Глава VIII
С вами бывает, что во сне у вас болят зубы, те, которых уже давным-давно нет? Вы чувствуете, как дергает в зубе этот чертов нерв, которого и в помине нет….
Или вам сниться, что вы плаваете в реке, а может быть – в море или океане (никогда не плавала в океане, но видела, как люди плавали в Тихом в феврале!), а на том берегу стоят ваши родные, все-все, кого уже нет с вами. И вы стремитесь доплыть до того берега, а вас относит течением. Вода темная, мутная, и вы понимаете, что это сон, ночной кошмар, что вам, по крайней мере, сейчас никак не доплыть туда, где стоят они, молодые, или уже не очень, улыбающиеся или лица их искажены болью, а некоторых вообще не разглядеть: давненько расстались….
Они либо зовут вас, либо сами пытаются доплыть к вам. Но расстояние между вам все увеличивается, и вас все сносит. И тут вы видите, что то место, где они стоят, это вовсе не берег, а какой-то странный корабль, который относит от вас течением. И вы уже не понимаете, кто плывет быстрей, вы или тот корабль, который уносит от вас все дальше и дальше их, тех, кого вы так хотите обнять и прижаться к ним….
Но во сне вы подспудно понимаете, что это сон, что вам туда, к ним, никак нельзя, потому что вас снесет, но уже вместе с ними, навсегда, от этого солнечного берега. И у вас разрывается сердце от неизбежности расставания вновь и вновь, в каждом новом сне…. И вы начинаете управлять во сне своими сновидениями, и у вас получается! Вы отплываете сперва в сторону, а потом выходите на солнечный берег. Но вы ощущаете это как предательство по отношению к ним, таким любимым и родным. И тогда во сне, вы говорите им, нет, вы кричите им:
- До встречи!
Но крика во сне не получается. Ваша гортань как парализована. Они просто вас не слышат, потому что вдруг вы понимаете, что им до вас нет уже никакого дела. И тут вы просыпаетесь окончательно. За окном темная ночь, полная тишина, только стучат часы и почему-то поскрипывают половицы, как под чьими-то легкими шагами. От ужаса сердце куда-то обрывается. И вы шепчете: - Господи, но не так же скоро….
…Звонила Майя из Одессы. Она сказала, что скоро приедет. Так что можно будет с ней встретиться, через столько лет! Майя – дочь тети Нины от ее брака с Георгием Бурлаковым, родственником со стороны деда, маминого отца. Тетя Нина приходится нам родственницей дважды: во-первых, она дочь Леонтия Жарова, родного брата Николая, Лидиного отца, то есть, родная Лидина тетка. Во-вторых, она жена этого самого Бурлакова, который был в прямом родстве по материнской линии со Свиньиными, т.е. по линии прабабушки Веры и матери деда, в честь которой дед и назвал мою мать Верой….
Со всей этой родней не так легко было разобраться. Слава Богу, я побывала в Одессе у тети Нины в конце 80-х годов прошлого столетия, и она мне кое-что рассказала о моих Луганских предках. А Лида кое-что добавила.
Какая обида, что не было у нас привычки расспрашивать о семейных делах наших родителей и прародителей. Но кое-что я все-таки раскопала.
…Мы приехали в Одессу с мамой жарким июльским днем. Отец появился позже, через дней десять. Был занят на работе. Потом я узнала, что пытался поступить в университет на истфак, но не попал: офицер, но пятая графа….
На вокзале нас никто не встречал. А мы никому и не писали, что едем в Одессу. Такая беспечность! У нас был адрес квартиры в центре города, по ул. Короленко 13, совсем близко от Оперного театра. Дома оказалась только работница и дядя Саша. Нас, конечно, впустили, когда мама назвала себя: - Вера Астрова. Это мамина девичья фамилия. Почему Астрова, объясню позже. …
Мы оставили свои чемоданы в прохладных, затемненных каштановой листвой комнатах с инкрустированным перламутром карточным столиком, высоченными книжными шкафами, заполненными до верху книгами. Через пятьдесят лет комнаты были все такими же затемненными, и шкафы стояли у тех же стен, но все было в таком запустении! И книг в шкафах почти не осталось. Непонятно, куда они делись. Возможно, ушли в вечность вместе с их хозяином.
Мы отправились на дачу, на 12-ую станцию Фонтана. Адрес нам дал дядя Саша, Сан Саныч, как все его называли. Но с нами он не поехал: была пора приемных экзаменов в институте, где он преподавал физику и математику, а потом стал профессором, специалистом по теории морских волн, и проректором….
Мы доехали до вокзала, и пересели на знаменитый открытый одесский трамвай, который курсировал по району, известному под названием Большой Фонтан или просто Фонтан. Пока мы ехали в трамвае, я все искала глазами этот “большой фонтан”, но так и не увидела. Не могу передать всей необычности этой поездки для меня, девочки, выросшей в какой ни какой (Киев, конечно, не Москва), а столице и воспитанной бонной, бывшей аристократкой.
Трамвай был забит до отказа, мужчины висели даже на подножках. Пахло едким потом и нечистой одеждой. Нам повезло: мы сидели на местах у “окна”. Почему в кавычках, потому что окон не было, а были ажурные металлические ограждения с перилами. Трамвай продувался бы со всех сторон, если бы не был так забит людьми. Было страшно жарко, летела пыль и тьма мух, которые бессовестным образом путешествовали верхом на трамвае, пассажирах, клумаках, корзинах с продуктами и овощами, ягодами, свежей рыбой – народ возвращался с рынка, Привоза, как его называли. Мухи садились на глаза, на губы, я отплевывалась, как могла, а они все равно лезли в рот! Такого количества мух я больше никогда и нигде не видела в своей жизни.
Потом мне папа объяснил, что после шторма, когда водоросли выбрасывает на берег, к ним слетаются мухи, чтобы поживится всякой живностью, застрявшей в этих самых водорослях. Берег был не так далеко от трамвайной линии. Во всяком случае, был слышен рокот прибоя. Шторм в тот год был тоже из ряда вон выходящим: море штормило почти весь июнь и июль, и температура воды в море была всего лишь + 10 градусов по Цельсию. И это-то в июле!
Я уже знала, что такое море: за год до этого мы с мамой отдыхали в Евпатории. Но сегодня мы ехали на дачу к Костюковым на 12-ю станцию Фонтана.
Мы, как и следовало ожидать, вышли не на той станции и еще какой-то кусочек плелись по жаре в жуткой пыли до указанной в бумаге дачи, расспросив дорогу у любопытных соседей, которые спрашивали, кто мы, откуда, к кому, и т.д. В тогдашней Одессе, похоже, все знали всё и обо всех. Мы остановились перед калиткой. Она была заперта изнутри, но справа от нее был старинный звонок, который надо было повернуть и он издавал звук наподобие звука трамвая. На калитке висел ящик для писем.
Мама позвонила. Довольно долго никто не реагировал на наш звонок, но мы слышали, что в саду есть люди. Мама позвонила еще раз. И тут мы увидели, что по аллейке к нам направляется статная дама в длинном атласном халате, с толстой черной косой, уложенной вокруг головы в виде короны, с длинным мундштуком с тонкой дамской сигаретой. Дама медленно шла по аллее, засаженной высоченными белыми лилиями чуть ли ни в человеческий рост, во всяком случае, выше моей мамы. Дама неторопливо подошла к калитке, широким жестом открыла ее. Все в ее жестах и мимике говорило о том, что эта дама знает себе и своей незаурядной внешности цену.
Открыв калитку, дама спросила низким грудным голосом:
- Вам кого?
- Мы к Вам, - ответила мама. – Я из Киева….
Мама не успела договорить, как дама вдруг спросила тоном директора школы:
- Вера, Астрова? Я узнала тебя. Ты помнишь, вы ведь еще с мамой останавливались у нас в Луганске.
- Да, тетя Нина, это я. Как вы меня узнали?
- Похожа, похожа…
Тетя Нина не уточнила, на кого, на маму или папу, или на саму себя…
- А это ж кто, как тебя звать? – спросила она вдруг совершенно естественным, ласковым тоном. И голос даже стал выше, без низких модуляций.
Потом, через много лет, когда я впервые услыхала голос моей будущей свекрови и увидела ее, я вдруг мучительно пыталась вспомнить, кого же она мне напоминала и манерой, и модуляциями низкого менторского голоса. И только через много лет, когда мне самой было уже сорок пять, и я приехала в Одессу с группой знакомых ребят читать свои стихи в Одесской филармонии (громко сказано! Так, в небольшом зальце действительно одесской филармонии, днем, где собралось человек 20 любителей поэзии и знакомых), я вновь попала в профессорскую квартиру на Короленко, 13 и поняла, кого мне напоминала моя свекровь: тетю Нину…
Я вдруг застеснялась и по-детски прижалась к маминому бедру.
- Ира, - ответила за меня мама.
- Ну, что ж мы тут стоим у калитки, проходите в дом, - сказала уже совсем по-родственному тетя Нина.
И мы переступили порог этого “дома”, верней, роскошного старого сада, с огромными фруктовыми деревьями, широкие ветви которых делали сад темным и прохладным. Мы двинулись по аллее к дому, который просвечивался сквозь листву деревьев и кустов белыми старинными колоннами. Мы продвигались в глубину большого сада, и я смотрела по сторонам. Справа за деревьями вился виноград и на лианах уже были видны довольно большие, но еще неспелые, хотя и черные грозди. Слева, у забора, на сложенной из кирпича печурке, “грубке”, как называют ее в украинских селах, полная пожилая женщина в широченной длинной черной юбке, в плахте, в широкой белой полотняной блузе и в “очіпку” варила в медном тазу вишневое варенье. Что это вишневое я поняла по запаху, который разливался по саду, дурманящий запах простой черной спелой вишни! Она плавно помешивала варенье в тазу громадной деревянной лопаткой и покрикивала на рядом стоявшего “дідуся у білих полотняних штанях, білій полотняній сорочці і солом’яному брилі”, чтобы он во время подбрасывал поленья в открытую дверцу грубки. Дед был на босу ногу.
Он медленно подходил к кучке дров, сложенной у забора дачи, выбирал несколько полениц, рубил их тут же у печки на тонкие щепочки и подбрасывал в печку.
- Мама, - крикнула тетя Нина. – Вера приехала из Киева, Линина и Михаила. Помнишь?
Пожилая женщина медленно развернулась, помахала рукой:
- Идите в дом, - командным тоном сказала она.
И сразу стало ясно, откуда у тети Нины такой тон: фамильный.
Маму тети Нины звали Ефросиньей, а отца, “дідуся у брилі”, звали Леонтий Титович Жаров, отец огромной Жаровской семьи. Одним из его сыновей и был Николай Жаров, отец Лиды Жаровой, единственной маминой двоюродной сестры еще оставшейся в живых.
До войны Жаровы жили в Луганске. Дом у них был большой, у вокзала. Там при доме был огромный сад с пасекой. Мама рассказывала, как они, маленькие дети играли в том саду в жмурки и прятались за огромными кустами смородины и малины. Еще дедушка их угощал различными сортами меда.
И вот теперь, в Одессе, мама вновь видит этих стариков, копошащихся в саду, но уже саду их дочери. Дом в Луганске сгорел во время войны, сад вырубили, и сейчас уже никто не покажет вам, где жил старый Титыч и Ефросинья, у которого был потрясающе вкусный мед….
Мы вошли в дом через великолепную круглую веранду. Нам показали комнатку, где мы сможем заночевать. В сравнении с размахом сада и веранды, комнатенки на первом этаже дома показались нам малюсенькими и темными.
- Здесь вам будет хорошо, не жарко, - сказала тетя Нина. – Раздевайтесь. Там за домом душевая. Примите душ и пойдем обедать.
После душа, еле-еле льющейся из душевого зонтика струйки горячей, нагретой солнцем воды, мы пошли переоделись в комнатенке. Кровать была большой, “пушистой” как сказала я маме. На ней было множество подушек и белое пикейное одеяло. В углу висели образа с рушниками.
Я, ребенок, родившейся от брака еврея и полу-русской полу-украинки была хорошо знакома с традицией вешать в углу иконы, лампадку. Я видела такое у моей бабушки, когда была еще жива наша прабабушка. В марте того года, как я уже писала, ей исполнилось 100 лет. В комнатке пахло сыростью, как в хате с земляным полом, хотя пол тут был устлан крашеными досками.
– Вера, идите, обед на столе, – крикнула тетя Нина.
Мы вышли на веранду. Большущий круглый стол был накрыт белой скатертью. Он был сервирован по всем канонам. Посередине стола стояла большая фарфоровая супница с огромным серебряным черпаком. Нам начали разливать ароматный постный борщ с бычками. Я, которая вообще не ела ничего кроме как какой-то каши или бульона, котлеты с картошкой, и то под страхом смерти и угрозой быть побитой папиным офицерским ремнем, я уплетала за обе щеки этот ароматный потрясающий одесский борщ!
- Наш, Луганский, с гордостью сказала тетя Нина.
Иногда такой борщ варила моя бабушка Лиина, если ей удавалось купить бычки в томате. Она ведь тоже была родом из Луганска, и моя мама тоже родилась там. Чаще она варила постный фасолевый борщ с грибами, либо с таранью. Борщ с бычками был деликатесом. Тут, в Одессе, бычки в те времена не были проблемой. Море вообще еще кишело всевозможной рыбой и разной другой живностью…. Но об этом попозже.
Мама была в шоке от моего аппетита, так как я согласилась на добавку, чего вообще НИКОГДА в жизни со мной не случалось. Я была хилым, худым детенышем. Дома во дворе меня дразнили скелетом. Тут же в Одессе я слопала полторы тарелки борща, бефстроганов с пюре и все запила густым, сладким компотом. Когда тетя Нина предложила пройтись по местности, чтобы ознакомиться, я отказалась. Мама отправила меня в комнату, я завалилась на мягкую кровать и через секунду уже спала без задних ног. Что мне приснилось в мой первый сон в Одессе, трудно сказать. Дети редко запоминают надолго свои сны. Проснулась я от мальчишеского голоса, который кричал:
– Ба, я кушать хочу. Давай скорей. Сейчас за мной зайдут.
Я выглянула из двери. За столом сидел мальчик лет 11-12, жутко худой, как цыганча загорелый, с жесткими выгоревшими вихрами на заросшей голове, торчащими в разные стороны.
– Ой, ты кто? – спросила мальчишка, увидев меня.
– Ира, - сказала я застенчиво.
Я всегда боялась мальчишек, они часто меня лупили во дворе, если рядом со мной не оказывался мой “охранник”, моя соседка по квартире Катя. Здесь Кати не было, и как себя вести, я не знала. Я спряталась за полотняную портьеру. Потом выглянула опять. Мальчишка поедал борщ, запихивая всю ложку полностью в рот, как это обычно делают мальчишки.
– Игорь, как ты ешь? – с укором сказала бабушка Ефросинья. – Ирочка, иди познакомься с Игорьком.
– А мы уже познакомились, – буркнул Игорь.
Его явно не прельщала перспектива возиться с какой-то непонятно откуда взявшейся девчонкой, бледным тощим заморышем с огромными черными глазами и дурацким бантом на голове. Он был серьезным взрослым мужчиной, которому не было никакого дела до всяких сопливых Ир. Но, все-таки, понимая, что я вышла из бабушкиной комнаты неспроста, он сказал:
– Иди сюда. Хочешь, я тебе что-то покажу?
И, не дождавшись моего ответа, потянул меня за дом. За домом рядом с душевой был сарай, в котором что-то происходило, оттуда исходил какой-то непонятный мне звук. Он потянул меня к сараю, приоткрыл дверь … и я ахнула: в сарае стояла самая настоящая маленькая лошадь! Она жарко дышала, и, мне показалось, улыбнулась Игорю, когда он погладил ее по морде и дал что-то пожевать.
– Это мой, – гордо сказал Игорь. – Папа подарил на день рождения. Нравится?
– Очень, – тихо сказала я.
По тому, что Игорь сказал “мой”, я поняла, что это была не лошадь, а конь. Совсем еще молодой черный жеребец с белым пятном на лбу.
Так же внезапно, как он затащил меня к сараю, Игорь бросил меня у закрытой его двери, а сам куда-то помчался вверх по лестнице, которая была пристроена к задней стене дома и вела на застекленную часть второго этажа. Я стояла, оторопев, не зная, куда мне двигаться дальше. Вдруг Игорь высунулся из дверей и крикнул мне:
– Иди сюда, сейчас что-то еще покажу.
Энергия из него била через край. Я поняла, что конца и края не будет всяким приключениям. С трудом я залезла на второй этаж: ступеньки были явно не под мой рост. Игорь стоял у старого письменного стола и что-то доставал из верхнего ящика. Зашелестела фольга и Игорь подозвал меня к столу.
– Смотри, только никому ни слова! Идет?
И опять, не дождавшись моего ответа, начал разворачивать что-то, что было завернуто в фольгу.
– Это клятва. Наша клятва, – сказал Игорь, не уточняя, чья. – Сейчас я должен подписать ее кровью.
– Чьей? – спросила я.
– Как чьей? – возмутился он моей тупости. – Своей, конечно. Если захочешь, прочтешь и тоже подпишешься. Ну, как, идет?
– Идет, – прошептала я, хотя не была уверена, что смогу подписать что-то своей КРОВЬЮ.
Вид крови я не переносила с детства. Слишком много мне пришлось увидеть ее на своем еще таком коротеньком жизненном пути.
Игорь вынул перочинный ножик из кармана, надрезал запястье (ужас! Как он не порезал вену?) и выдавил несколько капель крови на какое-то блюдце. Потом взял из чернильницы перо, обмакнул в кровь и подписал листок. Я стояла еле дыша.
– Читай, – скомандовал Игорь. – Нет времени. Надо спешить. Сейчас вернется мама, и тогда я уже никуда не смоюсь.
Я начала читать. Это была клятва в вечной дружбе, в невозможности предательства, клятва в вечной помощи друг другу в делах отечества. Я обалдела.
– Прочла? Давай руку, – твердо сказал он.
– Нет, я боюсь. Я крови боюсь, – пролепетала я.
– Трусиха. Все девчонки трусихи. Вот и Валька отказалась, – сказал презрительно Игорь.
Потом, немного погодя, сказал:
– Ладно, ты еще малая. Вырастешь, приезжай и подпишешь…. Все, я побежал, меня ждут. Ты надолго к нам?
– Не знаю. Скоро папа приедет, и мы пойдем жить к его военному другу. А пока будем, наверно, у вас. А ты знаешь немецкий или французский? - вдруг спросила я.
Мне, очевидно, тоже хотелось показать, что я не такая уж соплячка и тоже чего-то стою.
– Нет, - вдруг с горечью сказал Игорь. – Я в школе учу английский, но у меня одни тройки. – А ты что, знаешь эти языки?
– Да, - с гордостью ответила я. – Меня научила Антонина Васильевна ….
-------
Фото: Так или похоже выглядит некогда заросшая зеленью прекрасная дореволюционная усадьба Костюковых на Большом Фонтане по 12 станции в Одессе. Плакать хочется при виде этого....