Прошло два года.
09 марта 1995
Читаю статью С. Аверинцева о Юнге. Обсуждается идея о «масках» и «самости». «Маска есть то, что по сути человек не есть, но за что он сам и другие люди принимают этого человека». Маска – продукт социальности. «Самость» же – в большей степени Я, чем само Я: «Стань тем, что ты есть!» Самость, по Юнгу, - цель жизни, т.к. она дает полное выражение той комбинации, которая именуется индивидом. Гессе - о своем «Степном волке»: «История степного волка рисует болезнь, но не такую, которая ведет к смерти, не конец, но обратное этому: выздоровление». Аверинцев комментирует «Пафос трудной борьбы за выздоровление, за построение недостроенного Я…». Эта мысль для меня очень важна. Мне нужно достроить себя до себя, но прежде – понять себя. Муж был прав, когда говорил, что у меня нет своей самости, что я выхожу из ситуаций («достраиваюсь») за счет мужчин. Сейчас меня тянет в литературу, искусство, философию, меньше – в религию, хотя в Париже это влечение было очень сильным. Деловое начало – всего лишь маска, я в ней - не я. В Париже и Италии все в группе удивлялись моим изменениям, потому что сняла маску и стала такой, какая есть. Достраивание себя до себя, выздоровление через мучения и борьбу с масками - главное заграничное достижение.
О любви и творчестве. Любовь направлена вовне, она не дает расти, забирает всю творческую энергию, превращаешься в раба любви, приносишь себя в жертву, и только потом, при ее утрате, получаешь, взамен, возможность развития, появляется энергия, которая была связана любовью. Творчество же захватывает изнутри, идет невидимая для других работа. Почему о творческих людях так много побасенок и анекдотов? Потому, что они углублены в себя, и ничего вокруг себя не видят. А любовь - это развернутость на другого, отказ от себя, своего «Я». Это всегда жертва ("Любви без жертвы нет, и если/Нет жертвы, значит, нет любви." - Северянин). Тоже летаешь, тоже светишься, но внутренней работы не происходит. Весь прежний опыт становится топливом для любви, в этом чувстве он «сгорает» и обнуляется, поэтому любишь всегда впервые. Чем больше опыта, тем сильнее, стрАстнее. Я не имею в виду любовный опыт, хотя и он немаловажен. Опыт духовный, опыт работы души, который приобретаешь через творчество, преодоление, страдание.
26 марта 1995
Сегодня читала Александра Володина, в конце жизни переживает кризис. Его мысли:
«Исключительная отдача себя чувству греховности приводит к ослаблению жизненной силы. Как преодолеть это и перейти к душевному подъему?»
«Было разное. А вспоминается чаще плохое».
«Перестал понимать, как жить? Что делать? Ради чего?».
«Беспричинная тревога. Подавленность. Одиночество. С годами меняется многое. Обиды превращаются в вины».
«Она все время искала хорошего человека. Но ей все время попадались такие, что умели казаться хорошими и принимать за это плату. Она платила и платила»,
«Бог мой, приведи меня к чему-нибудь. К успокоению? К новой жизни? К единению с людьми? К преодолению слабостей моих? К смерти?»
«Некогда было спрашивать, из какой он семьи? Это сказывается на характере человека очень сильно. Я из плохой семьи. Из бесправия и унижения. Без любви к родителям, их, по существу, и не было. Да еще самоутверждаться надо».
«Если сесть на скамейку…, а еще не весна и снег сер и небо серо, возникает мысль: «Жизнь проиграна!»
Вот так и я сейчас живу. А еще идти и идти!
11 апреля 1995
Читаю Гессе. Даже странно. Писала раньше, что рассыпалась на мелкие части и как будто из тех частей надо собрать себя новую. У Гессе – та же идея в «Степном волке»: надо играть с собой в шахматы, рассматривая себя как множество фигур. Каждая может стать либо пешкой, либо королевой. Найти новый стержень, или новую картинку, в которой все тоже и все по-другому. Или его же мысль, которую выражала по-другому, когда писала, например, о Париже, что чем больше разнообразия, тем круглее, полнее, глубже, дальше, шире. Потому что, пишет он, «по поводу каждой истины можно сказать нечто совершенно противоположное ей, и оно будет одинаково верно. Истину можно высказать, облекая в слова лишь тогда, когда она односторонняя.
Односторонним является все, что мыслится умом и высказывается словами – все односторонне, все половинчато, во всем не хватает целостности, округленности, единства. …Но сам мир, все сущее вокруг нас и в нас самих, никогда не бывает односторонним. Никогда человек или деяние не бывает ни совершенно святым, ни совершенно грешником». Всего во мне намешено, как и в любом, но именно потому, что много намешено, возможно, и вызываю неоднозначную реакцию, меня любят и ненавидят одновременно. Но самое тяжелое, в чем Гессе бесконечно прав, человек должен через всё пройти сам, никто не может дать истину или мудрость со стороны. Надо выстрадать самому, пережить истину самому, выжать её самому, только тогда это ТВОЯ истина.
В последние дни плачу навзрыд, но так, будто это плач новорожденного. Раньше были слезы безысходности и умирания. Какой-то другой человек поселился внутри. Отподчинялась, отлюбилась, отстрадалась.
08 мая 1995
В Париже всё было скоротечно, сконцентрировалось в два месяца, цунами, сильный удар, всё смыло. Сейчас - как в замедленной съемке. Сама себе твержу: «Не спеши, не спеши, не спеши, время работает на тебя». Строю себя заново, на свой страх и риск, когда возвращаюсь в свой дом, в свой мир, мне становится хорошо. Пока единственное достижение: стало с собой интересно .
29 мая 1995
Как только чувствую свою отличность от других, не в смысле превосходства, а в смысле – другая, успокаиваюсь. Как только концентрируюсь на суждениях и оценках или возвращаюсь к сравнению, чувствую тоску. В первом - уникальность имеет положительный акцент, во втором – отрицательный: «А как другие меня воспринимают?» Как будто в этом ценность человека, а не в его уникальности. Делаю акцент на первом: «Я не такая как другие». Я ни для кого, для себя, сама по себе, я есть. Я не хочу к людям «относиться», я хочу быть собой, никого не трогая. Принимать меня или нет – дело других.
Но за это надо платить. Я плачУ одиночеством, срывами, злобой, агрессией как ответной реакцией на свою непохожесть. Надо завоевать право не оглядываться на других. Точнее – научиться не бояться быть непохожей, не бояться, что тебя заклюют. Я ЕСТЬ, и все. Но надо понять, ЧТО я есть. Раскол внутри из-за желания одновременно и быть собой и нравиться другим, быть как все. Не выходит. Либо то, либо другое. И каждый выбор порождает свои проблемы и свои кризисы, имеет свою валюту и свою цену.
Цена первого – близкие и родные, цена второго – ты сам. Как сохранить то и другое? Или эта дилемма не имеет решения, или может быть компромисс? Я хочу найти компромисс, и страдаю от того, что не могу его найти. Меня радует разнообразие, уникальность других, при условии, что они не требуют от меня быть такой же, как они. Я не хуже и не лучше других. «Хуже – лучше» - из другой парадигмы (где эталон, с чем сравнивать?). Оценивают положительно тех, кто укладывается в стереотипы, похож на других, удобен им. Чем больше отклоняешься от других, тем больше отрицательных реакций.
06 августа 1995
СТРАШНЫЙ СОН: много-много трупов из-за какой-то катастрофы и полу-трупов – из-за голода. Надо и тех и других грузить в машины, я боюсь и притворилась спящей. Когда во сне открыла глаза, думала, что все кончилось, а, оказывается, нет. Когда проснулась по-настоящему, никак не могла определить, что значил мой сон. Наверное, это значит крутой поворот в жизни, крах прошлой.
09 сентября 1995
Снился Париж. Приехала новая группа в предместье Парижа на учебу. Я участвовала в обучении группы, но как-то странно участвовала: преподавательница никак не могла найти мне применение. Я ушла на перерыв, возвращаюсь, когда занятия уже шли полным ходом. И почему-то в ночной сорочке, сверху – халат, но все видно: мое обнаженное тело, я без трусиков. Было неудобно, но делала вид, что все нормально. Хотела увидеть Париж, но увидела только издалека несколько типичных черепичных парижских крыш, которые едва виднелись среди домов нашей застройки. Париж теряется среди нашей жизни.
Проснулась в 4 утра. Мне нравится процесс утренних размышлений. Болезнь, в которой идет борьба между «Я» переоценивающим себя, и «Я», смотрящим на себя объективно. Борьба первого со вторым, умение смотреть на себя объективно и одновременно принимать себя, какой бы ни была. Чувствую недомогание по утрам и ночью, когда просыпаюсь. Охватывают страх и отчаяние.
Начинаю думать, пытаюсь понять, что случилось. А случилось то, что никак не могу переболеть этой болезнью, прививка не дает иммунитета. Мне очень больно, происходит «ломка». Выход из Парижа, этого наркотического опьянения, чуть не стал смертельным. Состояния опьянения, наркотиков или течки в период весны, как в Париже – неуправляемы, в этом состоянии ты - вещь.
Праздник Янки Купалы в Шампани. Огромный костер и вокруг - танцы, праздник, пьяный смех, разгул страстей, как в кино. На таком празднике человек чувствует себя Богом (хотя бы на время). Здесь прорывается мощь природы и естества. Им дают простор. В Париже всего этого было в избытке – природа, музыка, любовь, свобода! Я пьянела, шалела, сходила с ума. Ницше пишет, что дионисийские праздники, оргии – это дни духовного просветления. А может быть помрачения? Потому что одновременно раздается крик ужаса и тоскливой жалобы о невознаградимой утрате естественности.
Впервые видела такое. В России такой традиции нет, она сохранилась на Украине и в близких к католической вере территориях. Выпускать Джина из бутылки очень опасно. Хотя у нас есть масленица. В прежние, дореволюционные, времена были заимки, специальные места, в которых человеческое естество раскрепощалось и, выпустив его из нутра, человек вновь возвращался к нормальной жизни. У Лескова про это есть замечательный рассказ.
Мне нравится ничего не делать, спокойно размышлять. Мне кажется, в этом что-то есть. Но у меня сплошные пробелы. Плохо знаю историю, литературу, культуру. Малообразованная, как все разночинцы и демократы, вышедшие из низов (Добролюбов, Чернышевский …). Так формировалась советская интеллигенция взамен русской аристократии: бройлерные цыплята с длинными ногами и маленькой головкой. Скороспелки. Все хорошее требует длительного времени и долгих усилий.
Наконец-то поняла. Чтобы сохранять движение по линии жизни, нужно чтобы постоянно происходили события, усложняющие горизонтальное движение и усиливающие вертикальное. Двигателем является энергия чувств, эмоций, возможностей, появляющаяся на линиях столкновений: в конфликтах, несчастьях, утратах. Все это топливо, все это двигатель. Потому что это - не от разума, от жизни. И надо заботиться о том, чтобы это топливо было всегда. Значит, перестать жить в ладу с окружением. Каждое столкновение - переводить в ступеньку, ведущую вверх. Вот почему артист, писатель, художник тем лучше, чем больше неудач, несчастий, боли. Они дают им толчок, продвигают вверх. Без трагедии нет художника, нет артиста, нет писателя. Но нужно еще соорудить двигатель и определить маршрут. Есть топливо, куда его вливать – вот в чем вопрос.
24 сентября 1995
Метафизическое утешение, идущее от стихии и природы (праздник Янки Купалы в Шампани и океан в Нормандии) скрыто живет за цивилизацией. Стихия – безграничность, мощь, глубина! Ницше: «Тонкому, склонному к страданию человеку грозит опасность отдаться буддизму, отрицанию воли, его спасет искусство и через него жизнь спасает для себя человека. Это происходит из-за того, что в момент восторженности дионисийского состояния (я в Париже) с его уничтожением пределов и границ существования, наступает летаргический сон, в котором проваливается вся прошлая жизнь, она как бы стирается, ничего не помнишь. А когда просыпаешься, то все становится в этом мире противным, от нее тошнит. Видна вся ее бессмысленность. Желание действовать пропадает. Однажды познав истину, сущность вещей, противно действовать, работать, что-либо делать». Это то, что со мной происходило, когда вернулась из Франции в Россию.
Со слезами возвращалась к работе. Меня тошнило от нее. Я ее ненавидела. Я и сейчас ее ненавижу. Я ничего не хочу переделывать. Я ничего не хочу делать. Мое действие, мое желание что-либо изменить, ничего не может изменить в вечной сущности вещей. Познание убивает действие, для действия необходимо покрывало иллюзий. Я исчерпала свои иллюзии. Видны только нелепость и ужас. Необходимо нечто, что может вызывающие отвращение мысли об ужасе и нелепости бытия перевести в представления, с которыми еще можно жить.
Надо понять, как историческое время превращается в конкретную судьбу.
15 октября 1995
Когда, после долгого молчания, начинаю говорить, не могу привыкнуть к своему голосу, он диссонирует с моим внутренним самоощущением, текучим, мягким, неосмысленным, неопределенным, неоформленным. И вдруг этот резкий, жесткий, уверенный в себе голос, который ставит под вопрос весь мой внутренний мир, внутреннюю жизнь и движение. Ощущение полета прерывается моим голосом, который вобрал в себя всё, что идет от внешнего мира. Он приспособился к нему, а от меня – отвык. Он стал частью моей маски. Я часто хочу изменить голос, сделать его соответствующим моему внутреннему самоощущению, не получается. В Париже была гармония голоса и внутренней жизни.
19 января 1996 г.
Останавливаюсь. У меня опускаются руки: хочу выразить себя, а происходит подражание другим. Хочу писать красиво, делать как другие, я как бы подхватываюсь тем, что уже существует и заставляет плыть по течению, я становлюсь инструментом. Начинаю играть, исчезает непосредственность, которой хочу достичь, получается фальшиво. Понимаю, что вышла из того возраста, когда непосредственность не была фальшью.
Мой опыт, мои годы, мои переживания говорят, что все это было и повторение, тиражирование уже имеющегося – прокручивание барабана вхолостую, ничего не дает. Только резонерство.
В Париже было хорошо, потому что такого у меня ни с кем никогда не было. Здесь - всё стало повторяться. Чувствую, что не живу, а только меняю по сложившимся стереотипам маски, одежды… Меняется контекст, а сюжет – остается, повторяются мотивы, повадки, поведение. Тянется шлейф уже сложившегося и заставляет делать так, а не иначе.
21 января 1996 г.
Проходит только первый месяц 1996 года. Но как будто год уже прожит. Заметила, что как только становится ясным и четким то, что предстоит, так возникает ощущение, что всё это уже свершилось, и начинаю говорить об этом времени как уже о прошедшем. Так и в работе. Как только становится ясно, что должно быть, теряю интерес, надо начинать делать что-то другое. Поэтому часто, может быть, слишком часто, не довожу дело до конца. Мне становится скучно, т.к. знаю, что должно произойти.
Значит, там, где неясно, трудно, неопределенно, там - интересно. Вчера в «Умниках и умницах» Один – норвежский герой – получил мудрость ценой своего левого глаза (рациональность). Остался правый. Правополушарный – это художественное, интуитивное мышление. Мудрость ценой безумия!
Человек живет, пока ищет себя и умирает, когда находит. Это к вопросу о ясности и неопределенности. Как только происходит закрепление за чем-то, наступает смерть. Закрепленность – это смерть. Незакрепленность дает возможность игры, движения, это шарнир, на котором держится многое. Многообразие и есть главное. Закрепленность в языке –тоже смерть (Барт). Человек – это шарнир: он, в силу незакрепленности, может разворачиваться в разные стороны, имеет много степеней свободы, как свободный атом.
У Пикассо шарнир - зритель: поворачиваясь вокруг оси, вокруг набора элементов, выстроенных Пикассо в определенном порядке, зритель начинает видеть СМЫСЛ, но не раньше, чем только обернувшись полностью вокруг. Так только закончив книгу, понимаешь ее смысл. Только после смерти можно сказать о смысле и значении человека. Пока человек не умер, нельзя определить смысл его жизни. Ницше – «человек - это мост»: пока человек идет, пока не закончен круг его жизни, нельзя судить о смысле. Если смысл проявляется раньше, значит, человек уже мертв, даже если продолжает жить.
Бессмысленность мира – это БЛАГО, если бы был смысл, то каждый просто бы прикреплялся к нему, человеку не надо было бы выстраивать собственный смысл, стремиться к свободе, данной ему изначально. Его в детстве прикрепляют, закрепляют, социализируют. Но суть человеческая остается – оторваться от этих спасительных закреплений, пуповин, спасательных кругов. Надо вырваться в бессмысленность мира, ощутить его, а потом бросить якорь в бессмысленности там, где найдешь смысл. Неопределенность тем и хороша, что здесь ты хозяин, ты можешь наслаждаться бессмысленностью, как многообразием возможностей и степеней свободы, ты можешь ее пугаться и убежать туда, где дан смысл другими, можешь навсегда покончить счеты с миром, можешь, наконец, сам выбрать линию движения. И это все дает бессмысленность мира.
25 января 1996 г.
Социальность – это всегда властные отношения и, вступая в них, надо сознавать все их последствия. Моя конфликтность – это всегда реакция на властные отношения: сначала поддаюсь («да, да, да»), вступаю в игру «господин-раб», заняв позицию «раба», а потом кричу «Мы – не рабы, рабы – не мы», устраиваю скандалы и революции. Изначально надо диагностировать властную ситуацию и говорить ей «НЕТ».
Надо строить не властные, а продуктивные отношения. Т.е. рядом с другими площадками строить свою. Воспроизводство властных отношений и ориентация на них происходят из-за отсутствия СВОЕЙ жизни, СВОЕГО стержня, СВОИХ интересов. Тогда и гипертрофируется внешняя жизнь, замещающая пустоту самости. Социальность по определению есть властное отношение. Жить в социальности – значит, научится жить во властных отношениях. Выйти из них можно, только выйдя за пределы в другое, асоциальное пространство. В Творчество!
30 января 1996 г.
Жизнь начинает обретать дополнительное измерение и вообще становится другой, чувствую, что главное – не в работе, не в движении и действиях, а в порождении дымки, тумана, который обволакивает реальность. Туман покрывает то, что видишь, слышишь, чувствуешь, он делает невидимое настоящим, а видимое и слышимое – ненастоящим. Видимое только повод, оно приобретает многомерность, разрастается, теряет очертания, обволакивается мыслями, твоим «Я». Ты становишься главным действующим лицом, потому что без твоего тумана все плоско, мертво, бездыханно, безразлично. Как Париж в первые полтора месяца. Этот мир надо пропитать собой, напоить своими эмоциями и мыслями, чтобы он стал твоим. Не эмоциями-реакциями на его насилие над тобой, а эмоциями над эмоциями.
05 февраля 1996 г.
Лучше всего чувствую себя во сне, не физически, а психологически, тот мир более адекватен моему внутреннему ощущению: там все плывуче, мягко, безгранично, неопределенно, туманно, естественно для обитания души. Просыпаясь, оказываюсь в чужом мире, куда меня насильно переселяют, где надо что-то всегда делать, куда-то идти, решать с кем-то вопросы. Чувствую этот контраст, мне становится плохо от того, что теряю тот мир и не могу его воспроизвести здесь.
Ночью, просыпаясь, в дремоте, в пограничном состоянии думаю, что смогу наяву воспроизвести эту качель: «сон – не-сон», а сажусь и не могу. Трезвая, и ни в одном глазу ничего из того, что чувствую ночью, когда плыву в сонном тумане. Ненавижу явь, чувствую ее насильственность, этот Сизифов труд. Сон – вершина дня, утро – камень с этой вершины скатывается, и снова должен его поднимать на гору до вечера, чтобы насладиться несколькими минутами счастья на вершине блаженства – во сне. «Освободите от дневных уз!» (Цветаева)
24 февраля 1996 г.
Переход от работы к себе, к тишине, книгам совершается тяжело. Обратное движение – от книг к работе – проще, быстрей, легче, как будто освобождаюсь и бегу от себя. С другой стороны, когда опять погружаюсь в себя, мне тяжело, потому что надо постоянно думать, быть в напряжении, но и хорошо, т.к. понимаю, что это – главное, это – мой мир, мой дом, мое пристанище, здесь я - хозяйка.
Когда выхожу из своего мира, в другом мне надо пристраиваться, демонстрировать силу, не поддаваться. Меня одевают в ту одежду, которая жмет, раздражает, заставляет вести себя в соответствии с ее законами. Но это приносит на время облегчение, потому что освобождаюсь от себя. Понимаю, почему люди не выносят камер-одиночек. В своем мире надо еще уметь жить, надо научиться его принимать и понимать, просто обживать и обжить. Хотя это «просто» - непросто.
Для своего мира мне мало времени, после похода в социальность снова надо к нему привыкать и осваиваться. До тех пор, пока не начну в нем жить так же просто и легко, как во внешнем, будут постоянные стрессы. Внешнее действует на меня странным образом: если нахожусь в нем долго (с утра до вечера: лекции, встречи, подготовка к работе), возникает желание остаться там навсегда, потому что так проще.
25 февраля 1996 г.
Во мне слишком много «добропорядочности», граничащей с пошлостью, чувствую ее железную хватку даже наедине с собой, не говоря уже о проявлении запретов. Но чем больше ее, тем больше пошлости, в которую уходит все запретное, как какой-то сточный канал, запасной выход естественному, но подлежащее общественному запрету и порицанию. Творчество – это уход от, пошлости, повторов, закрепления. Это перманентное разрушение старого и стереотипного, всегда прорыв социальности. И социальность мстит за этот прорыв: она не любит, когда рвут ее ткань, никто этого не любит. Социальность – это живая ткань. Она тоже борется за себя и свое существование.
(Продолжение следует)