Октябрь. Дождь. Пусты бульвары. Горы листьев киснут на газонах, залитые холодной осенней водой. Никто не видит женщину, которая идет по серому асфальту и черным листьям не ежась и не поднимая воротника плаща.
Она идет без зонта. На голове - шелковая косынка и солнцезащитные очки. Красивые губы сомкнуты. Твердый стук каблуков тонет в мокрой коричневой массе. Дождь бьет в черные стекла, стекает, копится у оправы. Очки полны слез.
Ее томит и волнует одиночество.
Чувство это для нее не ново, но ей кажется, что оно приобрело пронзительность и чистоту стекла только сейчас, на этот раз.
Дождь. Капли текут и текут.
Можно было бы пойти домой. Снять туфли, зажечь свет на кухне, поставить чайник.
Однако она идет вперед, наморщив лоб, упрямо и слепо щурясь сквозь черные очки. Она скорее даст забить себя насмерть тяжелыми ледяными каплями, чем переступит порог своей теплой, пахнущей пышками и горячей пылью квартиры. На самом деле ей даже хочется быть забитой, т.к. она в растерянности: ноги несут ее в пыльную светлую студию своего мальчика-любовника, но в студии теперь тишина - для нее.
Как это вышло - она не знает, даже не догадывается. С самого начала все было просто: она понравилась ему, высокая зрелая женщина открытому тонкому мальчишке, понравилась и поняла это (что ж сложного было для нее понять, когда почти на двадцать лет пожила она дольше на земле без него, а он еще не умел или не хотел скрывать того восхищения перед Вечной Женственностью, и это неприкрытое восхищение, наверное, и купило ее сначала, а потом все стало развиваться бесконтрольно, хотя она и пыталась как-то посмотреть на все со стороны и повлиять на ситуацию, но затем махнула рукой и решила, что пусть все идет как идет, тем более что и шло все как в затяжном прыжке: сначала страшно, потом открываешь глаза, и уже дух захватывает от красоты полета и не хочешь и не можешь думать о приземлении, все летишь и летишь).
Сейчас его глаза мучили ее. Будто прилипший и навязчивый, его несуществующий взгляд точил затылок. Она, чуть не плача, пыталась освободиться от него, и вспоминала, невольно и неминуемо вспоминала зелень его глаз, зеленые мысы Йорка, впервые прошившие ее, проколовшие горячими иглами все чувственные точки, так, что они зазвучали, заныли...
Она вспоминала его восхищенный шепот, его слова, ласкающие нежнее губ и рук, вспоминала его глаза, наполнившиеся слезами, когда она открыла свои, еще слепые после долгих судорог. Она вспоминала его руки, мявшие ее тело как великолепную глину и губы, один вид которых заставлял ее железы волноваться и томительно петь... Светлая студия, неуютная свидетельница ее ненасытности, миллионы секунд счастья рассыпаны в ее пыли...
Но хуже всего было то, что кроме гармонии тел, она получила от него свободу, о которой забыла, а может быть, даже не знала: ни одна ее тайная мысль теперь не была задушена и спрятана, она забыла, сколько ей лет, все возрастные границы стерлись: то ли она молодела, то ли он был стар и мудр;
А она сочиняла ему сказки; положив голову на его колени, смотрела фильмы, которые отрывали от земли ее и без того уже невесомое тело; они пили пиво на шумных улицах, которые были для них пусты, и в ночной тишине ее душа вплеталась, безнадежно застревала в изумрудных листьях высоких тополей;
Что это было: иллюзия или единственно возможная истина? Или единственно возможная истина, по существу и являлась той иллюзией, которой она дала себя заморочить, в ожидании которой, подспудном, неявном ожидании и жила всю жизнь до этого мальчика?..
Ей казалось - она играла им. Ей казалось - она смеялась над ним, боготворила его, теплым молоком стекалась к его ногам.
Бывали дни, когда она смотрела на него - и ничего не чувствовала.
Но теперь все иллюзии слетели, как тонкая сухая кожица. Теперь под ее легкими был космос. Без звезд и планет. Пустой черный космос. И эта пустота странным образом резала грудь, стеклом от черных очков резала грудь. А слезы все не шли.
Она вспоминала вчерашний день. Зазвонивший телефон, серая трубка, поднесенная к уху, оттуда звучит родной голос, столько раз говоривший о ее красоте и совершенстве, что она сама в это почти поверила.
Голос произнес несколько фраз. Обычных. Жестких.
Трубка, расплавившись прилипла к уху. Разряженный черный воздух сгущался вокруг, оставляя две размытые точки света, за которые она цеплялась. Она не знала, что так бывает. Она не знала, что бывает так больно. Дрожь била изласканное и когда-то любимое им тело. Моря слез плескались в ее груди, бились прибоем в ее глаза, но она так и не смогла выпустить их наружу.
Она опустилась на стул и застыла перед телефоном. Потом сорвала трубку, быстро набрала номер, слушала долгие гудки, молилась, он все же ответил, и она голосом, лишенным силы и краски, просила его, подбирала слова и не могла найти.
"Какой у тебя голос нежный," - сказал он. Она заплакала. Голос не был нежным. Он был слабым. Она едва говорила. Слов она так и не нашла.
Дрожь валила ее с ног, левую руку стянуло обручами. Только вечером, потом, она поняла что нужно было немного помочь, и что-то соскочило бы с резьбы, вихрем пронеслось бы по телу и уничтожило все вместе с этой болью - навсегда. Но момент был упущен. Она так часто возвращалась теперь к нему мысленно. С острой безысходной жалостью. Небытие окружало ее со всех сторон. Выступало из подворотен, манило пропастями туннелей, высотой небоскребов и шипением газа. Она жаждала их, но суицид ничего не решал, лишь удлинял и ужесточал боль, с которой теперь нужно было смириться и жить.
Она не привыкла смиряться. Она искала выход. Мозг ее яростно работал, мечась из стороны в сторону. Амплитуда обезумевшего сознания подкидывала решения, но ни одно из них не годилось.
В голове вертелось слово "студия". В этом слове или в самом помещении была подсказка. Она сосредоточилась. Почти сжалась. Где-то, совсем близко, плавало решение и вопросом жизни и смерти было его ухватить.
Постепенно она восстановила в голове всю эту комнату. Отрешившись от эмоций, мысленно обежала ее глазами. Ничего не нашла. Тогда она стала планомерно, сантиметр за сантиметром осматривать ее по периметру, но все было не то: куски глины, ветоши, какие-то каркасы и вот - да, это было то, что она искала: полуприкрытая картинка в левом от двери углу. На ней черным углем были нарисованы дома, перспектива улицы и маленький силуэт, уходящий из города. Она застыла. Удивилась. Зачем это ей? Но внезапно почувствовала непреодолимый порыв. Это было желание скорее физиологического, чем морального свойства. Как голод и жажда.
Развернувшись, она пошла, потом побежала домой.
Дома, сорвав мокрый плащ и косынку, разыскав бумагу и карандаш, не снимая облепленных листьями туфлей, она начала рисовать. Вначале выходило плохо. Рука не слушалась, выводила кривые, не имеющие никакого отношения к линиям в ее голове, но постепенно все пошло на лад: вырастали дома, неровные, как на той картинке, стилизованные многоэтажки, уходила вдаль улица. По улице шел мальчик. Он уходил, сгорбясь, засунув руки в карманы джинсов, такой родной и одинокий, сын и любовник, смысл жизни.
Время стянулось в тугой комок, распрямилось - картина была закончена. Она закрыла глаза. Мысленно сравнила их с той, в студии. Одинаковые. Ну что ж. Настал момент. Она взяла ластик и стерла мальчишечью фигуру. Затем заточила карандаш, выкурила сигарету и принялась за работу.
Она опять дрожала, но теперь уже от напряжения. Карандаш скользил, вырисовывая контуры тела. Появились плечи и руки в карманах джинсов. Карандаш жег ее пальцы, ей казалось, что по руке бегут искры и звезды, вонзаются в грифель и оседают на бумаге.
Она замерла и почти не дышала, всю силу направляя по правой руке, когда дошла до головы.
Через несколько минут она закончила. Откинулась на спинку стула, расслабленно закурила. Обнаружила, что она все еще в туфлях, прошла в коридор, сняла их, вернулась на кухню. Еще раз посмотрела на листок. Все было, как прежде. Дома, улица, маленькая фигурка.
Но теперь, если присмотреться, становилось понятно, что она не уходит, а приближается.
Теперь каждый вечер после работы она бежала домой, к своей картинке. Быстро раздевалась, брала карандаш и ластик и, собрав в правом предплечье всю силу и веру, принималась за работу. Первоначальная фигурка убиралась но на ее месте вскоре появлялась другая, точно такая же.
Точно такая же, только на несколько миллиметров ближе.
Шли дни, и шел человек по дороге от горизонта. Становился все ближе и через несколько недель можно было наблюдать за изменениями его лица. Вначале оно было хмурым и недоверчивым, но по мере приближения морщинки на лбу разглаживались, мальчик начинал улыбаться.
Наконец, настал день, когда человек дошел до края листа.
В тот же вечер раздался телефонный звонок.
...Они шли высушенными солнечными аллеями, пили пиво прямо из горлышка, смеялись. Она вновь видела его зеленые, промытые любовью глаза, летела в них, забывая о земле, и одна лишь мысль слегка касалась ее нежными перьями радостного удивления: "Неужели получилось? Как же это все-таки получилось?"
...Ноябрь. Дождь. Пусты бульвары. Горы листьев киснут на газонах. Редкие прохожие с удивлением и страхом оглядываются на красивую одинокую женщину в шелковой косынке с солнцезащитными очками в руках. Она шагает по бульвару, смеется, пьет пиво из горлышка, и что-то говорит кому-то невидимому, что-то говорит кому-то несуществующему.