9.
VIII
14:00 – 18:00
«Поражу пастыря и – разбегутся овцы». Что нам делать? Автобусы уже встали на све-тофоре, но, их уже… Они плотно закрыты другими… Спешащими по своим бесконечным де… Оце-пенение. Куда? Знает кто-нибудь… Кто куда?.. В какое?.. В какую сторону лучше?..
Путь к Георгию узнаётся сразу. По цветам. Усыпанный… Никогда, никогда я не видел такой живой красоты, инсталляции… Разные и живые, как мы. Под ноги его, нашего пастыря. В ноги – как к Кресту.
– Земля хорошая: идёт хорошо: сухая: песок. Повезло.
– Да. Хорошо. Легко.
Не подойти. Опять. И с погодой повезло: лето, как лето – пляжное. Такое, каким и должно быть в июне. Самый долгий день года. Астрономически. В году. Запомнится – не спутаешь… На нас напали фашисты. Расплакался Господь, когда привезли гроб в Храм. Из морга. Щедро: ли-вень… был… Это было на фотографиях. Щедро…
Я поднял глаза. – Из яркого неба мне упали Его капли. Капли слёз. Не мог же Он (Да и Георгий нас всех щадил/любил) намочить нас в такой день – наш день. Да и вправду, рад был Гос-подь, что такой гость у Него сегодня – великий! великий! И – рад был ему Господь. Это – плакали мы. – Осиротели, – сказала мне жена (ночью, когда его не стало). – Осиротели, – ответил я точно. И – не заснули мы… – Осиротели… – как часто я потом слышал от его многих и многих… “Отец”, так по-прежнему называют до сих пор прихожане – отца Александра (Меня). «“Отец”, “осиротели”», – по-прежнему звучало о Георгии.
Такое это его место оказалось. Такое – его! О таком он бы мечтал только. Спасибо Ка-те. Часовня старая. Полистилистика: конец ХIХ-го. Красный кирпич. Ему бы понравилось, действи-тельно. Понравилось бы… И – нам, на самом деле… Эклектика, но такая красивая, такая душевная, такая русская какая-то, непонятной архитектуры, задумки, выдумки: чудная, чудная. Такая Георгиев-ская вся. Закрытая, романтическая, со всеми элементами: ампир, готика. (?)
Свет. Много света. У самого Алтаря – теперь Георгий. Наш Георгий. Свет. Лежит. Много света. Могила. Он так любил тишину. Ему так её не хватало. При жизни. – От нас. Сейчас… Уже… Наконец… Благодать! Благодать! Счастливый какой-то день! “Значимый для нас”, – как ска-зал отец Александр. Значимый и в нашей жизни и – вообще… Тишина. И – в нашей стране значимый и – шире, вообще…
«Какой человек ушёл – человек с большой буквы, великий гуманист, учёный, человек огромной эрудиции, друг, человек диалога, огромного всемирного масштаба. … C тобой прощает-ся сегодня и – Католическая Церковь. Пусть земля тебе, как говорят в России, будет пухом. Я молил-ся о тебе… О тебе молятся все приходы нашей Церкви, и – пусть будет то, что ты так всегда любил и за что так горячо боролся – единство! Пусть не будет больше разделений, вражды, ненависти, пусть будет любовь! любовь! Я буду молиться о тебе, чтобы Господь принял тебя в селениях Своих Пра-ведных. Папа Бенедикт ХVI-ый сказал, что ты стоишь и смотришь на нас в Небесном Окне… и мо-лишься о нас… Пусть земля тебе будет пухом, дорогой мой друг! Ты переживал очень тяжело, болез-ненно, горько – наше разделение. Пусть мы всегда будем вместе: все Церкви, все Конфессии, чтобы был на Земле – Христос! Его Любовь! Царство Небес! Царство Бога! Ты так этого хотел! Так много работал! Сражался, как лев, для этого, для того, чтобы это пришло, для того, чтоб это было между нами – любовь. Христова. И ты так страдал из-за видимых наших разделений. Но… у Бога – нет раз-делений… И ты предстоишь сегодня – Ему… сам… Тебя оплакивают сегодня близкие, друзья, при-ход, Православная Церковь, но и – Католическая…» – архиепископ Тадеуш, близкий друг отца Геор-гия, по-георгиевски как-то плача голосом. Вздрагивая и надрываясь. Волнами. Как-то.
«Спасибо всем. Хору за замечательное пение. Такой чудный день сегодня. И не было того, что обычно могло бы быть в такие дни. Спасибо всем, кто пришёл. Я думаю, это очень важный, важный и очень значимый! день нашей жизни… И не только нашей. Жизнь состоит из этапов. Сего-дня закончился очень важный, значительный! – этап нашей жизни: жизни с отцом Георгием – на Зем-ле; и начинается новый – без отца Георгия – этап. Мы должны благодарить Бога за то, что с нами был такой поистине… И начинается новый, новый этап нашей жизни… Где… В котором отец Георгий… молится о нас… уже на Небе… Со Христом, Апостолами, Пречистой Богоматерью… Сейчас мы вер-нёмся в Храм, и – кто может (мы, конечно, приглашаем всех)… Мы всех приглашаем, где-то в 5 – 6 часов на трапезу. Будет поминальная трапеза. Надо вспоминать отца Георгия, а, самое важное, лучше и записать, потому что, цветы – вянут, да и кресты – ветшают, а это – будет лучшей памятью церков-ной… так, как и передаётся всё у нас в Церкви: от человека к человеку. Вот то, что вы получили от отца Георгия. Что он вам так щедро дал. От себя. От своих даров и таких обильных дарований. И – помянем, и – … Завершим этот день, как Церковь, как община. Я желаю прежде всего вам, и себе, конечно, превратить вот эту печаль – в Пасхальную Радость. Радоваться, хотя, я понимаю, что сего-дня трудно об этом говорить ещё, но будем помнить то важное, то главное, что оставил там отец Ге-оргий – это горение сердца, этот призыв –трудиться, гореть, пылать – верой!» Отец Настоятель наш.
Светло. Светло удивительно. «Говорят, это великий дар Божий – смерть во сне, от сердца, от остановки сердца, во сне. Георгий умер во сне, без боли», – так говорили. «Это великая, великая милость Его к нам. К нам ко всем. Божья. И – к – нему. Представляешь? что его ждало… я знаю эту болезнь… это очень страшно. Это жуткие, жуткие боли! Это мозг. Это страшная боль. И то, что он взял от детей – эту болезнь крови! – всегда так часто бывает: кровь… он взял на себя… от них… эта болезнь… страшная… Ты представляешь, что бы было с нами со всеми? Если бы не… Ес-ли бы не Господь? Вмешался. Это, говорят, адские мучения, жуткие: рак мозга… И как бы он это пе-ре… И как бы мы это все пере…»
Постепенно кладбище пустело…
Скольких мы встретили в эти дни. Мы – из всех своих сфер. Мы – братья и сёстры. Друг другу, и Георгию. Он – нас всех съединил НАВЕКИ. Мы – все люди, как оказалось, давно знав-шие друг друга, давно знавшие друг о друге. Давно знакомые друг другу. Родственные… души! Од-ного круга. Круга Георгия.Что-то было в нас во всех – общее! общее! – ещё за много, за долго – до… Потому мы и…
– Скольких я сегодня встретила: из прошлой жизни. Из всех своих “прошлых” жиз-ней! Это чудо! Друзей детства! Друзей с детства. Знакомых, которых я не видела, ну я не знаю…
– Да пол-Консерватории здесь… Гнесинки…
Люди шли, медленно, без… почти… прикладываясь к… Кресту. Под которым… зава-ленная цветами, странная табличка: “ЧИСТЯКОВ // Георгий Петрович”. Чуть видна из-за роз, гвоз-дик, тюльпанов, цикламенов, лилий, астр… всех нас! всех вас! кто не пришёл! не смог! понимаю… И чуть дальше, глубже – невидное: “4.8.1953 – 22.6.2007” – продолжение. Как странно!.. Жора?.. Жора наш? Отец Георгий? Чистяков? “4.8.1953 – 22.6.2007”?
Мне не нужно утешения. Я не искал никогда. Я поднимаю глаза к небу. Чистое. Чис-тое. Как наш Чистяков. «Знаешь, он добрый был, добрый; и очень чистый человек. Он вставал и ду-мал – вместе с тобой; вместе с тобой; думал вместе… не за тебя», – вспоминаю слова… когда он ещё был жив! о нём!
Я художник, я поэт, мне не нужно утешения. Я поднимаю глаза. И вижу небо. И ви-жу… Что в нём… Моё утешение – вся история Искусств. Всё человечество: бывшее, живущее и… Моё утешение – все шедевры мира! Я сам – доказательство Бога – какие доказательства? Каждый из нас – прекрасен – для этого, на это работал Чистяков.
Мне нужно одному. Я – художник, я – поэт – мне нужно одному… я фотографирую… и пишу. Всегда. Я летописец. Репортёр. Я пишу. И – сердцем… И – глазами… Всегда! Всегда! Даже! когда никто не видит, не замечает этого. Даже – … Долг репортёра – писать! писать! (Думаю Георгий бы не обиделся, хотя, явно раздражённо [иногда] реагировал на аппаратфото…) Моё дело – писать! писать! что бы там ни было: я писатель: пишу! пишу! Я пишу всегда: кистью, перьями, ручкой, объек-тивами: фото- видио- камер, словами… “Запись” идёт всегда! Работает “мотор”, микрочип внутри!.. Я помню всё! Важное и не важное. Я – тот, который нужен: с микрочипом в голове! Я – напишу! Всё: важное! и – не очень!.. Но, для кого-то это будет “важно знать!”, что это так… так говорил нам Ге-оргий.
Мне нужно остаться одному. Мне нужно одному… Художник – профессия особая! Где, никто никому, по большому счёту, помочь не может (!). Помочь не сможет (!). – Это я уже, как педагог говорю.
Тихо расходятся… все… Идут “воспоминать” Георгия…
Я не могу не плакать. Громко. Никого нету. Не могу нарыдаться! наплакаться. «Нуж-но наплакаться, нужно наплакаться, нужно наплакаться, вдоволь, вдоволь, вдоволь – говорил Геор-гий. – Не сдерживайте слёзы, не сдерживайте слёзы, не сдерживайте слёзы: слёзы – это Дорога ко Христу! Без слёз нет Христианства, без слёз нет Христа: плачьте!.. плачьте!.. о… о… ушедших! ушедших! Плачьте с плачущими! “Плачьте с плачущими”. Плачьте с другими: надо чувствовать! чувствовать! чувствовать! боль другого, того, кто рядом!.. рядом!.. так! рядом!»
И я сделал несколько кадров: без людей – они, в отличии от Георгия, мне часто ме-ша… в… кадре. Да, и, – неудобно! неприлично! – снимать горе! Люди не могут скрыться! скрыть! – уйти! – от твоего аппарата… объектива… от твоего объектива, от твоего аппарата; ты, – ещё и – ло-вишь их! ловишь их! в свой кадр: “на вечную память!” Гнусно! Гнусно! Поэтому я и не сделал ни од-ного документального кадра – в Землетрясение в Армении. Мой диплом (чёрно-белое фото, плакаты без слов) был символическим (построен на фотосимволах), чисто, как говорят, теперь…
Я – ловил цветы. Их касания. Это – моё. Цветы – всегда – праздник! всегда. И – всегда выражают больше, чем живопись (неживая), слова. Что тут началось: природа ожила!
Будто! – действительно, действительно, действительно – ожила! ожила! ожила! Это Георгий начал свой земной путь! там! – в земле! Как она была ему рада!! Он познакомился, навер-ное… с… теми… кто… лежит! С тем, что – вокруг! вокруг! вокруг! А, вокруг: старый клён, немыс-лимых размеров! – живой! живой! бодрый! Покосившиеся ограды старых… выкрашенных в допо-топные ещё: “серебрянку”, “голубец”, “бронзовку”, “битум”, “слоновку”. Познакомился… Ему ведь всё! интересно было!.. Он так любил всё новое: дело, людей, страны, обстоятельства. Горящий и идущий навстречу, на – встречу. Жора наш, дорогой.
Небо было ясное, чистое, белое. Как на старых картинах, выгоревших фресках, осы-павшихся миниатюрах, смытых до мела иконах. Это было его, его небо. И – высоко! высоко где-то, над могилой прямо! в этом узком просвете между старых дерев – мелькнул и встал – высоко! высоко! где-то… Сокол (?). Голубь (?). Орёл (?). Чайка (?). – Дух Святой!! Сошествие!!. Господи!
Это был Дух Святой! Стоял!.. Высоко!.. Долго. Благословение! От… Отца!.. и Сына!.. и…
Солнечный луч! заходящий в сердце! до самого края глубин СУЩЕСТВА! Заходящий – в живое! твоё – и в тебя – живого! живого! живого! ещё!.. Поистине! – жить и радоваться – благо-словение! Жить! И радоваться. Радоваться. Радоваться. Радоваться. Радоваться. Радоваться. Звучат древние призывы Спасителя: радуйтесь! радуйтесь! радуйтесь! за всё благодарите! за всё благодари-те! за всё благодарите! за всё благодарите! – и: не бойтесь! не бойтесь! не бойтесь! – Радуйтесь! Ра-дуйтесь! Радуйтесь! Именно о радости твоё последнее письмо из больницы: радуйтесь! радуйтесь! радуйтесь! радуйтесь всегда… «Так неожиданно заболел, что…» – какие это неожиданно твои инто-нации и слова, Жора! Какие твои! А? Мы все представляли, как ты их произносишь, как горько тебе болеть, расставаясь – с нами… со всеми… с делами… которые… доделаешь ты (вместе с нами, обя-зательно, обязательно, Жора), теперь уже с Небес участвуя горячо!.. Жора! Жора! Жора! наш…
Что тут началось!! Что тут началось!! После короткого дождя – началась проповедь птицам! Он так любил Франциска! Святого Франциска! Франциска Ассизского. И его проповедь птицам. И эти подмосковные леса и эти старомосковские кладбища и эти часовни и церкви и этих людей из того ещё века (девятнадцатого). «И эти города и этих людей, – ответил ты мне о эмиграции. – Я так люблю! Они для меня и есть – страна! А…» – широким жестом обводя будто необъятную всю страну – нашу! широко поднимая вверх руки! будто взлетая… взлетая будто с крыл своих – за спи-ной – таких ощутимых нами, таких ощутимых, таких… Таким это оказалось – его – это место… На… Кладбище… И этот ствол, высохший, ХIХ века, но, стоящий гордо, с осыпающейся чёрно-серой ко-рой и – надписи… на… Ну, мы ещё успеем рассмотреть; и, – прочитать… Жора наш! Что тут нача-лось! Проповедь птицам! Господи! Поистине – это был великий, но необычайно долгий и… скорбный и… счастли… вый, одновременно, день. Господи! Наконец ты слышал настоящее славословие на на-стоящей латыни – птичьей. Как любил это всё Георгий! Как любил он их, птах небесных. И “ла-тынь” их – понимал и любил, понимал и любил. И, как понимал он их, как понимал он их “латынь”. Птицы. Птицы небесные. Как замечательно писал, говорил. О них, об этом. Поистине! Птицы небес-ные славили Бога! И – приветствовали Георгия – в Селениях Праведных. У Бога! Птицы райские! птицы небесные! Георгий начал свою проповедь… Где только радость! радость! радость! Господь! Господь! Господь! и – нет никакой боли! и – нет никакой боли!
– Вот уйду я от вас. И буду проповедовать птицам. Как Франциск. Святой Франциск.
– Что, так надоели?
– Угу, – отвечал мне. – Есть немного… – кивая внутрь себя как-то с улыбкой мальчи-ка виноватого.
– Что? Кто? – мы? Отец Георгий… Обидели? Надоели? Кто? Мы? Конкретно…
– Да-а-а… вы… – и он улыбался любовно! И обнимал… И смеялся успокаивающе. И обнял ещё; крепче.
Достали! Действительно! Мы!
– Они латынь понимают, птицы, эти птахи небесные… Вот я им… и… буду… а… вы… то… Вы-то – не понимаете!.. латынь!.. латынь!.. на латыни этой!..
«Языка человеческого, на котором Жора нам всё говорит/объясняет», – отозвалось всё во мне продолжением изнутри – о нас самих… расстроившись!.. я!..
Помолчали. Отец Георгий улыбнулся, посмотрел на меня:
– Поехали! Ну что?.. Поедем?
– Поедем, да, поехали.
Заулыбался:
– Ну-у-у, да-а-авай…
– Да – да, конечно… – заводил…
– Ну так, поедем или нет?
Тронулись.
Улыбался и я: достали! правда! мы!
Поедем! Поедем! Поедем! Жора! Жора!
Это надо было! Мне! быть с Георгием! Побыть вдвоём! Наедине с!.. Я так дорожил этим! Вдвоём! «Вдвоём. Говорить можно только вдвоём. Я умею говорить только вдвоём», – говори-ла мне Завадская, Евгения Владимировна, мой учитель, друг, вдохновитель, духовная дочь отца Александра, Меня. «Вот на это я тебя благословляю», – сказал мне отец Георгий, когда показал ему дискету с памятными текстами о Евгении Владимировне: “К годовщине смерти и в день рождения”. И он совершил свой мощный яркий благословляющий жест надо мной, склонённым, в слезах, слу-чайно застигнутый мною в Косьме нашей. Я просил его написать “вступление”. Или – что-то ещё… Не знаю, не знаю, как это называется, “предисловие”? или, что-то ещё? Не знаю… не понимаю… «Вы знали Её?» «Да – да! Конечно! Конечно! Знал, конечно! Знал, конечно! Знал! Нет! лично – нет! А так… – знал, конечно! знал, конечно! Знал! Зна-а-а-ал!» – и… он – тянул эти последние буквы, как пе-е-ел: становилось легко! легче! И – вскинул голову; и пошёл вдохновенно, с дискетой, под мыш-кой. По нашему коридору. Бесконечно дорогого нам Храма “Косьмы”. Космы и Дамиана. В Шубине. Останавливаемый на… другими…
«Действительно: “и цветы вянут, и кресты ветшают” – как говорил наш Настоятель только что», – отметил я про себя, разглядывая… и делая кадр за кадром: могила!.. в цветах!.. люди!.. мысленно!..
Мы были одни. И – можно было дать волю слезам, не видя ничего… ничего… ниче-го… перед собой!
Мы были одни.
Мы были одни.
Мы были одни.
Сколько...? Сколько прошло?.. Времени?.. Час?.. Два?..
Через час появилась девушка. (Примерно.) Красивая. В чёрных широких очках. Кра-сивая… Прошла мимо… Мимо могилы… мимо меня… Мимо Часовни… Совершила круг. Я понял: хотела быть одна (как и я). Одна. С Георгием. Наедине. Наедине с Георгием, одна. Прошла опять. Совершила круг вокруг… Осмотрелась: увидела, что я – не вижу ничего! ничего! (её! её! её!) обняв, как друга ствол, голову сложив в руки! в руки свои и соседней перекошенной могилы! И – рыдаю! рыдаю! Поняла!.. И – бросив сумки (модные свои) у дальних могил (в – землю! в – землю самую!) – рухнула на колени! – в самые колени! Перед Георгием! Прямо! Так! На! – обе сразу. (Больно, навер-ное?..) Так, что я её – почти не видел. Замерла.
Сколько… Сколько прошло… У дальнего конца… В ногах… В цветах… За… Так… Что я… Уже… Почти… Не… Видел… Её…
Сколько прошло? Сколько?
Из этого её вывел телефон. Он звонил… из… сумки…
Она подошла. Отошла…
– Да, мам? Да, мам. Я у… Я у…
«Я у отца Георгия. Я у отца Георгия. Я с отцом Георгием. Я с отцом Георгием», – до-думал я… договорил я… за неё… и – за себя… (Для себя.) «Я у отца Георгия. Я с отцом Георгием. Я у отца Георгия. Я с отцом Георгием», – произносил я – этой девушке, её маме... и… себе…
Появились люди. Не нужно быть таким наивным… Не нужно было быть таким наив-ным… Люди возвращались, неся цветы… Новые цветы… Люди… как и ты, хотели побыть с отцом Георгием, с отцом Георгием… Наедине… Наедине… Не нужно им ме… ша… ть… я поднялся… Нужно было уходить. Люди возвращались, люди возвращались, шли с… цветами новыми… шли! и шли! шли! и шли! шли! и шли! шли! и шли! В тишине! В тишине!
Нужно было уходить. Дать дорогу другим. Нужно идти. Там, где люди. Туда, где лю-ди. Собрались. Туда, где люди. Там, где люди. Туда, где собрались люди. Такие дорогие для отца Ге-оргия. Он не мог без них. Он не смог без них. Он – не был без них. Он не жил без них. Отдохнул ча-сок – другой, думаю, нужно и подниматься, подниматься, встать! вставать, вставать, отец Георгий, отец Георгий, подниматься. Идти к людям. Люди ждут, люди ждут, они – не могут… не смогут… без… Вставай! Поднимайся! Вставай! Поднимайся! Отец Георгий! Отец Георгий! Георгий поднял-ся… потянулся… поднялся… потянулся… Туда… Туда… где… где… собрались… собрались… в его честь… в честь его… люди! люди! люди! Поднялся. Потянулся. Пошёл. Туда, где его ждали, искали, любили по-прежнему… нет! нет! – горячее! горячее! Значительнее! (Смерть открывает ворота Люб-ви.)
Пошёл и я, следом.
Это был великий дар, великая роскошь – роскошь человеческого общения с Георгием, Георгием Петровичем, отцом Георгием – и эти два часа: в слезах! у могилы.
Дворник мёл нашу гениальную инсталляцию. Я шёл, бережно останавливаясь между цветами, стараясь запомнить: о! – цветы всех созвездий! цветы мира! цветы всех нас! цветы любви! – вы не угаснете, нет! Останетесь! Останетесь! Останетесь! – в наших делах! в наших словах! в нашей любви!
Когда погиб отец Александр Мень, отец Александр Борисов сказал нам всем на пер-вом вечере памяти отца Александра, состоявшемся зимой 1990-го года в Государственном Литера-турном музее в палатах Петровского монастыря: «Об отце Александре будут судить не по тому, что мы о нём напишем, нет, и по тому, конечно, тоже, но, – в первую очередь, – по нам, по нам – его ученикам и друзьям: по нашим делам, и по тому, что мы принесём и оставим после себя в этом мире? – верность Господу и Церкви, любовь и созидание, жертвенность и милосердие, или...» И вот и – пер-вый плод! дар! Отец Георгий. Плод! Дар! Отец Георгий. Высокий Дар! Высокий Плод! Полёт и соше-ствие!.. Друг и ученик отца Александра Борисова, отца Александра Меня. Отец Александр, Отец Александр, – это… – это… достойный плод! достойный дар! Достойный друг! И – достойный ученик. Ваш, отец Александр. Ваш, отец Александр. Отец Георгий – великий всем нам дар, дар и утешение, дар и милосердие Божие. Его великая милость к нам – такой пастырь Христов, такой воин Духа, та-кой сын Отца, такой сын Сына. И – благословение жить! жить! жить!
Дворник домёл цветы, по которым… шла процессия наша скорбная, траурная…
Цветы наших слов, наших молитв, наших дел, нашей любви к тебе – не угаснут, Жо-ра! Не угаснут! Вот увидишь! Вот увидишь. Вот увидишь, Жора. Я напишу, благослови!..
Шум города… Странно… так странно… Странно… так странно живущего в эти дни, в эти часы чем-то совсем другим, совсем другим, совсем другим, как часто вскликивал отец Георгий… Отец Георгий, обозначая что-то… что-то совсем ему не близкое…
Надо было идти… Идти в этот шум! Шум и…