ХIV
15:00 – 23:00
Интернет наполняется почти мгновенно. Уже и статьями, ссылками, рассылками. Краткими, а уже и развёрнутыми биографиями. Фотографиями. Старыми, новыми, детскими, роди-тельскими. Отец Георгий – предмет нынче исследования. Статьями о… Будут и книги. Серьёзные, толстые. Уже… Скоро, скоро священник Георгий Чистяков выйдет совсем на другие уровни. Что наш плач? По тому человеку, которого мы любили; и любим. И… И… (банальности такие): будем лю-бить и помнить теперь уже, наверное, всегда, ВЕЧНО. Тот, кто уже НАВСЕГДА теперь сроднился с нами, пророс в нас своими словами, жестами, взглядами, касаниями, объятьем, участием, жизнью. Помнить? Да, будем, но мы никогда больше не расстанемся с ним, с дорогим батюшкой. Что смерть? Она, действительно, – бессильна, ничто. Разлука? Временная. Верим ли мы в воскресение? Ну, ко-нечно… Знаем ли мы, что – первый, кто будет нас вытаскивать из этого ада, что зовётся тут жизнью, будет отец Георгий? Знаем. Что, первый, кто будет тянуть нас, протянет нам руки встречи, помощи руки – будет отец Георгий? Знаем. Он и при жизни был такой. Лишь слегка, иногда утомляясь от нас, и… вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь – бросался туда, где люди ждут его: алчущие, стражду-щие, запутавшиеся, обманутые, изверившиеся, с язвами души и тела, стонущие от ада, так уютно расположившегося у нас под боком, на Земле-Планете. Нашей. Что это? Личная связь какая-то осо-бая? Что это – между людьми? Христос среди нас. Христос посреди нас. Христос… Какая-то НОВАЯ ЖИЗНЬ! НОВЫЙ ЗАВЕТ С ГОСПОДОМ НАШИМ ИИСУСОМ ХРИСТОМ. «Христианство – новая жизнь! Новая жизнь – во Христе, дающаяся нам, данная нам, дарованная нам Господом нашим Иису-сом Христом. Для того Он Пришёл на землю, чтобы мы, дорогие мои, родные мои, стали – людьми, жили, как люди, по-человечески. Но, не в том смысле, как мы часто употребляем эти слова, а, совсем в другом, совсем в ином смысле. Ведь, в сущности-то, христианство заключается в очень простых вещах: накормить ближнего, поделиться рубахой с… Христос ведь не говорит: “Не делайте того, что не хотите, чтобы делали вам”, Он Говорит: “Идите и делайте! Идите и делайте! То, что хо-тите, чтобы делали вам ”. Христианство – это там, где люди, родные мои, христианство – это там, где люди. И Христос идёт туда… Трудно себе представить, родные мои, проповедь – без людей. Христианство – это там, где “двое или трое собраны во Имя Моё”. Невозможно, невозможно, невоз-можно христианство без людей. И – Христос Идёт к людям». Он учил нас, Георгий. Лучше всяких примеров – он сам, его жизнь. И главное, главное, чему мы научились за эти дни – видеть главное. Видеть главное – в человеке. Как легко мы забыли свои “вечные” вопросы к Георгию, свои “вечные” претензии к нему. Как легко это всё ушло. Каждый из нас был многим и чем-нибудь вечно недово-лен; и, как безумно просто всё разрешается – само.
«Он всё разрешает САМ. Надо просто довериться, доверить Ему – всего себя, все свои проблемы, вопросы, такие неразрешимые на наш взгляд, какими они нам кажутся. Нужно про-сто, доверять Христу, как близкому, и мы увидим, что то, что нас мучило – уходит, уходит. Нет, до-рогие мои, не разрешается, растворяется, а, именно, – уходит. Уходит. Становится – дальше и пере-стаёт быть проблемой. А потом, мы и вовсе забываем об этом. Будто и не было никогда. Этого, ино-гда, порой, такого тяжёлого, такого страшного, иногда, постыдного, стыдного периода нашей жизни. Только, не надо бояться. Только не надо бояться – сказать всё – Ему, себе, священнику. Многие ду-мают: “Вот, как я ему скажу, он же после этого не будет со мной разговаривать, вообще. У нас ис-портятся отношения. Как мы будем после этого общаться?” А, вы знаете, дорогие мои, когда мы искренне беседуем, так после этого очень легко общаться, гораздо легче, чем, когда разговор не скла-дывается по каким-то причинам, по каким-то причинам не складывается – так бывает, так бывает, до-рогие мои, к сожалению.
Некоторые боятся сказать что-то священнику, думая, что священник может всё это помнить, запомнить. Нет. Нет, дорогие мои: а вы знаете? я всё забываю… Уверяю вас. Настолько, что через несколько минут уже ничего не помню, почти ничего не помню, почти ничего, что мне говори-ли только что. А, когда уже ухожу в Алтарь, чтобы продолжить служить Обедню, то уже не помню ничего совсем, ничего плохого вовсе. Помню, один человек сказал мне такую плохую вещь, что мне было очень плохо, так плохо, просто плохо, физически плохо, ощутимо плохо, родные мои, по-настоящему, очень… Я еле доплёлся… Помолился… Молился… Через несколько минут – я уже не помнил – ничего, ничего плохого. Совсем, вовсе. Не только, что сказал этот человек, но и кто это ска-зал мне. Надо иметь дерзновение, надо иметь дерзновение говорить себе, священнику, Ему – всё! Господь, родные мои, и без нас всё Знает. Видит. И Сопереживает нам, поверьте, даже, даже, если мы этого не чувствуем, не ощущаем: Господь Слышит нас, Видит нас, поверьте. Так что, дорогие мои, будем готовиться говорить Ему – всё! Будем просить об этом дерзновении: сказать ему всё! Всё! что лежит у нас на душе, в душе, дорогие мои, тяжёлым грузом, тяжёлым грузом, тяжёлым грузом, ино-гда не давая нам… жить… жить… даже дышать. И вот давайте, сейчас… раскроем сердце Господу. Он Взывает к нам: “Придите! Придите! Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я Упокою вас”. … Ну, а те, кому не удастся подойти сегодня к священнику для индивидуальной Ис-поведи… важно понять, важно понять нам: главное! главное! главное! – говорить всё Ему! Ему! Ему! Ничего не скрывая! Ничего не скрывая! Вот! – что болит! Что болит! Родные мои, иногда одно сло-во это только. Одно слово. Постарайтесь быть краткими. Одно слово, повторяю, одно слово только: но одно, – но самое важное. Иногда одно слово решает много, очень много. Всё. И, конечно же, ко-нечно, если кто пришёл первый раз, в первый раз, то вам обязательно надо подойти к священнику. Вас пропустят. Обязательно. Или, кто давно не был, – тоже, вам надо обязательно… Если вам надо обязательно, постарайтесь подойти к священнику на Исповеди, до Причастия. И получить разреши-тельные молитвы. А поговорить мы с вами сможем позже… и позже… … А священник, а я… а я… лишь! только свидетель недостойный, брат ваш во Христе – недостойнейший иерей, волею мне дан-ной Господом нашим Иисусом Христом отпускаю все грехи ваши – во Имя Отца // И Сына // И Духа Святаго!!! Аминь».
Истинно – это был человек Божий – Георгий. Во Христе брат наш. И он так произно-сил это: “Простите меня за всё, братья и сёстры. И – благословите меня, братья и сёстры мои. Простите и благословите”. И – кланялся так низко нам – в пол! в пол! в пол! Я крестил его всегда, когда он нам кланялся; и прощал. Руки он скрещивал крестом в знак испрашивания прощения, почти обнимая ладонями своими горло! горло, так, будто сжимало что-то ему там, ком какой-то, ком горь-кий, ком слёз. И мы прощали. И я прощал. Что рассказывать об отце Георгии? Он был нам братом. И он был мне братом. И мы чувствовали это. И я чувствовал это. И это не слова. И прощали. Прощали многое. Прощали всё! Всё! И – молимся теперь… Похоже, прощали ему не только мы, но и много-численные, могущественные враги его. Враги единства, враги святости, враги человечности, враги Церкви, Христа враги. Многие специально “дёргали” его, “изводили”, но, как-то всё – сглаживалось, само, как-то всё – само… Помню, после таких “доводок” жестоких по радио (я встречал и провожал его на машине после передач) он чуть не пробил мне капот автомобиля, стуча по нему кулаком с та-кой силой, что… и… Слава Богу, что те, кто вызвался бы назваться его оппонентами были далеко, не на глазах. Не знаю, что осталось бы от них. Удар у него был нокаутирующий. Не завидую… (Своей машине: досталось ей, невинной такой, красной-красной.) Да, впрочем, ему хватало и слов – “перево-рачивать” аудитории, оппонировать. Не знаю… в эфир он сказал: «Как вам не стыдно... Как вам не стыдно…» И я понял, что “жёстче” уже и не будет. Он был удивительным добрым человеком. А – это приступ! Просто приступ! Просто… был приступ. И это было нередко. И это тоже подвиг – идти – и через это. Идти; и не уходить от этого противостояния с теми, кому не нравится, что католики и протестанты – тоже братья, тоже христиане. Что церкви наши – Сёстры. И мы будем говорить, об-щаться, сближаться. Что мы не враги, а люди, друзья, братья. Кому не нравились идеи толерантности, терпимости, кто не работал на понимание, сближение, взаимоуважение, любовь, мир, кто работал на ненависть, разделение, кровь, возведение межрелигиозных, межнациональных, расовых, иных забо-ров, кто разжигал пожары войн между людьми, народами, государствами, церквями. Он был не про-сто фантастически образованным, интеллигентным, воспитанным, коммуникабельным, болезненно реагирующим на любую несправедливость человеком, он был изысканным и деликатнейшим челове-ком, таким, что я и не вспомню боле никого, кого можно было бы поставить рядом. А это – был при-ступ! Просто приступ! Просто… И лучше – пусть мы об этом скажем, чем враги. И их мы тоже хо-рошо помним. И – звонки эти – полусумасшедшие/полуподлые. Молодец, что ничего и никого не ос-тавил, не бросил в своей жизни, как мы его часто “наставляли”. (Чтобы полегче ему…) И мы помним, как шёл он через жуткие, глупые, чванливые оскорбления то Иоанна-Павла II-го, то католиков, то протестантов, то ещё кого-то, к своей лекционной кафедре в центре нашего Храма. Слышал и слушал и в глаза, и за глаза: “иудокатолик”. И на нашем Храме выводили шестиконечную Звезду Давида. «Значит, всё хорошо, всё правильно, раз так рисуют, – отвечала Птушкина Таня, наша староста тогда. – Если не рисуют такое, значит стоит задуматься, так ли ты живёшь?» «А! это тот Храм, где этот иу-докатолик? Чистяков?» – приходилось слышать – и от людей, казалось бы, порядочных, умных, вос-питанных, образованных, интеллигентов, со званьями всякими высокими, только, – злых и ограни-ченных. Фарисеев. Отец Георгий не уходил. Не уходил, а работал. И с ними. С ними в том числе. С такими вот и тоже. И эта работа, беседа, диалог, такой трудный, даёт уже свои всходы. Правильно: что говорить с нами? – нами, теми, кто обожает его, смотрит на него, восхищается им, слушается его; нет: надо говорить с оппонентами. Как ни тяжело было – он делал это – и через приступы, и – через неприязнь, и – через болезнь, свою. Надо было ГОВОРИТЬ… ГОВОРИТЬ… ГОВОРИТЬ…И он делал это, успел… И вот уже и оппоненты, после смерти его, публикуют его статьи, с признательностью, значит, до…
Вдохновляться – летал… по миру: Америка, Италия, Франция, Германия, Великобри-тания… Его ждали, любили. Митрополит Антоний, Иоанн-Павел. «“Я молюсь о тебе, Ежи”, – Папа называет меня так, по-свойски, по-польски, – говорил нам Георгий. – Мы с ним читаем Евангелие вместе, вслух, по очереди, как молитву, на разных языках. На итальянском, греческом, латыни, фран-цузском. Он просит читать меня на русском. Кивает, когда узнаёт знакомые слова а/и по ним и весь текст, который знает почти наизусть, определяет место, которое я читаю и понимает всё, потому, что, знает Евангелие, знает Евангелие всё, наизусть, почти. Папа знает (и очень любит) весь текст Еванге-лия почти наизусть. Я ему читаю на древнеславянском, а он мне по-польски. “Я жду тебя, Ежи, я рад тебе, Ежи, я молюсь о тебе, Ежи, как о сыне Ежи, я люблю тебя, Ежи. По-польски. Он меня так назы-вает… и молится обо мне по-польски, как о сыне своём: “Ежи…” Он относится ко мне так», – улыба-ется нам Георгий… Немножко смущённо, краснея чуть, но с довольством, не без удовольствия… Как бы “хвастаясь” (чуть-чуть).
У меня в памяти отец Георгий останется человеком с хитринкой, “где-то там - боле-ет”, как, с некоторой заминкой, грустинкой, завистью и неудовлетворённой требовательностью го-ворил нам отец-настоятель о своём подчинённом, оглядывая (с ужасом) “георгиеву” часть паствы, ко-торую ему предстояло нынче в это утро “обслужить”. (А это – две трети прихода.) Когда мы отлично знали, у КОГО Георгий нынче наш, КТО его принимает, нашего отца Георгия в это прекрасное сол-нечное утро, КТО говорит ему: «Я люблю тебя, Ежи, я молюсь о тебе, Ежи, бывай почаще, Ежи. Ты, как сын мне, Ежи. Ежи».
Ежи, безобразник, Ежи, что же ты наделал?
И по поводу “немощей”… так сказать. Я, как человек ехидный, любящий смутить, и, не доверяя “слабости” Георгия, зная крепкие его объятия в течении стольких лет, не упускал случая сказануть: «Разрешите приложиться к…» Я ни разу не почувствовал себя хоть иногда, хоть в какой-то мере, хоть в чём-то равным ему в физической силе! хоть, в некоторой степени. Он обладал мощ-ной грудной клеткой, торсом, мощными руками, удивительно выносливыми мышцами всего тела, сильнейшей шеей, развитыми ногами, способными нести его очень быстро вниз, вверх, в стороны (разные, конечно). Мы много раз обнимались; да, всякий раз при встрече. И, как я ни пытался, – не мог ответить ему с должной силой – объятиями. Он много раз обгонял меня, почти бегом, да ещё и с тяжёлым портфелем, на пути к станции метро от “Косьмы”, взбирался быстрее меня и вверх по сту-пеням, и слетал быстрее вниз, почти взлетая… почти падая…Раскаты голоса его заглушали частенько и народные гулянья “за окном” по Тверской, когда он громил своих идейных оппонентов, плавно пе-реплавляя речи свои в политинформацию. Мы вздыхали, но приходилось ждать. Конца. Что не так-то легко и давалось. Такая мощь в слабом теле не живёт. Он был удивительно выносливым, как и другие наши косьмовские батюшки: Александр и Владимир. И мог переносить на “ногах” великие нагрузки, стоя на Утрени, Исповеди, Обедни, Молебне, Вечерни и далее… Я, поверьте, много наблюдал за ни-ми, мне это интересно: как выдерживают они… Они – герои, поверьте, поверьте мне, хотя бы, по то-му времени, что проводят на ногах, стоя перед Господом и перед нами.
Как-то в его день рождения я купил ему подарок – символический, сергиево-посадская игрушка “Баня”: один мишка, побольше, лупит того, что поменьше, при простом движении рычажка взад – вперёд. И перед началом больничной службы, наверху (больничный – Храм – уни-кальный, переделан из советского кинозала, таких других я не знаю… не встречал/не видал), на сту-пенях я открыл свой предмет, показывая добычу друзьям, делясь: мы обсуждали, кто и как будет да-рить ему всё это, да и, как мы будем, собственно, праздновать его день рождения. Я показывал: как, каким образом, действием какого рычажка, игрушка приходит в движение. И кто, собственно, подра-зумевается под персонажами: Большой Миша – Георгий, а малый, кому всё и достаётся по попе – Лина, наша больничный староста, ктитор по-церковному, Лина Зиновьевна. И – с удовольствием – двигал рычажком, чтобы Лине, Лине Зиновьевне досталось побольше от Георгия, а, не наоборот, как обычно и бывало, если Георгий не успеет вовремя ули… Смеялись. Георгий заревновал внизу, снизу услышал наш смех: глядел он зорко: всё важное на территории Храма улавливал сходу, не упускал. Он аж взлетел мигом, проскочив все пролёты вверх кинозала-Церкви: «Что тут у вас интересное? Та-кое? Чего смеётесь? А я, я тоже хочу… Покажите…» Он был совершенным ребёнком. Он понимал детей. Они понимали его. Я показал ему действие механизма, и, кто есть кто в этой истории. «Только, главное, чтоб, Вы – Лине Зиновьевне наподдавали, а не наоборот. Как это часто бывает, бывало». «Ладно». «Это вам, с днём рождения, нравится?» «Нравится. Да». И он захохотал, испытав механизм и, видимо, предвкушая… (Лины ещё не было.) Продолжая это делать (видимо, и не рассчитывая на реальность воплощения таких “мечт”), счастливый, крутя в руках препарат “Баня”, почти приплясы-вал вниз. Ему тоже хотелось смеяться, тоже хотелось быть с нами, в закутке, пошушукаться и по-сплетничать (ну? самую чуть – чуть). А ведь пришёл – еле-еле…
Что отец Георгий “очень плохо себя чувствует”, мы знали и слушали это много лет подряд. Почти десять. Но, всегда была эта надежда, что, отец Георгий, чуть-чуть, нас да надувает с этим плохим вот самочувствием. В этом была и радость и упование наши. “Ну что ему, очень инте-ресно тут с нами? Слушать наше всё ``добро`` и про ``грехи наши``”, – всегда была надежда, что отцу Георгию мы все просто немножко надоели. И вздумалось ему “творчески разрядиться” от нас; “где-то там болеет”, как настоятель выражается. «Не приставайте к отцу Георгию с котлетами, которые ели, и телевизором, который вчера смотрели, – по существу говорите на Исповеди…» – построже предупреждал Александр, прихмуриваясь уже немного в нашу сторону, уже накануне Пасхи, видя, что творится вокруг отца Георгия – две трети многотысячного прихода теснила любимца. Поставили стул, чтобы Георгий сел. “Свита” отодвигала паству на ``культурные дистанции``. («Ну, метр хотя бы. Отойдите на метр хотя бы. Чтоб отец Георгий мог исповедовать, мог говорить спокойно, чтобы исповедывающегося не слышали рядомстоящие», – Нина – верная…) Какой там! – Отец Георгий вскакивал радостно со стула, обнимал: «Ну!!! Будем молиться!!! Будем молиться!!! Будем молить-ся!!! Держись! Держись! Держись! Держись! Надо держаться. Надо держаться. Ну, с Богом, с Богом: держись! молись! Я буду молиться о тебе: надо держаться! надо держаться! надо держаться! Ну, бу-дем держаться, будем молиться. Надо держаться! Надо молиться! Надо держаться! Надо молиться! Надо держаться! Надо молиться!» И он – приподнимал аж! кающегося, исповедующегося вверх! вверх! своими объятьями… (Это он-то больной? слабый телом?) за оба плеча вытаскивая, как из гро-ба/ямы. И он выдёргивал его/её, как из логово вражьего какого-то, как спасал будто. И – улыбался, складывался, сжимался как бы от боли, пока ему говорили что-то (исповедовались), а потом – будто выпрямлялся весь, как тетива отпущенная и: «Ну, ну? – не хандри, не болей, поправляться надо, дер-жаться, поправляться, молиться, Ну? Будем…» Как я ни старался двигаться то на метр вперёд, то на метр назад, то, куда Нина меня переставит… а, всё ж таки, можно сказать, слышал всё, слушал всё: куда деться? – паства у нас напористая, как поднапрёт, какой уж тут метр, только бы не сшибить отца Георгия. А он, будто и… Так что, Исповедь, можно считать у нас была “коллективной”, вот и пишу теперь…
И, мне кажется, он был бесконечно счастлив, откровенно говоря, вот этой давке к не-му, говоря языком обыденным. Он, мне кажется, рад был всегда людям, когда они приходили к нему, если только, какие-нибудь маразматики не донимали его серьёзно, доводя и выводя из себя глупостя-ми, своими сумасшествиями и озлобленными умозаключениями “о всея и всих сих”.
В этих последних годах, в этих последних службах я ощущал постепенно возрастаю-щего в силах Георгия, в голосе – он буквально сотрясал соседний ``АРАГВИ `` (доканывал разруху этого ресторана – нашего доброго и старого соседа), так, поэтому и не собравшегося из-за георгиев-ских речевых раскатов завершить свою ремонтную деятельность. Таким сильным голос его стано-вился, что и красногранитный Ленин, сидящий памятником за нашим (чуть пониже) окном перед бывшим Институтом марксизма-ленинизма смотрел, да, и сейчас смотрит, казалось, уже в нескры-ваемом возбуждении пребывая. Эти его последние месяцы были надеждой. Он хотел жить. Он не то-ропился туда, “где ему сейчас так хорошо”, как говорили и писали многие. Он не торопился туда, от-куда вернулись лишь двое: Христос, Первенец из мёртвых, и Лазарь. Он боролся, торопился. Он был очень собранным, организованным, мобильным, подтянутым, просто талантливым человеком. 53. Это немного. Очень. Очень. Очень. Очень немного. Даже эти, те два письма… что написал он нам из больницы… Они… Да, кто без слёз их читает из нас? Как он рассчитывал ещё хотя бы на и… Ну, хо-тя бы пару месяцев ещё? А… Он не торопился туда, “где ему так хорошо теперь”, как говорят. Нет, отнюдь. Ему было хорошо и здесь. И он не торопился. Во время одного из диких приступов я сказал ему: «Нам надо ещё поработать пятнадцать лет. Пятнадцать лет». Кажется, он успокоился, остано-вился, перестал бить мою машину: «Да, пятнадцать лет. Да, пятнадцать лет», – замолчал он. Господь не дал нам их. Господь не дал нам их. Господь не дал нам их. “Он всё успел. Он всё успел. Он всё ус-пел”, – говорят. Говорят. Говорят. Да. “Он успел очень много. Он успел очень много. Он успел очень много. Да”, – говорят…
Так! неожиданно заболел. Так! неожиданно заболел. “Так неожиданно заболел, что…” – ёжишься от этих слов, понимаешь потому что, если человек, болеющий тяжело и живущий так, пишет так, значит… значит… “Что многого не успел”. Что многого не успел… многого не ус-пел… “Один из вас”, “ваш брат, иерей”, “молюсь о каждом”, “как бусины на чётках перебираю ваши имена”, “сотни, нет, тысячи имён”, “стараюсь никого не забыть”, “как молитвы перебираю ваши име-на, вспоминая вас”, “я невероятно счастлив, что я один из вас”, “а я вас братски обнимаю”, “до какой степени я люблю всех вас, что не могу это выразить”, “ваш брат во Христе Иисусе иерей Георгий Чистяков”. Это письмо. Эти слова его. Они дойдут до нас. Оно ещё дойдёт к нам, когда-нибудь, это письмо, своим проникновенным смыслом и тем, чем остался для нас отец Георгий – белоснежной своей любовью, беспредельной солидарностью с нами, с нашими проблемами, близкими и жизнью, удивительно изысканным благородством, чистотой своей ослепительной, огненно пламенеющей ве-рой, милосердно протянутыми к нам руками и отвагой, настоящей отвагой в борьбе за нас, таких, какими он нас встретил и полюбил, и любит. Мы расстались… Мы не расстались: в письме он по-здравлял нас с Пасхой и ждал на Исповедь, на которую, он был уверен, что мы придём.
Мы придём. И мы придём. Мы придём. Очень скоро. Очень.
Его руки были все в синяках, от капельницы, наверное. Все исколотые. Тело это больше не подходило ему. Он “вырос” из него. Это, ведь, любимое его слово: вырастать, вырас-тать. Вот и… Вот он и вырос. Из своего тела – отец Георгий. Тело больше не выдержало. Тело больше не могло. Похоже, ему нужно было другое. Тело больше не выдерживало этот Дух. Господь звал его к Себе. И он ушёл. Ушёл. Говорят без боли. Единственное утешение наше. Не думаю, что ему лучше, знаю, знаю, знаю, как он любил всех нас. Он успел это выразить. Ему только казалось, что у него это не получается. Он был застенчивым, застенчивым, даже не скромным, а, жутко, до… за-стенчивым. Сдержанным в эмоциях, в проявлении любви. Он был аскетичен и аккуратен и в этом. Но… эта боль, она идёт и через его сердце. Полыхая, как красный и золото в Алтаре, где он Служил Господу и людям так высоко, так вдохновенно, так преданно, так незабываемо, так самоотверженно, так самозабвенно – все эти шестнадцать мелькнувших быстро лет. Мы навсегда теперь – его. Прон-зённые одной Любовью – Христа. Из сердец, ни из нашего, ни из его – этого уже не вычтешь. Стрелы эти прошли нас насквозь, все органы задев, что были у нас в наличии изнутри. “КРЕПКА, КРЕПКА, КАК СМЕРТЬ, ЛЮБОВЬ”. “Ваш духовный друг”, “ваш брат во Христе”, как он нам всегда пред-ставлялся, и, как и завершил свой подвиг – нашим братом, другом – во Христе – священник Геор-гий Чистяков. Вечная память. Светлая память. Вечный покой. Аминь.
…а, когда он уже не мог оторвать головы от подушки, подняться с постели, он пе-ребирал, как бусины, на чётках, наши имена, наши имена, нет не сотни… тысячи… тысячи… тыся-чи… тысячи… Вот и секрет! Вот и итог! – мы! люди! которых он знал, знает, которых любил, любит. И, которые теперь все осиротели! осиротели! осиротели! до самого последнего дня своей жизни, по-куда, не встретит их САМ, Господь Бог их Своею Любовью на том конце лабиринта, что зовётся тут жизнью. И, можно уж не сомневаться, можно уж не сомневаться, что, и – отец Георгий Чистяков, чистая, чистейшая душа наша, будет стоять и молить о нас, о каждом из нас, сколько бы нас ни было, будет молить, молить, протягивать вечно добрые, мужественные свои руки к нам, за нас, как при Ис-поведи он всякий раз это делал, вытаскивая, будто из пропасти, будто при родах – тебя, меня, её, его, их, нас, да сколько нас? – “нет, не сотни, – тысячи… тысячи…”
Неужели такая боль, такая любовь, ничего не говорят Тебе, ничего не значит для Те-бя? Как мы пели: Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе! И как молили Тебя о нём, нашем брате, нашем друге, “недостойнейшем иерее”, как он себя называл, лучшим из нас, СВЯТОМ ГЕОРГИИ, как мы его называли, AGIO GEORGIO, как я его называл? Так воскреси же! воскреси! Господи! Твоя власть! Твоя сила! Твоя слава! Такими слезами! Какими слезами! Такими молитвами! Какими молитвами! вымощено и вымолено это воскресение! Оно будет, будет, будет… И мы придём к отцу Георгию, нашему дорогому, на Исповедь. Он же ждёт. Мы же обещали. До встречи, отец Ге-оргий, дорогой наш, Жора, PERE, Ежи, мой мушкетёр. До встречи. До скорой встречи. Мой мушке-тёр! надо держаться! надо молиться! надо держаться! надо молиться! надо держаться! надо молиться! Эта ночь ещё впереди – ночь без тебя, без любви на Земле.