в одно ухо влезла, в другое вылезла!
Бракосочетаться Чубу претило. Даже если ему и случилось ляпнуть матери сдуру что-нибудь ошибочное, такие слова определённо ничего не значили. Он дорожил своей свободой и не желал расставаться с ней даже под страхом неудобоваримой ситуации и дремучего родительского презрения.
Однако что делать в практическом наклоне? В какую сторону разрешиться сомнениями? Чем смирно ждать злосчастья и драмы, уж лучше совершить хоть что-нибудь, пусть бессмысленное и бесполезное, пусть до крайней степени нелепое и смехотворное, лишь бы не позорное. Но что конкретно? Сердитый волк в капкане сам себе лапу отгрызёт, а в руки охотнику не дастся. Но Чуб не до такой степени ощущал в себе животную природу, чтобы решиться на подобное.
Наилучшим сейчас казалось сесть в первый подвернувшийся рейсовый автобус или – без разницы – в поезд скорого следования, чтобы забыть обо всём, уехав куда попало. Это ведь просто замечательное спасение для ума и тела: развалиться подле толстого стеклооконного прямоуголья и, без усилий перемещаясь навстречу новой жизни, глядеть, как снаружи знакомая местность уплывает назад, в скудное и во всех отношениях малоприятное прошлое, к чертям собачьим!
Жаль, что подобный выход из положения невозможен. Ибо на любую, даже недалёкую поездку требуется денежное подкрепление; а ему-то как раз, хоть убейся, неоткуда возникнуть. Чубу легче было умереть, чем представить себя удовлетворительным для мало-мальски существенного путешествия.
Но не кончать же с собой, в самом деле. Хоть в знак протеста, хоть ради иных примечаний – всё равно без смысла. Если на то пошло, это жизнь, а не киношка, где широкими реками проливают человечью кровянку ради собственного удовольствия.
Мысль о смертовращательном выходе из нелепой ситуации бросила мозговые движения Чуба в новую сторону. Подумалось: может быть, на самом деле он уже давно умер – от чрезмерного алкоголя, под колёсами поезда, в проскользнувшей мимо смысла простодушной драке, да мало ли ещё по какому поводу, и теперь просто не осознаёт этого факта, продолжая жить по инерции в своём воображении? Вот ведь курица, бегающая по двору с отрубленной головой – она тоже вернее верного недопонимает, что ей назначена простая куховаренная дорога в суп или в борщ, а не к грядке с жирными дождевыми червями и жужелицами, муравьями и гусеницами, стрекозами и кузнечиками. Разве Чуб в своём материальном основании превосходит курицу? Абсолютно не превосходит, смешно даже надеяться на лучшее мнение. Человек-Чуб и птица-курица – одинаковые живые существа, рождённые насмешливой природой для радости и прочих счастливых ощущений, однако так и не получившие возможности понять, в чём они содержатся, не научившиеся отличать одно от другого, другое – от третьего, а третье – от четвёртого, пятого, шестого, седьмого… и бесконечно-хрен-его-знает-какого…
Сигарета обожгла пальцы. Вздрогнув, Чуб выронил её; но тотчас поднял, бережно зажал между двух сложенных наподобие пинцета спичек и сделал ещё несколько аккуратных затяжек. Потом стало печь губы, и он с сожалением выбросил крохотный окурок.
«Меня хотят загнать в тупик, в западню, в безвылазную яму, – подумалось со справедливой вибрацией в душе. – Надо прогнать дурную бабу сейчас же, чтобы вздохнуть с облегчением. Ох, в недобрый час я с нею встретился. Вокруг чересчур много гнилых обстоятельств, которые осложняют мои дела… Хоть про всякий случай ума не напасёшься, но где такое видано, чтобы за человека чужой волей решали подобные вещи? Это невозможно! Даже если меня поймали на неосторожном слове в слабую минуту – и что же? Я ведь не раб им всем. Я человек свободный, ничем не скованный, потому никто не может меня прикрепить к этой Машке бессогласно. Ишь, фря, вырядилась в халатик распашонистый: соблазн устраивает. Ловко взялась за дело, нечего сказать. А подставишь ей шею – так насядет, ясный пень. Нет, нельзя подставлять, совершенно нельзя. Выгоню прилипалу, чтобы соответствовала действительности и не пыталась вышибить меня из колеи! Пусть возвертается к родителям или куда ей надо ещё! Пусть разыскивает себе другого жениха, поспособнее насчёт семейного интереса!»
Впрочем, возмущённого запала хватило ненадолго. Миновало полминуты или менее того, и вся решимость слетела с Чуба, как при порывистом ветре слетает шляпа с головы праздного незадачника, гуляющего в открытом поле. Ведь отец скорей его самого попрёт со двора – вон как он раздраконился, на работу чуть не взашей гонит, козёл! А что ему скажешь? Ничего.
Отринув притягательные по своей простоте мечты о лёгком освобождении, Чуб рассудил:
– Я не должен показывать ей свои чувства и понятия. Никому не должен, пока сам не определюсь, как действовать. А что? По-моему, это нормально, когда мужики и бабы, и дети, и родители стараются не обнаруживать друг перед дружкой натуральные чувства, так безобиднее. А может, большинство людей вообще не испытывает ничего особенного, это тоже нормально. Другое дело, если человек как следует выпьет водки. Вот тогда у него обязательно появляются и чувства, и понятия, и ещё много такого, о чём он раньше даже представить не мог. Иной раз столько всего появляется, хоть святых выноси, и тогда он валяет напропалую что бог на душу положит. Эх, мне бы сейчас водки или пива, или ещё чего-нибудь…
С этими словами он поднял руки, посмотрел на свои ладони недоумевающим взглядом, будто они, перестав принадлежать ему, перешли в собственность неустановленной личности, и медленно закрыл ими лицо.
Понимать себя бесправным жителем в родительской хате было тоскливо.
Снова безнамеренным взрывным промельком вспомнился образ нежелательной Машки-Марии.
– Прочехвостить бы её! – восклицательно бормотнул себе под нос Чуб. – А потом распушить и отжучить как сидорову козу!
Однако это ничего не решило в практическом отношении. И он, конечно, понимал ничтожность своего порыва. Прогнать, прочехвостить, отжучить, разные слова и чувства – чепуха, которая колобродит внутри его головы просто так, бездейственно и слабодостаточно. И ничего, кроме этой чепухи, не сыскать без сторонней помощи или хотя бы подсказки.
Но помощи не было, в том-то вся штука. И подсказки тоже ниоткуда не предполагалось. Чуб словно стоял в лесу на краю поляны, которую надо перебежать, однако боязно и нет ни сил, ни охоты, а больше-то всё равно никак, ведь не вырастут же у него одноразовые крылья, чтобы преодолеть открытое пространство.
Как дальше существовать? Чем руководствоваться хотя бы в обозримом приближении?
Обширное полотно грядущего до сих пор представлялось Чубу умозрительным построением, имеющим под собой довольно слабую почву. А теперь получалось, что он тешил себя ленивым обманом, не желая напряжения сил – однако жизнь взяла своё и заставляет срочным образом начать её раскройку в более конкретных рисунках, удобопонятных не только для Чуба, но также для отца и матери, с их форменным идиотизмом и разными требованиями воспитательного характера.
Взмокший от неприятных раздумий, он отнял руки от лица. Через мгновение, словно живой символ постороннего случая, из воздуха вывалилась ему на колено божья коровка. Несколько секунд Чуб, не тратясь на мысли, прислушивался кожей к тому, как непредвиденное существо ползало, щекотно перебирая лапками волоски на его ноге. Потом заметил риторическим голосом – со стороны это выглядело, словно человек с расстроенным мозгом обращается к собственной тени:
– Безглуздая насекомая. Могу ведь тебя прихлопнуть от нехрен делать – и какой тогда будет смысл в твоей жизни? Летаешь-летаешь, а толку? Останется мокрое место – вот и вся оконцовка. Довольная тогда будешь, дурья башка?
Однако несмотря на сказанное, Чуб не стал уничтожать хлипкую тварь. Просто несильным щелчком пальцев отправил её обратно в атмосферное пространство. Малость не долетев до земли, божья коровка расправила крылья и взмыла ввысь. Улетела в пустоту по своим неразличимым интересам.
– Сам ты придурок рода человеческого! Хоть бы руки помыл от своего табачища, прежде чем раздавать щелбаны направо-налево. Ничего, рано или поздно тебя жизнь тоже приласкает от души – ни от кого тогда не дождёшься жалости, даже не надейся! – такое, вероятно, могла бы сказать она, удаляясь прочь. Или нечто в подобном роде, если б имела в запасе звуки, из которых складывают слова и предложения, доступные человеческому слуху. Однако сколько-нибудь удовлетворительных звуков божьей коровке взять было неоткуда, потому её настроение оказалось невыговоренным, и Чубу оставалось лишь догадываться о нём.
Впрочем, долго догадываться он не собирался. Мало ли что можно обнаружить на дне чужой души, пусть даже и насекомой: вдруг ненароком сквозь колебания воздуха доковырнёшься до такого, что потом не оберёшься страхов или иных моральных затруднений? Нет, не требовалось этого Чубу; ему доставало и собственных проблем, поважнее воображаемых неуслышанностей и божьекоровочных обид. Потому он поднялся с крыльца, сказав себе:
– Не затормаживайся, опустив лапки, ты же не тля бесхребетная, а самосознательная личность. Или как?
И не замедлил ответить на эту реплику, будто смотрелся в быстрое зеркало:
– Так и есть. Личность, и это не является ни для кого сюрпризом. Человек, а не формальность какая-нибудь. Только проку-то в своём образе всё равно не вижу, вот что огорчительно.
После этого во дворе стало так тихо, как бывает только в доме, где стоит гроб с покойником.

***

Слабоохотливым шагом Чуб воротился в скудную домашнюю прохладу. Непродолжительное время послонялся вокруг стола, натыкаясь на обшарпанные стулья и слушая попытки нелицеприятных мелодий, которые выскрипывали половые доски. Затем взял с тарелки ещё один огурец и съел его, жадно упитываясь солёной мякотью и размышляя о своей судьбе. Радостей в ней углядеть не получалось при всём старании. Поскольку скудные средства закончились. Даже на курево, и то придётся стрелять у родителей.
На работу-то он устроится, пойдёт на уступку скудосочной реальности – не сегодня, так через несколько дней. Или через неделю. Попросится, например, в бригаду к куму Фёдору, тот звал его ещё перед армией. Хотя вкалывают мужики у Фёдора будь здоров, копеечка в бригаде нелёгкая. Так себе перспектива, не ахти, если разобраться по-честному. Но где заработок достаётся простому человеку без капитального приложения рук? Да нигде. Можно податься на консервный завод, там обычно требуются рабочие. Или на стройку. Впрочем, нет: грязь, мусор, регулярная переноска тяжестей и прорабские матерные указания – это не для Чуба… Ладно, о профессиональном обустройстве ещё найдётся время помыслить, авось что-нибудь путное накумекается при свете следующего дня. Или немного позже. В любом случае нет резона суетиться. Оно, конечно, в каждой работе мало радости, а всё же лучше, когда есть возможность выбирать без спешки и перехлёстов… Но эта хитрованка Мария! Надо же так умудриться обвести человека вокруг пальца, единым махом записав его в женихи! Ишь, проскользнула змейкой, втёрлась в дом по-тихому! Подсекла врасплох, точно глупого карася на крючок!
Хотя чего там подсекла – сам ведь её привёл. И про женитьбу тоже обещал: никуда не денешься, раз все так говорят, самому помнить даже не обязательно. Не думал не гадал, как в капкан угодил. Ни малейшего пространства для манёвра себе не оставил… Эх, самогонка-самогонка, и кто её только придумал, вон каких дел настрогала!
Большинство повседневных проблем можно решить: где не получается одним махом перескочить, там не исключён способ мало-помалу перелезть или просунуться в скрытую прореху. Однако существуют проблемы нерешаемые, и вот что обидно: они-то подчас и оказываются самыми важными среди прочих. Чуб догадывался: сейчас настал именно такой судьбоносный момент.
«Что же делать, что делать-то с этой подстёгой?» – бился в его голове лихорадочный вопрос. Но ответа Чуб не представлял. Куда ни кинь, всюду клин: пойдёшь за шерстью, а вернёшься стриженый. Ничего путного не придумать и никак не извернуться.
Он ощущал себя потерянным среди брыдкого струения времени и до последнего края беспомощным. Словно внезапно утратил хитро закрученный план всей своей благополучной жизненной перспективы. Вряд ли возможно отыскать хоть одно здравомыслящее существо на свете, которому понравилось бы носить в себе мутнокрыло рвущееся наружу беспокойство подобного рода.
Чуб прислушивался к шелесту своего дыхания и надеялся на какое-нибудь просветление. Однако ни малейшего просветления не наступало.
Хотелось опохмелиться.
И ещё чертовски хотелось курить.
Из кухни доносились оживлённые хлопотливые голоса, слышались какие-то движения и звонкий перестук посуды. Аппетитные запахи по-кубански щедрой утренней стряпни с каждой минутой всё увереннее вытесняли из хаты свежий воздух и щекотали ноздри.
Голова трещала. Всё тело ныло так, словно вчера по нему крепко потопталась неслабая толпа народу. А может, и вправду досталось по харе где-нибудь мимоходом, он-то о вчерашнем дне ничего членораздельного не припоминал – значит, могла приключиться любая незадача.
В эти зыбкие мгновения умственной невесомости Чуб казался себе похожим на одинокое семя вымирающего растения, которое летит по ветру, бесцельно кружится над незнакомыми холмами и полями, усыхая от недостатка питательных веществ, но, невзирая ни на что, опасается приземлиться и пустить корни в чуждой почве.
Впрочем, тут же новая, более насущная мысль пришла ему в голову. Подчиняясь ей, Чуб вернулся в спальню и принялся с прилежностью сапёра шарить взглядом по полу. Через минуту его старания увенчались успехом: он нашел чинарик от своей – первой с утра – сигареты.
Чинарик оказался не столь мал, как этого можно было ожидать. Довольный, он закурил.
Своим природным мужским инстинктом Чуб с ранних лет предполагал в большинстве женщин, что они мечтают присосаться, как болотные пиявки, к первому встречному, дабы вытянуть из него до последней капли жизненный сок. Не говоря уже о деньгах и материальных ценностях, если таковые имеются у несчастного кандидата. Однако ценностей в сколько-нибудь заметном выражении у Чуба не предвиделось. А жизненный сок из него давно высосали армия и пьянка, так что в этом плане и жалеть казалось нечего.
«Да и фиг ли я теперь могу поделать? – помыслил он, полунеприятливо-полуутешительно ощупывая в памяти округлые телесные очертания Машки. – Ни шиша не могу, наверное: хоть крута гора, да миновать нельзя. С виду-то моя невеста вроде ничего себе, личиком беленькая. Хоть умом и простецкая, а просочилась чин чином, без скандалов и драк: вроде бы не хитро, да больно кстати. Значит, практической сообразительностью обладает. С другой стороны, откуда мне знать с точностью, чем она ещё обладает? Может, у неё куча отрицательных качеств и других недостатков, не успевших при дневном свете проявиться в полный рост? С первого взгляда ведь многого не определишь, перестраховкой со всех сторон не огородишься – куда натянешь, там и крыто. Вот же я попал, как ворона в суп… Ладно, хватит себя накручивать и растрёпывать нервы почём зря. Поживу пока. А со временем станет виднее, в какую сторону разгребаться».
Дальнейших раздумий не хотелось. Никогда занятие умокопанием не помогало ему в борьбе с внешними обстоятельствами. В жизни всё равно заранее хватало ясности: встал на рельсы – и дуй вперёд, сколь достанет терпения. А куда ей не надо, чтобы ты попал – она всё равно не попустит. Или её не попустят, чтоб она тебя попустила. Вот как сейчас, с Марией, получается... Однако же ловкая пролаза! С матерью – гляди, как лихо поладила. И к нему, вон, без мыла в зад старается влезть: всё Коленька да Коленька, ласковая, аж дальше некуда.
Чуб бросил на пол чинарик; сплюнул на него, прицеливаясь затушить. Не попал. Снова, склонившись пониже, сплюнул – и снова промахнулся. Чинарик медленно потух сам по себе, на прощание выпустив вверх тонкий сизоватый дымок, словно не сумев удержать желающую поскорее попасть в рай сигаретную душу. А Чуб поднялся на ноги и, пройдя в соседнюю комнату, остановился возле стола. Взмахнул над ним рукой, чтобы согнать со скатерти жирную зелёную муху, которая, сердито зажужжав, перелетела на край кастрюли. Отодвинул стул и сел.
Вынашивать планы на ближайшую жизнь казалось бессмысленным, да и взять силы на это было неоткуда. Лишь одно представлялось ясным: неминуемое не перебороть, как ни тужься. Не биться же ему теперь головой об стену. Чем пускать возмущённые пузыри, пытаясь выгрести против течения событий, правильнее остановиться и, оглядевшись вокруг своего места в жизни, постараться взять себя в руки. Потому что существовать со спокойными нервами не только легче, но и для здоровья приятнее. А там, глядишь, и всё остальное наладится.
«Как знать: может, мне будет и лучше с этой Машкой-то, – подумал Чуб устало, не переставая испытывать желание потерять память. – В конце концов, нет такой девки, чтобы не пригодилась ко времени. Да и какие мне ещё предлагаются варианты? Никаких. Попался в тиски, так пищи не пищи – лучше уж состроить перед окружающими спокойную фигуру общего вида. Всё равно пришлось бы рано или поздно поднимать вопрос о женитьбе, не в одиночку же свой век прокуковывать. Каждому человеку нужен кто-нибудь для души и тела».
И, устроившись поудобнее на скрипучем стуле, пробормотал в неподвижный воздух:
– Так уж и быть.
Помолчал недолго и добавил, точно разъясняя самому себе:
– Пусть остаётся, чёрт с ней. Как бы всё дальше ни развернулось, лучше верить концу, чем началу.
С этим решением он обрёл предчувствие готового вернуться покоя. Отчего – желая подстегнуть пробуксовывавшую развязку – направил лицо в сторону кухни и крикнул:
– Завтракать-то мы сегодня будем или нет?
И положил локти на стол в нетерпеливом ожидании.
А потом, поколебавшись, с затихающим раздражением взял с тарелки ещё один солёный огурец.

ГЛАВА ВТОРАЯ


– Жизнь – как коробка шоколадных конфет: никогда не знаешь, какая начинка попадётся.
(Художественный фильм «ФОРРЕСТ ГАМП»).

– Это ещё что? Откуда она взялась? За моей спиной сговорились?
– Да ты что, Илья? Да вот те крест! А вообще… баба в походе всегда пригодится. Ну, я имею в виду, поесть приготовить или постирать: у меня, вон, рукава грязные...
(Мультипликационный фильм «ИЛЬЯ МУРОМЕЦ И СОЛОВЕЙ-РАЗБОЙНИК»).

Жизнь всегда налаживается. Правда, не у каждого в лучшую сторону. Да и на самых светлых стёжках-дорожках редкому счастливцу удаётся обминуть все скрытые закорючины и шершавые края неблагоприятных настроений. В этом Чуб вскоре убедился на собственном примере.
Сходив с Марией в ЗАГС и подав заявление, он попытался заикнуться бате, что не грех обмыть событие, ведь такое случается один раз в жизни – в крайнем случае два или три раза, но это уже с малой вероятностью. Результат получился обидный, ибо в ответ на своё предложение Чуб получил презрительный взгляд и не лишённые прозрачности намёки на то, что, воротясь из армии, он уже четверо суток беспробудно жрёт самогонку на иждивении у престарелых родителей и воспринимает себя в отрыве от реальности, а если б имел совесть, то без лишних слов сию же минуту побежал бы устраиваться на работу.
– А я разве отказываюсь? – попытался сгладить остроугольность момента Чуб. – Хоть завтра пойду искать подходящее место.
– У меня твои завтраки уже вот где сидят, – маловерящим жестом отец ткнул себя полусогнутыми пальцами в кадык. – Как был ты всегда неважнецким явлением, так и остаёшься в этой пониженной позиции без стыда и совести. Ишь, подходящее место ему подавай. Хлебал бы молоко, ан рыло коротко! Да разве я такую позицию имел в молодости? Совсем не такую! За всё подряд хватался, и всё у меня проворилось, любое дело в руках огнём горело, только щепки летели!
– Ты требуешь от меня слишком скорого результата, батя. Даже сокол быстрее ветра не летает. Мало ли за что ты хватался в свою доисторическую эпоху и что там у тебя проворилось. Сейчас капитализм рулит, а в твоё время всё было по-другому.
– Так тем более, что капитализм! И вообще я тебе скажу, это от времени в малозависимом касательстве. Хоть при социализме, хоть при капитализме – всегда только так и надо: брать каждое желательное дело за рога и доводить его до конца. А если тебе не нравится жить по установленным правилам, то мнение твоё ни для кого не имеет значения. Существовать спустя рукава будешь, когда выйдешь на пенсию, а пока и не мечтай. Пенсию – её дают не за красивые глаза и язык без костей, а за трудовой стаж. По-другому всё равно не получится, хоть лопни на три части! Потому лучше не трать времени, не прохлаждайся, берись за ум без дураков. Иначе останешься валяться на обочине несолоно хлебамши, как многие другие остаются.
– Не останусь я валяться на обочине. Но спешку устраивать зачем же? Тише едешь – дальше будешь, а заторопка рядом со спотычкой живёт. Работа – дело непростое. Надо обмозговаться, прицениться, обсмотреть все возможности.
– Да ты хоть одну возможность обсмотрел-то, лоботряс? Каждодневно до самого обеда валяешься, как зажиревший тюлень, только кровать зазря пролёживаешь. Бьёшь байдыки и в ус не дуешь. Кто без труда существует, у того всегда тридцать три причины, чтобы зря небо коптить! Ну-ка, скажи по правде: об каких перспективах ты обмозговывался и среди каких возможностей обсматривался?
– Ну…
– Вот тебе и ну! Ни шиша ты не обсматривался и не обмозговывался. А надо бы! Надо! Зафиксируй этот вопрос и не снимай его с повестки, не ищи разных поводов и вероятностей. Приспело твоё время человеком становиться! Приспело и переспело, понял или нет? Не-е-ет, не понял, я тебя вижу насквозь: работать ты не хочешь, вот и всё! Потому что не уважаешь трудовых ценностей! Давно пора бы уже и стыд знать, а ты не знаешь! Ни единого благопорядочного устремления в твоей голове не обосновывается, лентяй тугоподъёмный!
– Да ладно, ладно, совсем я не лентяй. Просто ты устарел, батя, отстал от жизни. Мы с разными мерками подходим к этому вопросу.
– И то верно, что с разными: я – с правильной, а ты – с неправильной, – сурово оскалился отец. – Экий же ты гусь крапчатый, будто и не от моего семени произрос. Вот же наказал меня господь таким сыном! Хорошо, что я в бога не верующий... Экая молодёжь прошла: лишь бы ни к чему не прикладывать рук по нормальному, а только удовольствия получать.
– Да хоть молодёжь, хоть старики – удовольствия получать каждому приятнее всего остального. А работа не волк.
– Не во-о-олк. Тоже мне открыл Америку. Ты ещё скажи, что она – не медведь.
– И не медведь, конечно.
– Тогда придумай такого зверя, который станет давать тебе деньги! А у меня больше не пытайся позычить ни копейки, филон!
– И не совестно тебе гнобить скупердяйством родного сына?
– Ничего, скупость – не глупость, а та же добыча. А для тебя у меня даже не сыскивается подходящих определений. Хоть бы что-то уже научился делать своими руками, жиряга мешкотный!
– Руками работать пускай обезьяны учатся, – не удержался Чуб от ехидной отговорки. – А я тебе не обезьяна какая-нибудь. Я – человек свободомыслимый, царь природной эволюции.
– Эвона как! Тоже мне, самодержавная личность выискалась, свободомыслимая дальше некуда. Это в своих глазах ты, может, и царь природы, а в моих – форменный телепень с закисшим сознанием. Нерадивец, не способный себя прокормить без допомоги старшего поколения. Да ещё и чван! А чванство – это не ум, а недоумье!
– Из твоих ругательств хоть шубу шей, батя. С чего это я нерадивец и чван? Умом не раскинешь, пальцами не растычешь. Я, может, со старательным обстоянием подхожу к выбору работы, ну и что в этом плохого? А тебе бы только перекоры устраивать да обзываться.
– По заслугам обзываюсь! Уважительность надо ещё суметь заработать не словами, а делами! Другим-то хоть время и случай разум подают, а тебе покамест не досталось ни одного, ни другого, ни третьего! Предоставилось дурачине распутье! Эволюция ему, вишь ли, мешает трудиться!
– И мешает, а что же. Не зря ведь говорят: от работы кони дохнут. Хоть я и не против труда в целом.
– Тогда против чего же ты в частности? Непонятный изворот: руки, значит, прикладывать ни к чему не желаешь – откуда тогда, спрашивается, взяться трудовой деятельности?
– Из головы, откуда ж ещё. Понимаешь, батя, работать головой – это одно дело, а руками – совсем другое. Они, руки-то, нужны человеку не для работы.
– Диво какое. Не для работы ему руки нужны. А для чего же тогда они торчат из твоего организма?
– Да хотя бы для забавы.
– Ха-ха-ха! Знаю я твои ручные забавы, стыдосрамник гонористый. Рукоблудство, одно слово! Ишь, нахватался гидоты в армии вместо правильных вещей. А нормальные люди там, между прочим, не просто так гужуются, а умудряются получить дополнительную специальность – такую, что и в гражданской жизни пригождается. Глядишь, потом у них всё и образовывается складно: не только себя обеспечивают материальной достаточностью, но и престарелых родителей выпрастывают из нищеты. Конечное дело, это ведь правомерные люди, которые не чета тебе, дурню. И в кого же ты уродился такой, ахиллесово пятно в семье!
– Будто не знаешь, от кого. От тебя же и уродился на свою голову. А от осинки не родятся апельсинки.
– Шутки шутить – это да, это ты можешь. А до серьёзных мыслей дойти ума не хватает. Подумай, кто ты есть. Человеческий пустяк, мелкая деталь на общем фоне.
– А ты разве не пустяк?
– Может, и пустяк. Но всё-таки малость покрупнее тебя, да и возрастом позначительнее. А ты выеденного яйца не стоишь!
– Нормально такое слышать от родного отца.
– От кого ж ещё тебе услышать правду, как не от меня? Небось её на базаре не купишь. Благодарить отца должен и в ноги кланяться, а не рожу искривлять да скалиться! Другой бы хоть для видимости сказал спасибо, а ты кочевряжишься!
– Ну спаси-и-ибочки, батя, открыл мне глаза! Ни-и-изкий тебе поклон! Теперь наконец буду знать про себя всю правду!
– Такого, как ты, учить – что мертвого лечить: из пустого в порожнее, а оттуда обратно.
– Вот именно. Может, тогда не надо учить, а? И мне, и тебе будет спокойнее.
– Нет, надо! Надо! К хорошему гребись, а от плохого лытай – вот чему я стараюсь тебя надоумить! Вложить в твою дурную голову простое понятие! И стремление к трудовой деятельности, которое должно быть у каждого полновесного человека! А у тебя мозгов как у курёнка, зато язык что долото. Лучше бы руками старался руководствовать, чем языком. Уж он-то тебя точно до хорошего не доведёт. В армии, поди, круглосуточно не вылезал с гауптвахты.
– Вылезал.
– Бреши-бреши, а то я тебя не знаю, шалопут. Только и умеешь ершиться да фордыбачиться, больше ничего. Но если глядеть правде в глаза, то очень неподобающее твоё существование... Которые по телевизору танцуют да на струнах брынькают или бесполезничают словесно – с этих пример брать не пытайся, они далеко, а ты здесь. Потому должен обустраиваться и твёрдо себя чувствовать, а не шалтай-болтай! Правильного целеполагания держаться и к старшим прислушиваться старайся! Нет, ну ты только погляди на себя: кривоумный да косорукий, сплошная незадача, а не человек. Эх, где-то я оплошку допустил, недостаточно воспитательной работы над тобой провёл в детстве…
И далее в подобном духе они продолжали сотрясать воздух не менее получаса, а толку – ноль. Итог был один: Чуб окончательно осознал, что хорошего отношения ждать от предка не приходится.
С одной стороны, отец представлялся ему прозрачным в своей непреложной простоте. Но с другой – взгляды Чуба на жизнь и на всё остальное пересекались с батиными взглядами под слишком тупыми углами, оттого было практически не за что зацепиться для благоприятного обмена мнениями: ни так, ни сяк, ни разэтак, ни под каким соусом, хоть тресни. Получался сплошной клубок противоречий, который нисколько не повышал желание Чуба идти навстречу родительским понуканиям. Скорее наоборот.

***

Всё-таки Чубу казался удивительным быстро наболевший факт, что за считанные дни житьё в одной хате с предками успело ему осточертеть. Со временем обстановка нисколько не сдвигалась в лучшую сторону, и не составляло труда догадаться, что конца и края мозгополоскательной атмосфере не предвидится.
Не того бы хотелось, да так сталось.
Из-за батиного дурного характера Чуб порой с трудом удерживался от того, чтобы не закипеть, как чайник. Он уже был готов бежать в любом направлении и поселиться где угодно, в самом неказистом месте, если б ему там предоставили жилплощадь. Правда, о подобном оставалось лишь мечтать в беспочвенных фантазиях, ибо дармовую жилплощадь предоставляли только в советские времена, да и то – редким категориям: молодым специалистам, передовикам производства и разнотравчатым активистам хитрожопой масти. А теперь, при жестоких гримасах капитала, даже на кладбище поселиться не позволят, пока ты ещё находишься в неповреждённом состоянии и способен передвигаться на собственных ногах.
К слову, жизнь на кладбище – конечно, не до самой старости, а временная, недели две-три – казалась ему не лишённой интересных склонений. Можно, например, покараулить потусторонние явления или дождаться аномалий, а то и вообще попытаться понять души всех, кто упокоен в окрестных могилах – ночью, без посторонних звуков и прочих помех, это должно быть сподручнее, чем в дневное время.
Однако фантастические желания и любопытство ещё никому не помогали в борьбе с родственной надоедливостью. Отец продолжал поедом есть Чуба: при любой случайной возможности, к месту и не к месту, тыкал его носом в затянувшуюся безработность, гнул свою линию, рассказывая об инфляции и дороговизне всего подряд, о слабой приспособленности молодого поколения к созидательной программе природы, о нелёгкой трудовой копейке, о материальных основах человеческого существования, о необходимости персонального вклада в дело народного патриотизма, о неувядающих семейных традициях, о практическом воплощении идеалов и тому подобной издевательской ерунде.
Чуб не хотел слушать это хамство. Он запирался на швабру в своей комнате, однако старый дурандас всё равно бодал дверь, продолжая выкрикивать свои скалдырные соображения насчёт трудоустройства и ругаясь дремучими оборотами.
– Давай усердствуй, хрен ты ко мне прободаешься, козёл комолый, – злоехидно бормотал Чуб, заваливаясь на кровать. – Твоё время уже почти истекло, а моё, можно сказать, только начинается. А слова-то я уж как-нибудь перетерплю: сотрясай воздух, словоизвергайся, если неймётся, брань на воротнике не виснет. Я тоже мог бы укрыть тебя по всем швам, да не стану. Всё равно рано или поздно утомишься драть горлянку. Ох-хо-хо, вот же каким предком наградила меня судьбина: чистая болячка, хуже чирья.
Под бестолковые крики родителя Чуб лежал на кровати, глядя в потолок и ковыряя пальцем стену. Непроизвольно, разумеется, ибо смысла упомянутое действие в себе не несло – это была привычка, установившаяся с детства: стоило Чубу рассердиться на кого-нибудь или разнервничаться по иной причине, как он укладывался в постель и принимался ковырять, всегда в одном месте (оттого ноготь у него на указательном пальце правой руки всегда был стёрт, зато рос значительно быстрее ногтей на других пальцах и толщину имел незаурядную – такую, что в армии ни один салага не выдерживал щелбанов Чуба без крика и слёз). За многие годы кропотливого воздействия в стене образовалась довольно глубокая дыра, напоминавшая нору загадочного зверя. Порой, плотно приникнув глазом к этой дыре, Чуб всматривался в казавшуюся безразмерной темноту внутристенного пространства – и видел там разные абстракции, складывавшиеся в причудливые иномирные пейзажи, и мало-помалу распространялся сознанием дальше, чем мог предположить, дорисовывал в воображении целый космос, посреди которого чувствовал себя крохотной мыслящей частичкой, парящей над чёрной пустотой. До того правдоподобно чувствовал, что несколько раз падал с кровати. Ерунда, конечно, но всё же это занятие скрашивало настроение и отвлекало мысли от остроугольных жизненных обстоятельств.
…А отец ругался и ругался, безответно тираня дверь. Костерил на чём свет стоит всех лодырей, у которых руки до работы не достают, и разбирал по косточкам своего неудалого сына как частный пример вырождения сознательного трудового класса, и сокрушался, что заботливые люди обычно со старанием и упорством ищут какого-нибудь достойного дела, а ленивые от любого дела рыщут – в общем, тянул канитель в полувнятном и кривосудном духе, нисколько не заботясь о встречном понимании.
Дожидаться избавления от батиных нападок было бесполезно. Наверное, даже у наисвятейшего человека не хватило бы терпения выслушивать каждодневную близкородственную околесицу. Оттого в конце концов Чуб не выдержал, взял документы и выскочил прочь из родительской хаты, сглатывая пузырившиеся на языке ответные возгласы в бранном наклонении.
Улица встретила его вялым шумом рядового дня и неприветливой температурой. Жара стояла такая, что казалось, её с трудом возможно разрезать ножом, а уж кулаком-то и вовсе не прошибёшь, бесполезно стараться.
Станица Динская днём – далеко не самое живописное место на глобусе, поэтому Чуб со скучными глазами шагал по ней несогласным шагом, как по бесплодной пустыне. Злой и внутренне дезориентированный, точно пришибленная поленом собака. Двигался сам собою, засунув руки в карманы брюк и мечтая с кем-нибудь подраться, чтобы стравить пар. Однако никого подходящего не подворачивалось, улица была до обидного безлюдна. А зайти куда-нибудь выпить не имелось достаточных средств. Может, в силу упомянутых причин окружающий мир с удвоенной силой давил на Чуба – не то чтобы угрожая в скором времени окончательно задушить его, но всё же.
Многим людям удаётся разбогатеть и жить без материальных проблем: нахрапистым ворам и беззастенчивым жуликам, знаменитым артистам и талантливым учёным, кропотливым банковским работникам и нечистым на руку чиновникам. Тем более от рождения обеспечены довольством наследники зажиточных родителей, поскольку этим дармоедам без малейших утруждений с их стороны приносят на блюдечке всё желаемое. Но Чуб в данном отношении не мог питать каких-то особенных надежд, ведь он не являлся ни вором, ни жуликом, ни представителем другой благополучной профессии. А уж о сколько-нибудь ощутимых наследственных достатках даже помыслить было смешно. Хрен на постном масле – вот всё его наследство, которого ещё неизвестно когда получится дождаться. Невозможно не ощущать несправедливость, когда одни умудряются отчекрыживать от общественного пирога громадные шматки, а другим перепадают смехотворные крохи.
«Деньги идут к деньгам, а у меня идти-то не к чему, несладко жить без средств, – вертелось у него в голове. – При подобном обстоянии не больно-то погордишься перед предками или ещё перед кем-нибудь. Не раскопылишься вширь, когда у тебя не имеется за душой ничего, кроме крепкого здоровья да громозды желаний. Верно говорят, что от гордости мало корысти, а я всё заношусь и амбиции воображаю, дурень. Кабы имелись деньги, тогда другое дело: мог бы чувствовать себя пренебрежительным человеком. А если шиш в кармане да вошь на аркане, разве почувствуешь? И разве усидишь на месте спокойно, когда тебя шпыняют и подзюкивают каждодневными оскорблениями? От бедности да от батиной грызни и собака со двора побежит, не то что я – хоть в белый свет как в копеечку, а хоть и на работу. Оно, конечно, ретивому коню тот же корм, а работы вдвое, нехорошо с этим торопиться. Лучше было б осадить настроение и переждать отцовский нетерпёж: может, со временем тот отмякнет и позволит ещё пожить без трудовых подвигов. С другой стороны, рада бы курочка не идти на пир, да за хохол тащат… В армии, когда мечтал поскорее вернуться домой, разве мог я представить, что батя станет до такой степени докапываться с трудоустройством? И ведь сам-то по себе он человек незначительный, до смехотворности безрезультатный, а вот поди ж ты, воображает о своей персоне незнамо что – и шпыняет, шпыняет, как проклятого! Ладно, может, устроюсь на какое-никакое прохладное место и проскочу одним махом все невзгодья. Хотя вряд ли. Кому-то бог дал, а мне даже не посулил, но почему бы не попробовать? Наперёд не узнаешь, где найдёшь, где потеряешь, так уж водится на свете, что материально недостаточному человеку надо как-то изворачиваться. Вот и попробую, попытка не пытка».
Людей на улице было немного, и отыскать в них сколько-нибудь примечательные знаки Чубу не удалось бы при всём старании. Хотя он совершенно не старался, а просто двигался по неприбранному тротуару, засунув руки в карманы и время от времени сплёвывая то вправо, то влево, точно выполняя специальный ритуал, предназначенный для подманивания удачи и охранения от затаившихся враждебных сил. Чужие взгляды прозрачно мельтешили вокруг Чуба наподобие прыгучих кузнечиков, однако не оставляли следов в его воображении, поскольку он думал о своих проблемах, и для посторонних мелочей в его умственном пространстве не имелось места.
Впрочем, в один непреднамеренный момент Чубу вдруг помстилось, будто он недавно умер и в образе призрака воротился в родимые места ради остаточных чувств и прощальных воспоминаний. Он даже остановился от неожиданности. И затряс головой, чтобы отогнать ерунду. А когда восстановил внутреннее равновесие, снова зашагал по привычным улицам полусонной станицы.
Спустя несколько минут Чуб умеренным аллюром добрался до проходной консервного завода. Перед которой замедлил шаг и – как бы продолжая нескончаемый разговор с отцом – произнёс сомневающимся голосом, обращаясь в никуда:
– …Человек не создан для работы.
И возразил из нутряной глубины – на сей раз противовесным батиным полубасом:
– Зато работа создана для человека, тем более когда нужда нужду ведёт, а горе сводит. Надо идти на уступки действительности и не поддаваться разложению.
Почему ноги принесли его именно к проходной консервного завода, а не в какое-нибудь другое место, Чуб объяснить бы не смог, даже если б его об этом спросили. Но его никто не спрашивал. Многое на свете происходит само собой, беспричинно, просто так – вот и с ним произошло.

***

– Тебе чего? – подозрительно поинтересовался заводской охранник, прогуливавшийся от скуки вдоль длинного красно-бело-полосатого шлагбаума.
– А-а... на работу устраиваться, – по непонятной причине внезапно оробев, ответил Чуб.
– Так это не сюда. Устраиваться иди в контору, – охранник указал рукой направление. – Вон, за твоей спиной, видишь?
– Вижу.
– Вот и дуй прямиком в отдел кадров. Оформляйся, стало быть. А сюда уже с пропуском пришагаешь.
«А что, – мысленно рассудил Чуб, стараясь подбодрить себя перед решительным жизненным шагом, – на консервном заводе в основном бабцы трудятся. Среди них мужику должно быть интересно».
И, деловито наморщив нос, направился к зданию заводоуправления.
…В отделе кадров ему неожиданно обрадовались:
– Только что из армии? – расплылась в улыбке, просматривая его документы, сухостойная тётка средних лет. – Нам как раз нужны надёжные ребята, малопьющие, на первичную переработку. А то кругом одни женщины, а из мужиков – только алкатории пожилые: день поработают, а потом уходят в запой на целую неделю. В общем, берём тебя без разговоров.
– Оклад какой дадите? – уточнил Чуб осторожным голосом.
– Ну, пока что восемнадцать тысяч рублей. Но вообще – глядя по выработке – может и больше получаться.
– Да всё равно маловато.
– Так у нас же пищевое производство, – слегка понизив голос, многозначительно сузила глаза тётка. – На консервных предприятиях везде зарплаты маленькие. Потому что есть возможность – ну, там: то яблочек, то сахарку домой понемножку, понимаешь?
– А-а-а, понимаю, – закивал Чуб, легко нарисовав себе в уме возможность каждодневного беспочвенного обогащения, в которое обычно верят бесхитростные трудящиеся. – Ладно, тогда оформляйте.
– Вот и правильно, – одобрила его решение сухостойная кадровичка. – Запасливый нужды не знает, а чего не припасёшь, того и не будет. У нас все выживают по такому принципу. Только ты не наглей, не проноси через проходную слишком много за раз, чтобы не попасться.
– Ага, постараюсь не наглеть.
Ему по большому счёту было безразлично. Чубу надоела не столько неопределённость собственной жизненной позиции, сколько материальная зависимость от отца и матери. Невозможно до бесконечности выносить попрёки, этак недолго и мозгом сдвинуться… Путёвую работу он всё равно подыщет себе чуть погодя. А пока – чтобы несколько месяцев сильно не напрягаться – подойдёт приткнуться и на консервном заводе. Радоваться особо-то было нечему. Хотя, если подумать, и для кручины не имелось оснований. Ни то ни сё, в общем: хрень на постном масле и густота в умственном пространстве. Послал бог работу, да отнял чёрт охоту. Ну и ладно, лишь бы батя больше не пристёбывался. Успокоится старый перец – вот и ладно. Для начала вполне достаточный результат.
…Оставив за спиной заводскую проходную, он ощутил внезапную усталость. Как будто не плёвое дело сбросил с души долой, а по-стахановски отпахал рабочую смену в консервном цеху. Усмехнувшись, пожал плечами: имел бы склонность к суевериям – посчитал бы это дурным предзнаменованием. И затем весь путь от завода до родительского подворья прошагал в замедленном темпе, точно слабозрячий инвалид, опасающийся нечаянно расшибиться об стену или угораздиться под автомобиль.

***

Чуб оказался прав, ожидая положительного разворота в отношениях с родителем. В самом деле, узнав о сыновнем трудоустройстве, отец переменился на глазах. Стал относиться к нему как к человеку взрослому и даже в некоторой степени существительному. Не то чтобы перестал общаться в тоне превосходства, однако заметно сбавил суровость в выражениях. За ужином налил Чубу и матери по рюмке самогона, чтобы отметить состоявшийся факт записи в трудовой книжке. И произнёс в виде тоста:
– Работа по пищевой части – это для меня область незнакомая и, по правде выражаясь, вдвойне удивительная прилагаемо к тебе. Но ничего особенного, трудновыполнимость предполагать на консервном заводе не приходится. Тем более казак – он как голубь: куда ни залезет, там и пристанет. Буду надеяться, сынок, что с сегодняшнего дня закончится твоя молодая дурость, широкий праздник разгультяйства. Я всё-таки не зря утверждал, да ты и сам видишь, если не дурак: на дворе стоит кризис, даже можно сказать, сразу несколько кризисов разбухают внутри друг дружки, потому пора приготовляться к трудным временам. Как говорится, всего вдруг не сделаешь, но с чего-то начинать надо, а деньги – они ровно мыши: где обживутся, там и поведутся. Не век же мне односильно обеспечивать семейство достатками, верно? Каждый человек должен иметь полезное применение, иначе зачем он существует? Животные и растения – те порождаются на свет для нашего пропитания. А людей природа предназначила для трудовой деятельности. Никуда от этого не попляшешь, всегда так было, есть и будет. Да и сколь нам с матерью осталось до дряхлого состояния? Пять или десять годков – самое большее. А потом уже твоя очерёдность приспеет: станешь тянуть главенствующую лямку нашей жизни, чтоб мы не доедали хлеб до голых рук. За то и выпьем, сынок!
После этого, не дожидаясь ответных слов согласия или, наоборот, возражений, родитель выплеснул себе в рот пятидесятиградусное содержимое рюмки.
Разве такому упёртому дундуку возможно объяснить безболезненную равновесность настоящей правды? Которая заключалась в нежелании Чуба не только мантулить на заводе в поте лица, но даже думать о чём-нибудь лишнем. Он человек с современными понятиями, ему подневольное утруждение под любым соусом пока ни к чему. Работа дураков любит, а он совсем не жаждал засовываться под эту преждевременную планку. После недавних армейских тягостей и тоскливого ожидания дембеля Чубу хотелось навёрстывать упущенное, погрязнув гражданских развлечениях. Ничего дополнительного – только выстраданные умом и сердцем удовольствия, и вся недолга! Досада в том, что человеческие желания и возможности редко находят подходящий момент для своего совпадения.
«Размечтался, буду я тебе тянуть лямку, как же, – злопамятно сдвинул брови Чуб и, покосившись на отца, сглотнул самогон. – Поищешь себе покорного пролетария в другом месте, не на того напал. Без отдыха и конь не скачет. Ладно, обтерплюсь до времени, но настанет когда-нибудь и мой черёд куражиться. Уж я своего не упущу: при первой возможности плюну на тебя с широкой колокольни, отставной козы барабанщик».

***

Мария теперь жила в комнате Чуба. Не сказать, что это его сильно радовало. Поначалу он продолжал оставаться в некотором замешательстве и глядел на спутницу своей будущей жизни как на чужеродную диковину и непредвиденное осложнение на ровном месте.
Если распилить дерево, то по годичным кольцам можно узнать всё об истории его существования: при каких температурах оно произрастало и сколь обильные осадки выпадали каждый год, случались ли извержения вулканов, лесные пожары и нашествия насекомых-вредителей, какова была солнечная активность и многое другое. Жаль, что с женщиной нельзя поступить подобным образом: хоть в каком месте распиливай – нигде годичных колец не обнаружишь и ничего нового о её перечувствованном не выведаешь. Под упомянутым углом Чуб иногда гадал о Машке: может, в ней ещё живёт и волнуется прошлое, а он о том ни сном ни духом? Вот если б учёные изобрели прибор для вытягивания подробных сведений из бабьего мозга! Но это дело далёкого будущего; а пока ничего подобного не изобрели, оставалось довольствоваться сплетнями да теми отрывочными фактами, которые Машка сама посчитала нужным о себе сообщить.
Не сразу покинуло Чуба ощущение неволи и навязанных обязательств не совсем понятного содержания. Однако мало-помалу неизбежность укоренилась в нём. Он свыкся с постоянным присутствием подле себя лишнего существа и перестал относиться к Марии с опаской и раздражением. К чему сожалеть о своей холостой молодости да волноваться по пустякам? В конце концов, перед каждым человеком открывается много стёжек-дорожек в неясность завтрашнего дня, среди которых он может более-менее свободно выбирать любую. Обидно только, что исключается выбор свободы самой по себе. Но существует ли она в природе, полная свобода, без помех и давления со стороны родичей, а также всякоразных посторонних элементов, хотя бы тех же баб, без которых трудно обойтись мужской половине? Вряд ли. Чуб, во всяком случае, никогда её не видел, эту свободу; и даже не представлял по-настоящему. Не зря ведь говорят: не живи как хочется, а живи как можется.
В принципе, не хуже взаимных любви и дружбы может сцеплять людей между собой и взаимная ненависть; это для Чуба не являлось новостью, такое он наблюдал во многих семьях. Однако примерять подобное на собственную жизнь ему не хотелось. Совсем не улыбалось Чубу существовать в атмосфере постоянных боевых действий. Хоть с отцом и матерью у него тоже нередко случались стычки, но это всё же не война; с предками он привык худо-бедно мириться с детства. А жена – как-никак получужой человек; с ней при кардинальном недопонимании могло докатиться и до существенных единоборств с телесными повреждениями. Зачем ему подобное неспокойствие? К счастью, с Машкой ничего похожего на войну в его представлении не возникало: слишком уж она старалась быть покладистой, чтобы не только Чуб, но и его родители не передумали считать её членом своего семейства. Всех умасливала как могла.
С самого начала совместной жизни прорисовалась ещё одна заколупина с отрицательным знаком. Потенция, которая распирала его в армии до такой степени, что он готов был в любой момент взорваться и истечь густым животворным семенем, теперь невесть куда подевалась, – и в первую свою после дембеля трезвую ночь Чуб ничего не смог в постели, невзирая на все старания Машки. Сказать, что было обидно – это слишком слабо. Чуб едва удержался от слёз уязвлённого мужского самолюбия.
– Ничего, Коленька, – приговаривала Мария, гладя его по голове, словно маленького ребёнка. – Такое бывает, я знаю. Ты просто изголодался на своей службе. И, наверное, очень хотел меня, это мне даже приятно. Ведь для меня самое главное – не постель: важно, что ты меня любишь, а остальное приложится со временем.
Слова-то были хорошие, благорасполагающие, однако без подтверждения делом они не имели достаточного веса. Оттого весь следующий день не покидала Чуба внутренняя конфузистая липкость (примерно такую ощущал он в далёком детстве, когда слышал от матери: «А ну, перестань жрать козюли, шалопут!»).
Но действительно: на вторую ночь у него в постели уже кое-что получилось. А на третью – даже не один раз, и Машка так громко дышала, так стонала и ударяла длинными своими и сильными ногами в стену, что было неловко перед родителями. Тем более что на следующее утро, за завтраком, у стариков оказались столь заговорщически-довольные лица, словно это была их личная победа исторического масштаба. Данный факт не мог пройти мимо внимания Чуба, хотя он и напустил на себя безучастный вид. («Бабе верь, но своим прибором проверь», – говорил он себе, внутренне усмехаясь удовлетворённой усмешкой. Хотя нечему там было особенно верить, да и проверять – тоже нечего: всё возможное проверили задолго до него. Однако несмотря ни на что он был доволен).
Так-то Машкин опыт оказался полезным в их едва начавшейся совместной жизни. Многое следовало поставить в вину будущей спутнице жизни Чуба, это представлялось справедливым, однако теперь нашлись и достаточно весомые аргументы для её оправдания. Ведь без Машкиного опыта всё могло выйти гораздо хуже.
Когда же у Чуба возникали остаточные всплески внутреннего сопротивления, он складывал в уме соображение о том, что если подходить к женщинам с чрезмерной меркой, то можно вообще никем не удовлетвориться (или ещё какие-нибудь наглядные варианты: уж лучше синица в руке, чем безрезультатная колготня в одиночестве – и разное тому подобное). Словом, к чему охота, к тому и смысл: Машка так Машка.


***

Раздражали Чуба только демонстративные мечты отца и матери о внуках.
– Прокуковывать жизнь пустоцветом – оно, конечно, способнее для своего удобства, да и в материальном отношении, опять же, облегчение, – гундел родитель. – Однако не годится так, нехорошо. Каждому существу надо какой-никакой след оставить на планете после себя. Генетическую информацию передать будущим поколениям.
Мать выражала согласное мнение:
– Хата детьми весела, от них благодать. Мне уже невтерпёж подержать на руках маленького бутуза: внука или внученьку. Добрые дети – семье венец.
Чуб отшучивался:
– С детьми горе, а без них вдвое. Мало ли что тебе невтерпёж, ма. Вы с батей не больно-то много себе бутузов сконструировали ради семейной благодати, вот и меня не поторапливайте.
Или ещё что-нибудь провозглашал в подобном духе. И торопился перевести разговор на другую тему. Или уходил во двор покурить.
В самом деле, на фига ему сдались дети? Пользы от них никакой, одни пустые заботы и лишний шум. Оставалось лишь втихаря радоваться счастливой неспособности Марии к деторождению.
А о предстоящем бракосочетании Чуб не особенно заботился. Сознание мимовольно отодвигало сроки этого формального события, делая его похожим на линию горизонта, которая отдаляется по мере движения в её сторону.

***

По старой памяти в гости к Чубу заходили прежние дружки. Но, похлебав чаю с вареньем и поняв, что ничего более крепкого в этом доме предложено не будет, быстро испарялись.
Однажды получился небольшой конфуз. Заскочил к Чубу давнишний – ещё по школе – приятель Микола Дятлов. Увидев прошмыгнувшую со двора на кухню Марию, он сделал вопросительные глаза:
– Чего это она тут шарится, а?
– Мы с ней подали заявление в ЗАГС, – ответил Чуб. – Кстати, приходи на свадьбу.
– Ты что, сдурел? – чуть не подпрыгнув на месте, Микола состроил такую мину, словно только что проглотил тухлое яйцо. И зачастил изумлённым шёпотом:
– Да она же с половиной станицы переколтузилась, йо-о-опс-с-стить твою налево! Что за глупость примстилась тебе за здорово живёшь? Разве можно так шутковать над собой? Или у тебя в крыше образовалась протечка на всю голову?
На мгновение Чуб закрыл глаза, ощутив горячий озноб. Будто вихрь кусачих мух налетел на него – и каждая, отщипнув кусочек его кожи, отправилась дальше своей дорогой. Нет, конечно, это было не смертельно. А всё же – сверх ожидания – очень обидными показались ему слова Дятлова. Который, между тем, не дождавшись ответа, продолжал:
– Да с ней же, с этой Машкой, и Лёха Пашенцев был.
Он загнул палец на левой руке.
– И Мишка Сахно.
Он загнул второй палец.
– И Андрюха Мирошников.
Он загнул третий палец.
– И Женька Титаренко.
Он загнул четвёртый палец.
– И даже, по-моему, придурошный Серёга Коломийцев, если ты его помнишь.
Он загнул пятый палец.
– И ещё… ещё… погоди, сейчас вспомню…
– Ладно, хватит напрягать вспоминалку, Микола, порожнее дело, – перебил его Чуб. И через силу улыбнулся:
– Чего ты вздрюкнулся, как будто на тебя бешеная собака бросилась кусаться? Ишь назагибал пальцев. Что минуло, то сгинуло. Дело обыкновенное, все бабы до свадьбы с кем-то бывают.
– Гхм… Ну, допустим, не все.
– Тогда почти все. Разве не так?
– Оно-то, может, и так, спорить не стану. Но не до такой степени, как Машка, всему есть мера приличности! Нет, я не могу себе представить, хоть убей. Иной бабе слова не скажи, а только рубль покажи – а Машке и рубля не надо, она задарма со всеми согласна скреститься. Или ты на радостях лопухнулся и попался на кукан?
– Почему это – на кукан? Что значит – лопухнулся?
– Ну, может, шлюндра обыкновенной бабьей хитростью подцепила тебя на крючок?
– Какой такой хитростью? – снова не понял Чуб.
– Да такой, которой они всегда подцепляют. Типа: залетела – и аборт делать не хочет. Фантазии особой не надо, чтобы представить, дело известное.
– А, вон ты о чём, – у Чуба отлегло от души. – Нет, у нас обошлось без залёта, слава богу. Всё по нормальному, по-людски сладили.
– Ха, по-о-олюдски-и-и сла-а-адили, – передразнил Микола, состроив дураковатое лицо. – Тогда я вообще не понимаю, на фига тебе сдалось окольцовываться. Не всё уди, что клюёт! Гляди, увязнешь – после пожалеешь, да станет уже бесполезно дёргаться. Да-а-а, ну и дела-а-а… Если б я был верующим в разную потустороннюю трихомудрию, то сказал бы, что она тебя колдовством к себе присушила, шишига подколодная. Или что ты рехнулся на радостях из-за благополучного возвращения из армии.
– Глупость, не рехнулся я. И тоже не верю в потустороннюю фигню. А если б верил – думаешь, не почуял бы неладность? Наверняка почуял бы – не нутром, так шкурой или ещё чем. Короче, нормально у меня с ней, чего там городить, брось свои придумки.
– А если нормально, то и гулял бы с ней как здравомыслимый человек. Поразвлёкся бы и бросил, все так делают. Да и пёс с ней! Оно, конечно, нашему брату любая баба годится, да не на всякое дело. Машка, наверное, даже не была бы в обиде, ведь у неё с тобой произошло совместное удовольствие, какие тут могут быть претензии. Но со свадьбой-то – с какого перепугу такая вдруг поспешка, кто в шею подгоняет? Женитьба не напасть, да как бы после не пропасть. Где твоя рассудительность? За какой радостью, спрашивается, поторапливаться?
– Я б и не поторапливался, – нехотя признался Чуб. – Но тут, понимаешь, вышла неожиданная петрушка. Я, когда из армии в отпуск приходил, покуролесил малёхо с ней. Прямо здесь, в родительской хате, оставался ночевать с Машкой на пару.
– И что из того, что оставались ночевать? Подумаешь, большая история: покуролесил. Прямо театр драмы и комедии с тобой, ё-моё! Да если б я на каждой женился, с кем покуролесил, то у меня уже был бы гарем ого-го какой, даже представить страшно.
– Да чего там страшиться. Бабы – они всё-таки слабый пол, а не черти с рогами. И потом, я же по пьяной лавочке объявил предкам, что решил жениться на Машке. В общем, как ни крути, а получается: слово дал.
– Ну ты и чудило. Жениться из-за такой ерунды? Да лучше уж до старости вариться в собственном соку. Как хочешь, а я тебя не понимаю. Мало ли увёрток существует для подобных случаев? Да тысячей способов можно отбрехаться от семейного ярма! Несерьёзно получается. Что такое – слово дал? Сегодня дал, а завтра назад забрал, делов-то – тьфу! Ты же хозяин своему слову, вот и распорядился б им как самому желательно. Всякое случается на свете между людьми, ничего нельзя исключать. Но создавать из каждого неудачного высказыванья проблему – нет, это неправильно.
– А я и не создаю проблему.
– Не создаёшь, а уже создал.
– Она сама создалась.
– Так разведи её руками. Разве трудно? Совсем не трудно ведь, простое одноразовое действие, а не какая-нибудь катастрофа. Я верно тебе говорю, мне со стороны виднее. Не разведёшь сейчас – потом хуже будет, когда уже штампом в паспорте уснастишься, а то ещё и детей наплодишь. Но пока что всё решаемо, не поздно дать обратку. Хоть разорвись, да не поддайся окольцовыванью! Только представь себе, что все желающие снимали с Машки сливки, пока не дошла очередь до тебя, – и сразу расхочешь жениться на этой шалабеле. Нет, ну ты подумай своей головой, куда вляпываешься!
– Много думать вредно. Тем более что можно думать правильно, а можно и неправильно, как ты.
– Нет, это ты думаешь неправильно. До такой степени, что даже дружеских советов слушать не хочешь и сведений не принимаешь близко к сердцу. Да будь эта Машка хоть из чистого золота сделана пополам с бриллиантами, оно тебе надо? Преждевременная жена – лишняя сухота.
– Значит, время приспело, Микола, чего уж там. Конечно, мне способно жить не с каждой женщиной, но с Машкой попробовал – и гляжу: получается. И вообще – моё дело, мне жить с ней, не тебе.
– Фиг с тобой, живи, раз так. Только учти: это может оказаться не жизнь, а сплошной пепел.
– Да ну тебя! Скажешь тоже: пепел.
– А если не пепел, то как минимум досада вперемешку с маетой.
– Легко тебе на чужую заковырку глядеть со стороны, – болезненно усмехнулся Чуб. – А у меня предки форменным образом встали на дыбы и копытами стучат как скаженные. Говорят: мол, оприходовал девку, поматросил себе на потешку, да и бросил, как падла, нехорошо и всё такое.
– Ничего себе приключение для безвинного человека! С глузду они съехали, твои предки? Что значит: поматросил себе на потешку? А как же они представляют иначе, блин? И что такое – бро-о-осил? С целого свету не соберешь цвету, и в две руки всех подряд не загребёшь! Да если б на каждой, с кем ночуешь под одним одеялом, обязательно полагалось жениться, то я вообще не знаю, до чего бы мир докатился! Вы же гуляли друг с дружкой по обоюдному согласию? По обоюдному! Удовольствие получали взаимное? Взаимное! Тогда какие могут быть вопросы, ё-моё? А если баба, раздвигая ноги, хочет от тебя чего-то большего, чем просто перепихнуться, это уже её личная незадача, пусть обломается! За тобой ведь Машкины родаки с ружьём не гоняются?
– Ещё чего не хватало.
– Вот и ладно. Торопиться, значит, некуда. Мой тебе совет: гони её, лихоманку, пока не влип окончательно. У тебя будет ещё сотня таких, как она, чтобы пожулькаться в своё удовольствие. Может, найдутся и гораздо получше. А брачная затея – это совсем другая тема.
– В чём же она другая?
– А в том, что бабу надо выбирать более приличествующую для семейной жизни, – Дятлов со значением развёл брови. – Такую, с которой находиться рядом окажется не соромно перед людьми.
– Вот так, значит?
– Ну да, вот так.
– Да ну тебя к чёрту, Микола, с твоими советами. Надоел хуже занозы в боку. Не поднимай волну, всё равно уже решено: женюсь – и точка! Если на то пошло, батя мне уже не позволит дать обратный ход. Ничего, девка она нормальная, не хуже других. А если что не так – я её обшлифую, никуда не денется.
– Что значит – не хуже других? Что значит – обшлифуешь? Я же тебе не пустые слова говорю, а конкретную гарантию даю: эта Машка мало не со всей станицей успела скреститься!
– Ничего страшного, – раздражённо отрезал Чуб и ударил ребром кулака по воздуху, точно желая таким образом разбить все доводы Дятлова вкупе с нелицеприятным прошлым Машки. – Теперь она выйдет замуж и станет у меня как шёлковая. Это я тебе говорю. Понял?
– Ну-у-у… гляди сам, как знаешь, – Микола с обескураженным видом покачал головой. Затем сочувственно покашлял и высказал добавочное мнение:
– Жениться – это, брат, не луковицу очистить: наплачешься, да будет поздно. Чёрт с тобой, моё дело маленькое. А всё же вот ведь говорят люди: около кого потрёшься, от того и наберёшься.
– Угу, ещё говорят: с собакой ляжешь – с блохами встанешь.
– Хм-м-м… Вижу, спорить бесполезно. Ладно, тебе жить. Но, по правде сказать, пентюх ты недостаточный.
На это Чуб засмеялся издевательским блеющим смехом и раскланялся, как если бы стоял на сцене сельского клуба во время праздничной самодеятельности. После чего сказал:
– Сам ты пентюх с повышенным мнением о своей персоне.
– А если я и пентюх с повышенным мнением, – получил он в ответ, – то всё равно не до такой степени, чтобы жениться на ком попало, как Робинзон Крузо, изголодавшийся по бабьему полу… Нда-а-а, фокусницы они все. Разница только в том, что одна покажет тебе два-три кунштюка и на том успокоится, а другая станет всю жизнь исхитряться, не зная укорота. В том и проблема, чтобы выбрать между первыми и вторыми. Иначе они будут сами нас выбирать, не дожидаясь разрешения. Вот как Машка, например, тебя выбрала.
– Ну и пусть выбрала. Я же не против этого, значит, всё нормально.
– Хоть обижайся, хоть нет, а недалёкий ты умом. Бабу увидел – и сразу глаза вразбежку, мозги набекрень. Недаром говорят: дураку что ни время, то и пора.
– Дураками свет стоит.
– Да что я тебя уговариваю, в самом деле, – Дятлов пренебрежительно перекосил левую половину лица, желая показать, что снимает с себя всякую ответственность за ошибочный выбор Чуба. – На каждого простофилю ума не напасёшься, а лопушистое дело нехитрое. Можешь не коситься на меня, как середа на пятницу. Сам потом станешь грызть ногти.
– Ой-ё-ёй, обсказал, точно размазал, да мне это без разницы, уразумей наконец. Уж что ни будет, а всё равно поставлю на своём.
На эти решительные слова Чуба не нашлось у Миколы Дятлова аргументов. Оба умолкли, глядя в разные стороны. И на том исчерпали недоумение.
Впрочем, до самого момента прощания на лице у гостя сохранялось плохо скрываемое выражение изумления и подавленности.
Да и Чуб весь вечер обретался со спутанными мыслями и чувствами, поскольку его крепко уязвил разговор с Миколой. Оправдательные соображения вперемешку с обвинительными метались у него в уме, точно блохи, ошпаренные внезапным химикатом. Дурная слава будет тянуться за Марией подобно консервной банке, привязанной к собачьему хвосту, это верно, это он хорошо представлял и без посторонних намёков. На правдивые россказни люди небось нанижут ещё намолвок обидных – добро если впроредь, но скорее всего этих намолвок окажется целый ворох. С другой стороны, что же из того: обида не мосол – сглотнётся. Разве сам он ангел или ещё какое-нибудь святое существо, чтобы требовать к себе исключительного отношения? Ничего подобного, ни к ангелам, ни к иным святым существам Чуб себя причислить не мог при всём желании. А раз так, то ему пора научиться жить по-взрослому и смотреть на вещи под рациональным углом, даже если это иногда и не очень-то приятно. Если, конечно, он хочет, чтобы его считали трезвоумственным членом общества, а не фуфлом станичного пошиба.
– Надо просто не удалбливаться в ненужных направлениях, не углубляться куда не след, иначе вообще никогда ничего не получится, а я всё-таки должен хоть немного сдвинуться с мёртвой точки, – сказал он себе мешкотным голосом после расставания с Дятловым. – А Машка пусть видит и ценит. Пошалавилась по молодой глупости, напотворствовалась позывам утробы, и – баста. Потачек ей от меня не будет.
После этих слов Чуб отправился в свою комнату. Как был в одежде, не разбирая постели, улёгся на спину поверх покрывала и – чтобы отвлечься от недостаточного настроения – принялся надавливать кончиками пальцев себе на закрытые глаза, желая увидеть, как в детстве, яркие радостные картинки абстрактного содержания. Но картинки, вопреки ожиданию, получились иные, совсем не детские: перед его мысленным взором стали возникать эротические сцены в багрово-желтоватых тонах, с каждой минутой всё более откровенные, порой групповые, иногда с участием Марии, а иногда без неё. От этих сцен Чуб постепенно возбудился – а когда осознал своё возбуждение, решительно вскочил с кровати и пошёл искать Машку, чтобы позвать её в постель.
Осадок от разговора с Миколой Дятловым странным образом наложился на тягу к телесной близости с Марией, значительно усилив её.
В конце концов дело завершилось вполне простым и благополучным результатом. Безропотная Машка была немного удивлена его внезапным порывом, однако не представляла причин для отказа в легкодоступном общечеловеческом удовольствии. И Чуб, глядя на неё с высоты своего мужского положения, скоро позабыл о плохом, поскольку весь отдался движениям своих ищущих рук и телесных позывов, и всему дальнейшему приятному делу, совершенно не оставлявшему места мыслям о прошлом.

***

До сих пор такого не случалось, чтобы кто-нибудь влюбился в него до сумасшествия. Может быть, в него вообще никогда не влюблялись; или влюблялись, да он этого не замечал – раньше Чубу о подобном как-то не приходилось задумываться. Строго говоря, всякие нежные чувства для него мало чего стоили в прежнее время и скорее означали пустозвучные словосочетания, нежели нечто конкретное и полновесное. Потому не возникало необходимости размысливаться о подобных изъявлениях человеческих свойств применительно к своей персоне. А теперь возникла.
Впрочем, не факт, что Машкино чувство можно было с полной уверенностью назвать любовью. Однако притяжение ощущалось, сильное и уже вполне обоюдоострое. Оттого Чуб счёл за лучшее внутренне утвердить: «Машка влюбилась в меня до сумасшествия». Так было проще и объяснимее со всех сторон.
Он подозревал, что сведения о Машкиной разгульности, приукрашенные недобропамятными языками, будут ещё долго разбегаться кругами по станице. Догадывался также, что прекратить их по собственному желанию нереально, хоть наизнанку выворотись. Какова баба, такова ей и слава, а чужие рты – не свои ворота, не затворишь. Из-за этого ему порой становилось так грустно, как может быть грустно человеку, от которого из-за непредумышленной пьяной промашки ускользнуло бесконечное множество соблазнительных возможностей, до последнего момента поджидавших его за полуоткрытой дверью завтрашнего дня.
В свете вышеприведённых подозрений, догадок и грусти из-за утраченных возможностей Чуб иногда представлял себя в образе двух сторонних людей. Один из которых жаловался философским тоном – примерно так:
– Хотел закрыть прошлое, а оно, зараза, не очень-то поддаётся закрытию. Да ещё и будущее не особенно спешит открываться…
Другой человек рассуждал в ответном ключе:
– Закономерное дело. Будущего не ухватишь руками, пока оно не превратится в настоящее. А о прошлом и говорить нечего: однова случившись, оно уже никуда не денется, как подстреленная птица. Плохое и хорошее – всё единою кучею в жизнь вываливается, не разделишь. Пусть будет как есть, иное непредставимо.
Дрожь несвершённого, правда, приходила гораздо реже и слабее, чем в прежние дни. Ведь, в принципе, не столь важно, что могут думать и говорить сторонние люди, Чуб не обязан подлаживаться под общее мнение. На самом деле он сознавал, что никаких мало-мальски положительных шансов и допустимостей, кроме негаданной Марии, будущность ему не сулила. Кабы раньше или, наоборот, позже – тогда могло быть по-другому. Но вышло как вышло; плетью обуха не перешибёшь. Кому что доведётся, тому то и достаётся, вот ему и досталась Машка, ничего не попишешь. Оттого он сопротивлялся невесёлым наплывам, отталкивал их от себя с максимальной умственной напругой и существовал дальше без видимых последствий и побочных искривлений действительности.
Не столь уж трудно было убедить себя в том, что всех сплетен не переслушаешь, и если каждую рассматривать досконально, то целой жизни не хватит. Всяко бывает, время на время не приходится, тем более – женская молодость. Если на то пошло, у каждой женщины имеются свои недостатки: одна уродлива как смертный грех, другая погрязла в хворобах по самую макушку, третья готова лопнуть от злобности характера, а четвёртая имеет за плечами обширный багаж любовных похождений. Последний вариант нисколько не хуже первых трёх, а если крепко рассудить, то и гораздо лучше. В конце концов, Машка не была проституткой, которая торгует своим организмом розничным способом. Да, она совсем не ангел, и крылышки из спины у неё не вырастут. А кто вообще ангел? Никто. В недозрелом возрасте можно отдаваться беспочвенным грёзам о целомудренных недотрогах, но Чуб-то уже вполне достаточно соприкоснулся с действительностью, чтобы не испытывать иллюзий по данному вопросу. Не существует в природе небесных созданий, к сожалению, равно как и нет на свете невест с идеальными параметрами – не только физическими, но и моральными. Потому каждый мужик, не желающий доползти до старости бобылём, волей-неволей принуждён выбирать из тех женских кандидатур, которые имеются в наличии.
Пусть Машка была обыкновенной молодой шалавой, желавшей попробовать побольше разных удовольствий, прежде чем повзрослеть и выбраться на правильную дорогу семейной равномерности и покорности мужу. Пожила, многого отведала, это правда. Как бесхозное растение, цвела под благодатным солнцем для всех подряд, потому что не успела встретить Чуба. А теперь наконец встретила, и слава богу. Все люди сшиты из разных кусков: повернёшь человека одним боком – он такой-сякой, на другой бок перекинешь – он этакий, а поставишь его до горы раком – окажется разэтаким или вообще бес его знает каким… Нет Машкиной вины в том, что Чуб явился за ней после шапочного разбора. А если даже поддаться строгости и предположить существование некоторого наклона в виноватую сторону, то его можно считать почти обоюдным.

***

– Нам с тобой на роду написано быть вместе, – полушёпотом сказала Машка однажды в постели, прижавшись к Чубу тёплой грудью и ещё влажным после взаимного соединения животом.
– На роду – это как? – изобразил он невидимую в ночной темноте ехидную усмешку. – Где конкретно написано-то? На чём? Вилами на воде – вот где. И ещё в твоей бабьей фантазии написано. В общем, ты мне свои вычуры не навязывай, я в любой момент могу от тебя освободиться, если захочу: хоть завтра, хоть через неделю, а хоть и прямо сейчас. Или не веришь?
– Верю, верю. Но ты же не станешь?
– Чего не стану? Освобождаться?
– Ну да. Не станешь, правда?
– Может, и не стану спроста, – допустил он как бы нехотя, возгоняя в себе чувство превосходства. – Я же не белебеня пустоплётный, чтобы сегодня решить одно, а завтра с бухты-барахты перерешать всё в обратную сторону. Но и ты не должна расслабляться.
– Так я и не расслабляюсь.
– Вот и не расслабляйся.
– Да я и не собираюсь.
– И правильно, можешь продолжать в том же духе… Но я пока ещё погляжу на твоё поведение.
Высказанным Чуб удовлетворил свою потребность в издевательском юморе. Однако в мыслях он держал много иного, более существенного.
Гора с горой не сходится, а человек с человеком – как получится. В любом случае сколь ни колотись, как ни мудри, а выше головы не прыгнешь, всех концов не отрубишь и ничего нового не придумаешь, будь ты хоть о трёх головах одна другой умнее. Значит, надо остепеняться и уравновешиваться. А народная молва касательно Машки – штука не смертельная. У людей в головах много помоев, они испытывают потребность регулярно стравливать избыток, потому и льют эти помои друг на друга и на кого попало. Всё равно кривотолкам рано или поздно настанет край, ведь не может судьба исподтишка штырять Чуба злыми кулаками до конца его дней. Это как с любыми неудобствами и закавыками: хотя нервы человеческие не беспредельны, главное – держать в уме, что неприятные знаки событий не способны расширяться до бесконечности. Оценивая вещи под таким углом, легче дождаться затухания перекосов и разворота всех настроений к обстоятельной стороне жизни. Данное соображение медленно и увесисто крутилось в голове у Чуба – и, словно мельничный жёрнов, перемалывало в легковесную труху Машкино прошлое, постепенно освобождая место для их совместного настоящего.
«Применюсь как-нибудь, и всё будет ладом, – думалось Чубу в ответ на тихие всплески возвратных опасений. – Где приход да расход, там не без хлопот, а Машку-то я у себя в приходе числю, хоть и сомневался первоначально. Что мне до чужих мнений? Я вообще могу не принимать всерьёз никого, кроме самого себя. И бог с ней, с гордостью. Что сало на свинье, то и гордость на сердце – нарастёт. Зато вон как Машка заглядывает мне в глаза, старается. Правильно, так и надо. С одной стороны, ей это нисколько не трудно, а с другой – мне, само собой, приятно. Понимает сучонка ласковая, что доброе согласие всего дороже для семейного обустройства. Ей-то, конечно, деваться некуда, но и мне ведь тоже: дело почти сделано, до свадьбы рукой подать. Вот и пусть справляется со всеми моими требованиями, на то она и баба. Нет, наверное, могло бы у меня сложиться по-иному – не с Машкой, а ещё с кем-нибудь. Но лучше или хуже в итоге получилось бы, поди угадай».
Действительно. Мало ли на что человек горазд замахнуться сердечными побуждениями при свободном полёте фантазии; самые непомерные достижения по женской части способны втиснуться в его мечты. Каждый хотел бы позволять себе шалости и вольности, нет в этом ничего зазорного, если не углубляться в косные понятия; однако чураться твёрдой почвы и витать в облаках – дело безрезультатное. Если дерево желаний выпустит чрезмерное количество свежих побегов, то ствол может не выдержать нагрузки и засохнуть. Потому нет большого горя в неслучившемся, если не соскальзывать мыслями в неправильных направлениях и стараться с максимальной отдачей пользоваться тем, что имеется в действительности.

***

При следующем своём визите (дело было на склоне вечера, когда люди успевают не только завершить рабочий день, но и от души посидеть в пивнушке с друзьями или ещё где-нибудь по пути развеяться мозгами) Микола Дятлов таки не утерпел и возвратился к нравственному вопросу. Правда, косвенным образом и под противоположным углом. Проследовав рассудительным взглядом за прибиравшейся в хате Марией, он высказал Чубу полуотвлечённую мысль:
– Жениться – это, наверное, всегда приятно, как там ни крути. Правильное направление. Тут, наверное, самое главное – не прогадать с характером жинки. Постараться выбрать не какую-нибудь запредельную бабцу с выкрутасами, от которых всех вокруг крючит и коробит, а такую, чтобы покладистая была и желания твои исполняла без запинки.
– У Машки с характером всё в порядке, ничего запредельного в ней нет, – сказал Чуб. – И с желаниями у нас обходится без запинок. К тому же она домовитая, каких мало.
– Да ну?
– Натурально тебе говорю. Баба не лодырная, руками-ногами шевелить умеет не хуже других.
– Может, прикидывается?
– Уж я бы различил. Хозяйство вести – не задом трясти.
– Это неплохая фигура, если Машка домовитая, а не прикидывается, чтобы понравиться, – полуодобрительно дёрнул плечами Дятлов. – Девка-то она как есть налитая, кровь с молоком: сам бы ел, кабы другие не понадкусывали со всех сторон.
– Дело прошлое, – приспустил брови Чуб. – Обнулёвываться надо уметь памятью и всем остальным.
– Тоже верно, – не стал углубляться в мораль Микола. – Всё-таки иметь под боком справную жинку веселее, чем холостяковать до старости, когда соберёшься в могилу, и некому будет даже кивнуть в знак прощания. Хотя нам-то о престарелом возрасте ещё рано думать, какие наши годы, а всё одно думается… Я вот раньше представлял, что обязательно возьму себе в жёны недотронутую дивчину – такую, чтобы в постели была ещё никем не обученная. А недавно у меня переменилось мнение. Нет, оно, конечно, мало приятного, когда люди показывают пальцами на твою супружницу, пусть не в открытую, пусть за твоей спиной, всё равно – досада. Но теперь я понимаю: пустая байда об этом беспокоиться. Потому что девственность – формальная фикция, её сегодня легко подделывают.
– Ну, подделаться можно только для неопытного мужика, – прохладисто возразил Чуб, рассматривая свои ногти. – А кто уже баб достаточное количество повидал, тот сразу распознает притворство.
– Да я тебе не о притворстве толкую, дурень, а о врачебной операции.
– Что за операция?
– А ты разве не знаешь? – удивился Микола.
– Не-а, – признался Чуб.
– Ха! Ну ты и тёмный, братан. Да сейчас девчат перед свадьбой зашивают в больнице как с добрым утром. Лишь бы деньги имелись в кармане: заштопают – и хоть десять раз выходи замуж целкой, понятно?
– Та ладно тебе. Как можно заштопать, это же тебе не прохудившийся мешок.
– Сейчас такое очень просто делается. Я попервоначалу тоже не очень-то верил: думал, брешут мужики. А потом мне и баба рассказала… Ну, была у меня одна, малёхо постарше возрастом, чем я. Так она самолично – после того как нагулялась от души – выходила замуж, зашившись. Обнулёванная дальше некуда. Потом, правда, развелась, так что зря старалась, деньги на ветер.
– Надо же, до чего наука умудрилась докатиться, – огорчённо покачал головой Чуб. – Прямо чудеса творит.
– И не говори, – согласился Микола. – Бабы и характером-то очень хорошо умеют перелицовываться на время: каждая, если ей надо, станет перед твоими глазами овечкой и цацей драгоценной. Иная так прикинется – фиг отличишь золото от подделки... А теперь, выходит, девкам можно окончательно распоясаться. Ведь не проконтролируешь никаким способом их прошлую недотронутость. С другой стороны, раз такое дело, то нам и переживать нечего, да?
– Ага, бесполезно переживать, – в свою очередь согласился Чуб. – Кто кого сможет, тот того и гложет… Хотя обидно. Раньше мы над бабьим полом смеялись, а скоро они, наверное, научатся пользоваться ещё какими-нибудь медицинскими изобретениями и станут изгаляться над нами как захотят.
– Вот-вот, посмеялись над ними, теперь наплачемся над собой.
– А фиг им всем. Лично я не стану загружаться лишними огорчениями, буду жить как жил.
– Да и я тоже. Тем более – что такое женщина? Удобное бытовое явление, не бог весть какая штука.
– Это явление иногда может доставить немалую приятность.
– Что да, то да.
– Без них не обойтись, как ни пыжься. Тем более женщина ведь готова сродниться не с каждым из тех, кого она пропускает между ног.
– Ага, и не только между ног.
– Хотя, конечно, все они шалавы, если разобраться.
– Шалавы и прошмандовки.
– А разве это не одно и то же?
– Думаю, нет. Ну сам подумай, если б это было одно и то же, тогда зачем придумали два разных слова?
– Хм… Не знаю, совсем ты меня запутал этой словесностью, Микола. Не вижу разницы между шалавой и прошмандовкой. Хоть убей, ни с какого боку не просматриваю.
– Ты-то, может, и не просматриваешь. Да и я, если по правде, тоже не прос… не вижу, короче. Но она наверняка есть, разница-то. Знаешь, если по мне, тикать надо и от тех, и от других, если чуешь неладное. Каков товар, такова и цена: обидно продешевить, обкрутившись вокруг бабьего пальца.
– Всё-таки, думаю, иногда среди общей массы попадаются и добропристойные девки. В порядке исключения.
– Тебе, что ли, попадались?
– Не, как-то не попадались.
– Вот видишь. А так-то оно, конечно, спорить не стану: где-то есть и добропристойные. Только непростое дело их отыскать, когда вокруг тебя сплошные прошмандовки.
– Ага, и шалавы.
– И подстёги.
– И любодейки.
– И профуры.
– И шалашовки.
– И лярвы.
– И дешёвые оторвы.
– И охотные шмоньки.
– И общественные давалки.
– И мокрощели бесстыжие.
– И сучонки распутные.
– И греховодницы загульные.
– И лоханки ненасытные.
– И повалюхи непотребные.
– И кошёлки дырявые.
– И шалабольницы потаскушные.
– И подстилки стервозные…
В таком духе Чуб и Микола Дятлов долго занимались перечислением, недалеко отклонившись от первоначальной темы разговора. Тут-то спорить было уже не о чем, и они просто мололи языками от нечего делать до самых сумерек. Лишь иногда прерывались, чтобы поржать.
В общем, напрасные тёрки-перетёрки получились, игра словами и никакого проку. Да и какой может быть прок от подобной трепотни? Пустые слова – что орехи без ядер. Зато и без перекосов, и без упадка взаимного расположения, нормально. Небось лошади убивают скуку ржанием, кошки – мяуканьем, а люди – раз уж у них имеется такая способность – разговорами.
Правда, после того как Дятлов удалился, Чуб ещё минут двадцать молча ходил по двору, скованному лунным светом: курил сигареты одну за другой, хмурился и жевал губы. Хорошего настроения как не бывало.
Многое трудно объяснить в людях, особенно в женщинах. Однако и не пытаться объяснить тоже невозможно, вот ведь загвоздка.
Сложить бы неудобоваримое минувшее в какой-нибудь старый чемодан – а если не поместится, то в два или три чемодана, да задвинуть на самую дальнюю полку в кладовке или вообще снести к бате в сарай. А ещё лучше – на помойку…

***

Как это обыкновенно бывает в подобных случаях, Чубу оказалось нетрудно приободриться духом и воротиться к среднепрочному согласию с самим собой. Не считая откровенных перемолвок с Миколой Дятловым, более никто не приносил ему неблагоприятных слухов о Марии – то ли не имея уверенности в правде, то ли просто желая уберечь его в состоянии равновесия. А может, просто опасались получить по зубам, чужих мыслей ведь не прочитаешь, куда уж тут угадать.
Таким образом, всё шло сдержанно и в общих чертах прямолинейно, без неожиданных помех и инцидентов. Теперь Чуб нетерпеливо ждал каждого вечера. И с большой охотой удалялся в спальню, где всегда (и как только умудрялась опередить?) уже ждала Мария в свежей, хрусткой от крахмала постели. Позабытое за долгий срок армейской службы удовольствие от обладания трезвой свежевымытой женщиной казалось настолько фантастическим и даже в некоторой степени незаслуженным, что все остальные мысли и боковые соображения быстрым темпом теряли цвет и объём – и в конце концов совершенно поблекли, отступили в сумрак смехотворной незначительности, уравнявшись размером с прочими общепривычными пустяками. С такими, например, как еженощная мышиная беготня на чердаке. К которой тоже ведь можно относиться по-разному: либо напрягать слух, вникая в то, как наверху с нахальным шуршанием хозяйничают эти неугомонки, и раздражаться от их многоголосого тонкого посвиста, наполненного сумасшедшее прожорливыми фантазиями, либо попросту плюнуть и растереть, оставив себе для внимания действительный момент текущей жизни без посторонних мелочей.
Нет, окончательного ума на женской почве Чуб, конечно, не лишился. В сущности, он представлял для себя возможной в постели любую симпатичную кандидатуру, коей захотелось бы идти с ним вперёд по жизни рука об руку, если не душа в душу. И уж подавно он не стал бы возражать против нескольких кандидатур одновременно. Но ум способен мечтать о чём угодно, а поддаваться желаниям без разбора не стоит, они должны иметь границы здравого понимания. К чему просить у судьбы лишнего, раздраконивая теорию вероятностей выше необходимости? Ни к чему, от этого все несчастья вокруг. Вот если б люди росли как цветы, из земли, тогда каждому для существования требовался бы только личный глиняный или пластмассовый горшок, и на этом – конец фантазиям. Цветку ведь не требуется двух или трёх горшков с землёй, одного вдосыть, чтобы ощущать под собой твёрдую почву и высасывать из неё питательную влагу.
К своему сожалению, устроить мир по собственному разумению Чуб не имел способности. Да и не стремился, опасаясь в итоге оказаться у расколотого корыта. Допуская как случайные минусы, так и плюсы, он видел себя глазами абсолютно нормального человека и понимал правду жизни с её реальными возможностями. Исходя из которых не собирался перегибать линию собственноручного существования сверх меры, считая Марию для создания семейного гнезда не только достаточной, но и вполне удовлетворительной.
Штука известная: многие мечтают жить, ни в чём не зная себе запрета. И Чуб мог бы отнести себя к данной категории, поскольку дурное дело нехитрое, однако он прекрасно понимал несбыточность подобных мечтаний. С другой стороны, даже недалёкие животные не чужды некоторых потребностей. Что уж тогда говорить о человеке – вершине долголетного природного порядка? Абсолютно ничего тут не скажешь, смешно и нелепо было бы возражать против очевидного и естественного устройства свободной личности. Все люди, в конце концов, тем или иным образом устраиваются, разбиваются на пары, и живут себе до самой смерти – нормально, волосы друг у дружки на головах не дерут и беспрестанными слезами не обмываются. Если такое получается у других, то почему б и Чубу не спровориться на устройство вполне приличной семейной ячейки? Разве он чем-нибудь недостойнее или тугоумственнее всех прочих? Чёрта с два, он себя не под забором нашёл, чтобы считаться неубедительным существом второго сорта. У него тоже должно получиться. Он вступит на правильный путь, сделавшись совсем не таким, каким был раньше, и всё остальное вокруг него наверняка тоже изменится соответствующим образом.
Прежнее пространство вокруг Чуба, как правило, заполняли люди, в совокупной конкретности бесполезные, а подчас и откровенно вредные из-за своей недоброжелательной природы. Притерпеться к такому казалось задачей непростой, но решаемой – если иметь хотя бы в кругу собственной семьи регулярную поддержку настроения на уважительном уровне. Которая в первую голову должна зависеть от забот жены, имеющей ласковое тело и покладистый характер. А если от супруги не наблюдать никакого прибытка в моральном плане, то зачем она нужна? Ради благополучной видимости перед родителями и обществом? Нет уж, в этом вопросе Чуб представлял предел своих возможностей и не собирался через него перешагивать. Если кто другой и готов, растворившись в течении первого подвернувшегося случая, сделаться относительным человеком и формальным мужем, то ему подобное не улыбалось, он намеревался получить от жизни приварок погуще!
Людей, которым можно верить, на свете очень мало. Тем более среди женской половины. Однако Машка располагала к доверию. Прошло достаточно времени, чтобы Чуб успел составить о ней общее понятие. Немало позаплеталась девка, что и говорить, но ведь выбралась на светлое пространство и теперь может пустить в рост своё сердце насколько хватит желания и возможностей. Много ли, мало ли расплескала она от юных щедрот на посторонних мужиков, но кое-что донесла и до него, Чуба, и надо сказать, вполне достаточно донесла.
– Ты, голуба, не забывай, если, конечно, совместную жизнь со мной не раздумала устраивать: я тебя силком замуж не вытягиваю, – примерно так иногда говорил Чуб важным голосом, для порядка покровительственно приобнимая невесту. – Миндальничать не в моём характере, этого не жди. Если принимаешь меня не за того, кто я есть, то ничего страшного, ошибка исправимая. Время для размышлений имеется, и обратный путь в холостую жизнь нам обоим пока не заказан. Но уж когда поставишь в паспорте штамп официальным путём – тогда всё: пропала твоя свобода. Будешь у меня по ниточке ходить. Потому что муж над женой – наисамый главнейший начальник. А иначе я не собираюсь. Понятно?
Машка и не думала противоречить. Наоборот – прижималась к Чубу с объятиями и поцелуями, делала елейные глаза и вышёптывала влажными губами с готовной интонацией:
– Понятно, миленький, очень понятно!
– Я не из тех, кто легко впадает в зависимость, заруби себе на носу. И не люблю, когда мне морочат голову.
– Никто не любит. Но я и не стану тебе морочить голову, ты не думай. Будем вместе вить семейное гнездо, вот и всё.
– И не переоценивай свою приятнодейственность, кулёма, она далеко от нуля не отклоняется, – внушал он, вполсилы отворачиваясь от настойчивых поцелуев. – Пусть я не самый твёрдый образец в некоторых отношениях, но и ты не сокровище. Значит, не забывай своё положение и стремись соответствовать нормальному супружеству. Знай, кошурка, свою печурку, ясно?
– Ясно, миленький! – ласково улыбалась она, не прекращая объятий и всего остального. – Очень-очень ясно!
– Погляжу, что тебе ясно, жизнь покажет. Ты должна понимать себя строго, чтобы комар носа не подточил, а не абы как. И делать для меня всё соответственно своему обстоянию.
– Так ведь я и делаю.
– Вот и правильно. Делаешь, потому что так оно полагается. И будешь делать. Придётся похлопотать да поизгибаться.
– Всё, что угодно, миленький! И похлопочу, и поизгибаюсь!
Словом, напрасных перекоров между Чубом и Машкой не возникало, поскольку против любых его назиданий невеста не выставляла острых аргументов, всецело признавая превосходящее положение свежеиспечённого жениха. Признавать её личную волю он, в принципе, не отказывался, однако в этом не возникало необходимости. Сколь бы ни шпынял Чуб Машку неудобными, высокомерно-пренебрежительными тирадами, на лице своей будущей спутницы жизни ему не удавалось прочесть ничего в отрицательном смысле. Оно и понятно: слабой половине жить в покорности намного способнее, чем обретаться среди битвы и трепета. Невеста, жена, баба – это не чёрт знает что такое, с чем совладать неподвластно человеческому разуму. Как ни вертись собака, а хвост позади, против природы не попрёшь.
Казалось, никакими действиями невозможно вызвать неудовольствие Машки, и подобная реакция Чуба вполне устраивала; даже какая-то уютность рядом с ней ощущалась… Если его невеста будет в дальнейшем вести себя столь же исправно, то и пусть; это положение представимое.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– А ты – сексуальная.
– Чё?
– Хорошая, значит.
(Художественный фильм «ЗЕРКАЛО ДЛЯ ГЕРОЯ»).

«Мы – чужие на этом празднике жизни».
(Художественный фильм «ДВЕНАДЦАТЬ СТУЛЬЕВ»)

Чуб хотел, чтобы к нему относились если не с любовью, то – самое малое – с благоприятным расположением, отличным от микроскопического, преобладавшего среди всех известных ему людей, вплоть до собственной семьи. Правда, за прежние годы дождаться желаемого без женщины ему не удалось; более того, он накопил столько обид на общество, что перечесть все по порядку не хватит пальцев на руках и ногах. Потому, в сущности, и терять было нечего. Не сказать чтобы в каждый конкретный момент Чуб существовал настолько обдуманно, что сумел бы сформулировать определённым способом, каких целей он предпочитал достигнуть. Однако он стремился жить, сообразуясь со своими ощущениями, которые вели его в безошибочную сторону минимального сопротивления и максимально возможных требований – впрочем, не содержавших в себе неправдоподобных излишеств. Угомонившийся после продолжительных лет зыбкой неясности и морального раздрая умеренный ветер событий дул теперь в спину Чубу с молодой, но вполне предсказуемой силой, равномерным темпом продвигая его в правильном направлении. И он был не против, и беззатратно двигался по ветру, отдавшись воле текущей закономерности семейного случая.
А Машка – ну что ж, всё-таки она тоже человек, не собака и не кошка, зачем её зря гнобить? Незачем, совершенно точно; не столь уж сложно ужиться с покорной девкой: намного проще, чем это представляется, пока не попробуешь. Тем более битой кошке только лозу покажи, как говорится – в переносном смысле, само собой: небось навидалась лиха Машка до Чуба, страх имеет.
Люди любят создавать разные бессмыслицы, черпая их из собственных умов, а затем сами же и мучаются, не зная, что со всем этим делать. К подобным бессмыслицам можно отнести многое в личной жизни – такое, без чего человек вполне способен обойтись, однако не желает добровольно отказываться, жадничает попусту и растрачивает усилия на обманные сквозняки в голове. Чуб упомянутые метания представлял для себя пройденным этапом и не видел впереди сколько-нибудь отрицательных знаков препинания: живи и радуйся. Чем плохо? Да ничем. По крайней мере, Чубу уже неоднократно доводилось убеждаться на собственном опыте в том, что всё простое намного приятнее сложного.
Правда, имелся изрядный перетык в плане материальной обеспеченности. Чуб не мог не ощущать недостаточности во многих вещах, которых ему хотелось. Но это было ему не внове, ибо он отродясь привык обходиться без особенных зажитков и тешил себя мыслью, что людей устроенных и благоуспешных на свете очень немного. Тем более смотря что считать устроенностью и благоуспешностью. Иной сыт – и уже доволен. Если же вдобавок имеет крышу над головой – вообще охотно готов считать себя счастливцем. А другому подавай сказочные богатства и ещё чёрт знает какие забавы и наслаждения в придачу.
Чуб всё понимал про относительность.
В сущности, его формально не начавшуюся, но уже обретавшую фактические контуры семейную жизнь тоже можно было отнести к категориям относительным. Однако это не беда и совсем не повод для того, чтобы тяготиться своим положением. Всё возникает из шатких пустяков, даже человек рождается из микроскопического семени по стечению мимолётных нечаянностей. Раз уж за рамки возможностей не выпрыгнешь, остаётся выбрать путь полегче и поравновеснее. В конце концов, его, Чуба, грядущие спокойствие и процветание должны с чего-нибудь начаться, и женитьба для этого – вполне подходящий вариант.
…Если ему случалось – по какой-нибудь малой надобности или вообще без причины – пробудиться среди ночи, то реальность встречала его тихими звуками Машкиного дыхания. Это действовало на Чуба хорошо, по-домашнему размягчающе (впрочем, иногда и возбуждающе: в таких случаях он, конечно же, без колебаний будил Машку – к их обоюдному удовольствию).

***

Чуб ощущал в себе зарождавшееся ядро мужской значительности (которая, впрочем, могла не оправдать себя в глазах окружающих, но могла и оправдать – хотя бы в родственном приближении). На пути саморазвития одни прилагают усилия, другие – не так чтобы очень, а третьих подталкивают невесть откуда возникающие промышления случая. Для Чуба именно таким промышлением явилась Машка. А дальше могут подоспеть и другие положительные события, которые поспособствуют расширению его судьбы в благоприятной плоскости. В сущности, чтобы крепко стоять на земле, человеку требуется не так уж много.
– …А если бы ты меня не встретила, – со скрытой подначкой поинтересовался однажды он у Марии, – что бы тогда делала? Я знаю, ни одной бабе не хочется куковать в одиночестве, и ты ведь не исключение… Небось ухватила бы за мотню первого попавшегося, лишь бы выскочить замуж, да?
– Коля, ну зачем ты так, – нахмурилась она.
– Та ладно, можешь не отвечать, – махнул он рукой с понимающим видом. – Знаю без тебя: выскочила бы за любого, как же иначе. Все вы, бабы, торопитесь дорваться до семейной обязанности, дуры, будто нет в жизни дела важнее. Ну и радуйся, что тебе повезло нарваться на меня без крупных недоразумений. А то нашла бы кого похуже, не такого лопуха, как я… Ничего. Я, хоть затейные слова говорить и не очень-то гораздый, но ты ещё увидишь: не лопух я, совсем не лопух!
– Ой, да не лопух ты, конечно, – подхватила она, разгладившись лицом. – И вообще, тебе нарассказывали обо мне много разного, а ты и поверил. Не всему подряд надо верить, что мелют злые языки.
– Так я и не верю всему подряд. Но ведь кое-что из этих разговоров – правда.
– Ну да, кое-что – правда.
– Вот и я о том же. Хоть ты и взяла себя в руки, но поздновато. Добрая слава на месте лежит, а дурная по свету бежит.
– А неправды всё-таки в этих перетолках больше, чем правды. Ты же взрослый человек, должен понимать, какие у нас люди. Их не корми хлебом, только дай позлословничать за чужой спиной да преувеличить, чтобы вымазать грязью пожирнее. Сплошь кругом фантазёры озабоченные. Да ещё недобрые. Кабы им от природы достались рога, они б уже давно всех на свете перебодали.
Она немного помолчала, а потом добавила:
– А замужество устраивать с первым поперечным я не собиралась. Просто ты мне сразу понравился, Коленька, честное слово. Наверное, ты такой недоверчивый, потому что тебе до сих пор попадались плохие женщины. Но я не такая.
Само собой, Чуб сознавал, что Машка соврала ради пущей сохранности их недостаточно окрепших отношений. Но это враньё всё равно казалось ему удовлетворительнее правды. Которую он подозревал, пусть и без стопроцентной твёрдости в уме, но это даже лучше, ибо отсутствие твёрдости его частично успокаивало. Тем более что будущая супруга во всём старалась услужить ему. Хотя не слишком навязчиво, меру знала, однако не давала забыть о своём присутствии. В конце концов, разговоры – это простое сотрясение воздуха, имеющее второстепенный смысл. Первостепенный же смысл заключался в том, что Машка смотрела на Чуба с каждым днём всё более благоговейным взглядом. Как на памятник ещё живому классику литературы или герою победоносного конфликта в одной из горячих точек планеты. От этого взгляда нетрудно было впасть в манию величия, представив себя чем-то особенным – например, не человеком, а совершенно аномальным чудом, не то упавшим с неба, не то поднявшимся из морских глубин. Или вообще неизвестным науке божеством, скромно надевшим на себя личину недавнего дембеля и нынешнего жениха обыкновенной станичной дуры.
До сих пор на него так никто не смотрел. Это было очень утешительно и отрадно, если не сказать больше.
В общем, все опасения, которые поначалу Чуб испытывал касательно Машки, оказались напрасными.

***

Как любой нормальный мужчина, он, разумеется, не мыслил давать волю женскому фактору вытворять над собой всё, что угодно. Но супружество – штука неизбежная, тем более при таком сумасшедшем давлении с родительской стороны. Вариаций-то в жизни много, однако куда ни потянись – почти наверняка ухватишься за голую пустоту и останешься куковать подле дырявого корыта или ещё где похуже. Единственная удободостижимая вариация – это выбрать наипростейшее среди возможных зол. Каковое для Чуба с каждым днём всё гуще наливалось красками в навязчивом, но вполне мягкосердечном и доброрасположенном образе Марии.
Голос уязвлённого самолюбия просыпался в нём нечасто. Да и не хотелось от него, как прежде, корчиться и скрежетать: так себе был голосок, слабосильный и не особенно продолговатый. А если вдруг случалось шевельнуться в глубине ума скудопакостному червячку ревности, то земля и небо из-за этого не менялись местами. Иной раз вечерней порой, лёжа в постели, Чуб поудобнее устраивался на боку, подтянув колени к животу и положив голову на руку, – и просил Машку рассказать по порядку о своих былых трахарях.
– Я понимаю, дело молодое, ниткой дырку не зашьёшь, – говорил ей покровительственно. – Но всё-таки мне надо знать, потому давай выкладывай всю правду, не стесняйся. Попрекать не стану.
И Машка, хоть не изъявляла поспешливой готовности углубляться в воспоминания, однако покорно принималась излагать события минувших дней. Впрочем, это лишь поначалу ею владело стеснительное чувство, и она делала конфузливое лицо, а затем мало-помалу увлекалась повествованием – и вскоре уже легкодушно и естественно, в некотором роде даже походя раскрывалась перед Чубом, потому что, в сущности, не считала рассказы о своих интимных похождениях бог весть какими откровениями. Всё в её устах звучало просто и гладко, точно было в порядке вещей для каждого. Правда, Чуб запомнил немногое, поскольку минут через десять-пятнадцать обычно засыпал – примерно на четвёртом или пятом её мужчине. Каким числительным этот перечень завершался, он – в силу своей молодой здоровой натуры и вытекавшей из неё потребности во сне – так и не сумел усвоить.
...Первым на Машку попытался влезть пожилой тренер по волейболу. Ей тогда было четырнадцать лет. Она ходила в волейбольную секцию и как-то раз задержалась в спортзале дольше остальных девчонок. А тренер и раньше не давал ей прохода, упрашивал остаться после тренировки и подарить ему немного женской ласки. И тут ему подвернулся удобный случай... Повалив Марию на разложенные у стены маты, он принялся стягивать с неё одежду. Но Машка не спасовала и вместо того чтобы сопротивляться (что, скорее всего, ещё больше распалило бы дядьку), вдруг обняла его и, поцеловав, спросила: «А ты не боишься? А то неделю назад я сдала анализы, и у меня нашли гонорею».
У бедного тренера сразу обмякли все органы, какие только можно. Больше того, позже стало известно (мать одной из Машкиных одноклассниц работала медсестрой – она и рассказала): с той поры пожилой тренер зачастил в районную поликлинику лечиться от импотенции. Да разве в районке хоть одну хворь возможно вылечить? Во всяком случае, ни к кому из девчонок он больше не приставал, нужда отпала. А то, что вскоре, придравшись по пустяковому поводу, он выгнал Марию из секции – наплевать: ей и самой туда ходить надоело.
Вообще она с ранней юности была порядочной вертихвосткой. Любила динамить мужской пол. В том смысле, что ходила на дискотеку с пацанами из своей школы, позволяла пригласить себя в кафе и проводить затем домой, встречалась – обычно с несколькими, так сказать, параллельно, – целовалась, обжималась вечерами по тёмным углам; но едва доходило до главного – она всегда умудрялась в самый последний момент вывернуться и смыться. Однако подобные замашки к добру не ведут. В восьмом классе случилось ей с подругами познакомиться с компанией взрослых мужчин. Те сыпали деньгами налево и направо, возили девчонок на иномарке – школьницы и клюнули на это дело, согласились «красиво встретить Новый год» вместе с симпатичными и не жадными мужичками.
Поначалу всё шло, как водится в подобных случаях: пили шампанское и коньяк из красивых тонких бокалов, танцевали медленные танцы, всё плотнее прижимаясь друг к другу... Изрядно захмелевшая Машка опомнилась только тогда, когда её новый ухажёр Марат залез к ней под юбку и попытался повалить её на диван. Она огляделась – а в квартире уже никого нет! Как-то незаметно все деликатно удалились...
Оставалось надеяться на привычные свои женские уловки – они её уже не раз спасали:
– Подожди, – ласково прошептала Машка. – Я хочу сначала сходить в душ.
Кавалер нехотя отпустил её.
Девушка выскользнула в прихожую. Стараясь действовать бесшумно, обулась в полусапожки, сняла с вешалки пальто и торопливо набросила его на плечи. Она уже открывала замок, когда Марат схватил её сзади за волосы. Поняв, что его хотели продинамить, он страшно взбесился. Заволок девушку в комнату. Она пыталась сопротивляться, но после сильного удара в лицо полетела на пол и на короткое время потеряла сознание.
Очнулась Машка уже совершенно раздетая. Сверху пьяно пыхтел разгорячённый «кавалер», раз за разом всё глубже и яростней вбиваясь в её нутро.
Вскоре явились ещё двое мужчин из той компании: оказывается, они отсутствовали, потому что провожали школьниц по домам... Марат удовлетворённо отвалился от Машки и пошёл пить шампанское, предоставив девушку в пользование своим товарищам. Они имели её по очереди во всех возможных позах, отпуская по ходу действия благодушные шуточки.
Она не сопротивлялась. Не хотелось, чтобы снова били.
В тот, свой первый раз, юная Мария не получила никаких приятных ощущений. Ей было стыдно и больно. Да ещё обидно: почему такое случилось именно с ней, а не с какой-нибудь другой девчонкой?
А потом её заставили выпить сразу целый стакан водки и – уже в драбадан пьяную – отвезли домой.
Дальнейшее было как в тумане.
Какие-то обрывки – воспоминаний ли, пьяного ли бреда... Это Чуб хорошо понимал, такое с ним не раз бывало.
Однако она помнила: родители не замедлили устроить бешеный скандал из-за того, что она так напилась. Но что она могла им сказать? Что её только что изнасиловали? Не приведи господь, от этого её отношения с предками вряд ли улучшились бы.
...Вторым мужчиной в её жизни оказался учитель математики. За молодым, красивым и, вдобавок ко всему, холостым «математиком» бегали все девчонки из её класса. Какой нормальный мужик устоит? И добрый преподаватель не оставлял без внимания своих учениц. Правда, дальше нескольких «сеансов» дело не заходило: «математик» быстро переключался с одной юной пассии на другую. Но каждая девчонка считает себя самой чудесной, обольстительной и неповторимой, так что Машка, не испытывая никаких сомнений, решительно приступила к делу. Однажды на перемене подошла к учителю и попросила позаниматься с ней дополнительно – у него на дому, – тем более что по предмету она действительно не блистала. Мужчина, естественно, понял, чем вызван внезапно вспыхнувший интерес этой фигуристой девятиклассницы к математике.
Когда она явилась в его квартиру, они немедленно занялись далеко не уравнениями, графиками и функциями.
Он был нежен, обходителен, и в постели многому её научил. После него ей ни с кем так хорошо не было («Нет, если, конечно, не считать тебя, Коленька, – потупившись, быстро поправлялась Машка. – Тебя-то я тогда ещё не знала!»); он приносил ей в постель кофе с шоколадками и шампанское; она как-то внутренне разомлела и ей уже грезилось невесть что: этакое слабо очерченное счастье в покое и неге с любимым человеком, пусть он и намного старше неё... Однако через месяц всё рухнуло. «Математик» сказал ей, что им пора заканчивать свою связь, и что – именно в силу большой разницы в возрасте – между ними ничего серьёзного быть не может.
Два дня Машка ходила как пришибленная. А потом появилась злость. Ах так, он бросил её? Что ж, тогда пусть и расплачивается за это! Когда созрело решение, девушка не стала медлить – пошла к преподавателю и заявила: дескать, раз она была нужна ему лишь как проститутка, для примитивного удовлетворения полового инстинкта, то пусть он теперь и расплачивается с ней, как полагается расплачиваться с женщинами лёгкого поведения. И потребовала у него две тысячи рублей. Так сказать, за оказанные интим-услуги. Деньги по тем временам были неслабые. Только «математик» не собирался их давать ей. Рассмеялся в лицо и выгнал из своей квартиры.
Но Мария не успокоилась. Она горела жаждой мщения. Поэтому однажды на большой перемене подошла в школьном дворе к Андрюхе Нечипоренко, который давно за ней безуспешно ухлёстывал, и соврала тому, что учитель её изнасиловал. Андрюха, взяв с собой двух дружков, подкараулил препода после уроков: тому здорово досталось. Затем было долгое разбирательство с полицией; пацанов чуть не посадили. К счастью, после родительской беготни и слёз (а может, и денег, бес его знает) мальчишкам удалось отделаться лёгким испугом.
Пришлось Машке в качестве наглядной благодарности расплачиваться натурой. А куда было деваться? Ничего ценного, кроме собственного тела, она не имела. Целый месяц Андрюха таскал её по подвалам и чердакам, потому что дома у него сидела любопытная и довольно сварливая мать, там никакого секса у них бы не получилось... Особенно не нравились ей чердаки – с вездесущими голубиными перьями и толстым слоем помёта повсюду. Андрюха как мужик не внушал ей абсолютно никаких чувств, так что с ним она не выдержала дольше месяца. А потом, вдобавок, припёрло сделать аборт, после которого – несмотря на полученные с перепуганного кавалера деньги – Машка стала и вовсе испытывать к Андрюхе отвращение. Тогда она его без сожаления бросила.
Затем была какая-то полуслучайная компания, в которой Машка шапочно потусовалась – недели полторы – на дискотеке. До тех пор, пока новообретённые товарищи по времяпрепровождению не оттрахали её ночью вчетвером – прямо под хлебным магазином на улице Пролетарской.
Машка в конце концов уяснила, что теперь ей терять нечего. И понеслось: она крутила шуры-муры то с одним, то с другим, то с третьим... Её имели на речке. Имели во дворике детского садика. Даже в её собственном подъезде... Сначала с ней были, в основном, парни из её школы. Потом – и вовсе кто угодно... Дальнейшие Машкины амуры туманились и путались, длинная цепочка воспоминаний с бессчётными звеньями портретных характеристик слишком разбрасывалась во времени и пространстве для того чтобы различимо улечься в расплывавшемся мозгу Чуба; он закрывал глаза и вскоре уплывал в тёплую пелену сновидений, бестревожно посвистывая носом.
Со временем всё рассказанное невестой действительно стало казаться ему почти сновидением, далёкой сказкой наподобие «Тысячи и одной ночи», которую он в детстве – каждый день в одно и то же время – слушал по радиоприёмнику, когда работал с матерью в огороде. А если не сказкой, то чем-то наподобие досужей байки, в которой тоже нет ничего, кроме увлекательной неправды. И с постепенной неуклонностью память о прошлом Марии вытеснялась из головы Чуба пониманием того, что теперь его собственная жизнь, впервые осенённая продолжительной привязанностью женщины, должна обрести новый смысл.
Этот смысл был неясен с непривычки, но уже угадывался, прощупываясь в том тёплом теле, которое беззащитно и требовательно прижималось к Чубу по ночам, обволакивало и дарило быстро сделавшиеся для него привычными расслабленность и умиротворение.
Понятное дело, он не собирался по данному поводу визжать от радости и пускаться в пляс. Однако всё чаще говорил с Машкой, не выказывая своего превосходства. Условиям момента не противился, не надрывал своих сил против естества. Зачем? Хорошего в бытовой текучести и так немного, пусть остаётся хотя бы то малое, что само собой проковыривается навстречу его душе из густоплётной мешанины жизни.

***

Каждое утро, проснувшись, Чуб неторопливо завтракал, затем с наслаждением выкуривал сигарету и, выйдя из дому, бодро шагал к остановке вахтенного автобуса, чтобы ехать на работу. Он скользил взглядом по случайным прохожим и чувствовал себя на улице так, будто он – единственный живой человек среди покойников. Потому что окружающая сутолока казалась ему бесцветной и пустопорожней в сравнении с тем, что ожидало его каждый вечер в постели.
Он всё чаще с приятным удивлением ловил себя на мысли о том, как, оказывается, мало нужно человеку, чтобы по-настоящему радоваться своему существованию и сопутствующим ему незначительным событиям. Даже если стараться – по мере возможности – обходиться без выпивки.
Работа на консервном заводе оказалась нетрудной. Обязанности Чуба заключались в том, чтобы всю смену стоять в белом халате над наполненной водой огромной железной ёмкостью с плававшими в ней яблоками и большой деревянной лопатой подгребать эти яблоки поближе к желобу, из которого они должны более или менее равномерными порциями высыпаться на резиновую ленту транспортёра. Чуть поодаль по обе стороны транспортёра стояли две молодые женщины, Вера и Оксана. Им вменялось в обязанность производить сортировку плодов: убирать гнилые яблоки, а заодно с ними – разный мусор типа щепок, листьев и дохлых крыс. Щепки, листья и гнилые плоды женщины добросовестно снимали с ленты. Но трогать крыс, пусть даже и неживых, они боялись, поэтому оставляли грызунов ехать своим маршрутом. Тем более что народ сейчас в большинстве своём грамотный, и все хорошо понимают: если одна крыса будет перетёрта и смешана с добрым центнером детского яблочного пюре «Неженка», то никто её даже не заметит, а что касается микробов, то они гибнут в автоклавах при стерилизации под большим давлением.
Чуб смеялся над женской слабиной относительно грызунов. Сам же не брезговал съедать по доброму десятку банок «Неженки» за каждую смену, не забывая и домой всякий раз выносить через проходную столько, сколько получалось напихать за пояс брюк под телогрейкой. Мужики, работавшие на проходной, никогда к нему в брюки не лезли, а о регулярных полицейских проверках заводское начальство загодя предупреждало своих работников. Поначалу Чуб таскал домой также и яблоки, но вскоре они обрыдли и родителям, и Машке, а уж он сам давно на них смотреть не хотел.
«Неженки», конечно, не хватало, чтобы как следует напитаться требовательному взрослому человеку, однако дома она являлась некоторым подспорьем в еде; а матери сладкое яблочное пюре даже нравилось. Вдобавок батя в скором времени наладился сбраживать «Неженку» и гнать из получавшейся браги самогон. Которым в силу необходимой благодарности стал щедрее делиться с Чубом, дабы тот не прекратил поставки необходимого сырья.
В прежней жизни случалось немало досадного – такого, от чего можно было не только расстроиться, но иной раз даже сдвинуться в трудновменяемую сторону. Тем явственнее ощущалось, что с недавних пор всё стало иначе. Не зря говорят: не тот казак, кто переборол, а тот, кто извернулся. Некоторые люди любят проявлять активность, принимая участие в разнообразных делах и происшествиях, но Чуб ни к чему подобному не стремился и даже малейших позывов не испытывал: ему хватало собственной жизни, а посторонним явлениям вольно складываться и без его участия, так он считал.
Теперь Чубу не приходилось ни изворачиваться, ни тем более пересиливать напор обстоятельств. Всё остальное, кроме этого, представлялось ему незначительным. Как сложилось, так и получилось – и оказалось прямо противоположным тому, чего он опасался поначалу. Оставалось лишь самую малость успособиться существовать без посягательств на несбыточное, приладиться к струению равномерной обыденности. Пустяки. Тем более что больших амбиций в нём не возникало. Да и малых, наверное, тоже (а если и возникали, то в зачаточном и очень притаённом виде, ибо ему не доводилось отягощаться ими применительно к любой из сфер своего текущего существования). Каждодневная повторяемость событий – без разбегов и спотычек, без вынужденных вихляний и подскоков – это было то, что надо.
Да, это было Чубу в самый раз.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

– Обезьяны не читают философию!
– Почему же, читают. Только они её не понимают.
(Художественный фильм «РЫБКА ПО ИМЕНИ ВАНДА»).

«Хороший, плохой... Главное – у кого ружье!»
(Художественный фильм «ЗЛОВЕЩИЕ МЕРТВЕЦЫ-3»).

Между делом произошло знакомство с родителями невесты. Не сказать чтобы Чуб забыл об их существовании, а просто не задумывался о предстоявшем ему родстве с новыми людьми. Но предки, оказывается, спроворились в его отсутствие втихую сговориться о желательной встрече как-нибудь вечером, для того чтобы скромно, по-родственному, отметить помолвку. Так и вышло, что однажды Чуб воротился с работы – по обыкновению, с полными штанами «Неженки», – и увидел сидевших за столом отца и мать, и празднично сиявшую Машку, и с ними – степенную пожилую пару, которую Чубу никогда прежде не доводилось наблюдать у себя в гостях.
Стол всем своим обильным натюрмортом выказывал неординарность отмечаемой даты. Были на нём и материна клубничная наливка, и отцов настоянный на лимоне и ореховых корках самогон, а из закусок – маринованные грибочки, жареный окунь под майонезом, квашеная капуста с яблоками, нарезанная тонкими кружочками ливерная колбаса на блюде, украшенном по центру петрушкой, салат из свежей редиски с собственного огорода, фаршированные яйца, подёрнутый непроницаемой жировой плёнкой холодец со щедро бугрившимися из него свиными хвостами, а также неизменно сопутствовавшая каждому станичному празднику селёдка под «шубой».
Пришедшему Чубу шумно обрадовались. И пока он выкладывал из-под засаленной телогрейки банки с детским яблочным пюре, Мария и предки принялись в три голоса знакомить его с будущими родичами.
По отношению к гостям полагается проявлять вежливость, потому Чуб выдавил из себя посильное количество дипломатичных выражений и жестов. Однако на большее его не хватило: за рабочий день он изрядно проголодался, оттого не стал мучить свой организм ненужным ожиданием и поторопился к столу.
Машкиного родителя звали Василием Поликарповичем. Выглядел он так, будто носил внутри себя собранный отовсюду чужой смех, который по жадности натуры не желал выпускать наружу, чтобы в положенное время унести его с собой в могилу. То ли по этой, то ли ещё по какой-то неясной причине Василий Поликарпович не понравился Чубу. Будущий родич непрерывно делал серьёзные глаза, быстрыми музыкальными переборами почёсывал свой утиный нос и не по сезону потел в костюме-тройке серого цвета. Воротник его тонкой бледно-голубой рубашки был туго перехвачен широким, чёрным в белый горошек галстуком. В текущий момент толстые стёкла его очков запотели от выдыхаемых паров самогона, а сам он, хоть и ещё не разговорился окончательно, но всё же успел поведать Чубу в нескольких словах, что до своей заслуженной пенсии успешно трудился по автотранспортной линии и даже имел неоднократные поощрения от руководства.
Машкину родительницу – женщину дородную, загузастую, с безнадёжно опавшей от давно забытого материнства грудью и коровьим лицом, напоминавшим скорее о жевательных свойствах, чем о способности её внутреннего мира к самосознательной организации – звали Таисией Ивановной. Она была одета в строгий женский костюм тёмно-синего цвета, состоявший из длинной юбки и жакета, под которым находилась блузка – белая в чёрный горошек. Степенно шевеля вилкой и отпивая из рюмки небольшими скромными глотками, она, в свою очередь, не замедлила поделиться мнением, что любой порядочной жене для обоюдоострого контроля полагается всегда быть подле мужа – так, например, она сама, долгое время проработавшая кассиршей на автостанции, никогда не выпускала из поля зрения своего супруга. Потому что он у неё хоть и является потомственным интеллигентом с высшим политехническим образованием, но, как все мужики, в обычной жизни слишком простодушный и очень легко может явиться добычей охотниц до чужих мужей.
– Ерунду городит, – подытожил монолог супруги Василий Поликарпович. – Как говорится, бабьему языку каждый день праздник. Не слушайте её, я никогда не давал повода усомниться в моей моральной платформе. Ох женский пол, ох фантазёрки!
Отец Чуба одобрительно крякнул. И не преминул поддержать свата:
– Это верно, бабам только палец покажи – так они уж сразу забивают себе головы бредовнёй и готовы в тебе заподозрить измену без уважительного повода. Курицы, одно слово, что с ними поделаешь.
Сказал как отрезал. Впрочем, беззлобно: просто обозначил своё нежелание обсуждать тему женского нравственного контроля в семье. И беседа не замедлила сменить вектор в сторону легенд и преданий былых времён, а также брачных происшествий курьёзного характера, которые случаются в нынешние дни.
Усевшись за стол, Чуб поначалу добросовестно старался распределить своё внимание между гостями и едой. Но пища всё-таки перевешивала, поскольку он был голоден после смены. Оттого в скором времени гости отодвинулись за линию его умственного горизонта. Мария любовно подкладывала Чубу в тарелку лучшие куски. Вкусы и запахи смешивались у него внутри, где-то недалеко, между ноздрями и языком, одно практически не отличалось от другого, отчего еда казалась намного приятнее, и было невозможно от неё оторваться. Он шевелил челюстями и размягчённо размышлял о том, что в мире имеется много простых радостей, о которых он прежде и не догадывался: когда, например, ты после работы заурядно удовлетворяешь свой аппетит, а рядом сидит любящая женщина и заботливо подливает тебе самогон в рюмку, и подкладывает в тарелку холодец с хреном и селёдку под шубой, и куриные котлеты, и салат из крабовых палочек, ожидая, когда ты наешься в достаточной степени для того чтобы иметь силы идти с ней ночью в постель.
Даже думать об этом было удивительно хорошо.
Никаких других мыслей в эти минуты он не хотел. Да они и не появлялись. Разве только иногда мелькали слаборазличимые позывы в ту или иную сторону, однако оформиться в определённых контурах им не давали звуки общезастольного разговора, ни к чему не обязывавшего, а лишь фоновым образом сопровождавшего сиюмоментное довольство положительной направленностью всех близкозримых векторов и продолжительное предвкушение очередной ночи в одной постели с ласковой Машкой.

***

Насытившись, Чуб откинулся на спинку скрипучего стула и, время от времени поднимая тосты вместе со всеми, слушал легко предсказуемую болтовню предков.
Батя перемежал разговор весёлыми репликами. Встряхивал брылями, поросшими трёхдневной сивой щетиной, и провозглашал благоприятным голосом что-нибудь гостеприимно-приблизительное – примерно в таком роде:
– Добрые гости всегда впору!
– Гость не кость, за дверь не выкинешь, – шутейным голосом вторил ему Василий Поликарпович. – Рад не рад, а говори: милости просим!
Мать тоже вставляла свои пять копеек в дружелюбную тему:
– Не всё на чужих такать, следует и об родственном покалякать. За столом посидим, повеселимся-пошутим, а там и приобвыкнемся со всей взаимностью.
– Конечно, посидим и повеселимся, тем более что за хлебом-солью любая шутка хороша! – радовался отец, жмурясь на бутыль с самогоном наподобие кота, перед которым поставили блюдце со сметаной. – Сейчас выпьем-закусим, а между этим делом очень способно сойтись-подружиться. Иные охочи, да не горазды, иные и горазды, да не охочи, а нам-то, наоборот, момент позволяет, потому сам бог вставил все карты в руки!
Поначалу Чуб испытывал чувство неловкости за отца и мать, из-за их показной щирости на грани потатуйства, а заодно – хоть и в меньшей степени – за Машкиных родителей. Но по мере поступления алкоголя в организм мало-помалу смягчался моральный дискомфорт, вытесняемый благотворной внутренней диффузией. Наконец пришёл момент, когда бестолковая болтовня предков перестала его раздражать – и даже напротив, стала казаться забавной. Впрочем, после этого родительские растабары уже не задерживались у Чуба в голове: просеиваясь сквозь ум, оставляли бледные следы, ничего более.
Мгновения текли безмятежно и неторопко.
Вообще – если отстраниться от пищеварения – безмятежных мгновений в жизни у него случалось мало, и единственное, что Чуб о них понимал, это то, что они странным и несправедливым образом всегда были гораздо короче, чем сама жизнь безмятежных мгновений в его памяти. Однако теперь судьбоструйные потоки, похоже, сплавили Чуба к относительно ровному берегу, на котором можно ожидать лучшего.
Самогон и наливка с постепенной неуклонностью оказывали своё действие на всех, сидевших за столом, и мало-помалу новоявленные родичи принялись в подробностях пересказывать друг другу содержание центральных газет и делиться забавными случаями из жизни. Потом разговор неприметно перекатился в русло обсуждения моральных качеств окружающего народонаселения, от которого желательно беречься именно в силу недостаточного уровня упомянутых качеств. Василий Поликарпович после очередного тоста даже приподнял свой ум до философского обобщения, заявив, что в последнее время человечество напоминает ему огромного бессмысленного червя, пожирающего самого себя, от хвоста до головы, и одновременно умудряющегося возрождать свои ткани и органы для дальнейшего существования и безостановочной пищеварительной деятельности. Правда, такой подход к теме никто из присутствовавших не поддержал, и застольная беседа вернулась к прежним, привычным и удобопонятным категориям. Они обсуждали биографии телевизионных персонажей, вспоминали казусы из различных ток-шоу, строили предположения относительно развития сюжетов «мыльных» сериалов, а также сокрушались по поводу многочисленных недостатков на местном уровне. Ещё старшее поколение, как водится в подобных случаях, старалось излить свои претензии к молодёжи, которая – по общему убеждению пенсионеров – нынче стала гораздо менее умеренная в сравнении с тем, какой она была в прежние годы:
– Я вот с Таисией Ивановной четыре года встречался, пока решился сделать ей брачное предложение, – повздыхав, гордо закатил глаза под потолок Василий Поликарпович. – А уж если говорить обо всяком-таком, что между мужчиной и женщиной… ну, вы меня понимаете – так это мы только после свадьбы, да и то очень стеснялись с непривычки.
– Это верно, в наши годы с нравственными соображениями было строго, – умилённо ощурившись, согласился захмелевший отец Чуба, и сгустки его среднегромкого смеха аппетитно раскатились в разные стороны. – Я, между прочим, после свадьбы вообще целую неделю к молодой жене не притрагивался. Мог бы, наверное, и дольше свою скромность проявлять, да она уж не утерпела, сама меня побудила.
– И неправда, ничего я не побудила, – мать покраснела и неспокойно замельтешила глазами, стыдясь такого откровенного разговора при детях. – Рассказывай тогда, как было на самом деле: я просто всю самогонку, которую ты б ещё долго пил, взяла и повыливала из бутылок на землю. Вот тогда – через неделю – ты и протрезвел. А то не просыхал с самой свадьбы и в спальню носа не казал. Какая уж могла быть любовь, с такой-то пьяной рожей.
– А как ты хотела? – вздёрнул головой отец. – Чтобы я только с тобой одной рассусоливался, позабывши о других интересах? Нет уж, извини! Обнявшись, веку не просидишь, и в одну петелку всех пуговок не устегаешь. Каждому делу своя очерёдность полагается!
– Известна твоя очерёдность, – въедливо продундела мать. – У тебя и посюдень бутылка стоит на первом месте: пьёшь, как за ухо льёшь.
– Нагородила семь вёрст до небес и все лесом, – не пожелал отступать отец. – Брехать – не пахать: сбрехнула да отдохнула. Хоть бы сообразила своим куриным мозгом, что люди про нас подумают после твоего словесного невоздержания. Уцытни уже!
…Наконец дело дошло до обсуждения предстоявших затрат на свадьбу. Своей баснословной величиной они никого не удовлетворяли, но, как бы там ни было, решили поступить по справедливости: бремя денежных расходов обе стороны согласились разделить пополам.
Немного поговорили о международной обстановке, о нескончаемом кризисе в стране и – как нынче принято в любой компании – поужасались ценами на базаре.
После очередного тоста батя, опрокинув содержимое рюмки себе в горло, вдумчиво подёргал кадыком – и, откинувшись на спинку стула, вдруг предложил:
– А давайте споём!
Согласия компании ему не требовалось. Он тотчас заорал первое пришедшее на ум:

Розпрягайте, хлопцi, коней,
Тай лягайте спочивать,
А я пiду в сад зелений,
В сад – криниченьку копать.

Чуб – без особого желания, просто из чувства семейной солидарности – подтянул припев:

Маруся, раз, два, три, калина,
Чорнявая дiвчина
В са-а-аду ягоду рвала…

Но ни гости, ни даже его собственная мать не пожелали приплюсовать свои голоса к суммарному хоровому звучанию. И Чуб, сконфузившись, не пошёл далее припева. Отец же настырно тянул песню до середины, после чего всё-таки заглох; несколько раз досадливо крякнул и с видом лишнего человека вернулся к рюмке.
Разговор снова передвинулся на свадебные рельсы. А также на темы морали, густо перемежаемые анекдотами и шутками о молодожёнах.
Само собой, раз любому продавцу полагается расхваливать свой товар, то и Машкина мамашка не забыла подчёркнуто засвидетельствовать, что дочка у неё выросла прекрасной помощницей по домашнему хозяйству, и что, кроме прочих немалых достоинств, она сызмальства воспитывалась в неукоснительной строгости, потому никогда с парнями не встречалась и даже ни с кем не целовалась – в противном случае, мол, ей, как матери, полагалось бы ослушницу самолично удавить. Это материнское мнение Чуб мысленно отметил в положительном разрезе, поскольку из сказанного вытекало, что родителям, как водится в большинстве семейств, ничего не известно о любовных сторонах дочерней жизни – а значит, ему в будущем меньше надо будет перед ними стыдиться за то, что взял такую девушку себе в жёны.
Его собственная мать, в последние годы зачастившая в храм и на глазах всё больше сдвигавшаяся в сторону религиозных ненормальностей, конечно, не упустила возможности развернуть свою обычную богоугодную пропаганду. С её подачи собеседники немного поспорили о расхождениях библейских событий и настоящей человеческой истории, придя к выводу, что, хоть бога и нет на небе, но любое верование имеет положительные качества, ибо понуждает людей быть доброрасположеннее друг другу и не разрешает насилия над личностью. Одна только Таисия Ивановна, сочувственно глядя на мать, допустила возможность существования бога, но не на облаках, как в Библии, а лишь в виде неизученного биологического поля. Мать подобным оборотом не утешилась, поскольку такое всё равно считается ересью, и перед тем как замолчать в тряпочку, грустно заключила:
– Вы к этому ещё придёте. Верить надо. Обязательно надо верить в господа... Вы подумайте, кто мы такие? Мы – простые маленькие люди. А он, несмотря на это, может подарить нам радость... Ведь даже две тысячи лет назад последним изгоям – бродягам, нищим и проституткам – Иисус дал почувствовать, что они кому-то нужны. И тогда они поняли, что их всё-таки можно любить. И обрели самоуважение... Вот, я и говорю: многим из нас сейчас не хватает самоуважения...
Возможно, она тянула бы свою богоискательскую волынку и дальше, но тут её перебил отец, не прекращавший краем глаза поглядывать в сторону телевизора, по которому как раз передавали новости:
– Во, глядите, обнищание шагает по стране хозяйской поступью. Опять цены на пищевую продукцию подымают! И куда только правительство смотрит? Нет, не зря в газете «Здоровая Кубань» писали, что правящие вершки нашей страны – это не люди, а сплошные трупоедские хари, которым интересна только денежная легкодоступность для собственных карманов.
Все сфокусировались на экране.
– А ведь всё с Горбачёва началось, – отвечая каким-то своим давним мыслям, пробурчал отец. – Допрежь него как-никак исхитрялись существовать в человеческом облике. А Мишка Меченый, зар-р-раза, всю эту катавасию в стране удумал затеять, из-за которой жизнь у народа покатилась кубарем под откос!
– Не скажите, – возразил Василий Поликарпович уважительным голосом. – Если сравнивать с Ельциным, то Горбачёв был куда как лучше. А что? Ельцин-то просто ужас сколько глупостей нагородил, ничего хорошего я за ним припомнить не могу. А Горбачёв всё-таки и разоружение начал, и вывел войска из Афганистана. Просто ему не дали завершить до конца перестройку.
– Вот его перестройка и есть самое первоглавнейшее вредительство, – проговорил отец растяжимым голосом. – Зачем, скажи, было ломать всё, что в стране построили? Ведь заводы в прежнее время не простаивали, и урожай в колхозах приличный собирали – потому мы и представляли своё будущее в более-менее приличном образе. И квартиры по очереди получали, и пенсию имели, на которую хоть просуществовать старикам было возможно. И учёба полагалась бесплатная, и в больницу без денег любого могли положить. А сейчас – что? Куда ты сейчас пойдёшь без денег?
– Я вчера ходила на базар, – вставила своё практическое наблюдение мать, – так, охти мне, две с половиной тысячи как ветром из кошелька выдуло! И ведь почти ничего не купила, одних пустяков для стола, даже сумка почти не потяжелела. Разве раньше такое могло быть? За две с половиной тысячи рублей? Нет, не могло. Двух сумок – и то, наверное, не хватило бы, даже если сверх самого отказу их набить!
– Но зато при Горбачёве стало меньше запретов. Индивидуальную трудовую деятельность разрешили, это ведь был гигантский шаг вперёд! Нет, лично я не могу пожаловаться, – с этими словами Василий Поликарпович глянул на Таисию Ивановну, словно ища у неё поддержки. – Помню, при Андропове у нас ходили по всем дворам и теплицы ломали – надо же такую глупость придумать... А теперь всё это не запрещается. У меня дачная теплица до сих пор кормит всю семью – на пенсию-то не проживёшь. Так я в своей тепличке выращиваю тюльпаны. И даже на базар продавать их не выношу: сдаю оптом перекупщикам – очень неплохие деньги получаются. Я только на эти деньги – когда уже на пенсию вышел – смог себе автомобиль купить, хоть и не новый, но вполне приличный… И в питании мы себе не отказываем, вполне удовлетворительный достаток в доме.
– Вот-вот, за такое благоденствие можешь поклониться в ножки демократам, – заблестел зубами отец, и при этих словах горько разбухшая ирония в его голосе окончательно переплавилась в сарказм. – Слушаю тебя и дивом дивуюсь: ну прямо о-о-очень великую милость они тебе оказали, что вместо законного отдыха ты на старости лет вынужден трудиться себе на пропитание. А при советской власти, между прочим, имея свою достойную пенсию, каждый из нас ни о чём бы не думал и не беспокоился среди лишних движений. А чего беспокоиться? Ведь всё наперёд понятно и легко предуказуемо: знай себе газеты читай, телевизор гляди та и не журись! Как любой нормальный член общества, который честно заслужил своё право на достаточную жизнь и материальное спокойствие!
Мать, которую политические материи не интересовали, старалась не забывать о более насущном для себя и окружающих – исходя из чего, улучив момент, тронула отца пальцами за руку, спросила негромко:
– Не многовато ли пьёшь?
Тот отмахнулся от неё как от назойливого насекомого:
– Не многовато. Для почину надо выпить по чину. А ты! Вечно талдычишь одно и то же! Валишь чёрт те что и как ни попало, хоть бы придумала новую присказку для разнообразия. Я, считай, не пью, а только зубы споласкиваю. Разве такими маленькими рюмочками возможно усвистаться? Но, между прочим, без поливки и капуста сохнет, а я как-никак человек!
Но мать проговорила настойчиво:
– Смотри, чтобы не вышло через край. А то знаю я, как ты умеешь назюзиться. Сначала зубы споласкиваешь, а после – стоит недоглядеть за тобой – начинаешь заливать, как в бездонную кадку. Потому и талдычу, что уж сколько лет наблюдаю тебя во всех видах. Сам не заметишь, как перегрузишься градусами. Не надо этого, умеряйся.
– Чего умеряться, чего тут умеряться-то? – вспылил батя. – Хорошего много не бывает, ядрит твою в кочерыжку!
Чуб, в свою очередь, не удержался от подначки:
– Всем надо выпить как следует, чтобы ночью кошмары не снились на полный желудок.
– Тем более когда компания душевная! – благодарным голосом подхватил родитель. – Это же всё-таки наши новые родственники будут, мы с ними должны, как говорится, хорошо сцементироваться! Чтобы собрать счастья полную торбу для молодых в последующие годы! С обеих сторон чтобы не поскупиться!
Василий Поликарпович одобрительно всхрюкнул и, подёргав кадыком, с хмельной решимостью проговорил:
– Да! Надо как следует сцементироваться.
А отец склонился к нему и, подмигнув, понизил тон:
– Ладно, гостенёчек дорогой, ты не слушай мою супружницу. Плюнь на неё. Как говорится, скачет баба задом и передом, а дело идёт своим чередом.
После этих слов он незамедлительно выпрямился, поднял рюмку с самогоном и, приняв торжественный вид, произнёс тост:
– Ну, за дружбу! Чтобы, значит, всё было как надо и без проблем. Особенно между нашими обоюдными дитями. Да и между нами, раз мы теперь стали не чужие в семейственном плане. Обыкновенно людям и говорить между собой не о чем, когда они друг дружку не знают и общего интереса не нашли. А только как же им узнать и найти, спрошу я вас, товарищи дорогие, если они усложняются сверх необходимости? Вот в этом и вопрос! Но дело решаемое для тех, кто с опытом жизни и представляет себе ответ под углом народных традиций и здравого смысла: надо почаще доброй компанией собираться за дружелюбным столом, вот и вся недолга. Потому что за столом обязательно устанавливается какой-никакой совместный интерес. И вообще – чтобы наша совокупность накрепко подтверждалась не словом, а делом. Это, конечно, самоважное. На том, как говорится, стояли и стоять будем! И усложняться против воли нас никто не принудит ни мытьём, ни катаньем! Ведь когда люди не порознь, а все вместе, единым кулаком – так-то оно в любом деле способней и ближе к успеху! Как говорится, кого взял в сердце, того и ешь без перца! Потому как муж без жены – что дом без крыши, а жена без мужа – что хомут без гужа, зато с милым мужем и зимой не стужа!
Истощив туманистую череду образов, родитель помолчал несколько секунд. А потом решительно запрокинул голову и влил в себя содержимое рюмки. Все с облегчением последовали его примеру.
Чуб в бездельном молчании сидел за столом, полуотчуждённо глядя на отца и мать, на Василия Поликарповича и Таисию Ивановну… От нечего делать предаваться пустому говорению он считал уделом пенсионеров и баб, а ему этого не требовалось. Разве только в минуты скуки, в охотку, однако сейчас охота не приходила. Заметив боковым зрением, что Мария – которой, видимо, надоела бестолковая застольная беседа – тихо ушла в спальню, он (ощутив поднявшееся внезапно томление в груди) скромно кашлянул, дабы обратить на себя внимание, и культурно извинился:
– Я сейчас, отлучусь на минутку по одному делу.
После чего отправился следом за невестой.
Нагнав её, он осторожно прикрыл дверь спальни. И, не дав Машке обернуться, обхватил её сзади. Ощущая быстро нарастающее возбуждение, стал мять её грудь, целовать в шею.
– Ты что, Коленька, ты что? – в быстром темпе зашептала она. – Не надо, перестань, сумасшедший!
– Ну и пусть, что сумасшедший, – таким же жарким шёпотом выдохнул он, задирая сзади подол её домашнего халата и прицеливаясь ухватить зубами мочку Машкиного уха. – А зато сейчас тебе сделаю по сумасшедшему приятно. Не веришь? Вот погоди-ка, я в два счёта покажу, едят тебя мухи.
– Нет, не надо.
– Давай без церемоний, а то времени у нас маловато.
– Нет-нет-нет! – Машка засопротивлялась с такой неожиданной силой, что у Чуба едва хватило желания и упорства удерживать её в прежнем положении. – Не надо, я не хочу! Я не могу! Тут же наши родители!
– Ничего не бойся, они сюда не зайдут. Слышь, не брыкайся, дурилка, ты же сама время затягиваешь. Ну зачем это, брось глупить. Давай по-быстрому, не бойся, не бойся, они не зайдут, мы успеем...
Мужские соки в его организме бурлили и просились наружу. Движениями суетливого злоумышленника Чуб стянул с Машки тонкие трусики, безвольно опавшие вдоль её гладко выбритых ног на пол, точно сложившая крылья бабочка. Впился губами в шею невесты («Сейчас поставлю засос за то, что ломается, как целка, – мелькнула мысль. – Пусть её предки полюбуются»). А сам торопливыми пальцами уже расстёгивал пуговицы на своих брюках – и, вперившись жадным взглядом в Машкину спину, повторял бездумно:
– Я быстро, честное слово! Ну давай! Ничего! Не бойся! Мы с тобой за две секунды управимся, вот увидишь, Маш! Я могу! Не, ну серьёзно! Давай по-скоренькому! Никто не заметит…
– Ладно, – учащённо дыша, сдалась она. – Только, пожалуйста, постарайся побыстрее, Коленька, а то я боюсь!
Чуб, положив настойчивую ладонь ей на спину, наклонил враз сделавшееся податливым Машкино туловище.
Ох, до чего же приятны эти – самые последние – мгновения предвкушения!
И ещё приятнее, когда они заканчиваются, и начинается то, что предвкушалось.

***

Мария стояла перед ним, широко расставив слегка согнутые в коленях ноги. Она держалась обеими руками за дверную ручку и говорила Чубу бодрые слова своей любви, отчего бушевавшее в нём пламя разгоралось всё сильнее.
Под ритмичными толчками двух молодых тел навстречу друг другу дверь вздрагивала и слегка постукивала о косяк. Поначалу Чуб старался контролировать себя и двигался не очень размашисто, чтобы не производить лишнего шума. Однако вскоре соображения осторожности для него утратили значение. Возможно, старики что-нибудь и слышали, но чёрт с ними, ему уже было всё едино. Чуб словно превратился в сказочное животное, торопящееся получить последнее удовольствие перед смертью. Он перестал различать посторонние звуки, и окружающий мир в его умозрительном наклоне лишился своих красок. Остались лишь два учащённых дыхания и соблазнительно упругий зад, раскачивавшийся впереди.
О, держась за этот пышный белый зад, разве можно думать о чём-либо ещё и желать чего-то иного, кроме как убыстрять и убыстрять свои движения в неукротимом стремлении излиться, извергнуться, освободиться от переполняющей тебя энергии? Ай да Чуб, ай да супермен, вот о такой жизни ты и мечтал на протяжении всей утомительно-долгоиграющей армейской службы, поглядели бы сейчас на тебя мужики из твоего бывшего взвода – наверняка лопнули б от зависти, вот это порнуха, ёшкин потрох, вот это настоящая житуха!
Такова была последняя мысль Чуба перед тем как волна не умещавшегося в словесных понятиях удовольствия захлестнула его – накрыла с головой и повлекла в пучину радостных пузырей ума и горячих брызг всего мира.

***

По-видимому, их отлучка в спальню оказалась не очень продолжительной. Поскольку когда они – запыхавшиеся и раскрасневшиеся – вернулись к столу, родители с неугасшей увлечённостью продолжали прежний спор, даже, наверное, не заметив их отсутствия:
– ...Насчёт Запада я не согласен с шапкозакидательством и очернением, – рассуждал Василий Поликарпович. – Наши политики высасывают из пальцев разные прогнозы типа: «через полгода американские облигации достигнут критической массы». Или приводят примеры о том, как очередной полицейский застрелил чернокожего наркомана, который не захотел вывернуть перед ним карманы по первому требованию. Подумаешь, застрелил, ну что тут такого невероятного? Подобное в любом государстве случается. А бездуховность и эксплуатация трудящихся – она во всём мире одинаковая.
– Вот-вот, бездуховность и эксплуатация сейчас бушуют, мать её в дышло! – перебил его отец Чуба, присвистывая утомлёнными от спёртого воздуха лёгкими. – Не то что раньше. Мы-то не так жили, как на Западе, а сейчас – так! Люди аж расползаются мыслями в разные стороны от жадности. Загребать норовят без малейшего чувства меры. А что не могут распихать по своим карманам, то пускают по ветру. Больно много поблажек народу, а от поблажек ворьё и плодится. Конечно, так большинство людей устроено: только дай душе волю, захочется и поболе. Кабы не Путин – давно бы развеяли обмылки всего, что осталась от великой державы. Под брехливые речи с громкословными обещаниями развеяли бы, не оставив нам ни крошки. Но и Путин, конечно, только на время остановил развал и поруху: самый огонь пригас, а дым-то продолжает небо коптить, погибель под спудом тлеет и в любой момент может полыхнуть… Нет, что ни говори, я считаю, неправильно всё это устроили, обманули честных людей, расприватизировали народное достояние, загребалы. В пух и прах разворовали страну! Почуяли свободу действий живоглоты безнаказанные – и разворовали!
– Что касается приватизации, то она, в самом деле, проведена неправильно, – согласился Василий Поликарпович. – Ума не приложу, как так получилось. Лично я вложил свой ваучер в одну трастовую компанию и два года получил дивиденды – представляете? – полторы тысячи рублей старыми деньгами... А потом вообще куда-то подевался этот фонд, и плакал мой ваучер.
– Я тебе и говорю: это не приватизация, а настоящая прихватизация, – безапелляционно потряс головой батя. – Потому что Чубайс и Гайдар – обыкновенные ворюги, вот они со своей мафией и записали полстраны на разных своих родственников, я так думаю. Собрали себе в карманы плоды народного недопонимания жулики загребущие, воспользовались без зазрения. И добро бы цель какую-никакую перед собой имели, а то ведь у них единственное устремление: жить-богатеть, да пузом горбатеть… Ну, Гайдар сдох – туда и дорога, пускай теперь его поджаривают черти на сковородке. Хорошо бы и Чубайса припустить в компанию к этому мурлистому борову, чтоб им обоим на том свете к любым берегам приставать без пристани! А ведь, по-хорошему, давно пора посадить в тюрягу всех жуликов да провести беспощадное расследование, как делали при Сталине. Тогда их махинации мигом повылезли бы наружу, и неправедно нажитое не пошло бы впрок ни одной шельме!
– Ну нет, я не согласен. При Сталине всё равно было намного хуже, чем сейчас. Тогда людей ни за что расстреливали.
– И правильно расстреливали. Зато порядок был. На работу на две минуты опоздаешь – предупреждение тебе. Второй раз опоздаешь – поезжай на Колыму! Или в Воркуту! Вот как надо. Чтобы люди не забывали повиноваться долгу. Чтобы боялись наказания! Только тогда они могут понимать, что такое настоящая дисциплина. А сейчас что? Хочешь – работай, не хочешь – не работай. Кто как хочет, тот так и цокочет. Даже статью за тунеядство отменили, свобода настала. Да кому она нужна, такая свобода? Пустое слово, которое недоеденного яйца не стоит! Ведь никто работать не желает, раз всё теперь стало можно. Разве это нормально, что мы теперь большинство продуктов завозим из-за границы? Половину населения сделали тунеядцами!
– Тунеядцы зато и живут плохо в материальном отношении. Так ведь сами виноваты. Нерадивость всегда мешала нашему народу жить хорошо. И сейчас продолжает мешать многим. Но в прежнее время уже невозможно вернуться, да я и не сторонник уравниловки, от неё польза только глупцам и бездельникам. Не могу и не хочу сочувствовать тунеядцам, это люди с социальным душком. В наши дни если человек может и хочет нормально трудиться, да ещё способен головой что-нибудь соображать и приспосабливаться, то он сумеет обустроиться. Во всяком случае, сумеет гораздо лучше, чем разные лодыри.
– А я, по-твоему, кто – тунеядец? Лодырь и бездельник с социальным душком, да? Или фалалей дыроголовый, который жизнь прожил, не зная как правильно пользоваться своими собственными руками?
– Нет, конечно.
– Тогда почему я не могу нормально обустроиться на свою пенсию? А?
Василий Поликарпович попытался уклониться от ответа. Вместо которого лишь вежливо покашлял в кулак, а затем сплюснул губы и принялся с неопределённым видом постукивать пальцами по столу.
– Нет, ты ответь, ответь! – не отставал от него отец Чуба. – Уж сделай милость, выскажись по-родственному, раз я спрашиваю!
– Ну... Не знаю.
– В таком случае я тебе сам скажу, почему мне невозможно утешительно обустроиться на свою пенсию. Потому что ядовитые настали времена! Вот раньше мы сажали картошку в огороде, а когда наступало положенное время, собирали в банку колорадских жуков. С каждого листочка, по одному жучку, собственными руками! Колька, вон, – с этими словами батя махнул рукой в сторону Чуба, – по малолетней своей дуроголовости то поджигал их прямо в банке, побрызгав керосином, то крылья им обрывал да пускал гулять в курятник, а то пригвождал каждого жука к земле заострённой спичкой, выстраивая из колорадов похабные слова. Но не в насекомых суть. А в том, что мы сами умудрялись обеспечиваться картошкой на зиму. Хоть и трудились дополнительно, в свободное после работы время, зато питались без химии. А сейчас дешевле покупать в магазине, а не выращивать. Но разве без химии такое возможно, чтобы цену нашего труда перебить вместе с прибавочной стоимостью? Нет, никак не возможно! Оттого мы все теперь жрём химическую гадость вместе с картошкой и травим свои организмы. Вот какие настали времена. Ядовитые и беспардонные. Где культура и цивилизация, спрашивается? Куда подевались прежние достижения народного хозяйства? Всё утекло сквозь пальцы по чужим карманам. Докатились, приплыли, гроб с музыкой скоро настанет честным труженикам. Зато очень хорошо всем, кто хапает и гребёт под себя без зазрения. Гадостные торгаши процветают среди противозаконного общества. И всё им недостаточно, они ещё больше хотят хапать! Влезли, как коты на сало и кричат, что мало!
– Так уж в мире устроено: кто мало хочет, тот дёшево стоит.
 – Честный человек сейчас дёшево стоит! А ценятся в обществе те, кто воруют и другими грязными способами норовят побольше добра накопить! Только ведь и добро худом бывает. Добра не смыслишь, так хотя бы худа не делай, греби под себя поменьше, вместо того чтобы говорить направо, а глядеть налево! Иначе никакой справедливости! Вот и ещё тебе результат для примера: у меня сегодня пенсия хуже, чем подачка нищему попрошайнику, который на паперти христарадничает с протянутыми костылями. Он теперь куда больше заколачивает. Сущая срамота!
– М-м-м… Что ж, если б у нас всё шло так, как тому и надлежит, то мир двигался бы в лучшую сторону гораздо быстрее, чем сейчас. Ну, есть отдельные недостатки. Однако не бывает ничего идеального на свете, а уж в человеческом обществе – и подавно. Просто не надо опускать руки и чувствовать себя жертвой исторического процесса. Желательно вообще поменьше поддаваться чувствам.
– Как же не поддаваться? Невозможно не поддаваться. Сердце – оно ведь животрепещет, ему не больно-то прикажешь насчёт холоднокровия и всего такого.
– Почему не прикажешь? Вполне можно приказать. Силу воли напрячь – и приказать. Я много раз пробовал, и у меня получалось. Точно так же и у вас получится, если захотите. Вместо того чтобы сердиться, надо постараться смиреннее относиться ко всему происходящему, поискать какой-нибудь конструктив.
– Сердитого проклянут, а смирного живьем проглонут. Каждый по-своему с ума сходит, а я не собираюсь. Пусть отыскивают конструктив те, у кого трудовой стаж не выработан.
– В конце концов, вы ведь ещё человек не старый. Наверное, могли бы, как я, соорудить тепличку или хотя бы парничок... Курочек развести или, я не знаю, кроликов… Или ещё какую-нибудь живность.
– А я не хочу живность! – в голосе бати всё явственнее проступало раздражение. – Куры у меня и так есть, но это ерунда, от них не разжиреешь. Зачем мне всё это нужно, если я своё уже отработал? Между прочим, честно отработал: не воровал и не спекулировал. Меня теперь государство должно на полном довольствии содержать, чтобы я напоследок мог отдыхать и радоваться, понятно?
– Но того государства, которому полагалось нас содержать, уже нет. Был Советский Союз, а теперь – Россия, совсем другая страна, капиталистическая, ничего не поделаешь.
– Никакой России тоже на самом деле уже почти что нет. Я такую думку имею: теперь нами управляют американцы. И Европа им допомогает по мере возможного. Собрались жадною стаей над полумёртвой тушей – и рвут на куски, как шавки. Для видимости внушают новомодные ухватки, а сами доворовывают остатки всего, что демократы не успели разворовать. Мечтают довести нас до предела человеческого падения!
– Насчёт демократов – это вы зря. И американцы – они же не воюют с нами: наоборот, сколько лет нас подкармливали кредитами, за это надо сказать им спасибо и поклониться в пояс. А заслуга демократов уже хотя бы в том, что мы теперь живём в мире, лишних вооружений не производим, нам не надо чрезмерно тратиться на армию, потому что её всё время сокращают. Это же хорошо: армию сколько ни сократи – а всё мало будет. Кому она нужна? Только зря проедает наши налоги. Нет, неправильно так жить. Надо идти рука об руку со всеми современными веяниями, а не обратным ходом в прошлый век.
Такое мнение про армию Василий Поликарпович высказал напрасно. Разумеется, он не знал, что батя всю жизнь прослужил прапорщиком в танковом полку, и его выперли на пенсию – именно по сокращению – на полтора года раньше положенного срока.
До сих пор сидевший, сыто откинувшись на спинку стула, и бездельно рассматривавший свои ногти Чуб насторожился. Он понял: сейчас что-то будет.
Мать тоже это поняла. Она успокаивающим жестом положила ладонь на плечо отца, но сказать ничего не спроворилась. Она даже рта раскрыть не успела – а батя уже засверкал глазами, вскочил на ноги и, запальчиво смахнув со стола тарелку с остатками холодца, заорал хмельным голосом:
– Говоришь, когда армию сокращают – это хорошо? Значит, никому она не нужна, да? Ишь какой любомудр нашёлся, современные веяния почуял! А если завтра война? Об этом ты подумал, штафирка несчастный? Вот заявятся сюда американцы вместе с немцами и обратят всех нас в своих рабов! Из-за того что разные интеллигенты дорассуждались о сокращении вооружений! Благодарю всепокорно за такую благую намеренность! Нало-о-огов, вишь ты, пожалел, гусь крапчатый! Устои рушить – много ума не надо! А ты сначала построй что-нибудь путное! После этого, может, сто раз подумаешь, прежде чем рушить! Армия ему помешала! Да что ты в ней понимаешь, в армии? Откуда взял сведения про лишние вооружения?! Газет начитался?!
– Помилуйте, – растерянно привстал со стула отец Марии. – Я просто имел в виду, что не стоит государству тратить народные средства из бюджета на содержание такой огромной армии. Об этом и в газетах, и по телевидению…
С последним словом он, не удержавшись на полусогнутых ногах, снова хлопнулся на стул; и, уронив руки на колени, договорил примирительным тоном:
– У вас просто односторонний взгляд и искажённые жизненные критерии.
– У меня искажённые, да? А у тебя этих самых критериев вообще недостаточно, чирей тебе во весь бок! Можно сказать, с гулькин нос у тебя критериев, а те, которые имеются, – слабые и унизительные для обоснованного человека! Ниже достоинства! И вот все вы такие: прохиндей на прохиндее сидит и прохиндеем погоняет! Задать бы каждому такому перцу по самое сердце! Чтобы стало неповадно искажаться и тыкать в нос порядочным людям свои критерии! Чтобы не сбивали народ с панталыку! Но правда своё возьмёт!
– По-моему, я не сказал ничего обидного.
– А предательство русскому офицеру всегда обидно! – пуще прежнего взбеленился отец. – Вот так попустительствуешь слабодушно, принимаешь в своём доме и самогонку пьёшь с разными спекулянтами цветочными, а они не понимают всю меру ответственности! На народных несчастьях обогащаются и на твоих глазах готовы Родину без защиты оставить! Потому что соблазнились изменой и не хотят сознавать безнадёжность своего положения, подлецы мерзавские!
– Да что вы такое мелете? – неловко опрокинув стул, Василий Поликарпович вылетел из-за стола с видом животного, почуявшего, что его заманили в гиблое место; схватил жену за руку и потянул её к выходу. – Нет, знаете, я ваше солдафонское хамство терпеть не собираюсь!
– Это я предателей терпеть не собираюсь в своей хате! – продолжал грохотать отец исчерпывающим голосом, напрягая жилы на шее и с каждой секундой всё отчаяннее багровея лицом. – Разворовали страну, понимаешь! А теперь ещё меня попрекать вздумали! Глядите, чтобы это вам не вышло боком или ещё как-нибудь похуже! Лгавши век, нельзя не оболгаться! Ишь какие хитрозаперченные выискались! Они желают, вишь ли, деньги лопатой грести да фанаберию разводить, а я на старости лет должен вкалывать! Спину заради них гнуть почём зря! Не бывать тому! Пусть я живу ни худо, ни красно, а хлеб свой ем не напрасно и ни от кого в зависимости не нахожусь! Нечего мне тут пропаганду свою перемётную излагать! Гости хозяину не указчики! Вот вам бог, а вот и порог!
– Ноги моей в этом доме больше не будет! – крикнул Василий Поликарпович. – Не семья, а чёрт знает что такое, чистый балаган!
И, догадавшись, что оставаться здесь становится небезопасным для здоровья, скорым шагом умчался за дверь. Которой при этом хлопнул так сильно, будто желал застать врасплох своё раздражение, прищемив ему нос, и так громко, точно от силы звука мог зависеть успех в исполнении его желания.
– Какое бескультурье! – подала звук Таисия Ивановна, с разбега ударившись о дверь и торопливо открыв её, чтобы исчезнуть следом за Василием Поликарповичем. – Порядочному человеку не место в такой компании!
– А-а-а, морды воротите! Неприятно слышать горькие истины! Вот и ступайте откуда явились, без вас тут воздух станет посвежее, попрешники пятигузые! Чтоб вас обоих по дороге свело да скорчило, повело да покоробило! – с такими словами батя указал полусогнутым перстом на улицу сквозь пыльное оконное стекло. Затем в сердцах швырнул вослед Василию Поликарповичу и Таисии Ивановне ополовиненную эмалированную миску с квашеной капустой (которая исчезла в сумерках вновь раззявленного дверного проёма – и, судя по последовавшим женским визгам, попала на излёте во второстепенную цель). Этого родителю показалось мало для финального знака препинания, и он продолжил сопровождать отступление посрамлённых кандидатов в родственники лаконичными комментариями текущего момента, переходящими в изложение бескомпромиссной политической перспективы:
– Каковы гости, таково и угощение! Нате вам что не жалко собакам выбросить! Ишь как остробучились, ровно черти на попа, ну и хорошо, ну и шут с вами! Ничего-ничего, коммунисты ещё придут к власти! Тогда настанет правильное время для нормальных людей, а не для таких, как вы, хапуги загребущие! Гнилостные наросты на теле пролетарской массы! Плесень! Дали вам волю, так вы и рады фордыбачиться да выкобениваться! Ничего-ничего, всё придёт в свой черёд! Погодите, будете и вы с бедою, как рыба с водою! Вот попомните моё слово: настоящая народная власть зачтёт вам, что полагается по уголовному кодексу! Каждому злоумыслителю определит своё место! Кровавыми слезами отольются вам ваши теплички-парнички, интеллигенция сраная! Поедете лес валить на сибирских просторах или околеете под забором! Ку-у-ульту-у-урные они, ишь две цацы! Да не нужны нам в сродственниках такие людишки с душком! Много чести! Пигмейское племя! Катитесь колбасой, на хрен вы здесь не сдалися! Скатертью дорога! Милости просим мимо ворот борщ хлебать!
Гостей уже след простыл, а родитель бушевал ещё минут десять вхолостую.
– Поори, поори, да хоть заорись всмятку, кому ты нужен, лапоть обтёрханный, – бубнила мать незло и полуслышно, догладывая куриную ножку. – Завтра будет стыдно, когда одыбаешься. Угораздилась же я выйти замуж за такого плоского человека, да ничего теперь не поделаешь: война как есть, всю жизнь – чисто война без продыху, чтоб тебе пусто было…
Потом она удалилась на кухню. А отец, не заметив этой убыли, принялся расхаживать по комнате. Двигался туда-сюда, то наступая на собственную тусклую тень, то ускользая от неё; останавливался накоротко – и снова принимался шагать, блуждая неистовым взглядом среди обманчивых отсветов прошлого и будущего, опрокидывая стулья, надкусывая солёные огурцы и неумышленными жестами смахивая со стола посуду. При этом – как всегда с ним бывало по пьяной лавочке – выкрикивал решительные патриотические лозунги, заступаясь за вооружённые силы, костеря туманных предателей-двурушников и угрожая мировой закулисе праведным гневом неподкупной пролетарской массы. Умудрился даже задеть кулаком стоявший на подоконнике горшок с кактусом: тот упал и разбился. Сухая земля из горшка крупными комьями раскатилась по полу, а сам кактус родитель пнул тапком, зафутболив несчастное растение под шкаф.
Наконец, безнадёжным движением разорвав на груди свою праздничную сорочку, он коротко заперхал надсаженным горлом и плеснул через край в рюмку Чуба. Проговорил пасмурно:
– Ну и пусть их! Не наши они люди, зазорно с ними сидеть за одним столом. Давай, сынок, выпьем с тобой за победу трудового народа в нашей матери-России. А то скоро совсем никакой жизни не станет от этих кровопийц. Ишь, новые русские, едрёна вошь, ты только погляди, как сегодня все торопятся заделаться буржуями. Ещё и растопорщились ежами, ни единого слова правды им не скажи: не соглаша-а-аются! Да и ладно, дураков учить – что мёртвых лечить. С чем пришли, с тем и ушли, пусть остаются при своей позиции и дальше загнивают, сколь им будет дозволено исторической закономерностью. А нам с такими долбандуями не по пути, потому что не всё на свете меряется деньгами – правда, сынок?
Не дождавшись от сына словесного одобрения, он выпил. И вновь с ярой уверенностью, не терпящей никаких возражений, принялся бросать в воздух твердоугольные идейные формулировки. Впрочем, его запала хватило всего на несколько минут. После этого он снова выпил – и сразу как-то обмяк. Задумчиво пошатался на подгибавшихся ногах; чуть не упал, оперся рукой о стол. Пробормотал угасающе:
– Надо набраться решимости для сокрушительного удара по гнилости человеческой. Чтобы, не щадя, разить налево и направо всех дармохлёбов и ащеулов бобынистых… Чтобы кромсать всех выпоротков и обдувал без разбору… А то развелось невпротык…
Как было поступить с отцом, что делать? Не бросать же старого тартыгу в таком виде без призора.
– Хорош, батя, побузил и будет. Кроешь как по писаному, да всё без толку. Пора спать: идём, я тебе помогу, – с этими словами Чуб подхватил его под мышки и вместе с подоспевшей матерью поволок в родительскую спальню.
Невзирая на слабость членов, предок по пути пытался делать требовательное лицо и выдвигать возражения:
– Нет, куда же ж… Не пойду! Я не всё ему договорил… Им обоим не договорил! А ну-ка, давай их сюда, окаянная сила! Доскажу обоим, какими именами их надо наречь, чтобы получилось правильное понятие. Как есть, за дело доскажу! А не надо было нарушать идеологию, чтобы свои материальные капризы! Чтобы потакать и удовлетворяться! Нет у меня охоты хлебать-расхлёбывать их низменные вкусы и низкопоклонство… Пусть поищут в других местак-кх расхлебателей… Да не тащите меня, ироды, отпустите руки! Я всё доскажу им! Чтобы не выходили из границ! У-у-у, мр-р-разотники!
Доставить его в спальню удалось не сразу: батя поначалу упирался, а затем, наоборот, провис ногами, безвольно волочась по полу свёрнутыми набок тапками. По нему ползали сонные мухи, словно он умудрился улучить скрытный момент, чтоб усилием воли остановить своё сердце и превратиться в покойника. Единственным выражением жизнедеятельности оставались матюги, скомкано вытряхивавшиеся из родительского горла. Пыхтя и ответно выражая своё отрицательное отношение к осточертевшему старому алкашу, Чуб вместе с матерью дотащил-таки отца до кровати. Без дальнейших разговоров бузотёра усадили на неразобранную постель и покинули на произвол собственной умственной тесноты.
Недолгий срок из-за неполностью прикрытой двери ещё доносились полубессмысленные и надсадные по причине прокуренных лёгких народные песни, а также иные попытки веселья, определить которые на слух Чуб не мог. Да он и не собирался вдаваться в подробности. Лишь самую малость послушал из общечеловеческой любознательности, а потом притворил дверь родительской спальни поплотнее и исчез в собственном направлении, думая о том, что глупая это привычка у бати – жаловаться на негативные перемены своих обстоятельств, – из-за неё вечно скандалы. Впрочем, не только его родитель любит с нетрезвых глаз жаловаться и угрызаться по любому поводу: и большинство стариков ведут себя подобным образом, вечно им всё не нравится. Не могут взять в ум, что никому не интересна их пенсионерская брюзготня.

***

В зале заплаканная Мария порывистыми движениями собирала со стола посуду. Ощущая смутную вину за своего старика, Чуб приблизился, погладил её по спине:
– Да ладно тебе, не реви, Маша. Батя с пьяных глаз может что угодно наболтать, дурень сиволапый. А так-то он совсем не злой перчуган, ну ты ведь знаешь.
Сказав это, он легонько пощекотал Марию между лопаток.
– А что толку, – вздрогнув спиной, она всхлипнула и бессильным жестом опустила грюкнувшую стопку тарелок на стол. – Теперь папа с мамой обидятся навсегда! Они и вправду, наверное, никогда больше в наш дом не придут!
С этими словами Мария, повернувшись к Чубу лицом, непроизвольно подалась к нему, и её груди соблазнительно всколыхнулись от такого порыва. Он положил ладони ей на талию. И тотчас, подобно обиженному ребёнку, которого пожалел внезапный человек из сказки, Мария разрыдалась, уткнувшись твёрдым лбом Чубу в грудь.
Он не представлял, как себя вести в сложившейся ситуации.
– Перестань шворкать носом, слезами горю не поможешь, – только и нашёлся сказать. После чего застыл в неудобной позе – слегка склонившись к жене – похлопывал её по нижней части спины, томительно вздыхал и от нечего делать перебирал в уме детали минувшего вечера. Отец, разумеется, перегнул палку. Разукрашивать себе жизнь можно многими способами, в том числе и скандалами по пьяной лавочке; но всему должен существовать здравомыслимый предел. Правда, у каждого человека он свой, оттого границы пределов у разных людей редко совпадают. Если родители Машки не имеют достаточной обвычки по части застольной ругни с крепкоградусными перехлёстами, то они неминуемо затаят обиду. Зато как следует прочувствуют и усвоят, с кем собираются породниться, им это только на пользу: может, поумереннее станут разводить выкомуры и надувать щёки, представляя себя великоважными персонами.
Нет, слёзы будущей спутницы жизни не произвели на Чуба чрезмерного впечатления. Ему лишь подумалось, что теперь, вероятно, придётся привыкать ко всем этим женским штучкам, с помощью которых они обычно выражают свои преувеличенные чувства.
Что он мог поделать? Ничего. Просто стоял молчком и глядел сквозь оконное стекло в наружную ночь, совершенно безвидную – такую, словно чёрные тучи плотно забили своими телами не только далёкое небо, но и всё остальное пространство до самой земли. Хотелось дождя, потому что время казалось густым от грязи. Секунды едва ползли, а то и вообще топтались на месте; они были готовы вот-вот остановиться, слипшись друг с другом и навсегда утвердив Чуба посреди неприятного момента жизни. Ему же, наоборот, представлялось наилучшим для себя поскорее перепрыгнуть в завтрашний день и забыть о ерунде. К счастью, время таки не остановилось, и завтрашний день продолжал приближаться – пусть небыстрым, но давним своим торным путём сквозь непроглядную реальность.
…Позже, когда Мария с матерью в четыре руки перемыли посуду, он ещё около получаса, вздыхая, скучал в постели. Сначала одиночным образом, а потом рядом с Машкой, которая тихо плакала и подмачивала его вздрагивавший от вечернего желания живот безрезультатными женскими слезами.
Просто удивительно, до чего много влаги содержится в бабьем организме. Да ещё и столько охоты к слезам. Они готовы рюмсать по любому поводу, ну не смешно ли? Хотя, конечно, всех на свой аршин не померяешь, особенно женскую половину. Ведь иная девка может добиться ого-го каких успехов, если хорошенько поплачет в правильное время перед нужными людьми! Значит, не лишена смысла эта слезотворительная способность слабого пола. А как же иначе, природа зря ничего не устраивает. Жаль только, что терпеть бабью мокрядь, находясь рядом, нудно, ох как нудно…
Так ему мыслилось, пока он лежал без движения, в тесном соприкосновении с Марией.
Из окна в комнату широко проливался лунный свет, содержавший в себе необъяснимую лекарственную мягкость и казавшийся Чубу специально придуманным для успокоения людей, чтобы они хотя бы за окоёмом дня могли отвлечься от своих забот и проблем. Кому понадобилось его придумывать? А чёрт его знает. О таком думать Чуб не испытывал интереса.
Разговаривать с Машкой, в сущности, было не о чем. Да и не получилось бы никакого разговора из-за нараставших звуков. Это батя в спальне храпел с такой скоростью, что даже чемпион мира по бегу при всём спортивном умении не спроворился бы догнать его храп в гулкой темноте между землёй и звёздными зыбями за окном. И в хате, несмотря на распахнутые створки оконных рам, оставалось достаточно басовых нот для аннулирования прочих слуховых колебаний. Поневоле вникая в родительские рулады, Чуб от нечего делать стал пытаться перекладывать их на музыку популярных мелодий, поочерёдно вытягивая из памяти то одну, то другую, то третью… Наконец запас мелодий в его уме истощился, а батин храп так и остался никуда не присовокуплённым.
Затем Чуб, не утерпев, начал гладить тёплые плечи своей невесты, её грудь и бёдра… И Мария, увидев его желание, не удивилась, а с непривычной размагниченностью в движениях покорилась этому как неминуемому – неизвестно, приятному для неё в такую минуту или просто осознаваемому как обязанность: перевернулась на спину, принялась медленно перебирать пальцами волосы Чуба. И он запустил руку ей между ног. А вскоре и сам взгромоздился сверху, поскольку у него уже не хватало терпежу на поцелуи; Машка сначала ещё шире раздвинула ноги, впуская его в себя, а потом согнула их, скрестив у Чуба позади лодыжек.
И всё снова пришло в движение.
И старая пружинная кровать, отозвавшись радостной песней скрипучих пружин, заходила ходуном, наращивая железный ритм, запрыгала, постукивая тяжеловесными ножками, затряслась, как ненормальная.

***

На исходе ночи Чуб ещё спал, обняв подушку и крепко приплюснувшись к ней щекой, но ему чудилось, будто он уже проснулся и глядит свежими зрачками в заполненное нежными солнечными лучами утреннее окно, испытывая досаду из-за того, что свет напрочь заслоняет от него какие-то жизненно важные знаки неминуемого будущего. Чубу было трудно смириться с мыслью, что в мире есть образы и понятия, ему недоступные. И не просто трудно, а даже до слёз обидно. «И всё-таки, наверное, придётся смириться, куда же деваться», – медленно думал он во сне… Однако потом Чуб нащупал обратную дорогу в явь и пробудился. Перевернувшись на спину и подняв голову – после нескольких секунд внутреннего нежелания двигательной активности – он открыл глаза и не увидел никакого особенного света. Обвёл взглядом комнату, всё ещё надеясь по сонной инерции на чудесный прорыв к невозможному. Но, конечно же, зря. Не имелось в окрестном пространстве ни единого достопримечательного знака: утро как утро, узкая и малодостаточная действительность.
То есть свет, конечно, был, но вполне обыкновенный, если не сказать слабый и не очень обнадёживавший: за окном, на востоке, точно нечаянная прореха в небе, зияла и постепенно расширялась бледно-голубая полоса, она никуда не звала и ничего не выказывала скудному спросонья воображению Чуба. Зато будущее не замедлило явить себя во всей неприглядности похмельного отца. Который битый час слонялся по комнатам с пасмурно обвисшим лицом и седым хохлом на голове, поминутно зевая и похлопывая себя ладонью по распахнутому рту, будто тщась вернуть беспамятный ночной воздух вглубь своего организма. Он бродил туда-сюда в синих трусах семейного покроя и зелёной фланелевой рубашке в красно-коричневую клетку, по-стариковски сутулился и шаркал по полу босыми ногами наподобие усталого путника, всю ночь гнавшегося по безжизненной пустыне за призрачным видением водоёма, но к утру обессилевшего во тщете своих усилий.
Мать демонстративно отворачивалась от него и ворчала:
– Никудышний человек, чреватая душа, чистое наказание на мою голову. Как выпьешь самогонки своей проклятущей, так и начинаешь корчить из себя великоважную персону. Ишь какой нестрашливец любомудрый выискался. Ведь только и умеешь что балясы точить да ругмя ругаться во вред себе и другим. Хоть тыщу лет думай, а хуже тебя, наверное, уже ничего не выдумаешь, разве ещё чёрта лысого. Ничем не исправимый охаверник, хоть плюнь. Весь ум давно пропил, а чего в голове нет, того к ушам не пришьёшь. На словах-то сквозь землю на километр видишь, а на деле насилу собственные тапки под ногами различаешь, грош цена тебе в базарный день. Таким червоточным чучелом, как ты, только ворон распугивать с огорода. Вот же послал господь муженька засморканного, хобяку и безпелюху, глаза бы мои на тебя не глядели…
Отец делал виноватое выражение лица и, не обижаясь на ворчание матери, ходил, как дождём прибитый. Пытался заговорить с каждым из членов семьи поочерёдно, однако уважения к своей персоне в ответ не получил. Ни от кого. Даже от Чуба, предвкушавшего отдых по случаю выходного дня и не желавшего портить себе настроение общением с предком. Тогда, нелепый и безвыходно-печальный, как пустое гнездо под стрехой заброшенной хаты, старый пердун влез в стоявшие в коридоре калоши без задников и, воровато покряхтывая, прошуркал в сарай, где – все знали – у него в качестве тайной заначки для опохмела был припрятан на стеллаже, среди коробок с гвоздями, шурупами и скудными рыболовными принадлежностями, литровый бутыль самогона. После чего пропал до самого заката солнца. В красных лучах коего вновь появился на свежий воздух, осунувшийся от обиды и одиночества, и, бормоча печальные песни военного времени, упал отдыхать посреди двора.
А Мария спозаранку успела смотаться к своим родителям. Отсутствовала довольно долго и воротилась разочарованная.
– Отец говорит, что никого из вашей семьи – кроме меня, конечно, – он в свой дом и на порог не пустит, – сказала она тоном, каким могла бы говорить умученная злыми хозяевами собака, если б на неё свалилась способность к человеческой речи.
– Ну, может, всё и образуется, – вяло изобразив ответное огорчение, предположил Чуб. – Пройдёт время, озлобление у твоих предков попритухнет.
– Может, и попритухнет, – согласилась Мария с противоречившим её словам выражением слабоверия на лице. – Но свадьба уже через две недели. А папа на свадьбу не пойдёт. И маму не пустит, представляешь, Коленька? Позор такой: свадьба – и без моих родителей.
– Нда-а-а, жа-а-алко, – проговорил Чуб, глядя на неё из-под полуопущенных век и стараясь не упускать из своего голоса продолговато-невесёлого выражения. – Без твоих роди-и-ителей – это, конечно, непоря-а-адок.
На самом деле ему была глубоко безразлична предполагаемая неявка на свадьбу Василия Поликарповича и Таисии Ивановны. Машкины старики заботили его не более чем прозрачный комариный писк на излёте ночи и неповоротливые рыбьи мысли перед дождём. Он и по собственным-то предкам не шибко тосковал бы на любом празднике. Какой от них прок? Практически никакого, только лишняя суета с тарелками и рюмками среди мутнословных воспоминаний об их прежних заслугах и об утраченных мечтах о справедливом обществе. С детства, сколько себя помнил, Чуб ощущал внутреннюю отъединённость от отца и матери. С возрастом она увеличивалась, как трещина в стене дома с недоброкачественно устроенным фундаментом. Впрочем, ему не виделось в этом ничего удивительного, поскольку он привык к подобному и не представлял иного состояния семейной атмосферы. Вполне закономерно, что в свете сложившейся ситуации Чуб плевать хотел на фокусы Василия Поликарповича и Таисии Ивановны, хотя они в совокупности даже его плевка не стоили: пускай себе не являются на свадьбу. По круглому счёту – так, наверное, даже проще. Меньше едоков и взгляду легче. На кой бес они сдались, пенсионеры тягомотные? Чтобы портить веселье, замусоривая гостям мозги своим политпросветом? Нет, без них определённо спокойнее.
Так мыслилось Чубу.
Впрочем, мыслилось весьма лениво, поскольку вчерашний хмель всё ещё продолжал бродить у него в голове.
Потом, слегка пошевелив умом в других направлениях, он спохватился насчёт материальной стороны вопроса. И не замедлил высказать новое беспокойство:
– И что – теперь у нас может произойти изменение по деньгам, а? Как думаешь, после вчерашнего кандибобера они способны не дать нам свою долю денег на свадьбу?
– Очень даже способны, Коленька. Я тебе об этом и толкую: теперь они денег нам точно не дадут. Мама с папой вообще уже не хотят нашей свадьбы. Говорят, раз ты происходишь из такой некультурной семьи, то в семейном будущем мы с тобой не совместимся и лучше мне сразу уйти от тебя, чтобы потом не мучиться.
После этих слов Мария утихла на одно каменное мгновение и выставила глаза в пустоту, будто ужаленная смертельным насекомым. А затем, вспучив горло и захлюпав слезами, спрятала сырое лицо в ладони, подобно испуганному ребёнку, впервые столкнувшемуся с непонятной для него порнографией взрослой жизни.
– Надо же, какие падлы твои родаки, – Чуб насупился, расстроившись наконец по-настоящему. – Вот это они уже очень зря устраивают такую хрень. Ну ладно, переругались наши предки промеж собой, но что я-то им сделал плохого? Ведь ни единого слова поперёк не сказал, и вот на тебе! Как можно после этого иметь нормальное отношение к таким людям? Нет, ну тогда и я с ними буду обходиться не лучше, чем они со мной. В упор видеть не стану их с сегодняшнего дня, вот хоть нос к носу столкнусь, а не стану. В самом деле, кто они такие для меня? Да никто, два пустых места, вот и весь сказ. Какой привет, такой и ответ. Ничего-ничего, они ещё пожалеют!
– Не обижайся на них, миленький, – глухо отозвалась она сквозь мокрые ладони. – Ты ведь сам видел, как твой… наш отец вчера на них кричал и разными оскорблениями ругался. А теперь и мой папа вызверился: как глянет – трава вянет. Оголтелый прямо, ничего слушать не хочет.
– Я-то думал, случайная ерунда распузырилась вчера, обыкновенная буря в стакане воды, а оно вон как вышло.
– Неладно, ох как неладно получилось, что наши родители разругались.
– Да и чёрт с ними. Мой батя, конечно, тоже хорош. Орёл недощипанный. Но твои – ещё большие говнюки, чем он, даже и не думай спорить, чтоб я не сердился! С их стороны ничего подлее нельзя было придумать. Вот же жизнь собачья, вечно у нас что-нибудь не слава богу, если не всё сразу… Ну ладно, Маша, ты давай сходи на кухню, спроси у матери: она там завтрак ещё не сконструировала?
Мария покорно отняла ладони от побагровевшего лица и вышла из спальни, шмыгая носом.
А Чуб, открыв тумбочку, извлёк оттуда нераспечатанную пачку сигарет и спичечный коробок. После нервных моментов отчего-то всегда хотелось курить.

***

Табачный дым способствовал не столько скорости мыслей, сколько мягкости их скольжения – и, как следствие, спокойному пониманию второстепенности умозрительного мира по отношению к реальным ощущениям, особенно приятным, о которых только и стоит думать и строить планы.
Чуб лежал в постели, неторопливо курил в ожидании завтрака, лениво пуская расплывавшиеся колечки сизого дыма в давно не знавший побелки потолок, и глядел на стену, испятнанную дрожащим изжелта-бело-серым узорочьем солнечного света. А в голове у него крутилось, что наплевать ему на всяких там будущих родственников, пусть бесятся, хоть перегрызутся между собой, если им нравится; а его, Николая Чубаря, сегодня ждёт полновесный выходной день, когда можно ничего не делать; скоро, вон, предки отравятся ишачить в огороде, а он останется дома вдвоём с Машкой, и… кто его знает, какие ещё фантазии появлялись в неизбалованных и, как следствие, малоприхотливых извилинах Чуба. Но ему было приятно, это точно.
Время плыло на месте, как в жаркую погоду плывёт масло по бутерброду, не умея тронуться с мёртвой точки до перехода в жидкое состояние.
Стена скоро намозолила глаза Чубу. Да и представления об ожидавших его удовольствиях были обыкновенные, такими долго не развлечёшься. Тогда он стал искать пищу для ума вокруг себя. Следуя за разнобокими кольцами дыма, медленно поднимавшимися вверх, его взгляд нащупал в углу, под потолком, небольшого чёрного паука, неподвижно висевшего на едва заметной паутине.
– Привет! – обратился благодушной мыслью Чуб к своему нечаянному соседу. – И давно ты здесь обретаешься?
– Для меня даже понятия такого нет: давно или недавно, – понял он неслышный паучий ответ, потому что другого и быть не могло по всему природному понятию. – Знай себе живу, да и всё тут. Время для меня безразличная категория, ведь счёту я, слава богу, не обученный.
– А как тебя зовут?
– Да никак. Один я тут живу, что ж меня звать-то?
– Отчего один, если и я, кроме тебя, нахожусь в этой комнате? Она, вообще-то, моя, если хочешь знать. Но ты не думай, меня твоё присутствие не напрягает. А без имени пробавляться – нехорошо, ненормально. Ладно, стану звать тебя… – Чуб немного подумал, выбирая подходящее имя, – Тихоном… Нет, лучше – Тимофеем. А чё, Тимоха – нормальное имечко, нечасто встречаемое. Устроит тебя такое или другое подобрать?
– Дак… почему бы не устроить. Мне оно без различности, Тимоха так Тимоха, и пускай себе. Нам, паукам, лишь бы мухи да комары присутствовали в достатке, а имя – дело малопримечательное.
– Значит, на том и порешим: с сегодняшнего дня Тимофеем останешься… Так что теперь, Тимоха, будем знакомы: меня Николаем кличут.
– Ну, кому надо, те пусть и кличут. А я не стану тебя кликать.
– Почему?
– Да потому что без надобности. Ну какой мне приварок с этого окликательства? Ты ведь не муха и не комар, чтобы тебя кликать. От мухи и комара я получаю фактическую пользу, а от тебя не предполагаю прибытка. Лишь бы с веником или со шваброй какой-либо тут не хулиганничал, на том и будет тебе моё задушевное спасибочки.
– Боишься, что зашибу? Веником, да?
– Боюсь, а как же.
– Зря. Сам видишь: лежу тут, как водолаз на морском дне. Или как утопленник. Оно мне надо, за веник хвататься?
– А кто тебя знает. Люди способны творить неожиданные глупости, которые никому иному даже в страшном сновидении не приблазнятся. Тем более что паучья жизнь для вас ничего не значит. Разве не так?
– Ну… Так, наверное.
– Между прочим, убивать пауков запрещено христианскою верой.
– Тю! С чего это вдруг запрещено?
– А ты разве не слыхал историю про то, как паук защитил младенца Иисуса во время бегства в Египет?
– Нет.
– Тёмный ты человек.
– Давай выкладывай свою историю, не выпендривайся. Обзываться и я умею.
– Добро, слушай. Святое семейство по пути в Египет как-то раз укрылось на ночлег в пещере. Тут появился паук и оплёл вход в неё густющей паутиной, а потом прилетела голубка и – чпок! – снесла в эту паутину яичко. Когда подоспели преследователи, они увидели неповреждённую паутину и решили, что в пещеру давно уже никто не захаживал. Оттого не стали её обыскивать, отправились дальше. С той поры Иисус считается в долгу перед паучьим племенем и благодарственно его оберегает. Такие дела.
– Сказки это всё.
– Может, и сказки. А может, и бывальщина… Что касаемо сказок, то у многих народов паук считался первоначальным творцом, соткавшим из своего тела каркас мироздания. Хотя, если по правде, это не паук, а паучиха. Например, Большая Мать, Рожаница или Прабабка Солнца. Думаешь, спроста люди обозвали бабьим летом пору паучьего гона, когда по воздуху летают паутинки? Нет, неспроста. Эти сентябрьские дни в память о Прабабке Мира, Паучихе-Рожанице, древние славяне называли «летом старых женщин» – а уж после, отойдя от прежнего верования, перекрестили в бабье лето. А ещё древнеславянские народности считали, что паук – это одно из воплощений Рода, божественного предка и покровителя. Называли нас уважительно – мизгирями и тенетниками. Если в каком доме обосновался паук, то о злоумыслии в его адрес и думать не предполагали возможным, потому что – к несчастью. Посюдень поговорка осталась: «Хочешь в благости прожить – паука не смей убить».
– Ладно, говорун, насчёт веника и швабры можешь не беспокоиться, – с усмешкой заверил Чуб, затушив окурок в пепельнице. – Не причиню тебе повреждений, Тимоха. Я вообще не собираюсь пользоваться в хате бабьим инструментом. И Марии скажу, чтобы не делала лишних размахов к потолку. А насчёт того, чтобы не обращаться друг к другу – это ты зря. Неужто одному не скучно тут сидеть? Если круглосуточно без компании, тихо сам с собою, разве это жизнь?
– Нет, я скуку понимать не способен. У меня жизнь имеет другое понятие. Пока муху подкарауливаешь в паутину – какая тут может быть скука? Сплошной азарт. И комаришку тоже интересно. А если какую-нибудь тваринку покрупнее, а? Нет, ты только представь: вот, к примеру, ночную бабочку – один час, не то два или даже три часа прослеживаешь зрением, любуешься на неё, и всё ждёшь эту сучку толстомясую, пока она порхает себе под потолком, и азарт из тебя так и дрыщет! А когда бабочка требухается, как скаженная, и каждая паутинка дрожмя дрожит под твоими лапами – там вообще только успевай добычу обрабатывать по консервной части, чтоб сохранилась подольше. Не до скучания!
– По консервной части – это мне знакомое дело, – посочувствовал Чуб. – Тут и вправду не особенно заскучаешь…

ГЛАВА ПЯТАЯ

– Внимание, внимание! Смотрите все! Невиданная шутка природы! Потрясающе уродливо: человек ест, ест и ест!
(Художественный фильм «МАЛЕНЬКИЕ НЕГОДЯИ»).

– Я люблю тебя, Таня.
– Так не бывает.
– Бывает.
– Ты всю жизнь будешь любить Клаву…
– Так не бывает.
– Бывает.
(Художественный фильм «В МОЕЙ СМЕРТИ ПРОШУ ВИНИТЬ КЛАВУ К.»).
 
Чуб никогда не придавал значения разным обрядам, поэтому для него свадьба являлась обыкновенным утомительным мероприятием, которое придётся исполнить ради спокойствия замшелых родственников. Зато Мария, несмотря на понятную убыточность ритуала, не могла представить себя без его совершения хотя бы один раз в жизни, отчего с нетерпением ждала назначенного дня (тем паче что ощущения полной надёжности своего положения у неё пока не возникало, и его следовало укреплять).
Некоторые мечты сбываются на удивление быстро. Так и мечта Марии не заставила долго дожидаться своего благополучного осуществления.
Наступил день свадьбы.
Счастливая невеста поднялась спозаранку и всё утро с неминуемым видом прихорашивалась перед зеркалом. Чуб ждал-ждал, а потом по случаю непривычного настроения подошёл сзади, выглянул из-за её плеча и состроил умное лицо. После чего долго с удивлением смеялся над своим отражением, словно ничего подобного в жизни не видывал. Машка необидчиво шмякнула его по носу какой-то напудренной хреновиной и, не остановившись на этом, поставила ему губной помадой жирную черту поперёк лба. Затем тоже стала смеяться. А Чуб, ощутив внезапное притяжение, потащил её за руку в спальню, чтобы успеть получить супружеское удовольствие – приговаривая:
– В последний раз перед свадьбой. И не спорь, а то вдруг ты мне перестала подходить, а? Вдруг я ещё передумаю? Давай-давай, хватит упираться, идём, пока никто не видит!
В общем, проявил непреклонность характера, понимая, что в такой день отказа ему быть не может.

***

Родители Марии, сдержав свою угрозу, на мероприятие не явились.
Во всём остальном день был ясным и солнечным. В доме собралась неправдоподобная толпа родичей и разноудалённых соседей, друзей-товарищей и просто знакомых. О некоторых из гостей молодожёны и слыхом не слыхивали, но те выказывали такую бурную радость, что разбираться ни с кем не хотелось, да и приготовлений был полон рот, особенно у женщин. Батя тоже что-то невнятно хлопотал, с руководящим выражением на лице путался под ногами у приподнято-взволнованных баб, которые беззлобно, с хиханьками да хаханьками попинывали его, ни на секунду не прекращая деловитого снования по хате с кастрюлями, плошками, графинами и столовыми приборами. Один Чуб, не выносивший суеты и заранее желавший, чтобы этот день поскорее закончился, удалился в огород. И бродил там, среди буйно выпучивавшейся из земли молодой зелени, размышляя о вероятной правильности всего, что получается с людьми само собой, пока его не кликнули ехать в ЗАГС.
В своём новеньком чёрном костюме Чуб взопрел почти как в бане. Тем более что брюки оказались узковаты и поджимали между ног. Но за исключением указанных погрешностей всё в ЗАГСе совершилось максимально быстро и безболезненно. Родичи, друзья, соседи и прочие неизвестно кто, теснясь и перетаптываясь, улыбались друг другу так широко, словно желали наилучшим образом прорекламировать свои железные зубы и вставные челюсти. Чуб попытался было возбудить в себе ощущение торжественности момента, однако ничего даже отдалённо похожего на радостный трепет ему поднять из душевной глубины не удалось. Зато вокруг него общеблагостный градус атмосферы нарастал из-за предвкушения неуклонно приближавшегося свадебного пиршества. Единственная непредвиденная хохма чуть не получилась при фотографировании. Штатный фотограф долго прицеливался запечатлеть брачующихся вместе с сопутствовавшей им компанией, а потом объявил, что фотография не получится радостной, пока из кадра не уберут недоразумение в образе всё время протискивавшейся на передний план насупленной бабки в траурном чёрном платке, которой место в кромешной тьме веков, а не на праздничном мероприятии.
– Это Фёдоровна, – тут же шепнул кто-то знающий на ухо Чубу. – Она здесь себе на жисть подрабатывает, не пропускает ни одной свадьбы. Ить специально стоит, зараза, шоб, значит, фото спортить. Дай ей немного денег – тогда отстанет. Не драться же с дремучей старухой.
Особенно раздумывать было некогда: Чуб с коротким сожалением сунул бабке в ладонь смятую двухсотрублёвую купюру. Та, помешкав несколько секунд, поняла, что больше не дадут (её глаза, словно две мыши, уставились на Чуба из своих глубоких нор, но скоро утратили интерес). После чего, хлюпнув носом, трижды перекрестилась и с потусторонним достоинством зашуршала чёрным подолом к выходу.
Возвратившись из ЗАГСа, гости сгрудились перед калиткой и – пока Чуб и Машка протискивались сквозь потную толпу родичей, друзей, соседей и всех прочих – принялись радостно выкрикивать полагавшиеся по такому случаю народные лозунги:
– Наша птица – не в поле синица! Добрую жену взять – ни скуки, ни горя не знать!
– Нынче ночь для жениха – встромит невесте петуха!
– Девкой меньше, молодицей больше!
– Муж жене – отец, жена мужу – венец!
– Без женщины мужчина – что вода без плотины!
– С доброй женой горе – полгоря, а радость вдвойне!
– Что муж не сможет, то жена допоможет – и ему, как лебедь-птица, выведет детей вереницу!
– Что гусь без воды, то мужик без жены!
– По воде пловец, по девице молодец!
– От хорошей жены раньше смеха весело!
– Жена мужу – пластырь, муж жене – пастырь!
И разное тому подобное.
Женитьба на Марии вдруг почудилась Чубу игрой, детской забавой, содержание которой состоит в том, что мальчик и девочка примеривают на себя роли мужа и жены, разыгрывая невинные сценки семейной жизни, пока им это не наскучит. «Ага, а после свадьбы мы с Машкой ещё поиграем в доктора, – с лёгкой издёвкой над собой подумал он. – Снимем трусы и станем лечить друг дружку от всего подряд». Дальше его фантазия не пошла, поскольку запас кричалок у друзей и народа иссяк, и гости с облегчением ринулись занимать места за организованным во дворе столом. Это было Чубу вполне понятно: он и сам тяготился придуманными формальностями и любой праздник обычно оценивал по качеству застолья. Правда, в день свадьбы они с Машкой договорились иметь приличный вид, потому напиваться ему не полагалось. Невеста обещала зорко следить за ним и самолично отмерять дозу наливаемого в рюмку. Он был не против.
В прежней жизни люди относились к Чубу не сказать чтобы отрицательно, однако и положительный наклон в свою сторону он чувствовал редко. Кого другого это могло бы удручать, но он привык. Подумаешь, большое дело: если Чуб для общества ничего не значит, то и общество для него – безвыгодное понятие, от которого ни тепло ни холодно. Правда, иногда возникало желание обозначить себя среди других, выделиться какой-нибудь позой или заметным поступком – хотя, конечно, лень, да и глупо стараться из-за ерунды… Зато сейчас Чуб ощущал себя центром общего благожелательного внимания без выкомуристых поз и заметных поступков. А Машка – так та вообще смотрела на него широко раскрытыми глазами, и её губы подрагивали, словно она хотела рассмеяться или заплакать от счастья. Видеть и чувствовать всё это Чубу было чрезвычайно приятно. Судьба соединила их, как два зубчатых колеса; и раз уж они подошли друг дружке, приладились обоюдными соразмерностями и погрешностями, значит, дальше их семейный механизм станет крутиться самособойно и безотказно.
На столе стояли пять букетов разносортных цветов, похожих на застывшие от восторга праздничные салюты; все – в неуклюже-толстостенных хрустальных вазах, накопленных родителями Чуба за долгие годы советского преклонения перед дефицитом. Однако цветы мешали гостям тянуться к выпивкам и закускам, потому очень скоро мать прибрала вазы с лишней растительностью в неясном направлении.
Батя раскошелился нанять тамаду. Сделал он это из моральных соображений, поскольку самолично собирать подарки для молодожёнов ему казалось неудобным. Данную обязанность, помимо всех прочих, полагавшихся ему по профессиональной принадлежности, охотно взял на себя пятидесятилетний тамада Егор Палыч, круглолицый мужичок болезненно-весёлого вида. Он с шутками-прибаутками криволинейно порхал вокруг стола, держа в руках большой прямоугольный поднос и подзадоривая гостей, которые бросали на этот поднос конверты с деньгами – Чуб считал конверты, но на третьем десятке сбился со счёта.
Дружком себе Чуб взял картавого Мишку Кошелева. Не из-за того что Мишка ходил у него в больших товарищах, а просто потому что он считался парнем с крепкими моральными очертаниями – тихим, малопьющим, уважительным – да и жил по соседству, через двор. А у невесты дружкой была Таня Пащенко, симпатичная черноглазая дивчина. Только Мария сразу предупредила, что Таня – баба распутная и готова трахаться со всем, что шевелится, потому с ней следует держать ухо востро, и не дай бог Чуб будет замечен подле неё с двоякой мыслью – не миновать ему тогда супружеского скандала. Тем более что на свадьбу явился и Танин жених, Витька Козлов – наверное, самый ревнивый парень во всей Динской. Жениха, если по правде, Чуб не заметил, а Таню сколько ни разглядывал, ничего отрицательного в ней не находил. Напротив, смотреть на неё было даже приятно.
Но Машка оказалась права: с её дружкой в разгар свадьбы случился конфуз. Все, кто хотел, уже набрали достаточный градус, поэтому во дворе стоял порядочный гвалт, с трудом разбавляемый лившейся из магнитофонных колонок музыкой, когда со стороны огорода раздались крики. Чуб вместе с несколькими полутрезвыми мужиками побежал в огород и застал там Витьку Козлова, вовсю дубасившим тамаду Егора Палыча.
Витьку оттащили.
– Ты что, Витёк! И не соромно тебе портить людям праздник? – пристыдил его кто-то из мужиков.
– А не соромно этому чаморошному козлу трахать мою Таньку прямо здесь, на огороде?! – заорал тот в ответ.
– Окстись, Витя, – подал испуганно-любопытный голос кто-то из подоспевших баб. – Может, тебе со зла набрехали про неё? За болтливым языком не поспеешь и босиком!
– Никто мне про неё не набрехал! – забился в истерике Витька. – Я чисто случайно сюда – пыхнуть косячок – пошёл, а этот козёл её – ра-а-аком! Ажно кушири трясли-и-ися!
– Да она сама меня позвала, разве ж я виноват? – очухавшись, обиженно задрожал щеками Егор Палыч. – Я ведь не насильно! Она позвала, сказала: на минутку, я сначала и не понял, зачем! А этот идиот вдруг как налетел!
– Ты сам идиот! – взвизгнул Козлов с ищущей выхода обидой в голосе. – Ты – тля вонючая! Пускай меня только отпустят, я тебя на куски, гад, разрежу! Я тебе туза порву и обратной стороной выверну!
Но его не отпустили. А тамаду от греха подальше отвели к столу, где вскоре он вновь вспомнил о своих служебных обязанностях и преувеличенно весёлым голосом затараторил байки и присказки.
Похоже, Витька Козлов к выкрутасам своей суженой привык, потому что припадок ярости у него быстро сошёл на нет. Он пообещал мужикам, что больше Егора Палыча не тронет. После этого его отпустили.
…Машинально оглянувшись на Витьку, в очередной раз тщетно шарахавшегося по двору в поисках своей Тани, Чуб вдруг узрел в толпе Чугунку – Ирку Чугунову. Та тоже его увидела. Засветившись глазами, улыбнулась и подошла. Обратилась к Марии:
– Можно пригласить жениха на танец?
– Вообще-то мы уже зарегистрировались, так что он не жених мне, а муж, – последовал ответ.
– Ой, да, мужа, – исправилась Ирка. – Так можно его пригласить?
– Ну... – Машка с неблагосклонной усмешкой передёрнула плечами. – Если он сам не против, конечно.
С чего бы это Чубу оказаться против? Нет, он был не против. Пошёл с Чугункой.
Обнявшись в медленном танце, они с минуту молчали. Потом Ирка спросила:
– Ты давно из армии вернулся?
– Нет, недавно, – лениво ответил Чуб, тщательно прижимаясь щекой к её маленькому розовому ушку.
– Вот интересно мне: почему ты тогда, перед армией, меня бросил?
– Ну, Ир... Ну чего ты.
– Разонравилась?
– Не разонравилась.
– Та не выкручивайся. Я же знаю: ты тогда на Ленку Москаленко переключился.
– Откуда знаешь?
– Девчонки рассказывали... Между прочим, Ленка недавно сифилис подхватила. Теперь лечится.
– Не-е-е, у меня не было сифилиса. Я, наверное, уже давно в армию ушёл, когда она подхватила.
– Считай, тебе повезло. А то – упасть не встать – я долго удивлялась твоему вкусу: нашёл, с кем водиться. И меня забыл из-за неё, прямо обидно.
Нет, Чуб не забыл. Вообще многие образы прошлого не то чтобы потерялись в его памяти, но как-то выцвели, уменьшились в значимости, это верно. Однако не все уменьшились и выцвели. Например, женщины, когда-либо доставлявшие ему удовольствие, помнились неплохо. А Ирка Чугунова, пожалуй, выглядывала из волн времени лучше других. Да только что проку теперь с ней лясы точить по данному вопросу? Взрывоопасно, неправильно, не время. И Чубу, в сущности ни к чему. Потому он попытался свести разговор на нейтральную ноту:
– Да ладно, Ир, брось выясняться про старые дела, всё быльём поросло... Ты-то как поживаешь?
– Нормально. Я замужем уже второй год. Вон мой муж, на самом углу стола сидит. Только сразу не гляди в его сторону, он страх какой ревнивый.
– Я его знаю?
– Не знаешь. Он на три года старше.
– А живёте где?
– У его родителей. Возле сахарного завода.
– А-а-а... Ну, я рад за тебя... Детей ещё не завели?
– Пока не завели. А ты что, хочешь помочь?
– В каком смысле?
– Как – в каком смысле? Детей делать, – с этими словами она рассмеялась, и её смех был похож на тёплый наваристый суп, в коем трудно утонуть, однако и выбраться из него непросто по причине манящих ароматов и закономерного желания питательного удовлетворения организма. – Ой, ой, ой, упасть не встать, Коля, да чего ж ты так побледнел-то? Никак испугался?
– Скажешь тоже, испугался.
– Испугался-испугался, я же вижу. Верным мужем хочешь быть, да? Ну-ну, крепись тогда. Авось медовый месяц как-нибудь спроворишься продержаться. А там, может, и поглядим – насчёт всего остального.
На этой неопределённой ноте танец закончился, и Чуб под неусыпным взглядом Машки вернулся на своё место.
Новобрачная, положив ладонь ему на колено, поинтересовалась:
– Кто такая?
– А, – махнул рукой Чуб. – Так, старая знакомая.
– И что у тебя с ней было?
– Н-ничего не было. Просто вспоминали разные разности из прошлого.
– Только не надо мне заливать, я же видела, как она к тебе прижималась, – Мария вкрадчивым движением переместила ладонь вверх по его ноге до самого паха. И стала медленно сжимать пальцы. – А ну, рассказывай, о каких таких разностях вы щебетали, словно разбитные кумушки.
– Ты что, Машка, а ну-ка, перестань! – забеспокоился Чуб. – Уже больно, говорю тебе, отпусти!
– Рассказывай, Коленька, – с преувеличенно ласковой улыбкой повторила она. Было ясно, что она шутит, однако ядовитое испарение животного страха прошибло Чуба до самого нутра.
– Да ну тебя в баню! Пускай и было у меня с ней, что с того? Давно ведь было, ещё до армии... Один раз всего, подумаешь.
– Что было-то? Любовь?
– Какая там любовь. Так, ничего особенного, ерундень обыкновенная.
– Правду говоришь?
– А зачем мне врать?
– Так, значит, ничего серьёзного?
– Конечно, ё-моё, ничего серьёзного! Что я, дурень, что ли, ещё до армии навешивать себе хомут на шею?
– А что же было-то? Ты мне так и не сказал. Хитришь, да? Увиливаешь от ответа, Коля? Тогда признайся по-честному, что не хочешь рассказывать правду – стыдишься, там, или ещё какую причину испытываешь...
– Да никаких причин я не испытываю! И стыдиться не понимаю смысла! Ну, потрахались мы с Чугункой несколько раз по-честному, и всех делов. Какая в том проблема?
– Нет-нет, никакой проблемы. Просто перед этим ты говорил, что у вас это было всего один раз. А теперь получается – несколько. Так где же правда-то, Коленька?
– Ой, да чего ты к словам цепляешься? – Чуб перевёл взгляд с лица Марии на бездвижно высившиеся у неё за спиной изумрудные купы деревьев. – Ну, было два или три раза, я точно не помню. Давным-давно всё случилось, я уже двадцать раз успел про свои дела с Чугункой запамятовать, а ты придираешься к цифрам. Тоже мне, нашла ребус, чтобы забивать себе голову!
На самом деле Ирка Чугунова не успела достаточно поблекнуть в его памяти. Но какая разница, если спустя год-другой она всё равно слиняет от прожорливо-яркого сияния времени. А лет через десять Чуб, вероятно, даже не сумеет вспомнить, как Чугунка выглядела.
– Ладно, – сделала милостивое лицо Мария. – Это я так, ради шуточного настроения тебя подначивала, поэтому можешь не воображать, что ревную. Ты правильно говоришь: прошлое давно закончилось, нечего о нём беспокоиться. Теперь начинается будущее, а в нём у нас всё будет нормально, уж я постараюсь.
– Вот и старайся, молодец, – одобрительно потряс он головой. – Будем двигаться прямым курсом и не думать о плохом. Раз так решили – значит, всё! Обойдёмся без лишней памяти, ясно?
– Ясно, миленький.
На этом бы разбирательство наверняка закончилось (Чуб успел хорошо узнать характер Машки: после любых неблагоприятностей она старалась не держать подолгу сердце ни на кого, и первым делом это касалось его собственной персоны). Однако тут Егору Палычу стукнуло в голову объявить белый танец; а Ирке взбрендило снова подойти пригласить Чуба... Если быть точнее, пригласить его она не успела. А лишь шагнула к Чубу и, призывно протянув руку, едва открыла рот в понятной перспективе близких звуков приглашения. Этого оказалось достаточно для последней капли на Машкины нервы, ещё не остывшие от неумело замаскированной ревности. Она взвилась с места и – с криком: «Ах, ты, с-суковатина подзаборная, мало тебе мужиков холостых, так ты ещё и на моего мужа подвешиваешься!» – вцепилась ногтями в Иркино лицо. И принялась стремительно, с неистовой звериной яростью раздирать кожу на лбу и щеках своей мнимой соперницы, норовя повредить ей глаза.
Гости – те, которые находились поближе – бросились оттаскивать Машку. Однако это было не так легко сделать: новобрачная бешено сопротивлялась, кусаясь и лягаясь наугад, словно китайский отшельник, обученный драться с невидимой тенью в слепом пространстве. В результате со всех сторон возникли новые крики боли и разнополые матюги.
– Не тронь мою жену! – возмущённо заорал какой-то малоотчётливый мужик и схватил Марию сбоку за волосы.
Этого уже не стерпел Чуб. Он знал, что в подобных случаях подавать голос бесполезно, потому не стал напрягать горло, а просто подскочил к мужику и изо всех сил врезал ему ногой в мягкое брюхо, а потом, не останавливаясь, – уже удобно согнувшемуся – засадил коленом по зубам.
…Через несколько минут Ирка с залитым кровью лицом повела со двора корчившегося супруга. Тот тихо постанывал, держась за живот, и выхаркивал содержимое переполненного желудка.
Все вокруг бросались неравновесными словами, слабо соответствовавшими не только друг другу, но и самим себе, и от этого общий беспорядок угасал медленнее, чем хотелось. Вестимо, характеры у людей разные: что иному грубо, то другому любо; а буза и прочие несуразности – это ничего. Дурацкое дело нехитрое, но маловредное. Главное, что обошлось без чрезмерных повреждений. Нашумели, встрепались нервами, да тем размолвку и повершили.
Перед Иркой было немного неловко. Однако Чуб понимал, что любая женщина не может не мечтать о том, чтобы хоть раз в жизни её мужу надавал по морде бывший любовник. Или не любая, но как минимум половина женщин должна мечтать о подобном. Ему даже почудилось во взгляде уходившей Ирки некоторое параллельное движение мысли.
Как бы там ни было, а усевшись за стол, запыхавшийся Чуб во встрёпанном костюме и Машка с изгвазданным в крови подолом свадебного платья – каждый по-своему – ощутили нечто наподобие усталого удовлетворения.
Серьёзной обиды на жену у Чуба возникнуть не могло. Оттого что вовсе не удалившаяся со свадьбы Ирка явилась причиной скоропалительной бабьей драки, а Машкино невысказанное понимание мужской сути, проще которой мало что можно отыскать на свете. В свете живого примера это выглядело так, что Чубу хотелось попробовать не только любую более-менее симпатичную представительницу слабого пола, появлявшуюся в его поле зрения, но и каждую женскую конструкцию приемлемого вида, возникавшую у него в воображении. К сожалению, осуществить желаемое он не имел вариантов – разве только во сне, да и то не всегда. Физически же оставалось за неимением выбора довольствоваться близкой возможностью в лице Марии.
Так они и сидели бок о бок за свадебным столом: разговаривали с гостями, отвечали на разносторонние улыбки, выпивали и закусывали, поцокивая алюминиевыми вилками об тарелки и зубы, и думали каждый о своём. Несколько раз Чуб бросал взгляды на дымчато-безвидное, свободное для фантазий небо и улыбался широте природных возможностей. Однако нырять в омут чрезмерных фантазий остерегался: мгновенно спохватывался и возвращался к беседе и трапезе.
Микола Дятлов обретался среди гостей, но далековато от новобрачных. После каждого тоста он, выпив рюмку, неизменно подмигивал – то ли Чубу, то ли Машке, то ли обоим сразу. Может, он и сам не задумывался об адресатах своих однообразных усилий, а просто подмигивал от удовольствия, это было на него похоже. Да ещё кривлялся. С каждым тостом всё усерднее; до тех пор пока не набрал критический литраж – затем упал со стула. Мужики унесли его с глаз долой, ничего страшного, со всяким может статься на свадьбе.
Машка подкладывала в тарелку Чуба то одно, то другое, то третье; а он механически ел всё это, хотя не особенно хотелось. Постепенно его мысли, сбившись в кучу, потеряли контраст и уплыли куда-то в сторону; в уме не осталось ничего, кроме соображения о нелепости всего происходящего. Впрочем, нельзя исключить, что это было не его собственное, а чьё-то постороннее соображение, навеянное случайным сквозняком. Оно показалось до того неожиданным в своей простоте, что захотелось его высказать.
– Слышь, Маша, – шепнул Чуб, склонившись к её уху. – Тебе не кажется, что свадьба у нас получается какая-то шутовская?
– Совсем не кажется, – негромким, но твёрдым голосом проговорила она. – А если кому-то с пьяных глаз даже и покажется, что шутовская, то всё равно я-то знаю, что не шутейная, мне этого достаточно.
– Ишь, какая ты у меня серьё-о-о-озная женщина, – с благодушной усмешкой он под столом погладил Машку по бедру. Затем переместил ладонь ей на колено и, поколебавшись, предложил:
– Может, давай сходим в хату, посчитаем, сколько нам сегодня денег надарили?
– А давай посчитаем, – готовно согласилась она.
После этих слов Машка положила вилку на тарелку с остатками салата и встала из-за стола. Чуб не замедлил последовать её примеру. Они взялись за руки и направились к хате. А за их спинами вновь играла музыка. Подогретые алкоголем женщины, горделиво встряхивая грудями, подпрыгивали и кружились в радостно-безмысленных ритмах современной эстрады; а мужчины норовили прижаться к ним разными частями скрытых потной одеждой тел и, пуская дым ноздрями, с обманчиво-отрешёнными лицами давали волю своим фантазиям, словам и пальцам.
Уже в дверях Чуба и Машку догнал весёлый голос бати:
– Вон какая нетерпеливость у молодых, до брачной обязанности решили дорваться посерёдке свадебного разгара! А что ж, это правильно, получайте удовольствованье, пока не началась третья мировая! Только надолго не увлекайтесь новобрачностью, отнеситесь к гостям с уважением! Успеете ещё ощутить себя ячейкой общества и всё остальное! А сегодня возвращайтесь к столу скорее, чтобы нам не пришлось вас силком из постели выковыривать и снова тащить к столу, ха-ха-ха– кха-кха! Уха-кха-кха! Уфхы-кхы-кхы-кхо-кхо-кхо-о-о-эх!
Перешедший в кашель мокроголосый смех пьяного родителя они не дослушали, поскольку успели скрыться в хате.

***

Поднос с конвертами лежал в спальне, на прикроватной тумбочке.
– Ого, сколько нам надарили! Мы теперь богатенькие!
С этими словами Мария запрыгала от восторга и захлопала в ладоши, точно дрессированная обезьянка, с которой после вечернего представления забыли снять нарядную белую одежду.
– Да обожди ты, дурёха, – остудил её Чуб. – Надо сначала подсчитать наш доход, чтобы знать, какой цифре радоваться. А то, может, здесь одни плёвые купюры.
– А хоть и плёвые купюры – не беда: если всё сложить, то получится о-го-го сколько! Нам хватит!
– Вот сейчас и поглядим.
Усевшись на кровать, Чуб надорвал первый конверт и обомлел: в нём содержалось одиннадцать десятирублёвых купюр. Машка лихорадочно надорвала второй конверт – и обнаружила в нём четырнадцать десятирублёвых бумажек... С третьим конвертом Чубу немного повезло: в него оказались вложены восемь пятидесятирублёвок.
...Когда все конверты были распечатаны, выяснилось, их содержимое суммировалось в размере четырёх с половиной тысяч рублей.
– Вот падлюки скопидомные! – с трудом веря своим глазам, Чуб даже спал с лица от растерянности. – Гости, мля! Это ж они пожалели денег нам на подарок. А раз без конверта не обойтись, то видишь, что придумали! Чтобы на халяву попить-пожрать!
– Да мы на свадьбу, считай, в двадцать раз больше потратились, чем они тут надарили, – горестно согласилась Мария.
– А вот сейчас – как выйти да как попереть всех со двора, чтобы знали, как, мать их, дураков из нас делать!
– Да ты что, Коленька, так нельзя. Мы ведь не знаем, кто из них по-честному деньги нам подарил.
– А всё равно это копейки! – возбуждённо сжав кулаки, выхрипел Чуб пересохшим горлом. – А ты ещё радовалась: мы теперь бога-а-атенькие! И тут же хвать в карман – ан дыра в горсти… Блин, я бы сейчас этим дарителям высказал от души за их скопидомство!
– Нет, миленький, не надо скандалить, – сказала Мария, погладив его вздрагивавшие от нервов колени. – Ничего уж теперь не поделаешь: пусть себе едят-пьют...
Оба помолчали. Наконец он вздохнул:
– Та ладно, ё... Как говорится, не сюда несено, да и не тут уронено. Пойдём тогда и мы с тобой выпьем.
Они вернулись к столу. И Чуб выпил, не закусывая, две рюмки самогона подряд.
От огорчения сводило живот, а сердце металось наподобие посаженной на цепь обезьяны.
«Чтобы переменить настроение, надо вспомнить о чём-нибудь приятном», – решил он. И мысленно напрягся, попытавшись добиться задуманного. Однако все усилия оказались напрасными: ничего положительного не выдавливалось из притемнённой умственной полости, кроме пива и самогона. Которые, разумеется, не входили в категорию неудобоваримых понятий, однако не возымели достаточного эффекта в успокоительном направлении. Ещё стали вспоминаться женщины, но отчего-то исключительно под неодобрительными – если не сказать малоприглядными – углами зрения. Словом, ничего хорошего, сплошное издевательство над собой.
А может, в его жизни и не было ничего по-настоящему приятного – такого, что оказалось бы удовлетворительным вспомнить для мало-мальски заметного подъёма настроения? Чёрт его знает. Прежде как-то не приходилось размысливаться о подобном. Да и сейчас, наверное, не стоило этого делать. Ведь и без лишних мыслительных утруждений всё было настолько перепутано, смутно и невразумительно, что на душе не оставалось места ничему, кроме тошнотворности.
В свете слабоутешительного положения дел Чуб выпил ещё рюмку самогона.
Потом ещё одну.
И ещё одну.
После этого живот отпустило.
Несколько минут он сидел, утеряв выражение лица и расплывшись взглядом. Затем встрепенулся, наложил себе полную тарелку салата «Оливье» и стал есть. Представил свой желудок подобным вместительному корабельному трюму, в который необходимо сложить запас продовольствия для продолжительного путешествия в неизвестность. В самом деле, супружеская жизнь ведь тоже, как долгое плаванье за тридевять земель, влечёт человека к новым берегам, хотя не факт, что по пути он не собьётся с курса среди штормов и других передряг, и что не утонет, захлебнувшись этой самой жизнью.
А веселье двигалось прежним аллюром. Повсюду стоял невообразимый гвалт. Никто никого толком не слушал, оттого никто никого по-настоящему не понимал, и вместе с тем каждый проникался всеми сразу.
Батя, обретавшийся рядом с Чубом, оживлённо скрёб ногтями себе то левый бок, то правый, то грудь, то плечи (он имел обыкновение чесаться в минуты чрезмерных эмоций, поскольку не любил мыться). Мать внимательно следила за движениями супруга и с переменным успехом старалась пресекать неприличности, украдкой шлёпая его по рукам. По губам родителю тоже регулярно доставалось, но это уже не за движения, а за непроизвольные словесные отклонения и прочие мелочи наподобие кашля, отрыжки, гримасничанья и ковыряния в зубах.
Чуб снова налил себе в рюмку и выпил.
От огорчения он, вероятно, напился бы до полусмерти, но помешало внезапное обстоятельство: из курятника донеслись испуганное кудахтанье, громкое хлопанье крыльев и женский визг, тотчас перекрытые свирепым мужским криком:
– За-а-амо-о-очу! Обоих! Но сначала тебя, блярву такую!
Это был голос Витьки Козлова.
Все бросились к курятнику. Навстречу, на ходу натягивая брюки, вылетел Мишка Кошелев с сумасшедшими от страха глазами:
– Я не виноват! – оправдывался он пришибленным голосом. – Я не хотел! Она сама!
В полутьме птичьего жилища, прижав полуголую Таню к саманной стенке, Витька водил перед её лицом столовым ножиком и – то почти выкрикивал непреодолимыми словами, то переходил на полумёртвый шёпот:
– Это что за позорище на мою голову? Я тебя второй раз за день с-под чужого мужика вытаскиваю! Не, ему я ничего не стану делать, пусть живёт, сучок! Теперь я знаю: они все не виноваты, мужики-то! Это ты, проститутка, сама на каждого подряд вешаешься! Вот я сейчас тебя за это чикну по горлянке, и некому станет нервы мне трепать!
С перепугу кто-то из мужиков крепко вмазал Витьке кулаком в челюсть, и тот рухнул кулём на мягкий куриный помёт.
– Витечка! Что они с тобой сделали?! – тут же бросилась к нему Таня. И, подняв заплаканное лицо, заголосила:
– Зачем вы так с ним, изверги?! Так же убить можно! А он меня любит! Он же добрый, он и комахи не обидит, просто грозится спьяну, а завтра будет плакать и прощения просить! Зачем вы его так?!
Набившаяся в курятник толпа растерянно попятилась. Все, крякая и переглядываясь, медленно выбрались на свежий воздух и вновь расселись за столом.
Более ничего чрезвычайного не происходило. Таня увела мычавшего и ничего не соображавшего Витьку домой. Гости пили и ели, и постепенно некоторые даже стали забывать, по какому поводу здесь собрались; но веселья от этого не убавлялось. Один раз тамада пристал к Чубу, объясняя ему, что в соответствии с каким-то обычаем тот должен выпить вина из туфельки невесты, но отец торопливо зашептал:
– Не пей, они развалятся, это китайские.
– Ты о чём, батя?
– О туфельках.
– Ну и что с того, что китайские? – не понял Чуб.
– А то, что их в Китае делают из бумаги, для похорон, а здесь, в станице, люди на свадьбу берут, потому что – дешёвые.
Тамада Егор Палыч тоже это услышал. И, проявив профессиональную деликатность, рассосался в окружающей безвидности. Чуб забоялся, что и Машка услышит. Но она, слава богу, была занята болтовнёй с кем-то из девчат, потому информацию о негодном качестве своей обуви пропустила мимо ушей. А самому Чубу вопрос о китайском контрафакте, в принципе, был безразличен.
Он озрился по сторонам. Кругом царило хаотическое движение, и всё шло своим чередом. Гости дружно двигали челюстями и с хмельным отсутствием меткости атаковали своими вилками салаты, котлеты, отбивные, куски курицы, картофельное пюре, квашеную капусту, солёные помидоры, нарезанные кружочками огурцы, маринованные грузди, жареные баклажаны, селёдку под шубой, холодец и прочую снедь. Между едой, конечно, беседовали обо всём, что лежало на уме у каждого. По преимуществу обсуждали предназначение семьи и радости молодого секса с вытекающими из него закономерными обязанностями и природными последствиями в виде детей, внуков и улучшения демографии. Говорили также о непростых временах на крутом повороте исторического шляха страны, когда трудно прожить даже в одиночку, а тем более семейно, имея необходимость гнуть спину перед капиталистами на скудеющем производстве или в упадочном сельском хозяйстве. И о величии русского народа, способного, стиснув зубы, вынести всё, что бы с ним ни вытворяла хитрая мировая закулиса. И о ещё большем величии и могуществе казачьего корня, который ещё неизвестно, надо ли относить к русской почве или, наоборот, следует выращивать в автономном режиме (последнее вызывало регулярные споры – вполне ругательные, однако недостаточно полновесные для крика и рукопашного беспорядка). И о возможности существования смысла в жизни – независимо от того, существует на свете бог или нет. И о безоговорочном взаимном уважении присутствующих друг к другу. И о судьбах мира, который устроен несправедливо, однако ничего не поделаешь, потому надо по мере сил приспосабливаться и как-нибудь жить дальше… Если всё внимательно послушать и запомнить, а потом не полениться перенести в подробном виде на бумагу – наверное, получилась бы большая книга, полная народной мудрости и разных взаимных мнений исчерпывающего порядка.
Впрочем, была короткая внутренняя пауза, когда Чубу вдруг все гости за столом показались похожими на свино-, корово-, козо-, овце– и крысоподобных оборотней, отдалённо похожих на людей, но с неисправимо зверьими харями. Как если бы по мановению волшебной дудочки подле неистощимой кормушки столпилась вся мыслимая и немыслимая нечисть – лениво похрюкивающая, глупая и сытая, но не желающая оторваться от дармового угощения. Правда, наваждение продолжалось недолго, наподобие скорострельной получужой галлюцинации, а затем растворилось, точно его и не было.
Следом за упомянутой незадачей как назло возник новый кандибобер: поскольку все вокруг говорили одновременно, да ещё под задорную музыку, трудно было не ощутить гнетущего избытка звуков – и Чуб ощутил. Слова, ноты, грюки, взвизги, хохотки летели с разных сторон, делая дырки в воздухе; и ему захотелось убежать, поскольку он поймал себя на том, что опасается вдыхать эти дырки, из-за которых может получиться засорение лёгких или ещё какая-нибудь неприятная хвороба. Однако Чуб, конечно, понимал, что его опасение не имеет под собой правильной почвы, а из-за одной голой фантазии впадать в панику и шарахаться глупо. Потому он остался сидеть на месте и постарался, пересилив себя, смотреть на всё прежним безбоязненным взором. Пусть не сразу, но это ему удалось. После чего застольное мероприятие вошло в прежние берега и потекло обыкновенным темпом, не обещая дальнейших сюрпризов. Глянуть со стороны – свадьба как свадьба, ничего особенного. Оставалось только расслабиться и ждать её окончания, не обделяя себя выпивкой и закусками. Что Чуб и сделал за неимением лучшего.
Он пил и ел, и даже полумашинально отвечал на какие-то вопросы односложными «да», «нет», «угу», «мнэ», «ёпрст», «тю», «хмыкх» и всяко-разно в подобном духе. А сам отвлёкся сознанием, упёршись темноструйным взглядом в ствол старой вишни. Вспоминал, как в детстве метал в это дерево большой кухонный нож с наборной рукояткой из цветной пластмассы, воображая себя то индейцем, то ковбоем, то разведчиком в тылу врага, то охотником на инопланетных чудовищ, то ещё невесть кем. Покалеченная вишня плакала густыми тягучими слезами, которые впитывали солнечный свет, делаясь сначала янтарными, затем – золотисто-коричневатыми, и постепенно застывали. Через время Чуб собирал в банку из-под майонеза полуотвердевшие вишнёвые слёзы, заливал их кипятком – в итоге получался клей. Хотя на хрена ему был нужен этот клей? Теперь и не вспомнить. Скорее всего, просто для забавы. Майонезная банка с её бесполезным содержимым могла затем полгода покрываться пылью на полке в кладовой, пока мать не убеждалась, что Чуб о ней позабыл. После того изделию из вишнёвых слёз была прямая дорога на помойку.
Упомянутое воспоминание повлекло за собой другие эпизоды из детства, связанные с родным двором, с матерью и отцом, с каждым деревом и кустом, с домашними питомцами, собаками и кошками, которые давно издохли, с поросятами и курами, коих выкармливали, холили и лелеяли, а затем благополучно схарчили всем семейством, с играми, мечтами и фантазиями, рождавшимися там и сям в разных углах двора… Ерунда, конечно, а всё же ничего, занимательно. По старой памяти, что по грамоте, можно кататься более-менее гладко и безболезненно.

***

По мере того как вечер угасал, постепенно затухали и гости. Но упорно не желал униматься батя, каждому поочередно рассказывавший застарелую историю о том, что когда он служил в Ростовской области, случилось ему ехать в одной электричке с пьяным дядькой. Дядька направлялся к родичам на свадьбу и вёз в мешке живую свинью: сначала он сидел на лавке, потом прилёг на неё, а когда вагон качнуло – и вовсе свалился на мешок со свиньёй. Та с перепугу ужасно завизжала, а люди не поняли, что за крики, в панике сорвали стоп-кран и повыметались из вагона. Когда пассажиры разобрались, что к чему, и вернулись на прежние места, то увидели дядьку, спавшего в обнимку со свиньёй... Ничего смешного в этой истории не было, Чуб сколько жил, столько и слышал её от бати. Но старый пенёк отчего-то каждый раз, когда её рассказывал, жутко хохотал...
И ещё стойко держалась одна дряхлая бабулька с сырыми глазами и собранными в тяжёлый узел седыми волосами – дальняя родственница по материнской линии, явившаяся на свадьбу с белой болонкой на верёвочном поводке. Согбенная, будто весь мир давил ей на плечи своей трудновыносимой тяжестью, она с одержимым настырством расхаживала вдоль стола и выгребала в огромный целлофановый куль из тарелок у всех зазевавшихся недоеденные куски мяса и недообглоданные кости. И, не меняя терпеливого, как у дрессированного животного, выражения лица, остроголосо приговаривала в безумолчной манере:
– А это собачке будет еда, усё равно ведь выкидать заздря нехорошо, в природе никаковские вещи не должны оставаться без применения, особливо пищевые продукты, которым ещё не вышел срок годности для пропитания братьям нашим меньшим, они, животинки, существа безответственные, а тоже пищеварительну потребность имеют, да и не безобразят зряшно, отчего ж об них забывать, это нехорошо, не надобно забывать и в счастье, и в горести, как говорится, беда – бедой, а еда – едой, жить каждому охота в сытости, и собачке, и кошечке, и хомячку, и попугайчику, и любой козявке, хоть усе они существуют без высших образованиев, а не евши даже блоха долго не пропрыгает, вот я этот кусочек возьму, раз он вам не нужный, пусть моей собачке будет еда, она любит мясцо и косточки, даром что скотинка бессловесная, а тоже соображение имеет не хуже нашего, они, животные, усе одинакие касаемо пищевой потребности, да и как же иначе, ведь они тоже сообразны господу и его промышлением созданные, как и мы, грешные, и тоже сытости желают, что с них взять-то...
Болонка, жалобно взвизгивая, уже почти волоком тащилась вслед за престарелой добытчицей, поскольку нетрезво державшиеся на ногах танцующие пары то и дело наступали ей на лапы. Однако бабулька не обращала на это внимания. Невесть какая норма костей и прочих объедков представлялась ей удовлетворительной на текущий вечер, но своего занятия она не оставляла до самого конца свадьбы.
Случился момент, когда сидевший напротив молодожёнов троюродный брат мужа материной сестры поднял голову со скатерти и, понаблюдав за шнырявшей бабкой, обратился к Чубу:
– Правильно, между прочим, делает старуха. Мясо лучше иметь в объедках, чем в собачатине.
– В каком смысле? – не понял Чуб, чувствуя, как его нутро наполняется несообразным случаю беспокойством. – На что намекаешь?
– А на то, шо нынче у нас на базаре половину собачатины вместо нормального мяса продают.
– Не может быть, – встрял сидевший рядом батя. – Его же проверять должны.
– Значит, подмазывают тех, кто проверяет. Я знаю, потому как сам недавно по заказу цыгана Яшки добыл со своей двустволкой пятерых бродячих кобелей. Он мне полцены за них даёт, а потом дешевше других на базаре торгует.
– Так я же… – отец, икнув, схватился за живот. – Я же у Яшки вот это мясо и покупал... Вдвое, говоришь, меньше даёт? Сколько же, если конкретно?
– Так... позавчера рассчитывались по сто девяносто рубчиков за килограмм.
– Точно... – язык у бати уже заметно заплетался и слова давались ему с трудом. Однако он пересилил себя для последнего возмущения:
– Я у него по двести восемьдесят брал. Ещё радовался, что повезло на такую дешевизну нарваться!
– Ничего, – успокоил сосед. – Собачачье мясо – это не самое страшное, что можно представить. Оно даже считается полезным от некоторых болезней.
Но батя уже не слушал соседа. Зажав ладонью рот, он с полуостекленевшими глазами побежал в огород стравливать неудовлетворительную пищу из желудка.
…Чуб и притихшая Машка успели выпить по три рюмки к тому моменту, когда отец вернулся с мокрой лицевой частью и растолкал вновь захрапевшего на скатерти дальнего родственника:
– Слышь, ты... это... насчёт мяса, что оно от Яшки, собачье – никому только не рассказывай, ладно? Чтобы меня не припозорили по всей станице.
Однако родственник непонимающим тусклым взглядом посмотрел куда-то далеко сквозь него, как бы пытаясь угадать ближайшие сны, которые посетят всех присутствующих после свадьбы, – и ничего не сказал. Лишь выдал несколько бессмысленно-жизнерадостных фистул полуоткрытым ртом. А потом, безадресно оскалившись, уронил голову в хмельное забытьё.
Кто-то выключил магнитофон, и до Чуба внезапно донёсся разговор женщин, которые, отойдя недалеко в сторонку, пускали в воздух клубы сигаретного дыма и точили лясы, обсуждая свои задушевные проблемы. Говорили они громко, приноровившись перекрикивать музыку (видно, по причине помноженной на алкоголь увлечённости бабьим трёпом не приняли во внимание наставшую тишину), так что слышно было хорошо:
– Мне сначала не нравилось, когда муж хихикал во время секса. Один раз даже попросила его не делать так больше, но он сказал, что смеётся не надо мной, а просто вспомнил забавный случай, который был у него в постели с другой бабой... Я обиделась, а он каждый раз продолжал хихикать, как дурак. Но потом я вспомнила, что у меня тоже раньше был один чудик – тот вообще в постели рассказывал стихи. А другой… он ближе к концу ухитрялся так вспотеть, что с него лился пот ручьями – само собой, прямо на меня. И с кончика носа свисала капелька пота, а лицо было такое серьёзное, бровки домиком, и ещё эти ахи-вздохи. Умора… Был ещё один – он молчал, как партизан, почти до самого конца, а потом издавал такой хрип, словно вот-вот задохнётся, аж страшно становилось…
– А муж твой что же – по сей день продолжает хихикать?
– Продолжает. Но ничего, я привыкла, мне это уже давно не мешает.
– Да, мужики – они смешные. В молодости один мой парень очень громко орал, когда кончал, примерно так: «А-а-а! А-а-а-а-а!» А после того как кончит, делал так: «Фр-р-р». И глаза у него становились мокрыми. Я еле сдерживалась, чтобы не засмеяться… Но это ещё что, вот подруга мне рассказывала, что у неё любовник в этот момент обязательно кричит: «О боже!» Хотя муж у неё тоже подарочек ещё тот. Мы с ним как-то раз переспали ради интереса – ну, бабоньки, скажу я вам, рехнуться можно с таким супружником! Его скрючило, когда он кончал, ноги свело судорогой, на губах – пена, бр-р-р! Я уже хотела вызывать «скорую», жутко перепугалась, но, слава богу, его отпустило. И как подруга только живёт с этим припадочным, диву даюсь.
– А я встречалась с одним военным – он во время секса закатывал глаза и высовывал язык почти до самого подбородка. То-то была картинка, оборжаться! А мой нынешний в процессе так старается, что своими движениями постепенно подталкивает меня, и я начинаю биться головой об спинку кровати. Это очень отвлекает. Уж я специально пыталась начинать пониже – он всё равно допихивает меня до спинки! Вечно хожу с шишками на голове.
– В последнее время мужики какие-то неуклюжие. Лично я терпеть не могу, когда мой Юрик во время минета хватает меня за волосы и начинает засаживать со всей дури, как будто это не рот, а бездонная прорва. Верите, несколько раз чуть не блеванула. Да хоть бы догадался подстричь свои заросли, а то ведь щекочутся и чихать охота!
– Так ты ему скажи – он, поди, и не догадывается, что тебе мешает его волосня.
– Нет, рано говорить. Он обещался заслать сватов. Так что повременю пока. Вот если посватается – тогда другое дело: можно будет и обсказаться по всем пунктам. А то ведь меня в постели многое не устраивает. Например частая смена поз напрягает, прямо чувствую себя резиновой куклой. Я же не акробатка, чтобы трахаться с ногами, закинутыми за уши! А ему, видать, нравится чувствовать себя суперским любовникам: то так меня поставит, то эдак перевернёт, то разэдак узлом закрутит. Один раз решил порезвиться, стоя в душе – типа как в кино. И получилась чистая комедия: мы поскользнулись, зацепились за занавеску, упали бошками на кафель, да ещё сверху нас огрело шкафчиком и железной палкой, на которой эта самая занавеска висела. Романтика, едрит-раскудрит! Ладно уж, ничего, я помолчу пока что. Своё получу потом.
– Меня тоже многое не устраивает Я вообще, когда шворюсь со своим боровом, обычно стараюсь представить кого-нибудь другого, покрасивше наружностью, чтобы достигнуть удовольствия. А куда деваться? Надо ведь как-то выкручиваться, ничего не поделаешь.
– Как это ничего не поделаешь? Полюбовника заведи.
– Легко сказать.
– Ха! Легко сказать – легко и сделать. У меня знаешь, сколько мужиков перебывало в постели? Да не меньше сотни. Они ж как дети: стоит только конфеткой сладенькой поманить – толпой прибегут.
– Это точно. У меня тоже никогда с этим не было проблем. Всяких мужчинок навидалась. Один меня чуть не придушил, когда мы занимались сексом – по нечаянности ка-а-ак обнял в самый ответственный момент, уж я подумала: смертушка моя пришла. А когда всё закончилась, он спрашивает: «Ну что, тебе было хорошо?». Больше я с ним не встречалась, ну его в баню, изверга… Ещё один мне всё время уши грыз. Больно, зар-р-раза! Но терпела, поскольку умел, подлец, доставить удовольствие. И ещё был дурик, который очень смешно стонал во время оргазма: этак жа-а-алобно, словно кто-то душит старушку, а она попискивает из последних сил. Я и не сдерживалась – смеялась. Он, между прочим, никогда не снимал носки, просто наотрез отказывался. Говорил, что ему неуютно чувствовать себя совершенно голым… А недавно отхватила я молоденького парнишку с огромным хреном. С ним было супер, пока он не захотел поиметь меня сзади. Ну, я ему дала, но потом до-о-олго ходила враскорячку… Нет, ну это ещё ладно, а вот один раз я крупно обломалась. Жила с мужиком душа в душу полгода. До тех пор, пока он, изрядно выпивши на дне рожденья у моей сестры, не высказал свою заветную мечту: чтоб я ему нахезала на грудь. По-большому, представляете? Вот так-то.
– Ой, девочки, я лет до двадцати во время секса плакала! Ничего не могла с собой поделать, прямо обливалась слезами от удовольствия. Парни пугались и начинали выяснять, что случилось, не больно ли мне и всякое такое. Сбегали все от меня, пока я не научилась сдерживать слёзы. А потом был у меня парень смешной. Он в постели мог подолгу со мной кувыркаться, дольше всех остальных кавалеров. Но когда чувствовал, что устал, говорил: «Всё, Тузик сдох, извини!»
– А у меня проблема: я со своим бывшим испробовала все виды секса в каких угодно позах и в любых местах, какие только можно придумать: в постели, в ванной, на подоконнике, на траве, в машине, в кино, в гостях, на лавочке в парке – ничего запретного для нас не существовало. В общем, прелесть! А вышла замуж, и как отрезало: не могу вести себя раскованно, хоть убей. Мечтаю о бурной ночи, иногда прямо дрожь пробирает, а как до дела доходит – лежу, словно бревно. Что ж это такое, а?
…На этих словах Чуб перестал слышать бабий разговор, поскольку на другом конце стола – по правую руку от него – сразу несколько голосов, мужских и женских, затянули в залихватском наклонении:

Гей, наливайте повнії чари,
Щоб через вінця лилося,
Щоб наша доля нас не цуралась,
Щоб краще в світі жилося.
Щоб наша доля нас не цуралась,
Щоб краще в світі жило-о-ося!

К хору присоединялись новые голоса, и он быстро набирал силу. Гости сидели, открывая рты и раскачиваясь из стороны в сторону. Эти движения были мерными и слаженными, как у гребцов в многовёсельной лодке; все очень старались, словно ощущали свою вину в том, что из-за обилия выпитого не могли ходить вдоль песни, подчёркивая важные моменты яркими танцевальными движениями.
Сразу с нескольких сторон донёсся растерянный брёх окрестных собак, не способных понять густого человеческого веселья. Но людям это было всё равно, они не собирались обращать внимание на скудомозглых животных.
За первой песней последовала вторая. За ней – третья…
Не зря говорят: красны похороны плачем, а свадьба – распевами.

***

Праздничное действо близилось к финалу.
Тамада Егор Палыч уронил голову на стол и плакал весёлыми свадебными слезами.
Батя, застыв над тарелкой, беззвучно шевелил губами, точно силился выговорить заколупистую формулу всеобщего семейного счастья.
Гости продолжали петь, но они уже явно выдохлись. Голоса звучали с нараставшим разнобоем и помехами посторонних реплик, точно вода, с тучами брызг перескакивающая через каменные голыши на речном мелководье. Каждая новая песня, бодро начавшись, быстро теряла силу, сдвигалась в заунывный темп вопреки жизнеутверждающему содержанию и едва добиралась до своего конца. Наконец Василий Трясобабенко, один из двоюродных дядьёв со стороны матери, свалился со стула и вместо того чтобы подняться с земли, принялся в лежачем положении косноязыко издеваться над своей неловкостью. Это словно послужило сигналом к завершению торжества: вместе с последней недопетой песней – к радости новобрачных – дотлела и вся свадьба, подобно покинутому небрежными туристами скудному костерку на лесной поляне.
Ещё минут пять расходились пьяные гости – с многоречивыми прощаниями и слабоубедительными попытками оптимистических пожеланий. Одного за другим их проглатывала ночь, наполненная трескотливой перекличкой кузнечиков и серебристым лунным светом. До тех пор, пока не осталось никого, кроме виновников торжества и их родителей.
– Фу-у-ух… – выдохнула Мария.
– Притомилась? – полувопросительно-полунасмешливо проговорил Чуб, пристроив ладонь ей на зад с не требовавшей расшифровки заурядной мужской мыслью.
– Ага, как будто целый день на огороде вкалывала, – подтвердила она. – Никогда бы не подумала, что радостное событие может довести до такой усталости.
– Ещё бы, – сказал он, чувствуя себя тоже вымотанным до предела. – Целый день перед бесполезными людьми выцветаться, тут любой охренеет и будет к ночи валиться с копыт.
– Почему перед бесполезными людьми?
– Да потому что жмоты большинство из них: ишь, экономы какие, на деньги поскупились, – напомнил ей Чуб их общую обиду. – А жрали и пили каждый в три горла.
– А-а, вон ты о чём. Действительно, нехорошо получилось.
– Это кому как, Маша: нам с тобой, конечно, нехорошо, а им – ещё как хорошо! Погуляли на свадьбе на халявку, чем плохо?
– Да уж. После такого трудно доверять людям.
– А я им никогда особенно-то и не доверял. Но что они окажутся до такой степени сволочами – этого всё-таки не ожидал.
– И я тоже не ожидала… Грустно, Коленька.
Впрочем, долго огорчаться в такую ночь Мария не планировала. В спальне она мигом отбросила пустяковые угрызения ума в сторону, улыбнулась чему-то глубоко женскому, скрытому от сторонних глаз, и приблизилась вплотную к Чубу. Который, к слову, давно заметил, что его невеста имеет обыкновение в разговоре подсовываться вплотную к собеседнику – вероятно, ради собственной уверенности в его ответном внимании. Как ни странно, упомянутая манера не раздражала Чуба… Однако в данный момент интерес Марии простирался дальше обычного разговора. Она на несколько мгновений крепко обвила руками шею своего скороиспечённого мужа, потёрлась щекой о его шею; потом внезапно отстранилась – и сильным толчком опрокинула его на многообещающе всхлипнувшую кровать:
– Ну вот и всё! – объявила она с торжественной решительностью, подобно командиру, сообщающему бойцу, что тому приказано геройски заткнуть собственноручным телом вражескую амбразуру.
– Чего это – всё? – слегка растерялся Чуб, ощутив короткий позыв чем-нибудь отгородиться от сияющего взгляда Марии. – Как это – всё?
– А так и всё, что теперь ты – окончательно мой!
– Я сам себе свой, – буркнул он осоловело, не испытывая никаких особенных желаний. – А твой – только отдельными местами.
– Ничего, мне на сегодня и этих мест достаточно. Я долго ждала, а теперь хочу быть счастлива – прямо сейчас!
Договаривая последние слова повышенным от нетерпения тоном, она стала быстрыми пальцами стягивать с Чуба одежду. Затем несколькими ловкими движениями, точно фокусник, скинула с себя свадебное платье, бросилась на супруга, пока слабо представлявшего себя в зависимой роли, – и жадно прильнула губами к его губам.
Переходного момента он не уловил. Просто обнаружил себя лежащим сверху: он раскачивался на Марии спокойно и ритмично, как будто её горячее тело превратилось в лодку, ласково подбрасывавшую Чуба на морских волнах. И ему было уже всё равно, куда плыть. Главное, чтобы подальше от берега и чтобы не возвращаться в своё прежнее сознание.
Среди упомянутого равномерного колыхания он ощутил себя – как-то вдруг и безвозвратно – женатым. И рассудил, что большой моральной покляпины в этом нет, просто раньше он не задумывался о подобных вещах, а ведь, по сути, всё очень просто: самые невероятные обстоятельства кажутся таковыми лишь со стороны, однако стоит им нахлобучиться конкретно на тебя – и ты уже не видишь в них ничего особенного, более того, не замечаешь их вовсе. И такая постановка мыслей показалась ему вполне правильной уже просто потому, что другой он придумывать не собирался.

===========================================

На этом ознакомительный фрагмент завершаю, дабы не отбирать кусок хлеба с маслом у своих издателей.
Полностью роман опубликован здесь:
http://ridero.ru/author/petropavlovskii_evgenii_zwan/