В эту деревню зимой можно попасть разве что с вертолета. Поднявшись, будешь долго видеть бесконечность снегов и острова леса. Потом в одном из этих лоскутов мелькнет щепотка домов. Чуть снизившись, разглядишь выбеленный ветрами лошадиный череп на шесте, колодец-журавль, задравший шею в небо, да цепочку человеческих следов. Колыхнется полынь на ветру, захлебнется, охрипнув, пес в лае. Вертолет коснется сугроба и заглохнет.
...Вот уже три года здесь, в этой глуши, неподалеку от городка Алатыря, бывший журналист, а ныне просто отшельник Анатолий Киреев строит своего рода дворянское гнездо, охотиться, и прячется от людской дури.
Услышал я о нем еще осенью, но запуржила метель, занесло дороги. Идти туда пешком через лес охотники отговорили. А тут как-то звонит знакомый егерь:
- Я это... че, - кричит он в трубку, - наши летят лосей считать, можешь мотануть с ними, взглянуть на дурака этого.
- Какого? - не понимаю я.
- Да этого... ну разъебай один, как и ты - журналист. В деревне безлюдной живет. Один.
- А вы меня туда не забросите? - надрываюсь я сквозь треск, - Хочу пожить с ним дня три.
- Че орет, - бубнит под нос егерь. И уже мне так же истошно:
- Володя, я знал, что ты с полу****иной, но не думал, чтоб так.
Через день старенький "Ми-8" опустил нас возле колодца. Я сунул вертолетчику бутылку.
- Горючего мало,- оправдывался он. Вряд ли еще в эту зиму куда-то полетим. Так что придется те пешком отсюда чапать. Ты возьми у него эти, как их, ****ь, ну... индейцы ходят? Да, мокасины. Он их делает запросто. Мужики рассказывали: пошли на охоту, глядят - следы с шапку, хотя вру - больше. Думали медведь, ужасались. А это, оказывается, он ходил, дупло с куницами проверял.
Познакомив нас с отшельником и, приняв стакан, егерь вовсю распалялся:
- Иду я тут как-то по лесу, гляжу - белки на сосне сидят и трахаются, я - ***к, и одним выстрелом обоих.
- Ну, ты варвар, - говорит летчик.
- Жизнь-то, паря, она такая штука.
Вертолет улетел, и мы пошли в дом. Топили голландку, варили зайца в чугунке. Я достал из рюкзака бутылку, разлил.
- Ну, давай по маленькой для сугреву. Эх, родимая! - сказал он, поморщившись. – Куда без нее.
- Да, - говорю, - был у нас когда-то фотограф. Мог бутылку водки из горла, не глотая, выпить.
- Я и сам так умею, - говорит Анатолий. – Вот когда-то было… Выпил - и пошел писать.
Когда-то Анатолий Киреев был обозревателем. Его уважали и побаивались. Еще бы - корреспондент оппозиционной газеты. Лепил правду наотмашь. Как пощечины. Но как-то стал он вдруг замечать, что меняется. Что человеческая жизнь превращается для него лишь в ловко выстроенный сюжет, в свинцовые строчки в газете, за которыми как это ни банально звучит, не видно человеческой души, окарябанной, ищущей.
- А однажды ехал в поезде, увидел ромашки за окном. И чуть не заплакал. Жизнь летела мимо, как эта степь за окном поезда. Понял, как устал от человеческой глупости, от дури. Ведь нельзя же постоянно кого-то уничтожать.
Взял лыжи как-то по зиме и ушел в избушку лесника за несколько верст. Развел пчел. Рядышком баня, беседка, ледяные ключи бьют из-под земли.
Коллеги такой поворот в жизни Анатолия восприняли спокойно. Мол, каждый решает свою судьбу сам. Иногда они наведываются к нему. Кроме консервов, спичек и водки, обязательно везут свечи. Гостят несколько дней, а потом садятся на машины и уезжают. А он зажигает свечи по всему дому и, зарывшись в книги, блаженствует. Листает "Атлас железных дорог СССР". Вспоминает города, где когда-то мыкался.
- Вот так вот выпьешь чайник, объедешь за ночь полстраны и уляжешься спать, - говорит он.
Иногда накатывают приступы нежности и щемящей тоски. Тогда он сидит дома, никуда не выходит, чтоб не затмить это каким-то посторонним впечатлением. Все это он рассказывает с едва уловимой иронией, пряча улыбку в усы. И есть в этих рассказах что-то от полыни… Горечь какая-то. Грусть…
- Ты понимаешь, - говорит он, - здесь как-то башка по-другому работает. Вот мы чего-то вуалируем, придумываем, напускаем важности, а это ведь от слабости все, от неумения ценить мгновенья. Знаешь, о чем я еще думал? Все меняется, в городах становится много лоска, технический прогресс мчится куда-то, а все равно, когда человеку хреново, будь он хоть президент, он всегда возвращается к чему-то простому и доброму. Потому что это настоящее. Больше красок, чем есть в закатах - все равно не придумаешь, поэтичнее, чем вид бегущий коней по степям - не отыщешь.
52-летний романтик.
Утром мы ходили проверять ныреты. Потом, положив на угли крест – накрест ивовые прутья, пекли вьюнов, которых Анатолий ловит ведрами.
- Зимой подо льдом дышать нечем, - пояснял он. Вьюны длиной с человеческую руку стоймя протачивают лед больше полуметра. В такую пору самый лов. Нужно только найти во льду продушину и поставить в нее лукошко с дыркой посередине дна. Через эту дырку стремящийся вверх вьюн влезает в лукошко, а обратного пути в воду найти не может. Иногда таким способом за ночь до пуда налавливал. Бочек в амбарах от прежних хозяев осталось много, вот и солю. Народ приезжает, им отдаю или меняю у охотников на патроны, спички.
Пахло дымом и рыбой. Будто люстра от езды трамвая позванивали на рябинах снегири.
Я осторожно спросил его о семье. Но разговоров об этом Анатолий избегает. Сказал только, что дочери 13 лет, сын живет в Германии. И ни слова о жене.
Изменять эту жизнь Анатолий не собирается. "Когда не вижу людей месяцами, даже не вспоминаю о них. Мне вообще почти ничего не нужно, я все испытал. На три жизни хватит. Единственное, что радует - это собака Хан, солнце и несколько человек, приезжающих сюда». Сколько еще это продлиться, он не загадывает. Но пока, говорит, не надоело.
Когда вместе с людьми в жилище Киреева появляются газеты, читает он их с иронией и пренебрежением. События, творящиеся где-нибудь в Москве для него нечто далекое и чужое. Я рассказал ему о местных выборах. На что он ухмыльнулся и сказал: "Меня это не касается. Я сам тут начальник и президент".