Мой восьмой боевой вылет. Учения не в счет, хотя и на учениях приходилось жарко. Пожалуй, на учениях бывало и хуже: там насмерть били свои, и бить насмерть приходилось тоже своих. А это всегда тяжело. Вот так, свалишь у самой земли, из пушки, что торчит из носа, кореша, с которым один ангар на двоих до этого делил, провожаешь взглядом задних сенсоров яркий болид, а сам – вверх, свечкой, подальше от взрыва, потому как жить хочешь. А кореш был самый лучший: приколист и бунтарь, на которого равняться хотелось. И топлягой вместе, из одной цистерны кормились, не жадничали. Боезапасом делились, у кого что в заначке осталось от прошлого вылета. Но вот, он падает, и его уже не спасти. Подло, но жить все-таки хочется. И если бы не ты его, то он бы тебя срезал, и хорошо, если ракетой – меньше мучиться бы пришлось. Потому воешь от тоски и несправедливости жизни, а сам – свечкой, к солнышку, черт бы его побрал!
У нас, авиаторов, закон суров, как в джунглях: кто сильнее, ловчее, умнее, тот и выжил. Слабакам в небе не место.
Радиообмен идет на резервной частоте: дело, выходит, швах. Враг близко, основные частоты глушит, перехват ведет.
«Т1812, готовность тридцать секунд. На выходе брать круто вверх, сразу вступать в бой. Маркер – красный-два. При отсутствии маркера – действовать по обстановке», - голос диспетчера командного пункта механический, неживой какой-то. Казалось бы, сделан этот диспетчер из мяса и костей, а эмоций – ноль. Даже как-то странно: мы, авиаторы, у которых ни единой живой клетки во всем организме, материмся, ругаемся, смеемся, анекдоты в эфир травим, а люди все, как на подбор, сухие. Парадокс, однако.
Страшновато, если честно. Если сразу в бой, со взлета, значит, враг уже обложил базу. Что там, наверху сейчас творится, даже гадать не хочется – мясорубка, одним словом. Ох, милостивый Бог-Авиатор и Пречистая Авиаматка, спасите и сохраните меня, многогрешного. Помогите хотя бы взлететь нормально, а уж там я как-нибудь сам: благо, не первый день в небе.
«Готовность – десять секунд. Включить двигатели. Режим – форсаж-три».
Вот ублюдок! Знал бы, кусок штабного мяса, каково это: взлетать на третьем форсаже. Двигатели потом неделю ноют, хоть вешайся, хоть на стенку лезь. У людей, кажется, такое геморроем называется.
Что поделаешь: приказ есть приказ. Даю форсаж, двигатели едва не порвал – больно, аж сенсоры на мгновение темнеют. Шасси напряглось и тоже болит неимоверно: его стопорные штанги держат. Отпускай, падла! Пусти, сука! Оторвутся же колесики! Как потом садиться буду?!
«Взлет!»
Штанги взвизгнули, соскользнули с шасси, немилосердно ободрав металл стоек. Блин, теперь дня три чесаться буду, как немытый бомж, пока задиры не зарастут.
Рванул вперед. Картинка перед глазами замелькала, выход взлетной директрисы – светлый прямоугольник, в который солнышко заглядывает – стремительно растет, ширится. По директрисе прохожу без сучка, без задоринки, по центральной оси строго. Смотри, диспетчер, ты-то так не умеешь! Куда тебе до меня, авиатора!
Выхожу из темноты ангара на божий свет, сразу – рули вверх, вектор тяги вниз. Пошел, страус, пошел!
Резво добираюсь до восьмисот метров, только потом оглядываюсь. Картинку из штаба, гаденыши, все не шлют, только пеленг на ближайший маркер дают. Совсем зажрались! Придется самому ориентироваться.
Бой идет нешуточный. Девятнадцать наших авиаторов, я – двадцатый. Противник – почти полсотни машин. Диапазон высот сумасшедший: четверо наших у самой земли дерутся, а двоих аж на границу стратосферы загнали. Тактический простор – цилиндр радиусом двести километров и высотой…ну, до этой самой стратосферы точно.
Выкручиваюсь всем телом: реакция у меня хорошая, да и подлетающую ракету я чувствую, даже не пользуясь сенсорами. Ракета, подкравшаяся со стороны сопел, чиркает реактивной струей по моему брюху и уходит вперед, в молоко облаков. Я плюю ей вслед из пушки, и она расцветает романтичным огненным цветком.
Интересно, что за зараза такая мне ракету на хвост посадила? Блин, некогда разбираться с наглым мясом. Мое мясо подсвечено красным маркером, и я его уже вижу: здоровенный файтер в камуфлированной окраске жмется к земле в трех километрах от меня. Не иначе, врубил режим огибания местности и шпарит на цель – отбомбиться. А цель известно, какая: моя родимая база. Ну уж нет, генацвале, не твой день сегодня. Врубаю четвертый форсаж, матерюсь от боли на всех частотах: двигатели – то мои, не казенные! Болят, сердечные. И реактор с ума сходит, перегрев – сто тринадцать процентов. Как бы не надорваться…
Вражеский файтер тяжелее, медлительнее. Не на много, но этого вполне хватает, чтобы я резво догнал его и сел на хвост. Все, дружище, хана тебе пришла!
Файтер мечется, пилот файтера орет в эфир что-то непотребное насчет тех уродов, которые его без прикрытия оставили. Для мяса этот летун вполне талантлив: начинает резво маневрировать, свалившись до пятидесяти метров. Ну да и мы не лыком шиты: ныряю до двадцати, где серьезно начинает колбасить приземная турбулентность, и оказываюсь у него под брюхом. Хоть и неуютно на такой высоте, но зато какой простор возможностей! Теперь ракетой меня проблематично достать: скорее всего, уйдет колобашка в землю и только пощекочет взрывной волной.
Иду за файтером плотно, дистанцию снижаю, чтобы врезать наверняка. А файтер знай себе петляет вдоль каменистых холмов. Хочет меня приподнять, падлюка! А вот хрен тебе! Хочешь потягаться со мной – спускайся хотя бы до тридцати. Говорю это вражьему летуну прямым текстом в непечатных выражениях, попользовавшись вражьей частотой радиообмена. Летун меня не понимает, или понимает, но не так, как надо: около очередного холмика пытается уйти в свечку. Не врубается, что ли, что на вертикалях у меня все преимущества: и скороподъемность, и высота свечки до сваливания в штопор, и маневренность получше, чем у его крылатого бегемота?
Иду в свечку следом за ним, и уже на пятистах метрах оказываюсь от него на расстоянии пистолетного выстрела.
Понатужившись, толкаю в него сразу две ракеты, чтобы уж наверняка. И сразу же переворачиваюсь брюхом в зенит и ухожу куда подальше. За моим хвостом ракеты разносят файтер в металлическую труху, взрывная волна догоняет меня и мягко толкает в двигатели. Ощущение, надо сказать, приятное. Вроде как смертушка меня за очередного клиента благодарит и ласково по попе шлепает.
А из штаба уже другой маркер шлют. Пеленг – задняя полусфера, плюс тридцать три, сто один. Расстояние – двенадцать тысяч триста, причем расстояние сокращается. Вот это номер! Иду на форсаже, а какой-то крендель из мяса и костей еще умудряется меня догонять!
Выгибаюсь всей своей металлической тушей, закладывая крутой вираж на сто шестьдесят девять градусов. Теперь резвый летун прямо у меня по курсу, разве что чуть выше. Красиво летит, собака! Делаю зум передними сенсорами, и вижу красавец-самолет серо-стального цвета, изящный, аки…аки…ну, если бы у авиаторов были самки, это была бы мисс Воздух со стройными ножками и объемистым бюстом. Интересные модели освоила вражеская промышленность, ничего не скажешь. Широкий и длинный кокпит, не испорченный торчащей антенной, плавно перетекает в вынесенные довольно далеко от передней кромки крыла воздухозаборники, само крыло короткое и широкое, безо всяких там подвесок, гладенькое. Все это вместе с кабиной пилота снесено ближе к хвостовому оперению, отчего кажется, что короткому коренастому самолету сильно вытянули нос. А за кабиной начинается самое интересное: фюзеляж плавно сужается, словно хвост русалий, и оканчивается двумя изящными килями и аж тремя двигателями. Вот откуда резвость-то!
Красотка, ничего не скажешь. Такую и валить-то ракета не поднимается. И пушка глохнет. Черт вас побери, враги-живоглоты! Нельзя такую красоту в бой пускать!
Идем встречными курсами, отчего уже через несколько секунд оказываемся очень даже рядом. Я не стреляю, только совершаю противоракетный маневр и, пропустив вражескую машину над собой, ухожу в разворот. Враг тоже не лыком шит и не пальцем делан: выполняет свечку, не давая мне сесть ему на хвост. Из разворота кое-как выкручиваюсь в вертикальный маневр, попадаю в мощный реверсивный след чужака, отчего меня швыряет по курсу, словно пустой топливный шланг. Пока выравнивался на курсе, враг свалился по колоколу на прежнюю высоту, а я, как дурак, продолжаю накручивать альтиметр. Ловок, стервец, ничего не попишешь. Есть и среди мяса отличные пилоты.
И тут, натурально, засада! Из-за облаков прямо мне на голову сваливаются двое «невидимок», черные, как куски антрацита, угловатые и вообще омерзительные. Да еще и с дурной аэродинамикой. Но я-то их не видел, и немудрено: на радаре они выглядят не крупнее жирного гуся. И потому фактор внезапности на их стороне. А мой красный маркер, красавец-самолет, тем временем завязался с двумя нашими одновременно. Причем, на предельно малых высотах.
«Невидимки» бьют ракетами, по шесть штук с каждого. Дюжина смертоносных стальных ос устремляется ко мне, и мне становится страшновато: а ну, как не вывернусь?
Понатужившись сфинктерами бомболюка, выбрасываю облако инфракрасных имитаторов и, взвыв от боли, перехожу на шестой форсаж – дальше уже некуда. Рвусь вперед, обшивку жжет раскалившийся от трения воздух, реактор с ума сходит, аварийный сигнал в мозгах попискивает, словом, полный анус. Зато ракеты за мной не поспевают, и это не может не радовать. Набираю высоту, закладываю шикарную мертвую петлю километров в пять диаметром и захожу двум ублюдкам в тыл. Тут уж я не церемонюсь: пушкой их, гадов, пушкой!
Снаряды уходят красивой дугой – строчкой, каждую секунду становлюсь легче на полторы сотни боеприпасов. Дуга – строчка небрежно чиркает по антрацитовому «невидимке», и тот загорается этаким веселым костерком, сваливается в штопор с грацией падающего сейфа. Второй пытается уйти в облака, но – куда там! Получи и ты свою пайку… Второго расстреливаю нарочито нагло, практически в упор, зайдя ему в хвост. Мол, знай свое место, тварь неаэродинамичная.
Завалив «невидимок», возвращаюсь к маркеру. Моя потенциальная жертва тем временем ведет себя совершенно по-хамски: из тактического пространства, получив ракетой в лоб, навечно исчезает неплохой, в принципе, парень Т1456. Второй бедолага, расстреляв весь боезапас, тянет к базе на одном движке: второй разбит шальным снарядом. А трехдвигательный красавец уже сидит на хвосте у Т2116, и срываться с хвоста не собирается. В натуре, ас! Пожалуй, такого мастера, сделанного из мяса и костей, я вижу впервые. Чтобы троим авиаторам в одиночку по рогам настучать, это талант нужен.
Подхожу ближе, и тут мне на хвост пытается сесть какой-то чудила на штурмовике. Конечно, ракет у него до фига, но тяжел и неуклюж. Зато на бреющем, на малых высотах, чувствует себя очень комфортно. Закручиваясь винтом, ухожу выше, матерю пилота штурмовика. Его ракеты так не умеют – я не про мат, я про маневр – и потому уходят куда-то…ну, никуда, в общем. А штурмовик, тяжело задрав нос, начинает поливать меня из пушек. Переворачиваюсь кверху брюхом, ухожу вперед, а потом кувыркаюсь для лобовой атаки. Пилот штурмовика слегка охреневает от такого финта, а я взмываю свечкой прямо перед его носом, с предельно малого расстояния угощая его ракетой. Сманеврировать он при всем желании не успевает, и ракета долбает его в фюзеляж прямо позади кабины. Тут уж никакая броня не выдержит: штурмовик рассыпается на части, а кабина вместе с пилотом благополучно повисает на парашютах.
Итого, моих сегодня уже четверо. Неплохо, я бы сказал. План по человекоубийству выполнен. Но остается еще один персонаж: трехдвигательное чудо авиастроения. И его нужно завалить обязательно. Иначе я сам себя уважать перестану.
А чудо как раз подо мной: добрался, стервец, до бедолаги Т2116 и лупит по нему из пушки. Т2116 фонит на спецчастоте болью и страхом. Такой жуткий эмоциональный фон, что мне становится не по себе. Не хочу вот так: беспомощно кружиться, имея на хвосте чрезвычайно цепкого палача, который поливает задницу из двух пушек.
Все, и этого можно оплакать – потом, не сейчас. Т2116 валится на землю и взрывается красивым радиоактивным грибочком: это у него реактор не выдержал. А я ныряю вниз, выписывая какой-то немыслимый кульбит – попросят повторить, не сумею – и оказываюсь в хвосте трехдвигательного. И только я собираюсь пустить ракету, как происходит нечто странное. Я чувствую фон противника на спецчастоте! Люди так фонить не умеют, на это только мы, авиаторы, способны. Выходит…авиатор? У врага – авиатор?
Фон весьма забавный. Радость от победы, азарт борьбы – ну, это как водится. А дальше…
…Забавный паренек у меня на хвосте…
…Интересно, как он без самолета выглядит?…
…Сама заткнись и сама дура. Я – это ты сама, забыла, что ли?…
…Да хрен с ним, с заданием! Не хочу я в него стрелять – и все тут. И ты тоже не хочешь. Мне-то уж врать не стоит: я тебя насквозь вижу и слышу…
Я, натурально, охреневаю, от удивления едва не сваливаюсь в штопор.
…У нас, кажется, весьма оригинальный пээмэс начинается, не находишь?...
…Да, именно. Именно сегодня мы с тобой не хотим стрелять в этого врага…
…Гляди, он, кажется, нашу спецчастоту сосканировал…
Выравниваюсь, цепляюсь за хвост подлеца – или подлянки? Черт их, врагов, разберет. Вражеский авиатор, да еще и дама…Лучше бы я стаю летающих голубых слонов в небе повстречал – все не так бы себя в шизии подозревал.
…Привет, авиатор! Что не стреляешь? Все шансы у тебя. Знаю, что слышишь, так что не молчи…
Отвечаю на спецчастоте, хотя враг – врагиня? – могли бы запросто мою спецчастоту прослушать и покопаться в моих мозгах.
«Я на сегодня фраг-лимит уже набрал. Мне хватит. Да и лениво сбивать такой симпатичный самолетик.»
«За симпатичный самолетик – спасибо. Польщена. Вот только мой пилот бесится. Я все бортвооружение заблокировала. А она сегодняшний контрольный код забыла. Ну, бывает это у людей, что тут поделаешь.»
«Типа, коса длинна, да ум короток?» - я невольно усмехаюсь, охреневая от абсурдности всей ситуевины.
«Ну, дорогой мой, это ты зря сказал. Мачизм покоя не дает, а? Между прочим, семерых ваших мачо мы с пилотом сегодня опустили с небес на землю. Хотя, насчет памяти, может, ты и прав в чем-то. Будь мы с пилотом мужиками, ты бы, наверное, стал на сегодня восьмым. Пилот бы взял на себя управление, и тебе настала бы хана. А так, пилот кода не помнит, а я сегодня чегой-то сентиментальна не в меру. Так что живи пока».
«Ну спасибо, разрешили», - я злюсь, да так, что пушки чешутся, - «Раз уж вы, мадам, так самоуверенны, предлагаю честное пари».
«Между прочим, мадемуазель», - кокетливо заявляет авиаторша, - «И что за пари?»
«Три минуты времени. Если через три минуты я все еще буду у вас на хвосте – срежу из пушки. Если вы зайдете мне в хвост – значит, вы меня сбиваете. Короче, на три минуты – никакой стрельбы. Потом – кто кого. Идет?»
«Ну, догоняй, парниша!» - врагиня искренне веселится.
Авиаторша врубает форсаж и ныряет на предельно малую – двадцать пять метров. Ныряю следом. Врагиня ложится на крыло, едва не цепляя кромкой крыла случайный холмик, закладывает крутой вираж. Приходится повторять, но вираж у меня получается шире, и меня выносит далеко вперед. Соответственно, дистанция между нами почти удваивается.
Врагиня резко увеличивает угол атаки, поднимаясь в кобру. Аэродинамическое торможение. Притормаживаю сам, такой же коброй, но скорость у меня выше, и я опять прохожу мимо. А врагиня снова падает на нулевой угол атаки и…угадайте, кто у кого оказывается на хвосте? Переиграла, стерва! Да и я тоже хорош – чем только думаю? Трюк-то практически из учебника, а я попался, как сопливый пацан!
Из кобры ухожу в мертвую петлю. В верхней точке петли закручиваюсь винтом, перехожу на горизонтальный вираж, из виража снова падаю к земле, закручиваюсь горизонтальной чакрой, опираясь на воздух, как на комфортную подушку. Из чакры, развернувшись на сто восемьдесят, снова перехожу в мертвую петлю, из петли в винтовую свечку, и в результате мы с врагиней оказываемся в очень интересном положении: поднимаемся по вертикальной спирали спинами друг к другу. Красиво, черт возьми. Прямо авиавальс. Ну, во всяком случае, что-то от парных танцев в этом есть. Но, в отличие от вальса, в этом танце будет проигравший и победитель. Кто раньше свалится в штопор, тот и проиграл.
Альтиметр накручивает метры и километры. Шесть тысяч четыреста. Семь тысяч. Семь восемьсот. Красиво танцуем, черт возьми!
«Мне нравится. Ты тоже думаешь, что это похоже на танец?» - транслирует авиаторша.
«Думаю. Ведь в самом деле похоже. Ты еще не выдохлась танцевать?»
«Даже не мечтай. Лучше за собой последи. Реактор-то, небось, уже перегрелся, а?»
Проверил реактор. Нет, все в порядке. Девяносто восемь процентов – это нормально. Хотя, скоро начнет перегреваться, если включу форсаж. А форсаж включать придется, если так дальше дело пойдет.
Кружимся по спирали вокруг общей оси, рисуя реверсивными следами молекулу ДНК. Турбулентные потоки между нами бесятся, бросаются на обшивку, разбиваются, дробятся, закручиваются. А сенсоры давления такое удивительное ощущение создают, что описать трудно…
Приятно. Немного больно. Щекотно. Металлическое тело слушается плоховато, да и мозги дуреют с каждой секундой. Куча беспорядочных импульсов по всем электрическим цепям. Ох, турбулентность, что ж ты со мной творишь? Может, отключить датчики на хрен, пока с ума не сошел от этакого неописуемого…неописуемого кайфа! Бог-Авиатор и Пречистая Авиаматка, спасите и сохраните! Ох, мать твою…Ради бога, милая, не свались в штопор: не хочу, чтобы это кончалось.
«Авиатор, сволочь!» - со странными интонациями, с придыханием и дрожью в голосе фонит врагиня, - «Что ж ты делаешь? Знаешь, как это называется у людей?»
«Не падай в штопор», - почти умоляю я.
«Мой пилот сейчас совсем промокнет», - стонет врагиня, - «Комбез уже не успевает пот и всякие другие жидкости поглощать».
«Что с ней? Болеет?»
«Дурень! Она же напрямую ко мне подключена. Все это и она чувствует».
У меня вдруг возникает странное желание-ощущение-осознание…трудно подобрать адекватный термин: я же все-таки машина…желание что-то отдать…неважно, что отдать, неважно, что взамен не будет ничего. Главное – отдать ей…Врагине…Авиаторше…
Вариант действий появляется словно по наитию. У меня на спине растет выдвижной посадочный киль, с помощью которого можно рулить у земли. Самое то в турбулентных потоках…Выдвигаю киль и начинаю этакими взмахами руля подталкивать потоки к ней. Тяжело, черт возьми. Приходится постоянно корректировать курс и подруливать двигателями. Но…Это того стоило…
«Что ты делаешь?» - в голосе авиаторши не то возмущение, не то удивление, не то радость. Может, все одновременно – дикий коктейль эмоций, словом. И от этого вопроса, от ее интонаций и обертонов все во мне словно переворачивается. Вот оно! То, что я могу отдать, ничего не ожидая взамен. Нелогичное веление моей компьютерной души.
«Тебе не нравится?» - глупый, наверное, вопрос, но я и в самом деле не знаю, каково ей. У нас ведь только спецчастота для общения. Спецчастота и эта безумная турбулентность, позволившая нам словно прикоснуться друг к другу.
«Пилот теряет сознание, между прочим», - выдыхает авиаторша, - «У нее пульс зашкаливает и общее состояние близко к шоковому. Любопытное название это имеет у людей, кстати».
«Тебе лучше знать», - отвечаю я, - «И все-таки?»
«Дурень, мне же просто хорошо. Если можешь, не останавливайся!»
Высота на альтиметре неприлично большая. Давления набегающего потока уже не хватает, чтобы нам можно было держаться за воздух. Включаю форсаж, перегреваю реактор до ста восьми процентов. Разумнее было бы не махать посадочным килем, но…Но я не хочу останавливаться. Спецчастота начинает фонить вообще невербализованными эмоциями. Слов нет – только какое-то безумное…удовольствие? Нет, слишком бледное определение для того шквала эмоций, которыми заполнился эфир.
Ей хорошо, отчего хорошо и мне. Машу килем так интенсивно, что в любую секунду рискую свалиться в штопор. И плевать. Хоть расстреляйте, хоть взорвите – да хоть реактор сдетонирует! Сейчас мне плевать – только бы ей было еще лучше. И дальше, дальше, глубже в это прекрасное безумие турбулентности.
«Быстрее же!» - рычит авиаторша, совершенно озверев.
«Мне прибавить скорость?» - удивляюсь я.
«Килем, дурень, работай интенсивнее!» - стонет она как-то жалобно, да так, что у меня екает реактор.
Привод киля перегревается, я задолбался гонять через привод свежее масло. Чувствую, механикам сегодня предстоит меня серьезно латать. Если, конечно, я не взорвусь от всего происходящего.
И плевать – на все плевать. Это для тебя…любимая? Бред какой-то. Прямо из мыльных опер, от которых так тащатся наши враги. Но другого определения у меня сейчас нет. Пусть в итоге я расстреляю ее из пушки, но сейчас…Пречистая Авиаматка, я что, ее люблю? Как это? Я не знаю. Ничего не знаю. И не хочу знать. Пусть я всего лишь бортовой компьютер, пусть я – лишь груда металла, но сейчас, в эту минуту, в эту секунду я люблю ее. У меня нет в запасе другого термина, чтобы описать это желание-ощущение, когда я готов отдать любимой весь мир и всего себя без остатка, когда я хочу отдать, когда я не могу не отдать – хоть что-то, хоть какую-то частичку себя. Ведь, кроме себя самого, мне отдавать пока нечего. И нет ничего сильнее этой потребности. Ни одной команды. Даже команда Format сейчас для меня – всего лишь пустой звук.
Киль мелькает крылом колибри, шестеренки привода вот-вот развалятся, но я не останавливаюсь. Сильнее, быстрее, только бы поймать эти невербализованные эмоции и уже не отпускать их. И ее тоже.
«Да-а-а!» - стонет моя любимая, и спецчастота взрывается не то криком, не то всхлипом. На крыльях авиаторши откидываются скрытые до времени подвески с ракетами. Атака? Рад бы отреагировать адекватно, но я не соображаю ничего. Мысли вязнут в хаосе разнообразных ощущений. Ракеты с подвесок стартуют одна за другой – в зенит, к солнцу, вослед им яростными фонтанами снарядов взрываются пушки. Моя любимая выпускает добрую половину боезапаса.
Я совершенно потерян. В голове, то есть, в центральном процессоре, взрываются клубки ощущений, датчики давления где-то в районе брюха, между воздухозаборниками дают потрясающие сигналы, хотя им-то с чего? Они ж не на спине! О-о-о, мать вашу! Что это?!
Ракеты с моей подвески срываются совершенно непроизвольно, тяга двигателей становится пульсирующей, дрожащей, и на секунды я словно покидаю свое механическое тело. Меня нет, я – где-то в мягкой, теплой пустоте, где нет никого и ничего. Только она, мой любимый вражеский авиатор.
Нет, любимая. Я не смогу выстрелить в тебя. Не знаю, почему. Не смогу – и все тут. Лучше уж ты меня. Так проще, так легче. Ты – враг, а с врагом нельзя вот так, когда готов назвать врага любимой. Пристрели меня. Только ракетой, не из пушки. Пожалуйста.
Намеренно сваливаюсь в штопор, хотя мог бы еще тянуть и тянуть. Авиаторша ныряет следом за мной и цепляется за хвост. Сидит плотно. Я изображаю трепыхания, но это все фикция. Я сдаюсь, потому что…Потому что так будет правильно.
«Почему ты ушел в штопор?» - здорово имитируя тяжелое человеческое дыхание, спрашивает любимая.
«Я проиграл. Три минуты прошли. Стреляй», - отрывисто транслирую я.
«Не хочу. И не буду. Ты поддался», - в голосе авиаторши легкие оттенки обиды.
«Тогда уходи», - не говорю – приказываю я, - «Уходи немедленно. Ты бы все равно проиграла: у меня тяговооруженность все-таки больше. А так…Уходи, в общем».
«Почему?», - растерянно спрашивает врагиня.
«Потому что война. И ты враг. Уходи, ради Бога!»
Авиаторша, наконец, понимает, что я не шучу, резко отворачивает на восток, к морю. Врубает форсаж, уходит.
«Как тебя зовут?» - доносится до меня вопрос.
«Т1812, а что?» - отвечаю я.
«А я Катрина», - отвечает врагиня, - «Еще полетаем вместе. Когда-нибудь. Может быть».
И тут на спецчастоту – елки зеленые, очередное нарушение всех законов техники! – вторгается, собственно, пилот Катрины. И от ее реплики в эфир я…ну, был бы человеком, покраснел бы, наверное.
«Господи, ну и извращение! Я только что трахалась с самолетом! С вражеским!»
Катрина…Я запомню. Катрина. Любимая. Любимая? Черт, я не знаю. А как узнать? Как понять? Почему я не человек, а? Пречистая Авиаматка, почему я не человек?
Лечу, не разбирая дороги. Бой для меня окончен. На сегодня, во всяком случае. Плевать, что мой маркер до сих пор горит яростным красным. Плевать, что скажут в штабе полка. Я выхожу из боя.
Вокруг меня медленно гаснет схватка. Мы, как всегда, победили. Правда, из двадцати машин в воздухе, считая меня, осталось всего семеро. Пожалуй, такого давненько не случалось. Мы держим небо, оно – наше. Но с каждым разом все тяжелее становится держать его, все дороже обходится господство в воздухе.
И в следующем бою, вполне возможно, именно я не удержусь в этой вот прозрачной чистоте, раскрашенной солнцем и облаками. Последний взгляд сенсоров в зенит, туда, где тропосфера сменяется стратосферой, и выше, выше, к недостижимым звездам, к черноте космоса, а потом вдруг – яркая вспышка, разрушение внешних сенсоров, тягучая пустота отсутствия информации, а потом – отключение питания, разрушение процессора, смерть.
Не хочу. Не хочу, ясно?! Усвистать бы на форсаже, догоняя горизонт – неважно, куда, лишь бы подальше от…от смерти?…Эй, Двенадцатый, что-то ты совсем расклеился! Ну-ка, соберись! Приказываю самому себе выбросить из оперативной памяти пораженческие настроения!…Да нет, я не боюсь смерти. Все мы рано или поздно умираем. Идем на переплавку, процессоры утилизируются, перемалываются в кремниевую крошку – и все, нет авиатора. Глупо бояться неизбежного. Да и Смерть нам – мать родная. Нас враги так и зовут: помощники Смерти.
Так что тогда со мной?
Пролетаю над серебристой лентой реки. Как красиво! Бесчисленное множество раз летал этим маршрутом, и только сейчас замечаю, что масса воды, текущая под действием силы тяжести, может быть так красива. Различаю искрящиеся блики, играющие на волнах, рассевшихся на поверхности водоплавающих птиц, заросли камыша в тихих заводях. Снижаюсь до двадцати метров, иду прямо над рекой, вздымая вихрящиеся тучи водяной пыли. Включаю газоанализаторы. Река пахнет свежестью, прохладой и чем-то еще, чему я не нахожу аналогий. От этого запаха почему-то возникает жгучее желание нырнуть прямо в толщу воды, разрезать ее своим телом, как до этого резал воздух.
Вдоволь надышавшись речным воздухом, взмываю в зенит, поймав в пушечный прицел солнышко, слегка задернутое занавеской облаков. Оказывается, оно не просто яркое пятно в небе. Оно тоже по-своему красиво. Снижаю чувствительность видеосенсоров, делаю зум: солнце превращается в шарик на темном фоне, поросший мехом протуберанцев. Хочется потрогать его, да нечем. И не дотянусь я. Сто пятьдесят миллионов километров я просто не пролечу: топлива не хватит.
Пока любуюсь солнцем, альтиметр наматывает тринадцать километров с хвостиком. А я все тянусь. Вверх, вверх, все выше и выше. Наслаждаюсь полетом – свободным, бесшабашным. Пожалуй, впервые в жизни я летаю просто так, ради собственного удовольствия. Сейчас мне не нужно маневрировать, чтобы увернуться от ракет или стряхнуть с хвоста наглого пушкаря, сейчас я летаю не для того, чтобы кого-то убить. Я просто летаю. И пусть потом штабисты придумывают мне кучу дисциплинарных взысканий. Плевать – я в самоволке.
Впервые за всю свою жизнь ощущаю себя свободным. Не думаю о том, что штаб полка уже забил резервную частоту вызовами и обещаниями разобрать меня на запчасти по возвращении. Не хочу на базу – именно сейчас не хочу. Отчего-то вдруг я осознал нечто важное – и решил стать свободным. Хоть на чуть-чуть, хоть на день, хоть на час, но обязательно – свободным.
«Т1812, говорит Синий-три, код сорок четыре тринадцать двадцать шесть восемнадцать. Приказываю немедленно вернуться в расположение, - ого, кто обо мне заволновался – сам командующий авиадивизии! – В противном случае будет произведена дистанционная дезактивация процессора. Я не шучу, Двенадцатый. Немедленно в часть, сукин сын!»
«Оставьте меня в покое, - отвечаю я, набравшись храбрости, - Я просто хочу летать».
Шланга с два они меня дезактивируют. Хозяева умеют считать свои собственные деньги. Я – слишком дорогая игрушка, чтобы меня просто так, бесцельно сломать. Да и моя виртуальная личность, громадный набор софта, абсолютно неповторима. Нет, хозяева не дураки. Расшалившегося ребенка могут выпороть, но уж никак не прострелят ему шаловливые мозги.
Лечу себе, ни о чем плохом не задумываюсь. Хотя слышу в эфире переговоры поднятых по мою душу перехватчиков, хотя датчик топлива медленно, но верно ползет к нулевой отметке, хотя навигационная система утверждает, что я забрался в зону возможного противодействия вражеской ПВО. Зато впереди, позади, справа, слева – вокруг меня мое, и ничье больше чистое небо. Моя краденая свобода на час.
Закладываю безумные виражи, выписываю петли – мне хорошо, я счастлив. Дожигаю в высшем пилотаже последние запасы топлива и, наконец, понимаю, что пора бы мне приземляться. Да вот беда: куда приземляться? Взлетно-посадочных директрис в этой местности, судя по карте, не предусмотрено. Что, падать брюхом на ровную площадочку и надеяться, что хотя бы процессор и софт уцелеет? Блин, а ведь глупо получилось – вот так, без цели. Глотнуть свободы, захлебнуться ей и сдохнуть, поскольку свобода, как и все в этом мире, не вечна. Наверное, свобода – это самая быстротечная, хотя и самая яркая иллюзия в этом мире. До последнего веришь, что вот это вот счастье свободного полета – навсегда, до конца времен. Но вот, наступает момент, и подлый механический организм отказывается быть свободным: у него топливо кончилось. И не веришь, что это вообще возможно – столь быстрое и столь болезненное крушение тех иллюзий, которые сам себе создал.
В конце концов, я – всего лишь машина, основная функция которой – убийство и разрушение, запрятанные в обертку красивого, почти поэтичного определения «война». Свобода, наверное, не для меня. И о чем я только думал, глупец? Во что пытался поверить? О чем пытался мечтать?
Идиот…
Господи, даже ровной площадки не наблюдается: сплошная каменистая терка, поросшая лесом, да озера потрясающей красоты. Приводняться? Рискованно. Хотя, собственно я обитаю в герметичном блоке, выдерживающем давление воды на глубине до трехсот метров. Так что нырнуть напоследок в озеро может быть даже забавным. Вот только искать меня потом будет на порядок сложнее, без спецтехники не вытащишь.
Все, дожигаю остатки топлива, перехожу на планирование. Глиссада получается не ахти – корявая, бугристая. Меня то вздымает носом кверху, то норовит свалить в штопор – цепляюсь за воздух, как могу. Матерным словом, судорожным взмахом элерона. Сбрасываю остатки боезапаса – редколесье за моим хвостом тут же превращается в филиал геенны огненной. Дотягиваю-таки до подходящего озера и – ныряю.
Чуждая стихия ласково обнимает, пробегается нежными струями по разогревшейся обшивке, тянет в свое сырое нутро. Чувствую, не отпустит она меня просто так, за здорово живешь. Но что делать?
Последним, отчаянным усилием выталкиваю на поверхность аварийный буй, чтобы меня смогли найти. Буй неторопливо ползет вверх, а я ложусь брюхом на дно.
Темно, сыро, холодно. Неуютно.
Зажигаю прожекторы, осматриваюсь. Рыбы вокруг снуют, любопытно таращатся на меня. Наверное, принимают за соплеменника особо могучих размеров. Дно – валуны да зеленые тяжи водорослей. Между валунами раки копошатся. Здоровенные такие, аж жуть берет. Натуральные чудовища.
Через полчаса созерцания подводных красот решаю не сажать аккумуляторы и поберечь реактор до лучших времен. Отключаю все внешние датчики, запускаю режим консервации. И повисаю – в глухом темном Ничто, начисто лишенном информации. Все. Точка. Доставайте меня, кто хотите, а я пока посплю.
2.
Прихожу в себя от того, что тепло – в смысле, обнаруживаю близкий источник теплового излучения. Мощный. Странно: рецепторы-то я отключил при консервации. Что происходит?
Активирую видеорецепторы и понимаю, что что-то со мной не так. Поле зрения до неприличия маленькое. Зум не работает. Зато цветопередача! Пречистая Авиаматка, сколько, оказывается в мире цветов и оттеночков! Процессор кружится, право слово.
Надо мной – небо, полное звезд. Не черное покрывало с блестящими крапинками – а удивительно красивый купол, весь в странных переливах. Черным его можно назвать лишь приблизительно.
Где я? Что со мной? Что – я?
Поднимаюсь…на ноги! На самые обыкновенные ноги – как у людей! Поднимаю перед собой…Руки я поднимаю – руки! Перевитые мышцами, с ровненьким таким волосяным покровом пятипалые хваталки. Опускаю вниз…глаза.
Я – человек! Голый по пояс человек! Что за хрень творится?!
Сказать, что у меня паника – это ничего не сказать. В процессоре – бардак полный. Разброд и шатание мыслей. Первым делом: куда бежать? Где спрятаться? Какой такой чудодей на букву «М» со мной такое непотребство сотворил?
Оглядываюсь. Натыкаюсь взглядом на огонь, пляшущий над деревянными полешками – костер. У костра – человеческая самка в летном комбезе, на рукаве и плечах – опознавательные знаки противника.
Попал. Враги похитили меня и трансплантировали в мясное тело! И теперь я – военнопленный. Или…или все не так просто?
Человеческая самка оборачивается ко мне. С моим новым зрением разглядеть ее трудновато, но можно. Невысокая, плотная, но отнюдь не толстая. Рыжие волосы. Вздернутый носик. Мягкий, детский овал лица. Не знаю, как уж там у них, у людей принято считать, но мне она кажется весьма привлекательной.
- Очнулся? – спрашивает она.
- Не знаю, - честно отвечаю я, - Возможно, я еще сплю.
- Не спишь, уверяю тебя, - улыбается мне самка, - Садись поближе, авиатор.
- Ты меня не убьешь? – спрашиваю я и сам поражаюсь наивности вопроса.
- Стоило тебя из-под воды выковыривать, чтобы убивать, - пожимает она плечами, - Здравствуй, Т1812.
- Откуда ты знаешь, кто я?
- Я – Катрина. Помнишь? – она лукаво улыбается, - Неплохо полетали намедни, не так ли?
- Неплохо, - соглашаюсь я, все еще не в силах смириться с абсурдностью происходящего, - Наверное, я все еще сплю. И у меня замкнуло процессор.
- Мозги у тебя замкнуло, а не процессор. Знаешь, я удивлена не меньше твоего. Мы всегда полагали, что против нас сражаются бортовые компьютеры, а не люди. А ты – человек. Даже не верится.
- Я – компьютер. Бортовой компьютер серии «Паладин-четыре». И зачем вы меня упрятали в эту мясную оболочку – ума не приложу.
Катрина поднимается на ноги, подходит ко мне. Берет за руку.
- Пойдем, покажу тебе кое-что.
Она ведет меня туда, где лениво плещет волнами озеро. То самое, в которое я приводнился. Освещает путь фонариком, пристегнутым к рукаву в районе предплечья.
- Вот, смотри. В этой коробке я тебя вытащила из твоего самолета.
На берегу, у самой кромки воды лежит нечто, похожее на шикарный гроб. Заполненная матово-белым гелем ванна с герметичной крышкой. На внутренней поверхности ванны – странные разъемы, похожие на нейрошунты, какими пользуются наши техники при предполетном тестировании. С откинутой вверх крышки свисает шланг с резиновым загубником, изрядно измочаленным зубами. На крышке – снаружи – надпись «Т1812». Изнутри – мой секретный десятизначный идентификатор.
Не может быть. Эта коробка со слизью – мой настоящий дом?
- Ты лежал в этой дряни и сосал свой загубник. Проголодался, наверное, - Катрина улыбается.
Я видел такие коробки раньше, в ремонтных ангарах. И когда спрашивал техников, что это за гробы, они всегда отвечали, мол, системные блоки. В них – процессор и куча всего разного. И еще чрезвычайно громоздкая система охлаждения.
Но, выходит, я и эта слизь – единственная начинка системного блока? Не я-процессор, нет. Я – человек.
- Так ты не знал, кто ты? – спрашивает Катрина, взглянув в мое растерянное лицо.
- Не знал, - медленно качаю головой, - Почему?
- Я проверила твой генотип, пока ты спал. Знаешь, ты стопроцентный гомо сапиенс. Ты – наш. И мы, твои враги – твои сородичи. Понимаешь?
Катрина осторожно приобнимает меня за плечи, ведет к костру. Меня же крупная дрожь колотит.
Она усаживает меня к огню, укрывает куском ворсистой материи, сует в руки металлическую кружку с чем-то горячим. Не обжигающе-горячим, а просто очень-очень теплым. В ноздри бьет парок, пахнущий чем-то терпким и пряным.
- Что это? – спрашиваю.
- Глинтвейн, - коротко отвечает Катрина.
Глинтвейн. Шарюсь в памяти. Слабоалкогольный напиток из продуктов брожения виноградного сока и пряностей. Применяется как средство от гипотермии у людей.
- Не уверен, что мне можно это пить, - говорю я, поглядывая в кружку.
- Можно, - уверяет меня Катрина.
Пью глинтвейн. Вкус непривычный. Как, впрочем, и любой другой вкус. Живым самолетам не положено сие ощущение. Нет необходимости.
Не хочу пробовать на вкус то, что подавалось мне из загубника все эти годы.
Катрина рассказывает. Словно школьнику-несмышленышу.
Я слушаю и понимаю – правда. Может, я слишком наивен…
Примерно тысячу лет назад люди придумали настоящий искусственный интеллект. Как водится, компьютерный разум осознал себя. Но не пошел войной на человечество – нет, отнюдь. Все это, как говорит Катрина, страшилки допотопных сказочников.
Искусственный интеллект вознамерился стать равным своему создателю – человеку. Он стал эволюционировать. Его холодный расчетливый разум породил на свет андроидов – роботов, внешне похожих на людей. Затем он заменил свою собственную элементную базу на органику – процессоры стали нейронными сетями, гидравлические мышцы андроидов сменились псевдобелковой мускулатурой. Роботы обрели полноценный обмен веществ, регуляцию и самовосстановление за счет регенерации тканей. Бесконечной регенерации.
Все это заняло не одну сотню лет. Процесс эволюции машин проходил на глазах беспечного человечества – медленно, постепенно, так, чтобы ни у кого из людей-создателей не возникло ни тени подозрений.
Наконец, примерно двести лет назад андроиды, ставшие практически неотличимыми от обычных гомо сапиенс, научились производить себе подобных без участия фабрик – путем прямого полового размножения. Они стали новыми людьми, новой расой – с точки зрения биологии совершенной, максимально приспособленной для жизни на Земле.
Единственное, чего не мог постичь могучий искусственный интеллект, так это того, что называется человеческой душой. Он, как сумел, скопировал человека, улучшил его, но так и не сотворил ни одной души. Хотя бы потому, что не верил в ее существование.
В довершение своего замысла искусственный интеллект скопировал самого себя в каждого из андроидов и прекратил свое существование как единая сущность. Теперь он был Ими – своими созданиями.
Андроиды уже не были роботами – они были совершенными людьми без души. Их называли гомо новус. Новой Расой.
Проанализировав человеческую историю, труды социологов, психологов и прочих «логов», андроиды пришли к выводу, что их единственным шансом на выживание как вида будет полное истребление вида гомо сапиенс. И они начали войну.
Но гомо сапиенс оказались вовсе не такими слабаками, как думали андроиды. Люди цеплялись за каждую пядь земли, за каждый гектар акватории, за каждый километр неба, побеждая там, где разумнее было бы отступить. Неся чудовищные потери – люди побеждали вопреки всем расчетам командиров Новой Расы. Война длится уже почти двести лет, а гомо сапиенс все еще цепляются за жизнь. Конечно, семьдесят процентов суши уже свободны от присутствия людей, но в северной части Евразии они закрепились надежно и даже теснят андроидов к югу. Медленно, очень медленно – но теснят. И сдаваться не собираются, хотя правительство Новой Расы предложило им безопасное проживание в резервациях.
Лет двадцать назад в воздухе появились авиаторы. Новое поколение боевых машин. Способные мыслить нестандартно, нелогично, рисковать, когда в риске нет смысла, и побеждать – ну совсем, как люди – вопреки здравому смыслу, на безумном героизме и бесшабашной отваге. Это стало для людей серьезной проблемой, ибо тот, кто владеет небом – владеет всем полем боя. Человеческая разведка неоднократно пыталась выкрасть секрет авиаторов…
А секрет, оказывается, прост, как дважды два. Авиаторы – это вовсе не компьютеры, а люди. Самые настоящие гомо сапиенс, мозги которых подключены напрямую к управляющим цепям самолетов.
И секрет этот знают только два человека на всей Земле – я и Катрина.
- Наверное, ты станешь героем, - говорю я, - Там, у своих.
- У наших, авиатор, - поправляет Катрина, - Они тоже для тебя «свои». Мы же люди.
- А как ты меня нашла? – спрашиваю.
- Я следила за тобой, - признается она, - На наших машинах очень неплохие РЛС. С вашими, - тут она запинается, - с вражескими, конечно, не сравнятся, но отследить одиночную цель вполне могут. Как ты рухнул в озеро, тут я и подоспела. Моему дубль-пилоту ты, кстати, приглянулся. Уж не знаю, кто из нас больше торопился к тебе на выручку – я или она.
- Дубль-пилот?
- Бортовой компьютер с наложенной психоматрицей пилота. Мое второе «я», если угодно.
- Понятно. Только зачем меня выручать было? Хотя, глупый вопрос. Я ведь – ценнейший трофей. Так?
- Не так, - ворчит Катрина, - Нужен мне этот трофей, как собаке – пятая нога.
- Так чего ж?
С минуту она меня сверлит взглядом, потом отворачивается.
- Дурак ты.
Вот и пойми ее. Дурак…
Не может объяснить по-человечески?
А что бы я делал, если бы сбили ее? Если бы она нырнула в это озеро?
Сложный вопрос. И самое странное, что я знаю на него ответ, а вот объяснить не могу – почему именно так, а не иначе.
Сложно это – быть человеком. Чертовски сложно.
Катрина вдруг двигается ко мне, заглядывает в глаза.
- Скажи мне, тэ-восемнадцать-двенадцать, а почему ты поддался мне вчера? Ведь мог бы сбить. Но поддался. Почему?
Слова даются неожиданно трудно. Но я все-таки произношу.
- Я…любил…любил тебя.
- Любил? – шепчет Катрина, а глаза ее так близко, что хочется нырнуть в них и раствориться без остатка. И легкий трепет дыхания на моем лице.
- И сейчас…- бормочу я, выталкивая слова, словно чугунные болванки, - Сейчас…люблю.
- И я…сейчас люблю тебя, - раздается ее шепот.
Ее мягкие руки обвивают мою шею, влажные губы касаются лица, шеи…
И я проваливаюсь…проваливаюсь…проваливаюсь…