Рассказ из середины 90-х
Маленький лысоватый человечек жонглировал четырьмя апельсинами на Новом Арбате. Бутафорские апельсины с треском падали на мостовую и катились, застревая в расщелинах истоптанных плит. Пахло дождем, дешевой шаурмой и "Мумий Троллем".
По выщербленной лестнице Дюк спешился в туалетный подвал, где толстая тетка в вылинявшей до небытия спецовке догадывала последнюю строчку огромного кроссворда. Здесь было намного уютнее, пахло подгоревшим картофельным пюре, сосисками, несвежими простынями и хлоркой.
Выгоревшая тетка приняла три монетки и небрежно кивнула. В кабинке кто-то только что проблевался, поэтому Дюк перешел в другую. Он кинул рюкзак на пол, сел на большого белого друга и призадумался. Оставалось только забыть о добропорядочном прошлом, чтобы сразу же покончить со всеми неприятностями. Или же оставаться добропорядочным до дорогой гробовой доски из дешевого дерева.
Дюк не любил задумываться о смысле жизни, потому что все размышления сводились к мысли о бессмертии, но тогда надо было голодать, и о сытной жизни, при которой отпадало бессмертие. Выводом подобных размышлений был возврат к Маркесу и еще одно размышление о том, что жизнь в сущности своей совершенно бессмысленна, что навевало суицидальные тенденции. Вся эта бредятина основывалась исключительно на добропорядочности, поэтому, как только Дюк слез с унитаза, он нарочно не спустил воду. Он вышел и включил воду на полную мощь в раковине. Тетка отлучилась, оставив полный ящик мелочи. Дюк покусился было на нее, но подумал, что тогда это будет обычная мелкая уголовщина. Он взял кроссворд с недоразгаданным последним словом, сочтя, что это тянет на настоящее злодеяние. И по лестнице, уводящей в серое небо, кинулся вверх. Снизу послышались вопли толстухи, но Дюк был уже далеко.
Он пробежал мимо свежезапущенного фонтана, свежего, потому что все было подмороженно-свежее, а запущенного, потому что в нем валялись апельсиновые корки, использованные презервативы и прочая шелупонь.
На улице крутилась площадь. Дюк подсчитал, что в ней целых три круга, причем каждый крутится в свою собственную сторону. С одной стороны это было похоже на сцену Театра Советской армии, где Дюк однажды уютно проспал с открытыми глазами три часа во время "Рейволюции", с другой стороны навевало сомнительные мечты о вменяемости градостроителей. Круги ощерились дорожными знаками, регулировавшими центробежное движение машин, чтобы никто подолгу на площади не засиживался.
Очнувшись от своего первого недобропорядочного деяния, Дюк попытался доразгадать кроссворд. Злополучный пункт 148 гласил: "То, что сопровождает нас всю жизнь и то от чего мы настойчиво стараемся избавиться." Дюк постарался пересчитать незаполненные квадратики, но сбился, так как дальше трех цифр счета не знал.
Он полетел по брусчатке мостовой, смутно припоминая, что похож на какого-то человека, бегающего по крышам, и даже на минуту представил себе крышу в брусчатке, но потом плюнул и смоделировал спуск вниз. Под ногами вновь оказалась мостовая, правда, на этот раз, покрытая протертым в грязных потеках линолеумом, нагло косящим под паркет и уводящим в необозримые дали улиц. Уже начинало темнеть, и вся туманность вокруг только дожидалась третьего звонка, чтобы спрыгнуть на город. В оживающих и расползающихся витринах томно подмигивали бутылки, наполненные чем-то похожим на флюс для пайки. Страницы рекламных проспектов перелистывались по мере пробегания проспекта. Пожилая дама с начисто выбритой сумочкой в руках выгуливала по плитам мостовых ручную трехцветную черепаху. "Безобразие, - подумалось Дюку,- опять я начинаю мыслить категориями Шкловского, пора переходить на нормальный челобреческий язык". Очередную пакость Дюк совершил, наступив на коробку с мелочью, мирно свернувшуюся на ступеньках рядом с ветхой залатанной старушкой. Мелочь разлетелась и запрыгала вниз по затхлым, навсегда замороженным ступенькам перехода, а вместе с ней вниз потекла и ветошь. Пока прискорбное существо, кряхтя и матерясь, собирало дневную выручку, Дюк слинял вместе с табличкой "Памагите, караул, живу на вакзале" и осознал, что это было действительное вычурнейшее злодеяние, и никакому Раскольникову такое и не снилось.
Темнеющие улицы уже наполнились наметками сценария, возникающего мало-помалу в мозгу Дюка, подобно тому, как заплесневелый свитер вяжется из мотков разноцветной, изжеванной шерсти. Дюк набрел своим летящим шагом на огромный полуразобранный доходный дом, и полиэтиленовая занавесь из развевающихся полос стала превосходной декорацией. Дюк занялся сценографией прямо на ходу и подумал, что неплохо было бы перенести именно сюда крутящуюся трехчастную площадь. За неимением сценической техники он пристроил на левый край покосившийся силуэт фонаря с оголенными проводами и обугленным кругом вокруг. Выходило, как будто одного из тамплиеров поджаривали на костре, и с точки зрения Дюка совсем даже и пристойно. Пол расцветился тяжелыми пятнами канализационных люков, а в противовес контровому свету, придававшему шарм фонарю, направо загорелся огонек одинокого телевизора в отсвете его стеклянного витринного обиталища. Тут Дюка слегка сбил с толку любимый Зигмунд. Если фонарь - символ мужского начала, то для создания конфликта совершенно необходимо женское, ярко выраженное. Липкое и манящее. А как какое начало рассматривать телевизор? Если никакое, то противоречит это Зигмунду, да еще как. Если женское, то это уже слишком по-пелевински. А плагиатом Дюк заниматься не любил хотя бы потому, что всегда интересно самому с самого начала изобретать велосипед, хотя бы потому, что в результате получается пылесос. Промучившись основательно, Дюк понял, что женское начало должно эмпирически присутствовать в самой пьесе, которой еще не было. Для завершения сцены Дюк подкинул куда-то наверх фиолетовых шариков закопченных звезд, и не нашел ничего лучше, чтобы куда-то на задний план за тончайшую дымку последнего занавеса, поставить часовню как две капли коньяка похожую на рождественскую елку. Часовня делала сцену однозначно менее депрессивной, и маячила на заднике этаким светлым будущим. Дюк подумал еще, что неплохо слегка помять пространство. И засандалить за прозрачный занавес лесенку-стремянку для того, чтобы все не было египетски-линейным. Что, собственно, он и сделал немедленно, позаимствовав этот крошечный переходик вместе с газопроводом, над которым он был проведен. И часовня наполовину заслонилась огромным вентилем, который придавал специальный колорит всей сцене.
Третий звонок прозвенел неслышной россыпью ветряной музыки, повешенной где-то под куполом и оттого из зала невидимой.
На дымчатом занавесе проступил неясными шорохами второй состав, вроде бы живой, но больше необходимый для мебели. С вывески соседнего магазина Дюк снял главных действующих лиц - золотистые Моссельпромовские ножницы, разлетающиеся трескучей кадрилью по незаполненной авансцене, и огромную селедку с тусклым невидящим глазом. Тени на заднике стали приближаться, но Дюк умелым дыханием превратил их в остекленевшие сгустки мороза на грязи водосточной трубы, когда в кристалликах жидкости застревает вся копоть и неизвестные волокна, накопившиеся за год, абсорбированные из воздуха, и ждущие своего часа для того, чтобы с первой оттепелью рухнуть вниз, на голову зазевавшегося танцора кордебалета.
"Все равно, я - постановщик этого мира! - упрямо подумал Дюк,- и могу менять все, что захочу. И мне плевать, что нет женского начала. Значит, так оно и лучше, я вообще могу все изменить, сдернуть пластик декораций и изничтожить второй состав, да и первый тоже".
И одним мановением извилины, он стер все свои прежние усилия, и сцена открылась перед ним в своей восхитительной наготе. Лишь где-то в глубине тускло маячила всеми забытая обертка жвачки. Зато дом открылся полностью, всеми двадцатью восемью и тремя пятыми своих глухих зияющих и затягивающих внутрь окон. И Дюк узрел, что вот оно - несчетное количество женских начал, и даже не понял, которое из них выбрать.
Но он бросил моделировать эту сцену. Потому что его отвлекал трескучий звук бутафорских апельсинов, катившихся по расщелинам мостовой из неумелых рук безработного клоуна.
26 декабря 2026 года