Внимание! Размещено только для личного ознакомления! Любое коммерческое воспроизведение преследуется по закону!!!
Кристофер Сэндфорд
КУРТ КОБЭЙН
Исправленное и дополненное издание
(Перевод Ольги Фёдоровой)
Джиму Мейерсэму
Содержание
Выражаю благодарность 1
1. Курт Кобэйн 2
2. «Твин Пикс без оживления» 8
3. Напряжение и разрядка 39
4. Лучше, чем «Beatles» 70
5. Доходы 91
6. «Nevermind» 116
7. Привыкший к наркотикам 145
8. Что-то на Пути 173
9. «Спасибо. Я – рок-звезда» 199
Кода 241
Приложение 1. Хронология 246
Приложение 2. Дискография 252
Источники и Примечания к Главам 254
Выражаю благодарность
Впервые я приехал в Сиэтл в 1961 году. Осматривая город, ставший родным для Кобэйна, и делая записи, я залез в такие долги, что отчаялся когда-либо их оплатить. И всё же надо было попытаться.
Начну с тех, на кого я в большей степени полагался в прошлом году: это Монти Деннисон, Джейн Фэррар, Джиллиан Гаар, Эл Мейерсэм, Джон Принс и Нэнси Роллер. Я также благодарен Джуди Хэнтц и всем в Башне 801.
За понимание Кобэйна и его музыки я признателен: Мити Адхикари, Гранту Олдену, Майклу Эндилу, Лесу Блюзу, Уильяму С. Берроузу, Джэки Бассе, Патрику Кэмпбеллу-Лайонсу, Ноэлю Челбергу, Арту Кобэйну, Беверли Кобэйн, Дону Кобэйну, Эрнесту Кобэйну, Айрис Кобэйн, Лиланду Кобэйну, Тони Кобэйн, Майку Коллиеру, Марко Коллинзу, Фрэнсис Колин, Джеку Догерти, Йену Ивену, Лэрри Фэнчеру, Роберту Джессу, Джеймсу Гроерхольцу, Джеффу Гриффину, Эми Григгс, Джуди Грёзингер, Тони Гроувсу, Дэвиду Хэйгу, Черил Хэн, Джеральдин Хоуп, Рэнди Хаббард, Роберту Хантеру, Клоду Иоссо, Бетти Калльз, Мэган Керн, Донне Кесслер, Чаку Ливеллу, Элу Левину, Джулии Леви, Майеру Лофтину, Патрику МакДоналду, Уоррену Мэйсону, Сэму Мэйну, Слиму Муну, Марии Новоселич, Венди О`Коннор, Лайзе Орт, Джону Пилу, Чарлзу Питерсону, Джеффу Пайку, Лео Пурту, «Джони Рентону», Тиму Райсу, Селии Росс, Кейт Раус, Джеффу Сэнфорду, Майклу Шеппу, Ламонту Шиллингеру, Стивену Таулзу, Элис Уилер и Грэму Райту.
Первоисточники о Кобэйне и «Нирване» были предоставлены: абердинской «Daily World», Абердинской Средней Школой, гаванской больницей Дэниела Фримена, окружным судом Грэйс-Харбор, медицинским центром Харборвью, доктором Николасом Хартшорном, Средней Школой Монтесано, Обществом защиты авторских прав, «Rockets», библиотеками Сиэтла, Нью-Йорка и Британской библиотекой, сиэтлским Отделом по Строительству и Землепользованию, сиэтлским полицейским участком, сиэтлским «Post-Intelligencer», сиэтлской «Times», «Sub Pop» и Министерством здравоохранения Штата Вашингтон. Я хотел бы поблагодарить «David Geffen Company» и «Gold Mountain Entertainment» за подтверждение того, что даже у самого анархического панк-идола есть свои корпоративные опекуны. В этой связи достаточно сказать, что за последние три года я на профессиональном уровне имел дело с управлением Мика Джаггера, и с Кобэйнами. С Джаггером было проще.
Наконец, я должен ещё раз персонально поблагодарить: Кэтлин Андерсон, Питера Барнса, Джуди Баски, Линн и Рэя Бэйтс, Асунсьон Баттл Бросса, Роберта Брюса, Кена и Синди Крабтри, кафе «Крокодил», Дженис Кроч, Селию Калпан, Майлза Деннисона, «Focus Fine Arts», Малкома Гэйлфа, Эрин Эннесси, Джонни Джонсона, Бетти и Карла Кнехт, Тэрри Ламберта, Белинду Лоусон, Барбару Леви, Джули и Джорджа Мэдсен, Амину МакКэй, Курта Мейерсэма, Люсиль Ноэль, Робин Парш, Ноэлль Принс, Джонатана Рабана, Кита Ричардса, Аманду Рипли, моего отца Сефтона Сэндфорда, Сью Симс-Хилдич, Хилари Стивенс, «Ti-Fa», Джейкоба Ван де Роера, «Von`s», Тома Уоллеса, Катрину Вон, Ричарда Вигмора и, не в самую последнюю очередь, Викторию Уиллис Флемминг.
К.С.
1995 год
1
Курт Кобэйн
Тихое Царство – это не то, что, казалось бы, в первую очередь искал Курт Кобэйн. Из всех ироний и неразберих его судьбы ничто не было столь осознанным, как выбор покончить с собой в комнате с видом на такой вот символ. Восточная часть Дэнни-уэй Сиэтла с видом на озеро, далёкие горы, деревья, пересылающие преломлённое солнце на особняки соседей Кобэйна, глав «Уэйерхойзер» и «Боинг», вы видите его дом с ракурса, совершенно отличающегося от той зернистой фотографии: тусклый, покосившийся особняк у самого подножия горы, глаз притягивается к обособленному гаражу с комнатой наверху, где однажды весенним вечером Кобэйн взял винтовку и застрелился.
Тело пролежало там в течение двух с половиной дней. Самая последняя из длинной череды ироний заключалась в том, что Кобэйн, который, по словам своего отца, «отчаянно нуждался в защите от самого себя», был найден человеком, который был направлен для установки системы сигнализации. Когда Гэри Смит в то утро добрался до дома, он обогнул гараж в поисках доступа к проводке и через стеклянный дверной проём заметил тело. Кобэйн, одетый в светлую рубашку и джинсы, лежал на спине в северо-западном углу комнаты. Поперёк тела лежала винтовка, ствол которой всё ещё был сжат левой рукой. По словам врача, производящего вскрытие, «это был поступок того, кто хотел полностью уничтожить себя, буквально превратившись в ничто». Позже вдова Кобэйна сказала репортёру, что полиция смогла установить личность её мужа только по отпечаткам пальцев. Стоматологическая карта не пригодилась, потому что во рту ничего не осталось.
Никто не может сказать наверняка, о чём думал Кобэйн в предсмертные часы. В сущности, конечно, он потерял интерес почти ко всему происходящему в своей жизни. Музыкальные вкусы Кобэйна менялись, и он испытывал мало симпатии к ностальгическим чувствам, которые сохранялись у наиболее сентиментальных из его фэнов. «Я чувствую себя так, словно выступаю в цирке», - сказал он кузине всего за месяц до гибели. Известно, что после борьбы со своей зависимостью Кобэйн снова стал жертвой героина. Токсикологическое заключение подтверждало, что наряду со следами валиума в его крови было обнаружено 1.52 миллиграмма наркотика - тройная обычная смертельная доза. Он страдал от приступов острой боли в животе, что чётко подтверждается документами, однако неверно диагностируемых, и тот же член семейства полагает, что «он, возможно, сделал это, чтобы положить конец боли – просто и ясно». Одна из родственников по имени Беверли Кобэйн, практикующая медсестра, занимающаяся уходом за психически больными, добавляет: «Курт был, без сомнения, биполярным – у него имелось психическое расстройство, заставляющее его переходить от бешеного экстаза к безумному отчаянию. В попытке самолечения героином он почти наверняка усугубил проблему. Это было подоплёкой к его самоубийству».
Остаётся вопрос о мотиве. Так как решение совершить или не совершить самоубийство может быть принято в один миг, это заставляет искать определенную причину самоубийства Кобэйна. Возможно, её и не было. Сочетания профессионального расстройства, депрессии и наркомании было бы достаточно, чтобы заставить и более здорового человека, чем Кобэйн, обдумывать варианты. Тем не менее, возможно представить себе реакцию того, кто вёл свою личную войну, ненавидя насилие и эксплуатацию детей - и чьё отвращение к государственной религии было общеизвестно - когда он открыл утреннюю газету, доставленную в его дом в последний день его жизни:
«МИНИСТР ПРИЗНАЁТСЯ В ИЗНАСИЛОВАНИИ ВНУЧКИ
Чуть слышным голосом дородный министр Порт-Орчарда вчера признал себя виновным в домогательствах, изнасиловании и похищении своей 9-летней внучки.
Поставленный перед выбором провести восемнадцать лет в тюрьме или участвовать в судебном процессе, где он, возможно, посмотрит в глаза ещё одной предполагаемой жертве, 51-летний Фредерик Эйлвард подписал соглашение о признании своей вины в Верховном суде штата в Китсапе.
Адвокат Эйлварда сказал, что этот срок является «приговором к пожизненному заключению» для его клиента, который весит 375 фунтов и страдает пороком сердца, высоким кровяным давлением и диабетом.… Его жена Мэри подала на развод».
Когда во второй половине дня Кобэйн сидел в своём кабинете и смотрел телевизор, он мог бы увидеть рассчитанное на весь день «Praise-A-Thon», передающееся по кабелю, «700 Club» и ещё третью программу, приглашающую зрителей послать 200 $, чтобы услышать, как их просьбу прочитают в эфире. Он бы обратил внимание на открытие бейсбольного сезона, ритуал, которого он всегда боялся, со своей угрозой конформизма и мужского соперничества. По полицейскому отчёту известно, что телевизор был настроен на канал Диснея (который, как выяснилось, стал своеобразным наставником Кобэйна), и когда в четыре часа, незадолго до того, как написать свою бессвязную предсмертную записку, он до отказа накачался героином и поднялся наверх, чтобы застрелиться – канал показывал «Шоу Энди Гриффита», комедию положений шестидесятых годов, настолько глупую, что он не мог удержаться от её пародирования в песне1, и которая, как он говорил кузине, была «именно тем миром, от которого я бегу» - даже он, должно быть, был поражен пафосом сцены: наркоман-миллионер, сидящий в одиночестве в своей комнате, столкнувшись с соблазнами и пережитками своей юности, смог изгнать их только при помощи ружья.
Для 6 000 фэнов, собравшихся на митинг в память Кобэйна с зажжёнными свечами, дали выход чувству того, что их предали, повторяя хором вслед за его вдовой: «Ты - придурок», это была утрата, сопоставимая с потерей Хендрикса или Леннона. «Он искупил своей смертью ваши грехи», - кричала одна взволнованная девочка своим скорбящим товарищам. Один местный житель застрелился, явно подражая самоубийству Кобэйна. А двенадцатилетняя Хелки Уолд написала в сиэтлский «Post-Intelligencer»: «Вас, возможно, не интересовал Курт Кобэйн, но мы, его друзья, фэны и семья, должны будем смириться с тем, что замечательный, великий человек и гений ушёл навсегда… Жизнь - извращённая игра, и он помог нам это выразить. Многие говорят, что он был слишком слаб, чтобы убить себя - нет, Курт был нашим голосом, он помог нам больше, чем думал».
Фэны Кобэйна были разными, и не всем была чужда депрессия, но ввиду того, что её письмо также содержало ссылки на «беспомощность» и «полную безысходность», немногие из них поддержали бы предположение двенадцатилетней девочки, что «жизнь - извращённая игра». Кроме тех, кто считал это поступком беспричинной глупости, было два иных взгляда на смерть Кобэйна. Для многих из тех, кто его знал, такое развитие событий было шокирующим, но не лишённым логики. Потрясённый своим успехом, Кобэйн долгое время объявлял это клеймом творческой совести, «артистическим кризисом». Есть свидетельство того, что ему надоела шаблонная структура, делающая его песни такими легко узнаваемыми, и что сам Кобэйн с издёвкой называл их «Куплет-Припев-Куплет». Именно так он сказал в интервью журналу «Rolling Stone». Его вдова сказала телерепортёру, что Кобэйн чувствовал себя очень несчастным со своей группой, прибавив: «Я ненавижу её. Я не могу больше с ними играть», и единственное, чего он хотел, это сотрудничать с Майклом Стайпом. Согласно такому пониманию жизни Кобэйна, огромный, но хрупкий талант, ограниченный требованиями рынка и уже пребывая на грани того, чтобы стать карикатурой на самого себя на записях и концертах, выбрал единственный выход, чтобы сохранить своё достоинство и легенду.
Другая реакция на смерть Кобэйна была более личной. Среди присутствующих на прощании с ним было много таких, как Хелки Уолд, некоторым из них не было и двенадцати лет, для них это была первая потеря. Для них новость, которую они услышали в тот апрельский день, разрушила миф о том, что в их жизни есть друг, лишила их психологической поддержки и, соответственно, надежд на приемлемую терпимую юность. Их голоса звучали громче всех в знак протеста на митинге в память Кобэйна. К ощущению личного предательства добавилась волна откровенного гнева и недоверия, вызванная выясненными деталями последних дней жизни их героя. В течение почти двух лет и его звукозаписывающая компания, и его руководство, не говоря уж о его семье и ближайших друзьях, настойчиво утверждали, что «Курт не принимает наркотики». Но, как теперь кажется, на самого Кобэйна никакого давления не оказывалось. Удивляет также то, что человек, явно ведущий праздный образ жизни, встретил свой конец, проживая в особняке-мечте яппи за 1.5 миллионов долларов в самой престижной части Сиэтла. Среди многих откликов, прозвучавших за тот долгий уикэнд, настоящим шоком стало то, что, как выразилась четырнадцатилетняя Элисон Коэ, «Курт всё время врал».
Нельзя не испытывать симпатии к его юным фэнам, тем, кому обманщики в лице респектабельных журналистов говорили, что после женитьбы Кобэйна и рождения их дочери всё наконец изменилось к лучшему. Когда упоминаются такие слова, как «пресс-секретарь» или «агент», каждый думает об организации, офисах, составлении отчётности и т.п. Они были составными частями заговора против репутации Кобэйна, но в этом мире легко забыть о самом важном элементе – о людях. Не организация под названием «Gold Mountain» всего за несколько недель до смерти Кобэйна настойчиво утверждала –то, что он распаковал и проглотил пятьдесят таблеток роипнола, лошадиную дозу, запив бутылкой шампанского, «определённо было не попыткой самоубийства, [а] празднованием встречи с женой после долгой разлуки», это были люди, и в потоке горя и шока, последовавшем месяц спустя, самые резкие слова были припасены для тех, кто знал о состоянии Кобэйна и, возможно, не предпринимал достаточных усилий для его лечения.
Ещё одно разоблачение - что Кобэйн наслаждался традиционным образом жизни рок-звезды - не должно удивлять. В течение нескольких лет делались усилия, чтобы сделать акцент (по словам его жены) «на том, каким милым был Курт, вроде Джимми Стюарта», что он вовсе не был лишён общения с обычными людьми, и это подтверждалось тем, что его можно было встретить на улице, когда он выгуливал свою собаку, расплачивался наличными в местном ресторане и, в довершение всего, открывал дверь и отвечал на звонки в трёх случаях из четырёх. Желанный образ человека, который был лёгок в общении и вёл себя непринуждённо с местными жителями. На самом деле в Сиэтле сложилось общее мнение, что Кобэйн уже давно сделался непонятным. Когда пришёл успех, он возненавидел свою популярность, гневно высказывая замечания относительно тщеславия рок-звёзд, хотя и сам ни в чём себе не отказывал. Он купил большой дом и впервые в жизни нанял телохранителя. Письма с просьбами и запросы об автографах оставались без ответа. В турах Кобэйн часто останавливался в отдельной от группы гостинице, путешествуя в лимузине, как делал Мик Джаггер, кажется, примирившись с таким сравнением. Кобэйн никогда не был особо наивным или самоотверженным, каким его считают некоторые. Он, возможно, посягнул на составляющие рок-истэблишмента, блестяще реализуя свою способность к сатире и пародии и найдя объединяющую идею для разочаровавшейся молодежи, но в ходе этого процесса ему грозило то, что всё это будет способствовать его карьере.
Не нужно лишний раз говорить о том, что Курт Кобэйн был талантлив. Так же, как его голос - экстраординарный, полноценный инструмент, который был и яростным, и мелодичным - его песни неизменно основывались на старомодных музыкальных достоинствах. Пронзительный гитарный звук и загадочные тексты песен сопровождались добросовестно переделанными версиями ранних поп-мелодий. Такой альбом, как «Nevermind», обязан своим появлением как «Beatles», так и многочисленным пост-панк-группам 1980-х. Они потерпели неудачу, а Кобэйн преуспел в том, что он смешал хард-рок, который можно спеть хором, с безумной энергией панка и необычайным талантом убеждения слушателей в своей правоте. Если бы результаты становились всё более и более избитыми и шаблонными - а к концу своей жизни Кобэйн признал, что «я работал [над этим] так долго, что мне стало просто скучно» - в течение, по крайней мере, года-двух его голос был одним из немногих отличающихся от остальных голосов в индустрии, обезболенной «Bros» и Кайли Миноуг.
Однако музыкальный талант Кобэйна и чутьё к поп-приёмам – это далеко не всё. Любого представителя исполнительских видов искусств часто обвиняют в самомнении и тщеславии, но когда это касается Кобэйна, зловоние вытесняет всё, что было раньше. Нужно иметь мужество, чтобы жаловаться, находясь на вершине славы, что «я не могу поверить, что люди не слушали бы эту музыку и не имели бы более благосклонного мнения обо мне, чем они думают», или настаивать на том, чтобы имена бывших коллег удалялись с обложек альбомов. Это был человек, который кричал на шоферов и помощников, которые оскорбляли друзей, пытавшихся ему помочь, и который не исполнял своих обязательств по контракту, требуя, чтобы его доля в авторских гонорарах «Нирваны» была увеличена больше чем вдвое, и что эта сделка будет иметь обратную силу.
Только в Америке двадцатипятилетний миллионер мог жаловаться на то, что его недооценивают. Апологеты и сторонники свободного рынка могут собрать многочисленные аргументы, чтобы объяснить такие большие вознаграждения. Кобэйн несомненно делал гораздо больше, чем зарабатывал, с точки зрения менеджеров, бухгалтеров индустрии звукозаписи, которые надеялись на него. Другие рок-звёзды зарабатывали столько же или больше. Кобэйн отчитывался перед прессой, своими слушателями и множеством верных впечатлительных фэнов, для которых его песни представляли собой испытание веры. Несмотря на это, его изображение как «святого в том, что он избежал всей рок-звёздной ерунды», как выразился один из авторов, бросает вызов вере. Крайне разрекламированный эгалитаризм Кобэйн соединил с непоколебимой верой в собственную значимость. Одним из его самых поразительных качеств была способность имитировать подобие анархии, будучи уверенным, что управление его имиджем и деньгами происходит традиционно. «Он мог быть скромен, - говорит Чарлз Питерсон, человек, по роду деятельности общавшийся с Кобэйном, - но он точно знал, куда шёл и чего хотел. Случайно стать таким знаменитым нельзя».
Вокруг Курта Кобэйна, принца гранджа, невольно ставшего голосом поколения, существует много тайн: главная состоит в том, что в нём, казалось, жило несколько разных людей. Если собирать его портрет по обрывкам досье и некрологов, можно представить себе личность с проницательностью Леннона и счастливым помешательством Дилана, путанными каламбурными текстами песен под бренчание волнующей, вдобавок мелодичной гитары. Тип, который ещё и умел играть на губной гармошке.
Ещё один образ этого юного, мучившегося от боли полу-Христа - восприятие, которое Кобэйн гневно отрицал, однако спешил ему подыграть - чья ранняя смерть так или иначе соответствовала бурной, осаждённой жизни. Это также было своего рода упрощением, реакция на которое среди комментаторов постарше была представлена словами Бернарда Левина - «было бы бессмысленно говорить фэнам [Кобэйна], что они забудут его через год или два, и его место в их сердцах займёт похожий персонаж, который, в свою очередь, станет жертвой спиртного, кокаина и лести» - или словами Энди Руни, что «Курт Кобэйн был неудачником». Было и ещё одно мнение, что Кобэйн, общепризнанный редкий и хрупкий талант, изменил своим радикальным идеалам, как будто, став таким преуспевающим, что подразумевает «продажность», он в некотором роде исчерпал свой дар. Эта теория очень популярна в Сиэтле.
Сам по себе Кобэйн ни имел ничего похожего с Кобэйном-легендой. Он был крайне застенчивым, недостаточно образованным и склонным к тому же тщеславию и тем же крайностям, которые он презирал в других. Как и все члены его семьи, он был щепетилен и никогда не забывал ни единого слова критики. Как любой, кто взрослеет, чувствуя себя более разумным и более неестественным, чем остальные, его беспокоило странное сочетание самолюбия и беспомощности. Когда «Nevermind» занимал первые места по обе стороны Атлантики, Кобэйн постоянно волновался, что его разоблачат как шарлатана. Он знал, что может составить список из пятидесяти групп, которые, по его мнению, были более талантливы, чем «Нирвана», и всё ещё не записав свою хитовую пластинку, они обеспечили себе свободный проход за кулисы; в других случаях он говорил о себе как о «величайшем поэте и музыканте в мире». Он, как маленький мальчик, стремился произвести сильное впечатление и внёс кое-какой вклад в историю скульптуры в виде своих терракотовых кукол с повреждёнными болезнью частями тела. То, что Кобэйн не был артистом, почти не имеет значения, из-за его непоследовательности и «активации космоса», которые были его стандартными приёмами. Его целостным подходом к выступлению был крик для привлечения внимания. Возможно, было просто опрометчиво достичь своей цели и понять, что этого по-прежнему недостаточно. Он мог быть восторженным, и испытал недолгую иллюзию счастья. Удовлетворённость – это единственное, чего никогда не испытывал Кобэйн.
Сегодня в Сиэтле Курт Кобэйн на каждом углу: угрюмый мертвенно бледный человек, в любую погоду одетый в зимнее пальто, сутулый, бормочащий и злящийся на что-то. Кобэйн добился успеха, потому что, в отличие от остальных, он говорил о вечных темах неудовлетворённости, замешательства и гнева. Внезапно большая часть молодёжи мира обрела образ героя, с которым они нашли общий язык. Лесть просто оказала обратное действие, противоположное желанию Кобэйна. Когда он впервые в своей жизни понял, что совершенно незнакомые люди не только восхищаются, но и поклоняются ему, он лицом к лицу столкнулся со всеми своими прежними чувствами неполноценности и неопределённости, и именно эта слабость убила его.
2
«Твин Пикс без оживления»
Абердин, штат Вашингтон - неприятное место, лишённое внешней привлекательности.
Когда c запада к Тихому океану в город движется поток транспорта, дорога пересекает зону барахолок и трейлерных парков перед входом в долину между заводами, дымовыми трубами, трубопроводами и проржавевшим лесным складом «Уэйерхойзер». Магазины – сборные лачуги, продающие автозапчасти и мебель; акры недействующих железнодорожных путей и мостов служат отличительным признаком центра города, где новые здания – это исключительно рестораны быстрого питания и похоронные бюро. По словам отца Курта Кобэйна, «это, возможно, самое унылое место на западном побережье».
Когда Дональд Лиланд Кобэйн женился на Венди Фрейденберг в Кер-д`Алене, штат Айдахо, 31 июля 1965 года, обоим ещё не было и двадцати одного года. Через год в поисках работы супруги переехали на запад, и за короткий период обосновалась в Хоквиэме, городе лесозаготовок, расположенного по соседству с Абердином (с населением 17 000 человек), где в муниципальной больнице Грэйс-Харбор 20 февраля 1967 года на свет появился их первенец. Хотя Кобэйны располагали весьма скромными средствами - дом в Хоквиэме не мог быть хуже других - семья любила и опекала своего сына. «Я не экономила на нём», говорит Венди. Подруга по имени Фрэнсис Колин вспоминает, что та «почти до ненормальности чрезмерно опекала мальчика», завернув его в стёганое розовое одеяло и вызывая удивление среди более грубо скроенных соседей.
В то утро, когда родился Курт Дональд Кобэйн, тучи над Абердином рассеялись, и температура достигла 50 градусов1. Это был прекрасный зимний день, морозный и солнечный. В тот понедельник «Daily World» сообщала, что во Вьетнаме американская армия, насчитывающая 25 000 человек, начала операцию «Джанкшен-Сити» против опорного пункта противника к северу от Сайгона; в Новом Орлеане окружной прокурор Гаррисон подтвердил свою уверенность в том, что в ходе расследования убийства Кеннеди должны были производиться аресты; в Вашингтоне Комиссия по гражданским правам настаивала на принятии неотложных мер, чтобы положить конец школьной сегрегации; в штате Кентукки попытка Кассиуса Клея податься в организацию «Чёрные Мусульмане», чтобы уклониться от воинской повинности, была отклонена советом по воинской службе; а непосредственно в Абердине велась речь о черничных фестивалях, шоу домашних животных и состязаниях на бензопилах.
Америка всё ещё прославляла пятидесятые больше, чем жила в ожидании семидесятых. Таких слов, как «воинственность» и «контркультура», угрожающих наркотиками и уклонениями от призыва, в Хоквиэме и быть не могло. В пределах дозволенного мужчинам разрешалось отращивать волосы длиннее, чем на старый морской манер. Редкий дымок марихуаны тянулся из городского парка Лайонс в сторону средней школы. Дон Кобэйн сам любил вечеринку, иногда проходящую на Линкольн-стрит, чтобы купить то, что, по словам соседа, было «вроде бы сигаретами». Но в своём стремлении сохранить устаревшие ценности и консервативные понятия о Боге и стране Хоквиэм, возможно, всё ещё относился к эпохе Эйзенхауэра, вроде того, как выразилась Фрэнсис Колин, «вся семья после ужина смотрела Пэта Буна», а в Театре на 7-стрит давали «Звуки Музыки» на протяжении девяноста девяти недель.
Местность была безрадостной. Все лесопилки, построенные в 1860-х французами и немцами для заготовки древесины из обширных лесов региона, в котором теперь проживает небольшое число их потомков, были закрытыми и настолько мрачными, что электрическое освещение на 8-стрит не выключалось даже летом. Для жителей Хоквиэма расположённый по соседству Абердин с его музеями и работающим время от времени кегельбаном обладал своего рода очарованием, хотя Сиэтл, находящийся в 110 милях к северо-востоку, имел чуть ли не имперский статус. По словам одного из родственников, «в этом месте время фактически деформировалось, здесь всё ещё страдали от Депрессии», неохотно узнавая о событиях внешнего мира.
Среди них были развитие и стремительная общедоступность поп-музыки. 20 февраля 1967 года, в день, когда на свет появился Курт Кобэйн, «Beatles» работали в студии на Эбби-роуд, записывая заглавный трек «Sergeant Pepper», за три дня до этого был выпущен их сингл «Strawberry Fields». Две оригинальные британские группы «Cream» и «Who» собирались начать свой дебют в Штатах с Нью-Йорка, где в апреле первое сборище хиппи положит символическое начало «Лету Любви». В Лондоне Джими Хендрикс играл свои первые клубные концерты. В знак того, куда двигался поп-дух времени, на той неделе Мик Джаггер и Кит Ричардс были арестованы по обвинению в употреблении наркотиков, это было дело, ставшее толчком к появлению полной сочувствия передовицы в «Times» и расколовшее общество на противостоящие друг другу во мнениях группы по отношению к новому гедонизму. Было бы заманчиво думать, что Абердин и Хоквиэм из-за своего портового расположения, то есть будучи традиционно маргинальными местами, где соприкасаются различные образы жизни, были бы восприимчивы к заграничным импульсам, создавая на западном побережье Вашингтона аналог, скажем, Ливерпуля десятилетней давности. На самом деле косвенное влияние имело место. Никто в Абердине, по словам одного из Кобэйнов, не разочаровался в традиционных ценностях, «хотя повсюду люди были восприимчивы к новым идеям». Когда через два года «Звуки Музыки» перестали давать в Театре на 7-стрит, его тотчас же сменили постановки «Blow-up» («Увеличенный фотоснимок») и «Knack» («Трюк»). Сингл «Doors» «Break on Through», явно усиливший подрывную мощь рока, был признан лучшим учащимися средней школы Хоквиэма, в то время как владелец музыкального магазина «Rosevear» в Абердине подтвердил, что «внезапно дети стали требовать электрогитары вместо флейт и скрипок». Всё это происходило в конце зимы и весной 1967 года и в то время не признавалось революцией. Курт Кобэйн - дитя своего времени, тот, кто жил по личному кодексу диссидентства и ухода от унылой, скучной, обыденной действительности, что стало возможным благодаря таким, как Хендрикс, «Doors» и «Cream». Как выразилась его кузина, «ему повезло родиться в то время, когда было раскрепощение, и иметь родителей, которые относились благосклонно и даже любили рок-музыку. Не то, чтобы он когда-либо это признавал. Курт вряд ли задумывался о том, что ему повезло».
Кобэйн был чистокровным ирландцем по отцовской линии (эта фамилия - форма гаэльско-нортумберлендской фамилии «Кобурн»), и присущая этой расе уверенность в себе проявлялась по мере того, как он рос. В августе 1967 года семья переехала в Абердин, где Дон нашёл работу на автозаправочной станции «Шеврон», в конце концов обустроившись в зелёном доме из четырёх комнат на 1210 Ист-1-стрит, в районе старомодных деревянных домов-коробок, расписанных граффити. Первый симптом того, что мальчик, возможно, будет жестоким, появился в 1969 году, когда семидесятивосьмилетний сосед пожаловался, что Кобэйн пытался откусить ему ухо. В ходе второго инцидента той зимой на Ист-1-стрит был вызван полицейский в ответ на жалобу женщины о том, что замучили её кошку. Уже в трёхлетнем возрасте Кобэйн выказывал определённую антипатию к власти вообще и к закону в частности. «Засоли копов!», ругательство, которым он сопровождал меткий бросок бутылки, наполненной камнями, являлось его обычной реакцией на появление патрульной машины. Он мало общался с детьми своего возраста и был столь же жесток. «Я их дразнил», - впоследствии вспоминал он; такое признание, во всяком случае, преуменьшает перспективу походить на психопата. По словам Беверли Кобэйн, «вы должны учитывать то, что он был ирландцем по отцовской линии и немцем со стороны матери, от которой он также заимствовал свою эмоциональность и сверхчувствительность. Это неустойчивое сочетание». Некоторые из вводящих в заблуждение историй о воспитании Кобэйна являются вымышленными, начиная с подробных отчётов об инцидентах - один случай его сексуального истязания маленькой девочки даётся без атрибуции, но, по общему представлению Абердина, он был одиночкой и хулиганом, которого бросили уже в трёхлетнем возрасте.
С другой стороны Кобэйн был слабым, домашним ребёнком – впоследствии он называл это Рыбьими1 генами – обожающим свою семью, любознательным, задумчивым, с грустными голубыми глазами. Это был мальчик, который рисовал и раскрашивал животных и писал любовные оды, посвящённые своей матери. О качестве работ Кобэйна лучше не говорить. Если сравнивать их с творениями других малышей, они не блистали оригинальностью и не потрясали. Но они действительно выражают почти патологическую фиксацию на одном из родителей - все стихи были посвящены Венди (и ни одного – Дону) - и чувству предательства (Кобэйн стал употреблять это слово позднее), которое появилось с 24 апреля 1970 года, когда ему подарили сестрёнку Кимберли.
В тот вечер Кобэйн сбежал из дома. Он спрятался под мостом, где его, завывающего и рыдающего, обнаружил сосед.
Новое десятилетие Кобэйн встретил, пребывая в переходной стадии, когда его агрессивность была исчерпана, а никакой чёткой замены ей не было. По словам его бабушки Айрис, «когда ему было четыре-пять лет, он, казалось, отдалялся. Он ушёл в себя». Кобэйн придумал невидимого друга, сгусток не поддающейся контролю безумной энергии он назвал Бодда, на которого он внимательно и пристально смотрел во время еды (для Бодды был выделен отдельный столовый прибор), и с которым он гулял по берегам реки Вишки. Брат Дона Джеймс вспоминал, что «это было то время, когда мы начали серьёзно беспокоиться за мальчика». Ещё одной фантазией Кобэйна было то, что он - инопланетянин, посланный на Землю, чтобы изучить местных жителей, не придерживаясь тех же нравов или ценностей, что и люди. «Ему понадобилось двадцать лет, чтобы избавиться от этого», - говорит Беверли.
Та же тенденция отдаления, чтобы показать, как он безнадёжно далёк от остальных, проявилась в школе. Барбара Мэллоу, помощница преподавателя в детском саду Роберта Грея в Абердине, вспоминает, что он был спокойным, склонным к рисованию и поэзии ребёнком. Один из учащихся школы, который предпочёл не называть себя, говорит, что «от него исходила какая-то угроза. Когда он смотрел на вас своим мерцающим взглядом, это напоминало фильм «Exorcist» («Изгоняющий беса») или один из фильмов про сатанистов». Эту специфическую особенность неоднократно отмечают сверстники Кобэйна. Его узкое белое лицо казалось сердитым, даже когда он не злился; его глаза, по словам его кузины, были «холодными и тусклыми», и те, на кого смотрел Кобэйн, испытывали чувство неловкости, словно их просвечивали рентгеновскими лучами. Его светлые волосы подчеркивали желтизну кожи. У него были нежные, покрытые веснушками плечи и тонкие худые руки, как у девчонки.
К тому времени, когда Кобэйн перешёл в неполную среднюю школу, он приобрёл известность. Он твёрдо придерживался традиций «трудного ребёнка», настороженно относясь к друзьям и враждебно - к преподавателям, хотя его сентиментальность проявлялась в отношении к животным. У него было несколько домашних питомцев. Когда он был в наилучшем настроении, у него было почти мессианское качество задабривать домашних кроликов и белок, помогать бездомным животным на улице и кормить птиц с ладони. Многие из них фиксировались в его вездесущей записной книжке. «Художественные наклонности передались ему от Дона, - говорит его кузен Эрнест Кобэйн. - Вся семья увлекалась живописью или фотографией, вероятно, потому что это своего рода хобби для одиночек». Его бывшая жена Тони соглашается, что «искусство привлекало Курта скрытой стороной. Он обычно часами где-то пропадал, а потом возвращался с рисунком, на котором был изображён одинокий человек в лодке или маяк в шторм». Унылые рисунки «были нехарактерны для других детей».
Ещё Дон повлиял на сына в музыкальном отношении. Беверли Кобэйн помнит, как её кузен энергично наяривал на гавайской гитаре, и сам Дон признаётся в любви к старым хитам «Beatles» и «Monkees». В этом и Кобэйны, и Фрейденберги сошлись бы во мнениях: Венди кое-что понимала в поп-музыке, и её брат Чак некоторое время был ударником в полупрофессиональной группе, исполняющей хиты пятидесятых на океанских курортах и в абердинских бильярдных. Ещё одна её сестра, Мэри Фрейденберг, играла на гитаре и однажды заняла второе место на местном конкурсе талантов. По словам Айрис, матери Дона, «откровенно говоря, способность к изобразительному искусству Курт получил от нас, а свою любовь к музыке - от Фрейденбергов. Но его мать поощряла рисование, а его отцу нравилась музыка. Никаких запретов не было».
Ещё Кобэйн унаследовал от своей матери нервозный, сумасбродный характер, что привело его к смерти. По словам абердинского репортёра Клода Иоссо, «брать интервью у Венди – всё равно что ехать в автомобиле с двумя передачами - ускорение и задний ход. Она обычно или говорит без умолку, или отмалчивается. Невероятно чувствительна к критике. Не нужно быть генетиком, чтобы понять, откуда у Курта такой характер». Одной из главных характерных черт и матери, и сына была неиссякаемая вера в собственный талант в сочетании с чувством, что остальные его или недооценивают, или переоценивают. Учительница из Абердина вспоминает, что «Курт накричал на одну девочку, потому что она не могла понять одну из его картин». Однако когда Кобэйн появился в октябре 1973 года с копией школьной газеты со своими иллюстрациями на обложке, он был в ярости, потому что в них не было «ничего хорошего». «Из-за этого изменилось его отношение к взрослым, - говорит Венди. - Все говорили ему, как им нравятся его работы, и он никогда не был этим доволен» - наблюдение, которое особенно остро подтвердилось два десятилетия спустя.
Вера Кобэйна в то, что он был особенным, поощрялась его родителями. Дон реконструировал дом, в котором жила семья (придав ему «ужасный, псевдоевропейский вид», по словам одного из гостей, откровенно противоречивший суровой, ветхой окрестной обстановке), в то время как Венди, как позднее скажет её сын, «просила меня держаться подальше от нищих детей». Один из жителей Янг-стрит, соседствующей с Кобэйнами, считает, что у них было «ложное представление о роскоши. Вы бы видели, как (Венди) наряжала Курта в школу. Он напоминал Маленького Лорда Фаунтлероя».
С давних пор существовала традиция, что темпераментные мальчики с художественным мышлением избалованы матерями и их инстинктивно боятся другие дети – этому описанию соответствует большинство американских серийных убийц - и Кобэйн принадлежал к этой категории. Венди, выросшая в семье, состоящей из восьми детей, была удивительно привлекательной блондинкой, которая спустя несколько лет, возможно, казалась бы заботливой старшей сестрой своего сына. «Она просто растворялась в нём», - говорит его отец. Не удивительно, что Кобэйн вырос избалованным, потому что девять тёть и дядей и безумно любящие его бабушки и дедушки соперничали за право его нянчить. Его отец, сознательный представитель рабочего класса, «синий воротничок», типичный американец, любящий баскетбол и бейсбол, уже в 1974 году понимал, что сын никогда не любил его. Письмо одного кузена Кобэйна другому, написанное той зимой, начинается со строчки: «Курт больше чем когда-либо кажется маменькиным сынком», и дальше в том же духе. В городе, где некоторые лавочники всё ещё брали плату золотом, женщины в облегающих юбках маячили в дверных проёмах на Стейт-стрит, и лесорубы пили и проигрывали свою зарплату, избежать пересудов по поводу пышноволосого семилетнего мальчугана в пушистом розовом свитере было невозможно.
А сплетни действительно накапливались. Абердин середины 1970-х фактически являлся городом-призраком, где каждый бар был заполнен лицами с дурной репутацией и мутантами наигрубейшего вида: сорвиголовы и головорезы, отбросы общества, оказавшиеся в примитивном месте и пьющие по вечерам. Отличительными чертами этого города были практически постоянно льющий дождь и один из самых высоких процентов самоубийств в стране. Для мальчика, не интересующегося спортом и уверенного в том, что он - инопланетянин, перспективы были совсем не радужные. Отец и сын вместе ездили на машине по поручениям по окраинам, носящим такие названия, как Сэтсоп, Хамптулипс и Элма, засаженным деревьями, с мокрыми заставами и закрытыми лесными складами, словно там внезапно настал конец света, или, как впоследствии выразился Кобэйн, «как Твин Пикс без оживления». Бабушка Кобэйна - единственный самый достоверный свидетель, по мнению которой «Абердин оказывал влияние на Курта до конца его дней», и что эти «Увеселительные Мероприятия», внесённые в «Daily World» или «Vidette» Монтесано, с их акцентом на шоу домашних животных, «бэйк-инс», ограничения парковок и любительские конкурсы красоты, «то, от чего он всю жизнь убегал». По словам Клода Иоссо, «в Абердине всё время что-то происходит. На этой неделе - дождь; на следующей неделе – тоже дождь.… Это - довольно приличное место для того, чтобы семья могла осесть и растить детей, но это сущий ад для любого даже с незначительными симптомами клаустрофобии». Возможно, будет преувеличением предполагать, что нечто мрачное об этом месте давало о себе знать своим самым ранним поселенцам, но любой школьник знает, что когда Джордж Ванкувер вёл экспедицию по побережью Вашингтона в 1792 году, он обогнул Грэйс-Харбор и Абердин, событие, ежегодно отмечающееся как День Несостоявшегося открытия, и что, когда позднее Роберт Грей случайно обнаружил это место, ни капитан, ни команда не хотела высаживаться на берег, хотя их судно пребывало там в течение нескольких недель.
Пожизненная зависимость Кобэйна от наркотиков началась в 1974 году, когда ему впервые прописали риталин, разновидность амфетамина, а позднее и успокоительные средства в качестве снотворного. Наконец Дон и Венди приняли решение исключить из его рациона весь сахар. Родители Кобэйна, с редким единодушием сошедшиеся во мнениях, сыграли ключевую посредническую роль в том, чтобы обратиться с предложениями в школу, где он учился. Какое-то время Кобэйн избегал обязательной зарядки, которую он ненавидел. Для него готовилась специальная еда. Вся семья была поглощена добыванием для него принадлежностей для рисования, его комната походила на студию – до тех пор, пока, по признанию Венди, «он был сыт по горло. Мы почти убили в нём интерес».
То, что Кобэйну прописывали лекарства, создало для него прецедент, которым он руководствовался до конца своих дней. Один из преподавателей мальчика в Абердине утверждает, что «состояние здоровье Курта всегда вызывало беспокойство». Главной его проблемой было то, что он доверял прописанным лекарствам и избегал занятий спортом, а заодно и его убеждение в том, что «любую жизненную трудность можно решить с помощью таблетки». Составляющей проблемы была очень реальная вероятность того, что Кобэйну поставили неправильный диагноз. Его кузина помнит фразу «дефицит внимания», которую он повторял нараспев, как мантру, чтобы описать своё состояние. «Это был прямо какой-то догмат, что Курта могли вылечить лекарствами, - говорит она. – Его, как и большинство его сверстников, лечили неправильно. Проблема Курта проста – это ситуация, заставлявшая его колебаться от мании до отчаяния. Риталин и успокоительные средства не помогали. На самом деле от них стало только хуже, установился некий принцип, которому он в дальнейшем следовал». Ещё один член семьи, близко общавшийся с Кобэйном в 1970-х, соглашается, что «действительно, из семилетнего мальчика, зависящего от таблеток, вырастает наркоман, употребляющий героин».
Много лет Кобэйн колотил ложками по горшкам и кастрюлям, издавая звуки, которым, как говорит его бабушка, позавидовал бы Ринго Старр. И тогда, смирившись с неизбежным, его родители купили ему большой барабан. Кобэйн остолбенел от изумления. По словам Айрис, целый год «Курт везде ходил с барабаном, прикреплённым ремнём к груди». Соседка, Меган Керн, тоже помнит, как он «вышагивал взад-вперёд по 1-стрит, барабаня и вопя песни «Beatles». Учитывая факт, что также ему нравилось разбивать дешёвую пластмассовую гитару и подражать каскадеру Ивэлу Канивелу, можно согласиться с Керн, что Кобэйн вёл себя как «безумец, которого не понимали родители, и которому потакали исполненные благих намерений родственники». Поскольку такое поведение имело место в Абердине, городе, где культурно доминировали пожилые пары и упрямые лесорубы, которые уделяли мало времени сверхактивным детям, отношения с Кобэйном стали ожесточёнными. «Его считали вредителем», - говорит Керн. Бабушка Кобэйна тоже думает, что он играл на барабанах не только потому, что они ему нравились, но и для того, чтобы раздражать других людей, то, чего он без особых усилий достигал на улицах на севере Абердина.
Таким образом, судьба Кобэйна всегда быть чужаком была предопределена в раннем возрасте. Его отец жил в мужском, ориентированном на спортивные состязания мире, который он презирал, а у его матери развился инстинкт так неистово защищать своего сына, что в течение многих лет ему не разрешали общаться с другими детьми. При таких обстоятельствах не удивительно, что он предпочитал одиночество, невидимых друзей или музыку и живопись. Был ли Кобэйн счастливым или несчастным мальчиком в рамках того, как его воспитывали – на этот счёт мнения расходятся. По словам Майкла Азеррада, Венди утверждала, что «он каждый день вставал с постели, радуясь новому дню». Сам Кобэйн говорил тому же автору: «Я был чрезвычайно счастливым ребёнком…. Я постоянно кричал и пел». Зато его кузина относится к тем, кто считает, что «Курт заблуждался, принимая безумие за счастье». Айрис согласна с тем, что «чаще всего он был весел, но в нём было какое-то неистовство». Возможно, просто чтобы продемонстрировать такое настроение, Кобэйн впоследствии скажет в интервью «Los Angeles Times»: «Я был крайне депрессивным ребёнком».
В 1976 году всё резко изменилось к худшему.
За какой-то год отношения между родителями Кобэйна ухудшились. Хотя в судебных документах упоминается только то, что «возникли определённые разногласия», и Дон Кобэйн предпочитает не обсуждать вопрос, а у Азеррада сложилось впечатление, что Венди развелась с мужем, потому что он «просто уделял ей слишком мало внимания». Ещё один член семьи думает, что это с самого начала было ошибкой, брак, который, возможно, сохранился бы в более раннюю эпоху, но это яркий пример того, «что произошло в шестидесятых, когда такие женщины, как Венди, начали отстаивать свои права». Но независимо от причины для Кобэйна это был катастрофический удар, он вспоминал, что «внезапно я стал совершенно другим человеком, чувствующим себя недостойным», появился комплекс неполноценности, который, как считает даже Венди, разрушил его жизнь.
1 марта 1976 года Дон Кобэйн уехал из Абердина и снял однокомнатную квартиру в Хоквиэме, на 410 1/2 6-стрит, в миле от дома, где семья жила в 1967 году. В соглашении о раздельном проживании супругов, зарегистрированном в том же месяце, дом на Ист-1-стрит, оцененный в 20 000 долларов, с 5 775 долларами, причитающимися ипотечной компании Ренье, был предоставлен Венди. Дону было предоставлено право истребования недвижимости в 6 500 долларов, «предоставляющихся всякий раз при продаже дома истцом; вступлении его в повторный брак; или по достижении самым младшим ребенком совершеннолетия» (в итоге уплаченных в августе 1984 года). Кроме того, мужу и жене были предоставлены соответственно полутонный грузовик «Ford» 1965 года и «Camero» 1968 года.
Соглашение относительно двоих детей было практически лишено деталей, касающихся имущественных прав и ипотеки. В окончательном варианте договора от 9 июля 1976 года после параграфа о судебных издержках следовало решение о предоставлении Венди полномочий по уходу, попечению и контролю за несовершеннолетними Куртом Д. Кобэйном и Кимберли Д. Кобэйн», соблюдая право разрешения посещения ребёнка, и обязывающее Дона платить по 150 долларов в месяц на каждого ребёнка, на которые за ним сохранялось право требования уплаты налога на прибыль. Возможно, очень прискорбно, что фактическое содержание Кобэйна и его сестры описаны и как обязательство, и как бремя, и чтобы они с той поры вдвойне соответствовали его собственной самооценке. Один из Кобэйнов вспоминает, что Курт тем летом был «чудовищем», он то отмалчивался, то искал утешения в неистовой игре на барабане. Через несколько лет музыка для Кобэйна станет постоянным способом разрядки. Некоторое время она была его самым надежным союзником против всего остального мира. Только впоследствии он всё же стал считать это обычной работой – «Куплет-Припев-Куплет» - и осознание того, что именно такая схема сделала его известным, почти свело его с ума. Он скрывал эту ярость под маской шута, пытался загасить её с помощью наркотиков и, как мы помним, направлял её на свою самую суровую, самую волнующую работу, но в конечном счете это не дало никакого выхода из кризиса 1976 года.
Хотя сына отдали Венди, он жил с ней всего три месяца. (Впоследствии в книге, в работе над которой она принимала участие, этот период был увеличен до года). У него сложились напряженные отношения с новым приятелем матери, что свидетельствует о том, что Кобэйн чувствовал себя так, будто родители его предали («папа – дрянь», и «мама – дрянь» было напутствием, которые он нацарапал на стене своей спальни), и что он пережил стандартное замешательство девятилетнего ребёнка, семья которого распалась. Айрис Кобэйн, рассказывая об этом с присущей ей прямотой как о «годе страданий Курта», считает, что была по крайней мере одна вещь, которую можно узнать на опыте: «Эта ситуация показала ему хорошие качества своего отца». Ещё один член семьи согласен с тем, что «искренность Дона проявилась в одном из его поединков с Венди», где прозвучала замечательная фраза о моральных принципах, на которых основывались его отношения со своими детьми: «Я должен верить в то, что я говорю детям». По словам Айрис, «его отец пытался научить Курта быть счастливым».
Трудности подобных заявлений, конечно, состоят в том, что они только вызывают больше вопросов. Дела или налаживаются, или становятся хуже. Когда в октябре того же года Кобэйн переехал в квартиру отца, это был период искренней доброжелательности и умиротворения. Дела пошли хуже, когда в начале следующего года Дон переехал в жилой трейлер в Монтесано, город пиломатериалов в пятнадцати милях по Шоссе 12 восточнее Абердина. Здесь существуют некоторые противоречия между версиями событий Дона («я пробовал сделать всё, чтобы дать ему то, в чём он нуждался, быть частью семьи») и его сына («я просто до чёрта ненавидел это»). Главная трудность, кажется, состояла в том, что Кобэйн горел желанием вернуться к матери, которая, как выразился Дон, «не хотела его»; то, что его отец работал в лесопильной компании, где в качестве обязательного упражнения Кобэйна приглашали «посидеть в офисе [Дона], пока тот ходил и считал брёвна; и редкие охотничьи вылазки, во время которых Кобэйн выражал молчаливый протест, отказываясь выйти из машины.
Нетрудно проникнуться сочувствием к Дону Кобэйну. Даже члены семьи Венди соглашаются, что он прилагал все усилия, чтобы обеспечивать своего сына. Был куплен дорогой мини-велосипед; уик-энды проводились в походах или на пляже. Создавалось некоторое подобие семейной жизни в виде обедов на Ист- 1-стрит. Там была новая ударная установка и прочие роскошества, ни одно из которых, казалось, не доставляло видимого удовольствия Кобэйну. По словам одного из его кузенов, «все подарки должны были сдерживать гнев Курта» и поэтому были «всего лишь каплей в море». В поведении мальчика было что-то преднамеренное – избалованный до такой степени, о которой большинство детей не могли даже мечтать, он избегал сближения с отцом, настраивал родителей друг против друга и верил, что его усыновили, потому что они не были артистическими натурами, как он. Спустя годы Кобэйн заявит протест против доброжелательности, великодушия и одобрения противоборством, его мнение приобретало вес, когда фактическая цель его гнева отступала. Как-то раз, под конец жизни, Азеррад попросил его объяснить причину ссоры с отцом. «Я даже и не знаю», сказал Кобэйн.
В школе он страдал от чувства глубокого разочарования. Вскоре после развода Кобэйн перешёл в начальную школу Бикэн в Монтесано, где преподавательница четвертого класса по имени Шерил Нельсон вспоминает его как «смущённого маленького мальчика». По словам Нельсон, «Курт не хотел учиться в моём классе. Он не хотел жить в Монтесано. Я думаю, что он хотел вернуть всё назад, туда, где и было». Мнения Дона и Венди совпадали в том, чтобы обеспечить пребывание сына в местной системе. Из соседнего здания средней школы можно было увидеть, как Кобэйн тащился по Уилер-стрит к классу с кирпичными стенами напротив школьной эмблемы в виде бульдога. «Больше всего он ненавидел этот знак», - вспоминает один из его одноклассников. И ещё - чествование школьной футбольной команды, которое «активировало все неправильные кнопки Курта», который «всегда ругал это или конструировал сложные схемы, чтобы всё взорвать». Внимание Кобэйна было также приковано к кабинету с трофеями, находящимся прямо за школьными вращающимися дверями. «Самая непристойная вещь в мире», - как-то раз сказал он другу, яркое одобрение от того, кто не скупился на критику. В ресторане «Пчелиный Улей» на Мэйн-стрит, где в 1950-х годах была закусочная, хорошо помнят Кобэйна. «Он приходил после школы, брал стакан воды и сидел целый час в одиночестве. Он не был похож на других детей».
В его голосе появлялось раздражение, когда его просили поиграть в футбол, побегать или вступить в какую-нибудь организацию. Его ровесник Скотт Коукли помнит Кобэйна угрюмым и саркастичным и, «мягко говоря, осведомлённым», что он отличался от других студентов Монтесано. Ещё один одноклассник говорит, что он «всегда замечательно выходил из положения, жалуясь на боль в животе или ссылаясь на справку от врача, которую, кажется, так никогда и не принёс». По настоянию Дона он очень ненадолго пробыл в юниорской команде по борьбе, и неудивительно, что этот опыт он ненавидел, и это закончилось, когда Кобэйн, захромав, упал на землю к ногам противника в знак протеста. «Puppy Press», печатный студенческий информационный бюллетень, называл его любимым предметом музыку и описывал его как играющего на малом барабане в школьной группе.
Экспорт «панк-этики», где музыкальность была сведена к опции, всерьёз начался в 1977 году. Наряду с новой волной британских групп, первый проблеск местной альтернативы для мира «Pink Floyd» и «Yes», которых уже видели в Сиэтле, где клуб под названием «Bird»(«Птица») был открыт для «Тяжёлого/лёгкого панка, СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОСТИ, корешей, брошенных» и для всех, кто пришёл. Это была большая удача, в жизни, лишённой гармонии, что личный протест Кобэйна рос и приобретал определённую форму именно в это время и по этой причине. У этого события была опредёленная дата: 5 марта 1977 года, вечер, когда в Абердине играли «Ramones», и неизвестный энтузиаст написал спреем слова «ПАНК РУЛИТ ХОРОШО» в трейлерном парке «Скукам», что Кобэйн охарактеризовал как «просто, но эффективно». Было бы преувеличением заявлять, что в тот вечер произошло его собственное обращение в мэйнстрим-поп, или что Кобэйн не только изучал газетные сообщения о концерте, но с появлением панка его поводу отличаться от других подвернулась благоприятная возможность для выражения. Музыковеды упоминают рост новой волны и «прояснение» процесса звукозаписи в качестве ключевых факторов, облегчивших прорыв в бизнес. Панк мог понять почти каждый, кто этого хотел. Так или иначе, со временем его влияние распространилось на Кобэйна и ему подобных, которые, возможно, иначе никогда бы не увидели студию изнутри. К концу 1977 года всё ещё господствовало поколение мэйнстрим-музыки; но поколение альтернативной музыки уже нетерпеливо дышало ему в затылок.
Требование Кобэйна приобрести альбом «Never Mind the Bollocks» «Sex Pistols» в 1977 году трудно доказуемо, так как Дон не помнит такого названия, но мысль о том, что он уже в одиннадцать лет был абсолютно поглощён панком, абсурдна. Если он даже и знал о новой волне, то только из журнальных статей и граффити. Любимыми альбомами Кобэйна в то время были «News of the World» «Queen» и хиты Джими Хендрикса, «Led Zeppelin» и «Boston», которые ежемесячно прибывали в Монтесано из «Columbia House record» и тэйп-клуба. Он открыл для себя «Kiss», чьи выступающие на сцене мультипликационные персонажи, по словам Коукли, «потрясли Курта», и его интересовали группы, подобные «Genesis» и «King Crimson», оставаясь верным своим старым добрым «Beatles». По словам одного из одноклассников, он был «довольно консервативен», предпочитая мелодичную сторону рока чему-либо авангардному или подрывному. В краткой студенческой биографии в «Puppy Press» Кобэйн указал в качестве своей любимой песни «Don`t Bring Me Down» «ELO», и что «Meatloaf» - «крутая группа».
Неизменно вежливый, но угрюмый студент, отмеченный преподавателями и одноклассниками, заставил бы задуматься любого, кто полагает, что Кобэйн уже твёрдо решил пойти по наклонной. После первого шока от приспособления Дон настаивает на том, что это был период примирения отца и сына. Айрис Кобэйн также полагает, что, несмотря на легенды, появившиеся позднее, «Курт долгое время был очень счастлив». Преподаватель в Монтесано соглашается, что «чаще всего с ним было всё в порядке», хотя «в нём был ярко выраженный фатализм, из-за которого всё сводилось к худшему». Существовала повторяющаяся ирония судьбы Кобэйна, заключавшаяся в том, что едва всё, казалось, налаживалось, он испытывал разочарование. Когда в феврале 1978 года Дон снова женился, обзаведясь двумя малолетними пасынками, Кобэйн испытал шок, почти такой же, как и после развода родителей. Но если раньше он был застенчив, теперь он стал патологически замкнутым. «Курт просто погрузился в свой закрытый мир», - говорит его бабушка. Впоследствии Дон скажет Азерраду: «Он никогда не раскрывался и ничего не говорил о том, что его действительно беспокоило. Он был похож на меня – ничего не говорил в надежде, что это исчезнет. И не объяснял. Ты просто скрываешь это всё, чтобы однажды высказать». «Я был одной из малозначительных вещей из его прошлого», - утверждал его сын.
Вот качества, которые Кобэйн возьмет с собой в юность: чувствительность, угрюмость, чувство того, что он обособлен, в стороне, подвержен паранойе, чувство того, что он лишний, и непоколебимая вера в то, что он или намного лучше, или гораздо хуже, чем думают. Он очень враждебно воспринял предательство своих родителей. «Мне кажется, - писал он однокласснику в 1980 году, - я так же здесь нужен, как дерьмо». Уход от повседневных работ сделал Кобэйна известным в Монтесано, и с подросткового возраста он считал своей миссией противоречие: он был диссидентом, протестовавшим против спорта, школы, религии, семьи и традиций. Ключевой для Кобэйна была его неприязнь «гармонии» в отношениях. Он думал, что люди ненадёжны; мысль о том, что он может быть привязан к своим родителям, или хотя бы к другу, вызывала у него смех. Самое лучшее из того, что он получил, или на что надеялся, были краткие утешающие мгновения - ланч вместе с Доном, карточка с деньгами от матери – в остальном он был безжалостным, замкнутым, глубоко убеждённым в том, что «люди отвратительны». Один из друзей в Монтесано вспоминает Кобэйна как «того, кто принципиально ни в чём не участвовал.… Всегда сбегал с футбольных тренировок или весь день сидел один в кафе». Не удивительно, что между Кобэйном и его мачехой существовала напряженность, хотя та, как утверждает Дон, «вела себя с ним безупречно» несмотря на то, что он «заставлял нервничать всю семью». Некий источник, близкий к детям, добавляет, что Кобэйн жестоко измывался над своими малолетними сводными братом и сестрой.
Кобэйн откровенно желал сохранить свой имидж одиночки, хотя это означало, что из тактических соображений придётся временно отказаться от поддержки, предлагаемой его семьёй. Это легко понять, ведь это была реакция на удары, полученные им в детстве. Есть что-то будничное в бесконечном повторении его друзьями таких слов, как «обиженный», «ужасный и «разочарованный», чтобы описать его. Но, принимая во внимания обстоятельства, в которых оказался Кобэйн, возможно, было некоторое преувеличение относительно силы его протеста. Условия жизни в Монтесано никогда не были нищенскими, как не были и богатыми. У Кобэйна была собственная комната, мотоцикл, стереосистема, подписка его отца на звукозаписи по почте, карманные деньги в достаточном количестве и мачеха, которая, по мнению даже членов семьи Венди, обожала его. Ничто из этого, возможно, не уменьшило совокупное потрясение, которое чувствовал Кобэйн с 1976 года, но, набрасываясь на всех детей подряд или упрекая мачеху в неумении готовить, он рисковал повысить уровень до точки, где его мнение начинало искажаться. До 1992 года, когда Кобэйн пересмотрел свои взгляды на запоздалую, но уместную охрану семейной жизни, правда, это не касалось его тёти, дяди, кузена или дедушки, которых он некоторое время презирал. В его письмах постоянно упоминаются «жлобы», «подонки» и «отбросы», однако можно понять мнение Беверли, что «почти всегда он притворялся», или одного из друзей, который думает, что «Курт всегда вступал в отношения, испытывая патологическое желание их проверить».
Чувство, что его протест мог быть больше мнимым, чем реальным, особенно убедительно проявлялось в событиях школьной жизни. По мере того, как он рос, его противоборство с Кобэйном-старшим по поводу спортивных обществ уменьшалось, и он стал заниматься регулярными упражнениями. Один из одноклассников, пожелавший остаться неизвестным, помнит, как тот радостно бегал трусцой по школьному спортзалу, а потом просил, чтобы об этом отступлении от своих принципов не узнали «дети-стоунеры*», для которых Кобэйн был своего рода героем. Тот же самый друг видел, что он тренировался в бейсбольной команде Лиги Бэйба Рута, «одетый в прелестную, как у маленькой девчонки, форму». «Черту Джеймса Дина» в личности Кобэйна в значительной степени подмечают в его семье. «Все думали, что он был непослушен, а в нём не было и десятой доли этого непослушания, - говорит его кузен Эрнест. - Поскольку у него ни с кем не было никаких отношений, Курт ушёл в себя. Он мог быть очень тихим. Люди принимали это за раздражение».
14 июня 1979 года Дон обратился в Верховный суд Грэйс-Харбор для получения опеки над сыном. Никаких возражений от Венди, которая, согласно судебному документу, утратила «фактическую материальную заботу» о мальчике почти за три года до этого, не поступало. Хотя Дон не отличался умственными способностями, он обладал острой интуитивной логикой («Если что-то ломалось, он чинил», - говорит его мать) и яростно защищал свою семью, что усугублялось тем, как считает один из родственников, что один из его собственных братьев умер в детстве. По словам Тони Кобэйн, «он оформил опеку над Куртом, потому что это казалось Дону неестественным, поскольку формально тот всё ещё жил с Венди. Он хотел, чтобы сын знал, что он любит его». Дон «любил возбуждение, возникающее из-за щедрости эмоций», - говорит друг семьи; это была «своего рода самореклама», которая проявлялась, когда он выступал в суде. Тем не менее, обе стороны сходятся во мнениях, что Дон искренне заботился о сыне и, по словам Тони, «он хотел показать Курту, что у него есть тот, кто поддерживает его». «Я делал это, чтобы он почувствовал себя частью семьи», - говорит Дон.
Но это только возымело обратный эффект. Кобэйн отреагировал на решение суда жестоким отторжением своего отца, и в течение пяти лет он жил с тремя разными тётушками и дядюшками, а так же у своих бабушки и дедушки по отцовской линии. Здесь снова возникает некоторое несоответствие между образом замкнутого, вечно ругающегося парня, каким описывают его одноклассники, и смышлёного и чувствительного подростка, каким помнит его семья. Айрис Кобэйн, например, думает, что просто удивительно, что её внук оказался таким хорошим, несмотря на эмоциональные проблемы, с которыми сталкивались дети вечно ссорящихся родителей. «Лучшее из того, что сделал Дон для Курта – это то, что он забрал его», - говорит она. С другой стороны, некоторые абердинские соседи помнят «сломленного ребёнка», чьи родители «прямо-таки набрасывались друг на друга» всякий раз, когда встречались, чтобы поговорить о будущем их сына. Однажды Дон согласился проехаться с Венди на «Camero», но удовольствие исчезло, когда она остановилась у входа в больницу, заявив, что её бывший муж нуждается в психиатрической помощи. «Те двое постоянно набрасывались друг на друга», - говорит один из домочадцев Дона. – Столько крика, драк и сменяющих друг друга приёмных родителей Курта. Находясь в центре этих событий, он был просто замкнутым, угрюмым ребёнком, который считал себя отверженным. А кто бы в данных обстоятельствах не считал себя таковым?» Он же утверждает, что Кобэйн «фактически жил» на маршруте 40 автобуса, поскольку он курсировал туда-сюда между родственниками в Абердине и Монтесано, и что у него два любимых места - Библиотека Тимберлэнд – в которой, по словам сотрудника справочного отдела, что он «прямо-таки пустил корни в секции музыкальной литературы» - и Абердинская Ветеринарная Клиника, где он некогда добровольно ухаживал «за кем-нибудь бездомным».
Семья Кобэйна признаёт, что это была практически лишённая друзей жизнь. Дон, возможно, по вполне понятным причинам чувствует себя виноватым, как считает один из его братьев, но его вина проявила жестокий парадокс, с которым его сын столкнулся в 1980 году. Чем чаще он менял место жительства и школы, тем меньше у него было возможности осесть, чего он страстно желал. Будучи восьмиклассником, Кобэйн перевёлся в неполную среднюю школу Миллера, и один из одноклассников, Ли Хансманн, помнит его «отгородившимся в углу» на репетиции группы, в то время ещё один его сверстник наглядно изображает его захлёбывающимся ненавистью к самому себе. Единственный товарищ Кобэйна, житель Элмы по имени Райан Агню, впоследствии будет безжалостно брошен, доказывая то, что он называет «склонностью Курта рассматривать дружбу как переходный этап, ведущий к драке».
В начале нового десятилетия Кобэйна показали детскому психиатру, который убедил его «приспосабливаться». Его возможность принять это уже была ограничена, совет врача Венди немедленно свела на нет – как раз когда она привезла сына ко входу в знакомую вышеупомянутую больницу, настаивая, что она всё ещё хочет, чтобы он «выражал себя». Самовыражение для Фрейденбергов давно перестало быть синонимом антиобщественной бесконтрольности. Как говорит Венди, «я меньше всего хотела бы, чтобы Курт адаптировался и приспосабливался». С точки зрения стратегии Венди крайне заблуждалась, она была непоследовательна. Трудный тринадцатилетний мальчик был оторван от матери, которая, компенсируя своеобразные обстоятельства воспитания её сына, концентрировалась на творчестве как свободной, насколько это возможно, стихии, а отец решительно претворял в жизнь дисциплину. «Не удивительно, что он был ненормальным», - говорит Эрнест Кобэйн. По словам бывшей жены Эрнеста Тони, «у Курта была одна очень деликатная, навязчивая особенность. Хотя он и был трудным, он вызывал какую-то невольную нежность. Он, возможно, и не мог относиться ко мне добрее, когда я стала членом этой семьи. И я никогда не забуду праздник, когда какой-то застенчивый мальчик лет шести или семи сидел один в углу и выглядел несчастным. Курт подошёл к нему, и они проговорили весь вечер. Он искренне сочувствовал отверженным».
Нетрудно было предположить, что со временем Кобэйн обратится к своему дяде Чаку Фрейденбергу, ударнику абердинской группы «Fat Chance», играющей в барах. Фрейденберг – который вместе с Айрис Кобэйн стал, по словам его кузины, «одним из двух людей, которых Курт уважал» - в свою очередь познакомил его с гитаристом группы, Уорреном Мэйсоном. «Он не был тем парнем, о котором вы читаете, - говорит Мэйсон. - Курт был тихим, но отзывчивым ребенком, который оживал благодаря музыке». В феврале 1981 года Фрейденберг предложил купить племяннику гитару; Мэйсон приобрёл подержанный шестиструнный «Lindell» у местного электрика по имени Джефф Сэнфорд, который вспоминает, что это был «кусок дерьма». Мэйсон покрасил инструмент, натянул новые струны и продал Фрейденбергу за 125 долларов, который подарил эту гитару Кобэйну. «Он был ошеломлён», - говорит бабушка Кобэйна, которая вспоминает очень громкие репетиции в её комнатах на верхнем этаже той весной. «Курт был очарован, - подтверждает Мэйсон. - Хотя гитара была старым барахлом, она выглядела здорово» (ярко-красная, как солнце, с серебряными пластинами и хромовыми звукоснимателями), «и он мог уже играть, как Джимми Пэйдж. Я был поражён, и Чак, по-видимому, тоже. Он попросил меня давать Курту уроки».
По словам Мэйсона, главной целью Кобэйна было выучить «Stairway To Heaven», тогдашний вездесущий гимн «Led Zeppelin». Хотя эта песня так ему и не далась, Мэйсон помнит своего ученика, играющего с ошеломляющей скоростью, с особым чувством динамики рок-гитары. «Он был не самым технически одарённым ребёнком в мире, но у него было потрясающее чувство синхронизации и фразировки. Курт знал, что интервалы между звуками важны не меньше музыки. У него было интуитивное понимание того, что сработает и что не сработает в данной песне». Важно и то, что Мэйсон также рассказывает о Кобэйне как о «хорошем слушателе», чья зажатая, сосредоточенная на самом себе индивидуальность, возможно, была музыкальным бонусом («гитара стала его лучшим и единственным другом»), и он был таким целеустремлённым, что он упорно продолжал играть левой рукой, несмотря на возникающие из-за этого технические проблемы и то, что «Дон по-прежнему смотрел на это как на своего рода извращение».
Кобэйн внимательно и лишь время от времени просматривал солидную музыкальную прессу, такую, как «Rolling Stone» и «Creem», но он жадно прослушивал низкокачественные местные радиостанции. Удивительно, но поэтому он знал о кантри, народной музыке, блугрэссе, фольклорной и блюзовой музыке ничуть ни меньше, чем о роке и панке. «Это было главным фактором», - говорит Мэйсон. - Поскольку он слушал разную музыку и был довольно молод, она влияла скорее на его душу, чем на разум, все эти стили проявились спустя несколько лет. Наряду с панком и спид-металлом наблюдалось сильное фольклорное и блюзовое влияние.… Отчасти проблема Курта была в том, что он сам себя загнал в угол тяжёлого рока, который не был его естественной средой обитания».
«Это был определённо хороший релиз, - скажет Кобэйн о своей ранней музыке. - Я считал это работой. Это была моя миссия.… Как только я получил [«Lindell»], я стал просто одержим этим». Тони Кобэйн считает, что «у Курта в глазах появился блеск» из-за гитары; «когда он играл на ней, он был таким неистовым», говорит Сэнфорд. Без преувеличения можно сказать, что для нескольких друзей примерно его возраста и самого Кобэйна музыка заполнила пробел, вызванный разрушительным сочетанием заброшенности и душащего его чувства собственничества, с которым он рос. Даже в этот период один из родителей постоянно вмешивался в его жизнь специально для того, чтобы противоречить другому. Хотя Дон был вполне доволен тем, что Кобэйн продолжал уроки игры на гитаре, Венди внезапно прекратила их в мае 1981 года после того, как прочитала табель успеваемости сына за восьмой класс. «Это очень сильно его задело, - говорит подруга Кобэйна Джинни Ричардс. - Это [гитара] был единственный способ, с помощью которого он выражал себя». «Кобэйна считал, что это было ещё одно ритуальное унижение», - добавляет сосед.
Между четырнадцатью и шестнадцатью годами у Кобэйна был период, когда его представление о самом себе начало приобретать форму. Как и в детстве, это был образ постороннего, но особенного характера, который он получил, и в свете которого Кобэйн продолжал видеть себя на протяжении всей своей жизни, что у него творческий дар, способный постигать стили быстрее, чем другие подростки, и сдерживаемый только лишь отрицательным давлением его родителей. Хотя его формальное обучение продолжалось не более трёх месяцев, конец карьеры Кобэйна был точно предопределён. Многие свидетели подтверждают и предчувствия Венди, и реакцию на них Кобэйна: он был сильно возмущён вмешательством матери, но не сдавался. Всё компенсировали его дядя, Мэйсон, и то, что он открыл для себя музыкальный магазин «Rosevear», нынешний менеджер которого Лес Блюз говорит, что «Курт практически поселился в комнате для репетиций наверху». Но все согласны с тем, что, хотя гитарные уроки Кобэйна тем летом резко прекратились, инструмент уже был частью его нервной системы, символом его неспособности к любому другому виду приложения усилий.
Кобэйн не упускал любую возможность расширить свой репертуар. К пятнадцать годам он уже мог играть «Back In Black» «AC/DC», «My Best Friend`s Girl» «The Cars», «Communication Breakdown» «Led Zeppelin» и неизменный «Louie, Louie». По словам Мэйсона, Кобэйну в большей степени нравились те группы и «те, кто громко визжит, как Оззи Осборн», так же, как и старые песни Хендрикса, «Beatles» и «Carpenters», о мелодичности и остроте которых он говорил с Чаком Фрейденбергом. Кобэйн позже пытался откреститься от этих влияний, возродив их только в конце своей жизни. То, что он считал себя в 1980-х «натуральным панком» сознательно игнорировало то, что Мэйсон называет «50-процентным пакетом акций», которым отличались влияния мэйнстрима, такие, как кантри и поп. «Мысль о том, что он был пуристом – это нонсенс, - говорит Тони Кобэйн. - Это была мысль относительно музыки, а не одного специфического стиля, который привлекал. Когда Курт сидел наверху в своей комнате, гитара была его другом, единственной, с кем он находил общий язык. Это достигло той стадии, когда он не хотел «быть исправленным» Доном и Венди. Это просто означало, что он наконец-то остался наедине со своим лучшим другом».
Когда Кобэйн в своей девчоночьей форме играл в бейсбольной команде Бэйба Рута, он познакомился с музыкантом-подростком по имени Мэтт Лакин. Лакин играл на басу в «Melvins», абердинской рок-группе, тогда игравшей кавер-версии «Led Zeppelin» и Хендрикса, впоследствии появившейся в авангарде того, что приобрело известность как «грандж» - нечто среднее между панком и хэви-метал. Кобэйн также познакомился с вокалистом «Melvins» Баззом Осборном, который был на два года старше, но уже на несколько миль продвинулся к анархии. Осборн, который кое-что знал о Такоме и Сиэтле, был первым, кто познакомил Кобэйна с современной новой волной – такими группами, как «Flipper», «MDC» и группа с привлекательным названием «Butthole Surfers» - а заодно и с панковским образом жизни. «В 1982 году с Куртом произошла большая перемена, - говорит его кузина. – Из трудного, но тихого мальчика он стал тем сердитым юношей. Казалось, у него, наконец, было дело, с которым он мог себя отождествить».
«Melvins» дружески восприняли обаяние Кобэйна. Лакин и Осборн подогрели его интерес к «Sex Pistols», затем, прослеживая историю панка, к таким личностям, как Ричард Хелл, Патти Смит, «New York Dolls» и «Velvet Underground». Он кое-что узнал о «Standells» и «Shadows of Knight». Это потрясло Кобэйна. Хотя с 1976 года его энергия была направлена не на развитие, а на сокрытие своей индивидуальности – что заставляло некоторых сделать вывод, что у него не было амбиций или драйва - теперь он демонстрировал несдержанность и экстравагантность стиля, что мешало другим относиться к нему серьёзно. Он купил новую гитару и усилитель. Он экспериментировал с одеждой и причёсками, отказавшись от пушистых свитеров и коронного вида Дэвида Кэссиди, навязанного Венди. В «Rosevear» Кобэйн теперь тешил своё тщеславие тем, чтобы «обкуриться и поклоняться Сатане». Он регулярно достигал первого, приезжая в Абердин с тем, что Меган Керн называет «тонной травы», пронесённой в его стёганой куртке. «Кобэйн всё ещё пел в церковном хоре, где его голос привлекал внимание). Как случалось в его жизни, было ощущение, что в его преобразовании была крупица самосознания. «Это уже и так производило впечатление», - говорит Керн, перевоплощение Кобэйна было чем-то «очень продуманным». Члены его семьи думают, что он прилип к Лакину и Осборну как к тем, кто выступал в роли заместителей отца, а не (по словам его кузины) «приобрести панк-послание», в то время как Уоррен Мэйсон замечает, что «он всё ещё слушал мэйнстрим-радио и группы вроде «Cheap Trick», которой он восхищался из-за «иронической отстранённости» текстов.
Он начал репетировать с другими музыкантами, членами «Melvins» или с «детками, подсевшими на траву и металл», к которым его тянуло в школе. Табель успеваемости Кобэйна за его последний год в Монтесано («беспокойный, скучный и конфликтный») отразил его растущую привязанность к таким, как Лакин, для которых обязательное образование было «неконцентрированным бедламом», и его возросшую уверенность в своей новой установке на самосовершенствование. В Библиотеке Тимберлэнд он обнаружил С. Е. Хинтона и Уильяма Берроуза, творчество которых оказало большое влияние на жизнь Кобэйна; он с восхищением читал Бёрджесса и не без удовольствия – Дж. Д. Сэлинджера. Кобэйн ненавидел Скотта Фитцджералда, критическое возрождение которого шло на спад, Фолкнера он не любил и не понимал, и не мог без раздражения говорить о Хемингуэе. Он начал развивать романтическую ассоциацию с такими поэтами, как Руперт Брук и Зигфрид Сассун, и однажды испугал соседку заявлением: «Война для автора – это всё». «Это он тоже вычитал в книге», - говорит Керн.
Завершающий период школьного образования Кобэйна началось в 1983 году, когда он перешёл в Абердинскую среднюю школу. Комплекс начала века, растянутый более чем на четыре квартала, сосредоточенный на Норт-1-стрит, привёл Кобэйна к более тесному контакту с Венди, которая всё ещё жила в семейном доме менее чем в полумиле к востоку. Такое совпадение только послужило возобновлению старого конфликта между матерью и сыном. «Он не хотел быть частью семьи, - сказала Венди Азерраду, - но он хотел жить в семейном доме. Он был недоволен каждый раз, когда я просила его что-нибудь сделать, хотя это бывало очень редко». И его мать, и мачеха прилагали всевозможные усилия, чтобы уговорить Кобэйна серьёзно подумать о своём будущем, они искали для него работу на неполный рабочий день и водили его на интервью. Ни одной из женщин не удалось оказать на него ни малейшего воздействия. «Курт был просто чумой, - говорит один из членов семьи. - Непристойный, грязный, эгоцентричный и до сих пор манипулирующий Доном и Венди, настраивая их друг против друга». Такая тенденция просматривалась и в общественной жизни Кобэйна. «Той зимой у меня была вечеринка, - говорит один из местных жителей по имени Лэрри Фэнчер. - Базз [Осборн], который был приглашен, пришёл с Куртом, которого не приглашали. Сначала Кобэйн рисовался, корчил рожи, когда люди отворачивались, что, как он считал, было очень весёло. Потом через час он обкурился, очень сильно напился и стал агрессивным – у него на лице появилось такое злобное выражение, типа «отвяжитесь от меня», и он зыркал глазами туда-сюда. Наконец он поднялся наверх, загадил весь пол в ванной и положил в мою кровать сырые яйца. После этого я больше не приглашал Осборна на вечеринки». Не удивительно, что Кобэйн плохо учился в школе, игнорируя других студентов и противореча «законченным расистским» взглядам своих преподавателей. «Он был чистой воды нахалом, - говорит человек, в то время работающий на школьной кафедре. -Если не покупаться на тот вздор про «чувствительного художника», всё, что остаётся - это самовлюблённый парень, у которого была пара друзей во всём городе». Среди них был выходец из Хорватии, двумя годами старше и на восемь или более дюймов выше, чем Кобэйн, по имени Крис Новоселич.
Новоселич родился в Калифорнии 16 мая 1965 года. Его родители Крист и Мария эмигрировали в 1963 году и осели на западном побережье за шестнадцать лет до переезда со своими двумя сыновьями в Абердин – туда, где размещалась большая хорватская община - где мистер Новоселич нашёл работу машиниста. Со своим характерным внешним видом (ко времени получения высшего образования его рост составлял 96 футов 7 дюймов, и у него была выдающаяся вперёд кроманьонская челюсть), и отношением к школе («они - козлы»), Крис Новоселич и Курт Кобэйн неизбежно должны были встретиться. По легенде каждый из них непреодолимо стремился туда, где репетировали «Melvins», и там у них обнаружилась взаимная любовь к панку и ситуанистскому поведению, хотя помощник из «Rosevear» категоричен: «Крис сам познакомился с Куртом вот здесь, спросив: «Как насчёт того, чтобы покурить?». Правда это или нет, очевидно, что они уже были знакомы в 1983 году, что они разделяли ненависть к власти - не столько в принципе, сколько в том, как она применялась остальными по отношению к ним - и видели в музыке спасение от безысходного существования в Абердине.
В мае следующего года Венди Кобэйн вышла замуж за портового грузчика Пэта О`Коннора, который ожесточённо сопротивлялся тому, чтобы приютить своего нового пасынка. O`Коннор был неприятным типом. Он был чёрствым и грубым, не особенно заботясь о чувствах своей молодой жены и ещё меньше – о взаимопонимании с её детьми. Чувство, которое возникло у Кобэйна оттого, что он был изолирован во враждебном мире, углублялось, поскольку его каждую неделю, а иногда и каждый день отдавали различным родственникам из Абердина, Монтесано и Хоквиэма. Кобэйну потребовались «месяцы», чтобы мать и O`Коннор изменили своё решение, он звонил и плакал в трубку и, по словам одного из родственников, часто угрожая самоубийством. Этот «подростковый личностный кризис», как называет это его кузина, частично разрешился, когда в порядке контрольного эксперимента Кобэйну разрешили навестить свою мать, сестру и отчима в доме на Ист-1-стрит тем летом. Однако попытка жить вместе семьёй оказалась провальной. Кобэйн был несовместим с любым взрослым, и он сильно негодовал по поводу того, как O`Коннор обращается с его матерью. До конца своих дней Кобэйн увлечённо рассказывал истории об отчиме, и писатель Джонатан Рабан видел, как «неистовая ненависть» и «непримиримая ревность» оставили в наследство замешательство, раздражение и гнев, которые «не давали Курту покоя» в последние годы. Согласно одному известному случаю Венди уладила семейную ссору, собрав столько оружия своего мужа, сколько смогла унести, и бросила его в реку Вишку. Позже той же ночью Кобэйн выловил оружие из воды и продал, чтобы купить музыкальные причиндалы и наркотики - символический акт, по которому, как считает его кузина, «Курт обратил если не мечи в орала, то, по крайней мере, ружья в гитары».
В предпоследнем классе средней школе Кобэйн познакомился с Майером Лофтином, который был фэном «Led Zeppelin» и мечтал стать художником. Лофтин вспоминает, что тот был «необыкновенно тихим» и «интересовался только музыкой», хотя с оправдывающей его любовью к марихуане и ЛСД. «Иногда вечерами [в доме Венди] Курт обкуривался и начинал нести чушь о том, что будет рок-звездой, - говорит Лофтин. - Я помню, как он играл эти зеппелинские риффы и говорил мне, что я должен заняться игрой на гитаре. Основной мыслью Курта было то, что сочинение музыки – это самая крутая вещь в мире, и раз я не хотел принимать в этом участие, я должен тешить его самолюбие и говорить ему, какой он выдающийся».
Более того, являясь членом того, что он определяет как «так называемое гей-сообщество», Лофтин снова выявил опасения всех своих друзей по поводу секса. Кобэйн был знаком с ещё одним гомосексуалистом, абердинцем по имени Джон Фален, который однажды вызвал удивление, появившись в баре «Pourhouse» в том, что местные жители называют «брюками гомика». Кобэйн всегда был вежлив с Фаленом, что было нетрудно, учитывая разницу в возрасте, составляющую почти двадцать лет. Но Лофтин был его ровесником, родившимся в том же году. К своему охотно признаваемому им образу жизни и репутации развратника Лофтин теперь добавил известности в качестве «любимчика Курта», и, в конечном счёте, как «гомика», подружившегося с изгоем школы. Для такого человека, как Кобэйн, страдающего от неуверенности, дружба с Лофтином быстро вызвала ещё один кризис его и без того хрупкой уверенности в себе.
Ничто не предвещало того, что Кобэйн к 1984 году начнёт активную сексуальную жизнь. Была какая-то «девчонка-стоунер», которую звали Джеки, с которой он смотрел «Spinal Tap» («Спинномозговую Пункцию») в Абердине; ещё одна девочка-подросток в Вестпорте некоторое время наслаждалась славой оттого, что «Курт дрочил её» во время другого фильма. Но поскольку у него был вообще некоторый интерес, Кобэйн был увлечён сексом, коллекционировал завуалированную порнографию и был склонен предаваться необузданным мыслям о «суках с большими титьками» (обоего пола в той части Вашингтона, которая у которой была тенденция к крепкому телосложению), приглашённых Венди на Ист-1-стрит или прогуливающихся у гипермаркета «Толсон». Его реакция на Лофтина обнаружила ту же конвергенцию наивности и непреодолимого зуда школьника. Некоторое время эти двое были неразлучны, идя рука об руку от школы до дома Венди, или нарочно приводя в ярость отчима Кобэйна, пристально глядя в глаза друг другу за обеденным столом. Гомосексуализм для Кобэйна никогда не имел местной ауры преступности и разложения; скорее, это привлекало двойные стандарты его мировоззрения, отличаться от других настолько, насколько это возможно, и раздражать мэйнстрим Абердина так часто, как это возможно. «После этого, - рассказывал Кобэйн Азерраду, - я стал гордиться тем, что я – гей, хотя я им и не был. Я получал большое удовольствие от этого конфликта».
Кобэйн разорвал отношения с Лофтином; смелость, с которой он входил в положение своего друга, а затем направил это против него, показала, каким он был непостоянным. Его непредсказуемость в том, как он порывал с людьми или делами была частью пожизненного принципа противоречия самому себе в ключевых вопросах. По словам Лофтина, Кобэйн «просто однажды пришёл и сказал, что слишком много страдал оттого, что был другом гомика. Он так сказал - гомика. Потом он крепко приобнял меня, резко повернулся и ушёл. Это был последний раз, когда я видел его за три года».
Когда в 1990-х годах стало известно, что Курт принимает героин, были предприняты огромные усилия, чтобы преуменьшить его пристрастие. Для того, чтобы объяснить его зависимость, употреблялись такие слова, как «короткий», «нерегулярный» и «не вызывающий привыкания», и он сам говорил, что «баловался» наркотиками всего год. Один из его друзей, Дэйна Джеймс Бонг, рассказал сиэтлской «Times», что он был убеждён в том, что «Курт – единственный ребёнок из тех, кого я знал, кто не курил, не пил пиво и не курил траву». Всё же Меган Керн и другие знали о репутации Кобэйна как наркомана уже в 1982 году. Лофтин тоже думает, что «Курт баловался наркотиками», несмотря на недооценивание баловства, которое включало, как минимум, марихуану, нитрат амила, ЛСД и тягу к местным галлюциногенным грибам. К 1986 году Кобэйн пристрастился к перкодану, болеутоляющему на основе опиата, и тем летом он впервые ввёл себе героин. Когда он устроился на работу уборщиком у дантиста, азотистой окиси хватало точно так же, как и практики. Запомнилось и то, что когда Кобэйн был ребёнком, ему прописывали амфетамины и успокоительные средства, таким образом давая установку на зависимость от наркотиков, чтобы компенсировать его скуку или опустошение, но в общей сложности нанося вред его здоровью. Было понятно, что в конце жизни Кобэйн будет стремиться отрицать свою длинную историю с героином, по той же причине он пытался добиться расположения гомосексуалистов и женщин. К тому времени абердинский изгой стал богатой и знаменитой рок-звездой, перелетающий на самолёте из одного своего дома в Лос-Анджелесе в другой, в Сиэтле, и стало необходимым и даже существенно важным проявлять своего рода изобретательность. Несмотря на это свидетельство такого человека, как Лофтин, убедительно, как и воспоминания Леса Блюза, который, даже в автомобильном кинотеатре, которым он управлял до «Rosevear», помнит, что «Курт испортил мою ванну», нацарапав «ГЕРОИН» рядом со словами «СИД И НЭНСИ» и нарисованным шприцем.
«Последний школьный год Курта был сущим адом», - говорит Тони Кобэйн. Погрузившись в панк, «он находился уже не на расстоянии, а в другом мире», такое ощущение подтверждает друг детства Кобэйна Кэмерон Росс. «Он выделялся, как дерьмо в чашке для смешивания пунша». Преподаватели махнули на него рукой, он казался тем, кто изо всех сил старается чем-то заинтересоваться и любит противоречия – «Было забавно всё время ко всем приставать», - признаёт Кобэйн - очень сочувствуя его семье. Его электоратом было небольшое, но увеличивающееся количество фэнов, тяготеющих к «Melvins», парень из «новой волны» по имени Дэйл Кровер (который примкнул к группе в качестве ударника) и Новоселич. Кобэйн сам проходил прослушивание, чтобы стать «мелвином», но, по его собственным словам, «так нервничал, что забыл все песни». Отношения пока ещё фэна со своими кумирами продолжали существовать; Осборн и Лакин упорно продолжали заниматься с Кобэйном и брали его с собой на концерты в Такоме и Сиэтле. Ответом на такую небывалую дружбу было то, что он стал «клинг-оном*» - будучи слабым, Кобэйн стремился следовать примеру тех, кто обладал сильным характером и находился поблизости - и в течение года он и Осборн были неразлучны. В августе 1984 года оба видели концерт «Black Flag» в сиэтлском «Mountaineer Club» - решающий момент, когда Кобэйн окончательно трансформировался из фэна тяжёлого рока в самопровозглашённого панка. (По одной из версий Кобэйн даже продал свои когда-то священные LP «Aerosmith» и «Kiss», чтобы добыть денег на билет). По словам одного из тех, кто присутствовал на том концерте, «примерно в это же время Курт слушал много музыки: на той неделе в город приезжали и «Psychedelic Furs», и «Cars». И Чак Берри тоже. Кобэйн был на всех этих концертах. Я думаю, что ему передалось возбуждение живых концертов, и они открыли для него возможности для того, чтобы делать их самому. Он всегда был очень честолюбив. Без вопросов, он любил «Black Flag», но было также ощущение, что «если такой безнадёжный неудачник, как Берри, смог такое сделать, то и я смогу». Это сняло вопрос о рынке. Тут снова Кобэйн удачно выбрал время, и выбор, как и всегда в его жизни, оказался безупречным. Тот день концерта «Black Flag», как оказалось, был днём «MTV» - с правовым документом, обещающим «повсюду показывать новую волну и новые таланты» - продвигал к фондовой бирже. Всё совпало в точности, Кобэйн завершил своё музыкальное образование с желанием достичь профессионализма именно в тот момент, когда появился тот самый ключевой номер, чтобы обеспечить его.
Зимой 1984 - 85 года Кобэйн слушал и играл любую музыку, до которой доходили его руки. К таким революционерам, как «Scratch Acid» and «Flipper» он добавил свою симпатию к старомодным «Deep Purple» и «Black Sabbath», и давнее восхищение «Beatles». Весь этот шум - от мелодичной точности Маккартни до истеричных воплей «Melvins» и «Butthole Surfers» - начал концентрироваться в голове Кобэйна, выстраивая то, что Уоррен Мэйсон называет «энциклопедическим постижением поп-музыки, от Роберта Джонсона до Джонни Роттена». По словам Майера Лофтина, «он слушал всякую музыку, но особенно старомодные вещи, которые, на мой взгляд, в действительности были жужжанием».
Это не имеет большого значения, если создаётся во имя пуризма; но это может приобрести гораздо большее значение во имя меркантилизма. Тем не менее, атональный и свободный от форм панк мог звучать, заниматься этим успешно могли только люди, искренне верящие в свою миссию, состоящую в том, чтобы свергнуть динозавров рока, избежать притязаний на стадионы и концептуальные альбомы и, прежде всего, сохранять простоту. Индивидуальность Кобэйна, возможно, не была значительно удалена от этого мира долга, призвания, обязательства и самопожертвования. По словам Мэйсона, он учился музыке не из революционного рвения, а с решительным устремлением на мэйнстрим-горизонт. Для того, кто сутулился на протяжении большинства лет, проведённых в школе, Кобэйн удивительно оживлялся, когда на территории школы появлялись пластинки Билли Джоэла или Митлофа. Боб Хантер вспоминает, что «Курт, пробуждался от дремоты на занятиях», слушая «Топ-20» по радио, где каждую песню он критиковал за её структуру и мелодию. «Даже в семнадцать лет он был меньшим идеалистом и больше прагматиком, чем о нём думали».
Хантер был учителем Кобэйна на последнем году его обучения в средней школе Абердина. К тому времени он в основном репетировал или разговаривал о музыке, чем находился в школе, хотя ещё его можно было увидеть в курилке за главным зданием, где, как вспоминает один из студентов, у него были «самый большой косяк, клёвые таблетки и самые странные причуды», одной из которых была его склонность к ношению обтягивающего женского нижнего белья. В другом месте в Абердине, где ещё были живы воспоминания о привязанности Кобэйна к Лофтину, ходили слухи, что он продавал себя типам с Херон-стрит или, по меньшей мере, участвовал в движении «секс за наркотики», чтобы оплатить своё пристрастие. Оглядываясь назад, Хантер вспоминает события десятилетней давности:
«Тихий задумчивый ребенок, который, на мой взгляд, не так уж интересовался сексом, как живописью или музыкой. Даже в то время у Курта была редкая способность адаптировать старые песни так, чтобы они звучали по-новому. И он показал себя настоящим гением, анализируя чью-то мелодию и делая новую аранжировку…. Было также много враждебности и раздражения, что я, со своей стороны, пытался уважать. Хотя в том, что касалось музыки, он был очень впечатлителен, Курт, казалось, полностью отключался от всего остального. Я никогда в жизни не знал таких, как он, кому бы было так плохо в своей среде. Проблема Кобэйна была в том, что он был разновидностью жителя Нью-Йорка или Лос-Анджелеса, попавшего в Абердин».
Масса усилий ушло на то, чтобы гарантировать, что Кобэйн закончит среднюю школу. Хантер думает, что проблема Кобэйна заключалась не в недостатке интеллекта, а в складе ума. Он возник, как говорил Дон, из-за недостатка и дисциплины, и сдержанности. С другой стороны, если, как Венди, не хотеть в чём-то ограничивать Кобэйна, проблема состояла в том, что в школе хотели, чтобы он следовал установленным правилам. Пока его родители продолжали спорить, Кобэйн свободно шёл по жизни, курил, глотал таблетки и овладевал игрой на гитаре, возрождая то, что Хантер, как и семья Кобэйн, называет «традицией Джеймса Дина», выдавая себя за необратимо странного, выражая безмолвный протест против рутины и общепринятых правил поведения и избегающего всех друзей, за исключением нелюдимых парней и маленьких детей.
В начале 1985 года Венди и Пэт О`Коннор, окончательно устав от поведения Кобэйна, снова отправили его к отцу в Монтесано. Эксперимент совместного проживания в качестве семьи оказался неудачным. Первое, что сделал Дон - это настоял на том, чтобы Кобэйн заложил свою гитару – неделю спустя она была выкуплена обратно – затем, чтобы он сдал вступительный экзамен в Морскую академию. По словам одного из членов семьи Дона, «таким образом, Курту предоставлялся последний шанс, чтобы взять себя в руки и найти работу, чтобы выбраться из Абердина». Ещё один родственник думает, что «оба ребёнка Дона становились всё более и более замкнутыми и отдалёнными от людей, которые предоставляли им жильё и оплачивали их счета». Это как нельзя лучше подходило к Кобэйну, чьё сопротивление нарастало в ответ на родительские жалобы на чрезмерные расходы, двойки в школе и недостатке трудолюбия. Весной 1985 года он забросил Морскую академию, потом бросил школу, что никого не удивило, перед тем, как снова вернуться к Венди. Он снова увидит отца только через семь лет.
Раздражению О`Конноров не было предела. Венди снова была беременна и мысленно признавала – «я испортила своего первенца, что же я сделаю с другим своим ребёнком?». О чём думал О`Коннор, неизвестно, но, будучи портовым грузчиком-алкоголиком, питавшим отвращение к «гомикам» и «волосатым», может предположить, что у него тоже были сомнения. Фактически Кобэйн проживал на Ист-1-стрит всего месяц, до тех пор, пока однажды, вернувшись с репетиции «Melvins», он не обнаружил все свои вещи упакованными в коробки и сложенными у входной двери. Это было первое применение режима «жёсткой любви», который его мать и впоследствии его жена будут применять к Кобэйну, пытаясь, как выразился один из родственников, «закалить его душу в тяжёлых условиях». Венди, возможно, не были присущи дисциплина и отеческий контроль, но это было свойственно её главной заинтересованности. Никогда особо не беспокоясь о том, чтобы Курт следовал общепринятым правилам, она всегда была крайне заинтересована в том, чтобы он гарантированно зарабатывал на жизнь. Заработка O`Коннора и её собственного жалования администратора универмага едва хватало на семейные расходы, и с появлением новорожденного Венди не собиралась содержать своего безработного взрослого сына. В последний раз из длинной череды несчастливых отъездов Кобэйн покинул Ист-1-стрит в июле 1985 года, волоча свои картонные коробки в однокомнатную квартиру неподалёку, в которой он жил со своим другом Джесси Ридом.
Кобэйн жил с семьёй Рида и раньше, в течение годичного периода взаимной антипатии с Доном и Венди. Дэйв Рид, сам будучи вокалистом крутой местной группы, вспоминал, что был поражён некоторыми поступками Кобэйна, считая, что это ещё цветочки по сравнению с мнением его жены. (Комментарии миссис Рид был частично солидарны с тем, как нравился Кобэйн родителям его ровесников. Мать его друга Грэга Хокансона описывает жизнь с ним как «это всё равно, что жить с дьяволом», в то время как первой мыслью Марии Новоселич было: «О Боже, кто это?»). Несмотря на это семья в течение нескольких недель предоставляла Кобэйну пищу и кров, настаивая только на том, чтобы он уделял «хоть какое-то внимание» своему внешнему виду и уважал их христианскую веру, оба эти требования он впоследствии подвергнет осмеянию в песне «Lithium». Один из Ридов добавляют только, что «Курт всегда работал на Курта», и что он оказывал негативное влияние, эффект которого, как он замечает, даже сейчас сказывается на Джесси, который проходит программу реабилитации от пристрастия к амфетаминам.
Одна женщина по имени Донна Кесслер была заинтригована, увидев тем летом объявление в баре «Polish Club» о том, что требуются добровольцы, «которые хотят убираться за 2 преданными субъектами, вознаграждение - вся марихуана, которую вы сможете выкурить». Кесслер вошла в квартиру, чтобы «физически почувствовать отвращение от такого зрелища… там была гнилая пища и повсюду - старые пивные бутылки, разбросанные грязные трусы и такой ужасный запах, как будто кто-то умер». Как впоследствии выразился сам Кобэйн:
«Я украсил квартиру в типичном панк-рок стиле с окровавленными пупсами, подвешенными за шеи. Весь ковёр был испачкан пивом, рвотой и кровью, мусор накапливался месяцами. Я никогда не мыл посуду. Джесси и я готовили еду где-то на неделю, а потом помещали всю нашу посуду из-под жирных гамбургеров в раковину и заполняли её водой до краёв, и она находилась там все пять месяцев, пока я там был».
Когда Кобэйн ходил в школу и жил с отцом или с матерью, существовал по крайней мере хоть какой-то контроль за его поведением. Теперь же никаких ограничений не было. За лето и осень того года его наркотическое пристрастие обострилось, к своему интересу к сексу он добавил практический опыт (ведя активную жизнь, по словам Кесслер, на чьих глазах это происходило; его «индивидуальное хобби» состояло в том, что он снимал полароидом женщину, пока та занималась мастурбацией, и фотографии он так и оставлял разбросанными по комнате). Что касается натурщиц, он, казалось, не слишком их утомлял. Кобэйн, сознательно или нет, был практически на пути к изобретению того, что стало гранджевым образом жизни: работать или учиться ниже своих возможностей, частичная занятость или занятие неквалифицированным трудом, крайняя зависимость от снисходительных и, если они в разводе, то страдающих комплексом вины родителей, часто защищённые живым умом и стремлением постигать сложные вопросы, такие, как здравоохранение и окружающая среда, в противовес краткосрочным, вроде поисков работы. Кроме того, учитывая естественные склонности Кобэйна к наркотикам и музыке и его любовь к жутким художественным работам вроде тех кукол, можно себе представить, что квартира поразила Кесслер как «какая-то выставка реалий жизни» или почему Мария Новоселич думала, что «Курт менялся прямо на наших глазах».
Новоселич подметила правильно. Пространство над её салоном красоты на Саут М-стрит стало местом репетиций для ряда групп-побочных продуктов «Melvins», куда входили её сын, Осборн, Лакин, Кровер и Кобэйн, вернувшийся к своему детскому увлечению - барабанам. «Stiff Woodies» и суррогатная кантри-рок-группа, «Sellouts», уступили место «Fecal Matter», известным не только тем, что они учинили дебош в «Spot Tavern», пляжном баре к северу от Абердина, но и тем, что обеспечили первый выпуск материала Кобэйна. Черновая запись на кассете, записанная Мэри Фрейденберг, наводит на мысль о таланте, основанном на чём-то существенно большем, чем просто гнев; Кобэйн принял на себя исполнение вокала в обычной, но удивительно подходящей английской вибрации, и потрескивание записи напоминает нечто похожее на старшего брата «Nevermind»: все сценические барабаны и гитара с хэви-риффами, закаляя успокоенное ухо для хука. Хотя Новоселич сторонился «Fecal Matter», и более быстрые номера в проигрыше ухудшились, со своим грязно-тёмным саундом и анонимными текстами группа представляла появление Кобэйна как смелого, одарённого автора песен и охрипшего, но очень сдержанного певца, который воодушевлял зрителей.
Безработный и задолжавший за квартиру за четыре месяца из пяти, Кобэйн съехал оттуда в декабре 1985 года. Конец года он провёл в Библиотеке Тимберлэнд, проживая с Новоселичем или ночуя под открытым небом. Так родилась одна из ярких легенд о Кобэйне: что в течение долгого периода колебаний между мирами Дона и Венди и панк-рока его единственным домом было укрытие Северного Абердинского Моста, холодное сооружение из дерева и бетона, пересекающее реку Вишку между двумя зонами полуразвалившихся лачуг, выживая благодаря пойманной рыбе, ежевике и контрабанде наркотиков*. На самом деле Кобэйн жил на открытом воздухе менее недели. Один человек, который навещал его, вспоминает, что «Курт шуровал среди свай и кустов остролиста, разводил костёр, и непрерывно поправлялся косяками и дешёвым вином», без которых он не мог обходиться, в то время как местная девушка-подросток, Эми Григгс, вспоминает, что испытала «романтическое чувство Тома Сойера» от места, где, как рассказал ей однажды Кобэйн, он провел «пару ночей» до того, как переехать с друзьями (Новоселичем и Кровером) в Абердин.
Его спасли сначала эти двое, а потом преподаватель английского языка в средней школе Абердина по имени Ламонт Шиллингер. Шиллингер с женой управляли тем, что было практически домом спасения для юного изгнанника. Как они выразились, «лишний рот – не проблема», поскольку у них было шестеро собственных детей
Как и Боб Хантер, Шиллингер видел в Кобэйне черты Джимми Дина, «непослушного, но застенчивого»:
«Он был тихим ребёнком, который постоянно рисовал или строчил в записных книжках, вместо того, чтобы фактически играть на инструменте. Курт ненавидел Абердин, главным образом, потому что он не было достаточно «художественным» для такой эмоциональной натуры, как он. Я сказал ему, что раз он проводит всё своё время в барах и грязных закусочных, не удивительно, что ему попадаются одни лишь деревенщины и водители грузовиков.… Особое место в его сердце занимали Дон и Венди. Курт их ненавидел. Ни один из его родителей ни разу не связался с нами на протяжении всех восьми месяцев, которые он провёл здесь».
Когда Кобэйн порвал с Райаном Агню и Майером Лофтином, он говорил о ненависти к другим людям и о том, чтобы вообще никогда не испытывать дружеских чувств. Такого никогда не говорил даже Джеймс Дин. Тем не менее, он был человеком с искренней симпатией к одиночкам и изгоям, который писал стихи и рисовал поздравительные открытки, и часами просиживал с детьми в парке Норт-энда, один из которых вспоминает его как «Святого Себастьяна Абердина». То, что беспокоило Кобэйна, известно – его интересовали только людские пороки, и он более естественно играл на их слабостях вместо того, чтобы обратиться к их достоинствам, таким образом, у него вошло в привычку, как выразился Хантер, «выражать ненависть к самому себе, безжалостно относясь к другим». «Sellouts» были расформированы после того, как Кобэйн набросился на басиста, Стива Ньюмана, в ярости ударив его по голове доской для сёрфинга, а его дружба с Шиллингерами закончилась жестоко, когда Кобэйн ударил кулаком и пнул одного из хозяйских сыновей из-за случайного недоразумения по поводу пиццы. Он съехал на следующее утро, проживая то у Кровера, то у Новоселича, и отблагодарив Шиллингеров за доброту - Кобэйн никогда не платил за квартиру - обстреляв ещё одного их ребёнка полными банками пива и в открытую говоря о них в Абердине как о «ничтожествах»*.
В конце концов, Кобэйн привлёк интерес психологов, один из которых написал, что его раздражение было результатом конфликта со своим отцом, во-первых, потому, что Дон «никогда не понимал» сына, и во-вторых, из-за своего рода соперничества за Венди, вызванное эдиповым комплексом. Более подходящее объяснение заключается в том, что Дон олицетворял неприятное напоминание о реальном мире работы и ответственности, и что сначала его мать в порыве одержимой любви поощряла чувство его собственной уникальности и уверенности в том, что остальные обязаны его обеспечивать.
Такой образ создал сам себе Кобэйн в течение последних месяцев, проведённых в Абердине: угрюмый и нервозный индивидуум, разгорячённый, общения с которым избегала его семья, вынужденный побираться в поисках пристанища и перенося враждебность своих родителей с твёрдым сердцем, совершенно не похожую на привязанность, которую он испытывал к «реальным людям». Среди последних были Осборн и Новоселич, с которыми Кобэйн образовал своего рода штурмовой отряд для нападения на истэблишмент Абердина. Имел место инцидент в баре «Pourhouse»; на следующую ночь они подожгли дом; и граффити-рейд, из-за которого (после того, как он написал спреем на стене церкви «БОГ – ГЕЙ») Кобэйна оштрафовали на 180 $ и осудили условно на 30 дней. Это был период, когда, курсируя между своими новыми друзьями, на короткое время возвращаясь к мосту, а не в неизвестное Абердинское Учреждение для Молодёжи, Кобэйн уцепился за Новоселича как за человека, выступающего в роли отца. Для тех, кто знал его и помнил его стремление к общению с сильными личностями, было неудивительно то, что дядя называет «страстным увлечением Курта» милым, открытым Новоселичем или его возобновившимся требованием, чтобы эти двое создали группу. (Первый официальный живой концерт Кобэйна состоялся в Олимпии, в пятидесяти милях восточнее Абердина, с Кровером и Осборном; в обзоре концерта трио подвергли резкой критике за то, что «они вели себя, как умственно отсталые). После длительной кампании убеждения Новоселича послушать кассету «Fecal Matter», Кобэйну, наконец, удалось договориться о репетициях со своим другом на басу и с человеком по имени Боб Макфадден на ударных сначала в гараже, а потом вернуться в пустую комнату над салоном красоты. Когда Новоселич спустился со своим новым коллегой вниз к завтраку, Кобэйн уронил на пол тяжелый стакан, заставив Марию вздрогнуть. Кобэйн, прыщавый, с нервным тиком и пеплом от сигарет, должно быть, был самым последним из тех гостей, которого она хотела бы видеть у себя.
Со ссудой от своего отца и 40 $ продовольственными талонами в месяц Кобэйн мог копировать манеры поведения абердинского рабочего и развивать вкус к обильной пище, нестандартным напиткам и ярким автомобилям. Он, конечно, не был ни первым рок-музыкантом, который мог заявить о своём низком происхождении, ни первым, кто этим пользовался, но немногие были способны настолько отдалиться от своих корней, сохранив так много детских черт характера. Кобэйн был как радикальным диссидентом, так и тем, у кого было врождённое чувство провинциальной Америки и ностальгическое благоговение перед ценностями рабочего человека. «Тот, - говорит Ламонт Шиллингер, - кто думает, что Курт сознательно отдалялся от общества, ожидая, что фэны его позовут, имеют очень узкое представление о Курте. Он всегда рассчитывал и планировал заранее.… Люди не замечали двух вещей, присущих Кобэйну - его амбиции и, как бы ему не было это отвратительно, то, что в нём было много абердинского». Боб Хантер соглашается: «Для Курта существовали и условности, которые он ненавидел, и, прежде всего, готовность идти на компромисс, чтобы зарабатывать на жизнь». В тот момент, когда Кобэйн обдумывал своё стихотворение или занимался на гитаре, он нанимался на несколько должностей, которые наводят на мысль о человеке, которому по-прежнему только что исполнилось двадцать лет, с необычайно старомодными ценностями и терпимостью к тяжёлому труду: на протяжении двух летних сезонов он был сперва уборщиком, затем консультантом молодёжи в Молодёжной Христианской Организации и, наконец, техником в «Полинезийском Прибрежном Отеле», где нанимавшая его экономка, Бетти Калльз, вспоминает:
«Молодой человек был сдержан и практически никогда не улыбался.… Хотя Курт был тихим, он всегда хорошо одевался и был милым и, едва он узнавал вас поближе, дружелюбным.
Хотя он никогда не мог работать по пятницам и субботам, потому что в эти дни его группа выезжала и репетировала, он всегда делал всё возможное, чтобы быть на работе в воскресенье утром вовремя. Он словно жил наполовину в одном мире, наполовину в другом.… Курт был образцовым рабочим, но когда он увольнялся, то сказал мне, что химикаты, которыми он пользовался для мытья окон, сделали его ногти мягкими, и он не мог играть на гитаре».
То, что Кобэйн был «сдержан» и «практически никогда не улыбался», не удивительно. Никто не ожидал, что он будет покладистым и приветливым, когда он вообразил, что борется смертным боем не только со своей семьёй, но и со многими из своих ровесников. Тем не менее, слишком небольшой вес придаётся мысли о том, что войну Кобэйна вёл как с собой, так и с другими. Одной из его идей даже в 1986 году было внедрение в консервативный абердинский мир, и то, что он настолько умышленно стремился быть бунтарём - лучшее свидетельство тому, что он не действовал инстинктивно. Наряду с тем, что он появлялся на работе «хорошо одетым и милым», Кобэйн всё ещё изредка ходил в церковь. Он подал заявление и получил номер социального страхования. Он получил полис на страхование жизни фирмы «Пруденшл». И, по словам одного из его бывших одноклассников, он даже подумывал снова поступать в Морскую академию - поскольку собирался подавать заявление - таким образом, убеждая коллегу в том, что для Кобэйна «рок-музыкой была не философией, а выбранной профессией. По сути дела, Курт больше всего хотел заработать на жизнь».
В конце года мать Кобэйна внесла задаток в размере 100 $ за заброшенный одноэтажный дом на 1000 1/2 Ист-2-стрит, в соседнем с её собственным домом квартале. Это был один из наихудших адресов в Абердине, район заколоченных трущоб и неопрятных лужаек, заваленных мебелью и бытовыми электроприборами, и салоном красоты, в котором однажды произошло убийство из-за спора о чаевых. Кобэйн и Мэтт Лакин переехали туда на Рождество. Что-то из атмосферы его прежней квартиры восстановилось. Наряду с грудой посуды и разлагающимся грязным бельём Кобэйн теперь разместил там резервуар, полный черепах. Это было, по его признанию, «очень зловонное, очень вонючее место», хотя он восхищался рептилиями с их позицией «да пошли вы все!» и их тенденцией отступать, когда им угрожают.
Майкл Шепп, курьер «Daily World», однажды зашёл на Ист-2-стрит, чтобы ему оплатили по счёту:
«Я подождал, и появился Кобэйн, голый и выглядящий так, словно он неделю не спал. Зловоние сразило меня почти наповал. Там были черепахи, ползающие по полу прямо в комнате, и куклы, подвешенные за шеи к потолку, который выглядел так, словно на нём писали кровью. На диване спала голая девица.… Ещё кто-то хохотал в задней комнате».
Вывод Шеппа, что это был человек, «живущий так, словно он экспериментировал» подтверждался увеличивающейся надеждой Кобэйна на наркотики. Наряду со своим пристрастием к марихуане и ЛСД и зависимости от болеутоляющего средства перкодана у него развилась пожизненная привычка применения бытовых средств вроде клея, микстуры от кашля и даже крема для бритья (чьи газы могли давать кислородоподобный кайф) для своих собственных нужд. Убеждение в том, что он может обращаться с наркотиками, и лучше - с большинством из них, стало Гибралтаром его жизни, и Кобэйн учился предугадывать разнообразные отклики своих друзей и соседей. На каждого из таких людей, как Калльз, для которых он был «практичным, спокойным молодым человеком», находились и другие, такие, как Шепп, которые сторонились его, как дьявола. Донна Кесслер говорит, что она всегда проходила мимо дома на Ист-2, ощущая внутри «печать зла».
Более чем за год Кобэйн, один или в полосатом «Фольксвагене-сафари» Новоселича, посещал столицу штата, Олимпию, обитель гуманитарных наук Колледж Вечнозелёного Штата, и не случайно считающимся рассадником альтернативной рок-музыки. Благодаря Баззу Осборну он познакомился с женщиной по имени Трэйси Мэрандер с необычайным цветом волос, в полосатом, как зебра, пальто и с общей страстью к статуям, сделанным из вулвортовских кукол, сломанной мебели, кучам газет, анатомическим комплектам и ржавым деталям от разбитого фургона «Ниссан» своего собственного соседа. По словам женщины, которая их знала, «Курт был сражён.… Это была девушка с волосами огненно-красного цвета, которая любила вечеринки, у которой был собственный дом в Олимпии». То, что Мэрандер с удовольствием слушала «Fecal Matters», считалось бонусом. После нескольких недель их романа он восхищался её музыкальным вкусом и связями в Олимпии, она была поражена его голубыми глазами и «по-настоящему крутым» рисунком Курта, который он нарисовал на боку автобуса «Melvins».
Дон Кобэйн знал, что его сын стал рок-звездой - он читал об этом в прессе - но они встречались всего два раза до того, как в 1994 году приезжали репортёры в поисках разгадок смерти Курта. И Дон, и Венди высказывали свои мнения, не собираясь ничего скрывать. Они и другие члены семьи соглашаются с тем, что темы одиночества, изоляции, заброшенности и предательства укоренились у Кобэйна с юности, что привело к модели преднамеренного и часто эгоцентричного оппортунизма, который впоследствии был так характерен для его карьеры. По словам Беверли Кобэйн, «он рано научился не надеяться ни на кого, кроме самого себя», несмотря на то, что бурно колеблющиеся крайности его самолюбия и ненадёжности были также непосредственным продуктом Абердина.
Хотя успех пришёл к Кобэйну внезапно и в раннем возрасте, с ним остался опыт его юности. Наряду с ощущением изолированности и обособленности, он узнал нечто практическое о наркотиках и оружии и постиг азы загадочной сексуальной жизни. Противопоставлением жестокости своих отношений была его более мягкая, сочувствующая сторона, которую он приберегал для животных и маленьких детей. Он мог быть неподдельно мил с теми, кому он доверял. В дополнение к эгоистичному взгляду на жизнь как обязанности общества, а не индивидуума, Кобэйн развивал и стимул, и мотивацию (несмотря на то, что он с раздражением наблюдал за их результатами) и занимался своей музыкой с тем, что Уоррен Мэйсон называет «битлзоподобным честолюбием».
Сам Кобэйн имел двойственное мнение об Абердине. С одной стороны, он, несомненно, ненавидел его, пренебрежительно отзываясь о его «качках» и «жлобах» и рассказывая одному из репортёров в 1993 году: «Там было полно Бивисов и Баттхедов. С одной лишь разницей, что они были не такими умными, как эти парни с ТВ». С другой стороны именно потому, что он воспитывался как провинциальный бунтарь, Кобэйн чувствовал, что будет выдающимся, и именно в этом свете он объяснил миру суть его работы. Другими словами, он наслаждался мифом о своём собственном страдании. Остро осознавая свою роль образца человека, который сделал себя сам, он играл её с энергией, которая придала его выступлениям налёт сценического действа. Первым автором легенды Кобэйна и величайшим из всех её пропагандистов был сам Кобэйн.
У него также была черта, которая была извращённо ностальгической, и она проявлялась, когда, «попытавшись и напомнив мне о том, чтобы оставаться ребёнком», он обзавёлся татуировкой «K» на своём предплечье, или когда он написал в своей предсмертной записке: «Мне нужно быть слегка поражённым, чтобы снова вернуть энтузиазм, который у меня когда-то был в детстве». Он с нежностью рассказывал об Абердине Трэйси Мэрандер и другим друзьям, которых он приобрёл в Олимпии. Боб Хантер – единственный самый убедительный свидетель того, что, «хотя у Курта были проблемы, у него была неискоренимая черта характера - вести ненужные сражения и жаловаться на врагов, которых у него не было». За восемь оставшихся лет жизни его противостояние своей семье и знакомым детства смягчилось, и стал их видеть во всё более и более благодарном свете. Он даже с нежностью говорил о своих старых школах. Вот одно из самых трогательных высказываний Кобэйна (по словам Новоселича): «Мы [объехали] весь свет, и повсюду есть немного Абердина».
После его смерти легенда Кобэйна обрела новую силу из-за её очевидного сходства с христианской темой искупления и спасения. Это была драма, в которой великий человек брал на себя бремя заблуждающихся и невежественных людей, страдал за них и был уничтожен на вершине своего успеха. Согласно этой версии жизни Кобэйна, Абердин стал комбинированной Вифлеемской пустыней, там, где он был нежеланным, и затем он выжил только для того, чтобы быть замученным. Такие образы были не доказаны в других случаях (как с Джеймсом Дином) и снова начинают выглядеть сомнительно. Кобэйн столкнулся с извечной проблемой любого чувствительного ребёнка в захолустном сообществе. В то же время до самой юности он никогда не оставался без сочувствующего родственника и таких, как Шиллингеры, кто оказывал ему радушный приём. Даже будучи до предела раздражёнными, ни Дон, ни Венди никогда полностью не отказывались от того, чтобы поддерживать его. Он никогда не испытывал материальных лишений. Когда Кобэйн, в конце концов, ушёл из дома, это случилось из-за того, что остальные одобряли его игру и написание песен, которые послужили его пропуском в Олимпию.
Тони Гроувс, один из немногих, кто остался дружен с Кобэйном и в Монтесано, и в Абердине, солидарен с теми, кто думает, что «он действительно проживал жизнь бунтаря из комиксов. Дела в Абердине никогда не были настолько плохи, не то, что у безработных в Лос-Анджелесе или Нью-Йорке. С достаточными амбициями и благодаря бензину, который всегда был на Шоссе 12 к Сиэтлу. Вот именно таким я до сих пор помню Курта в большом «Шевроле», который остановился и спросил, не хочу ли я уехать из города. Когда я отказался, он просто рассмеялся и нажал на газ».
3
Напряжение и Разрядка
С тех пор гнев сменился честолюбием, главным стимулом жизни Кобэйна. В Олимпии он обнаружил приют для изгоев и представителей богемы, преуспевающей радиостанции колледжа и издателей журналов, и не менее двух независимых студий звукозаписи, «K» и «Kill Rock Stars». Хотя он впоследствии обозвал город «бардаком» и «мёртвым городом», несомненно, что, по словам его соседа Слима Муна, по крайней мере, год Курт чувствовал себя в Олимпии, как ребёнок в магазине игрушек». То, что Мун называет «брутальным, меркантильным обществом», появившееся при Рейгане, создавало негативную реакцию среди культурно претенциозных студентов, которые оказались не способны вести образ жизни яппи или благосклонно относиться к мэйнстрим-рок-музыке. В Колледже Вечнозелёного Штата не только разрешались, но и активно поощрялись панк и новая волна, образовывая университетский городок альтернативных музыкальных магазинов, клубов, сцен, студий и переполненных концептуальных картинных галерей, доступный не только для добросовестных студентов, но и для кого-то вроде Кобэйна, который зашёл туда случайно. «Конечно же, он был поражён, - говорит Мун. – Он впервые в жизни чувствовал, что в чём-то участвует».
Должно быть, Кобэйна раздражало то, что, впервые ощутив свободу в Олимпии, он должен был возвращаться в Абердин. Почти год после того, как он встретил Мэрандер, он проводил уикэнды в её квартире, хотя всё ещё жил в доме на Ист-2-стрит. Несколько остальных месяцев, проведённых им там, показывают, насколько Кобэйн был возмущён социальным и интеллектуальным неудобством, которое он чувствовал, и как редко он забывал о борьбе или отказывался от противостояния. Той весной произошёл инцидент, вызвавший кулачный бой в «Polish Club Tavern», и другой, когда был разрушен пустой дом. Однажды один из соседей навестил Ист-2-стрит, вооруженный бейсбольной битой. Но Кобэйн также знал, как обернуть абердинские опасения относительно себя в своих интересах. Многие из текстов, написанных в его последние дни на Ист-2-стрит, касались его детских врагов, и репертуар стремительно пополнялся песнями о дровосеках, парикмахерах, представителях власти, жлобах и дисфункциональных родителях.
Ещё одна вещь, из которой Кобэйн мог извлечь выгоду, это его честолюбие и его опыт по просмотру концертов панк-групп в Олимпии. Важным результатом этого опыта была его возрождённая вера в обучение и репетиции. Когда в 1987 году к Кобэйну и Новоселичу присоединился новый барабанщик, Эрон Бёркхард, он обнаружил, что «они хотели репетировать каждый вечер», и сам Кобэйн сказал одному из журналистов: «Мы играли, а потом я начинал играть песни сначала, даже не замечая, хотят ли парни их играть…. Я просто придавал им нужную форму». Такой контраст между апатичным, неопрятным безработным, который делил свою жилплощадь с черепахами, и человеком, который организовывал репетиции, как сержант-инструктор по строевой подготовке, и Бёркхард также отзывался, что «Курт мог быть тираном».
Репетируя на Ист-2-стрит или в комнате над салоном красоты, совершая поездки в Олимпию и попеременно деля ложе с Мэрандер и женщиной по имени Терри Бьюэлл, Кобэйн продолжал сосредотачиваться на своём пении и написании песен. Он фактически занимался поисками голоса. Кобэйн получал извращённое удовлетворение и вдохновение от оскорбления и противостояния тем, кто помогал ему, поэтому не удивительно, что впоследствии ругая британцев как «самых заносчивых, самоуверенных, суетливых людей, [к которым] я не испытываю абсолютно никакого уважения», он начал свою карьеру с пения с явным английским акцентом.
Бёркхард со своими байкерскими усами и презрением к «панковскому дерьму» всегда был кратковременным проектом. Новоселич, в то время задержавшийся на стадии хиппи, также выражал сомнения относительно фанатичной настойчивости Кобэйна на репетициях. По словам четвёртого члена группы, «то, что было своего рода хобби для Криса и Эрона принималось Куртом с такими крайностям, что поменялась сама его природа…. Количественные различия превратились в качественные». От тех двоих Кобэйна отличало и постоянно захватывало их врасплох то, насколько честолюбив он на самом деле был. «Курт прошел бы сквозь стену, чтобы стать знаменитым».
То же имело место, когда Кобэйн начал наигрывать переделку того, что станет дебютным синглом «Нирваны», кавер-версию «Love Buzz» группы «Shocking Blue», а первый запланированный концерт группы, домашнюю вечеринку, свернула полиция до того, как прибыли сами музыканты. Первый настоящий концерт они дали в «GESCO Hall» в Олимпии, как и ожидалось, смешав собственные песни («Floyd The Barber», «Aero Zeppelin» и «Spank Thru») и непритязательные кавер-версии, такие, как «Love Buzz» и «Gypsies, Tramps and Thieves» Шер. Тим Арнолд был одним из «около двадцати фанатов» из числа зрителей: «Кобэйн был оживлён, в рубашке в цветочек, туфлях на платформе и в гриме. Он был поглощён глэм-роком, и играл до странности похоже на Дэвида Боуи. Если та сцена семидесятых была пародией, Курту никто не сказал. Он действительно имел это в виду».
В апреле 1987 года трио играло вживую на «Radio KAOS», радиостанции колледжа в Олимпии, которую Арнолд вспоминает как «стратосферическое усовершенствование» шоу «GESCO». Проиграв девяти песен, Кобэйн перебрал полдюжины голосов; то, что Арнолд называет его «манерными замашками Энтони Ньюли», был и визг Оззи Осборна, и пародия растягивания слов на южный манер. В редких случаях, когда он ещё не был известен, Кобэйн пел с неожиданно мягким акцентом западного побережья со старым нью-йоркским оверлеем. У его голоса был ленивый, почти пьяный тембр, и даже на более медленных песнях он, казалось, на полфразы отстаёт от ритма, в то время как тексты, которые впоследствии будут одновременно и самобичующими, и злобными, и дрожащими от ярости, было невозможно расслышать.
Когда Кобэйн, Новоселич и Бёркхард появились в театре Такомы, группа инстинктивно придумали название «Skid Row» (область Сиэтла, где в начале столетия брёвна волокли к подножию холма на баржи). Очередной концерт они отыграли как «Ted Ed Fred», а на других - ещё и как «Bliss», «Pen Cap Chew», «Throat Oyster» и «Windowpane». Наконец Кобэйн остановился на «Нирване». Даже тогда его преобладающая чувствительность и пожизненная любовь к «традиционной поп-музыке» преодолели апокалипсис его обращения к новой волне: «Я хотел такое название, которое было бы красиво, приятно и симпатично, вместо неприятного, похабного панк-рок названия вроде «Angry Samoans», - сказал он Азерраду. - Я хотел чего-то другого». К 1992 году Кобэйн изменил своё мнение по поводу названия после того, как двум другим «Нирванам» выплатили 50 000 и 100 000 долларов, чтобы уладить дела по поводу авторских прав.
В последние дни проживания в доме на Ист-2-стрит жизненные условия были ухудшены до предела. Электричество и водоснабжение уже давно были отключены. Кобэйн не мог умыться или спустить воду в уборной, а летний запах черепах достиг беспрецедентного уровня. Он питался мясом из гамбургеров, яйцами, которые он воровал из дома своей матери, и чёрствым хлебом, извлечённым из мусорных контейнеров за местным гипермаркетом «Толсон». Что же касается его работы, то она заключалась в репетициях, пении, написании песен и набрасывании стихов, которые, когда он был не в настроении, он поджигал и оставлял догорать на крыльце Церкви Открытой Библии. Именно после разрушения не только деревянной доски объявлений, но и дорогого распятия и других экспонатов полиция явилась на Ист-2 с указанием, что в будущем в Абердине Кобэйн должен вести себя более воздержанно. Местный изгой в одночасье превратился в преступника, еретика и источник пожарной опасности. Теперь Кобэйн, наконец, был готов покинуть город.
В сентябре 1987 года Кобэйн переехал в квартиру Мэрандер в Олимпию на Норт Пир-стрит, 114, в район, мало чем отличающийся от того, из которого он только что уехал. Сам дом был ветхим, с жёлтой отслаивающейся дощатой обшивкой с пластиковым брезентом для окон, защищённым от дороги рядом платанов и маленьким холмом, и заросшим передним двором. По соседству с Кобэйном находились здание Лотереи Штата Вашингтон, Пищевой Гипермаркет Джек-Пот и старая церковь, превращённая в студию звукозаписи. Арендная плата, которую платила только Мэрандер, составляла 137 долларов в месяц. Несмотря на то, что Кобэйн был безработным и бедным, он по-прежнему занимался музыкой и живописью, и, по словам Муна, «обычно приглашал людей посмотреть свои незаконченные работы, и также послушать о новых проектах». Кобэйн испытывал «объективную гордость за свою работу, и обычно показывал детали, словно они были картиной». Никакой картины не было.
Мун был свидетелем того, как Кобэйн, Кровер и Осборн, выступая как «Brown Towel», играли вместе в Олимпии годом раньше. «Я знал Курта мальчишкой-голодранцем, который болтался с «Melvins», - говорит он. – Когда он вышел, на меня, возможно, это произвело впечатление меньше всего; это выглядело так, словно школьнику-ботанику удалось воспользоваться случаем и выступить с речью». Час спустя Мун изменил своё мнение. К его изумлению, «несомненно, у Курта был талант - не только к пению и игре на гитаре, но и к тому, как он исполнял песню. В нём чувствовалась мистическая сила». Мун и его друг Дилан Карлсон, соседи Мэрандер, сообщили о загадочной новой личности. «Хотя у Курта была высокая мотивация, - говорит Мун, - свою первую зиму в Олимпии он прожил отшельником». Совершенно точно, что в течение нескольких месяцев сам Кобэйн, чьё пристрастие к наркотикам заметно возросло, имел только смутное представление относительно собственной выгоды от своего таланта. Как и многие провинциалы до него, он стал заложником амбиций своих покровителей.
Мун описывает квартиру на Норт Пир-стрит как «диккенсианскую». Наряду с экономными покупками из «Джекпот» и «Вулворт», там были зловещие постеры «Queen» и «Rolling Stones», нарисованные Кобэйном, огромные коллажи, вырванные из «People» и «National Enquirer», домашние коты, кролики, черепахи и крысы, пластмассовая обезьянка по имени Чим-Чим и привлекающий внимание снимок, приклеенный к двери холодильника – поражённое болезнью влагалище.
Преданность Кобэйна концептуальному искусству, и особенно его технике обжига кукол, была удивительна для того, кто никогда не изучал учебные дисциплины. Он проводил дни напролёт в поисках подходящего типа глины, придавая ей человеческую форму и обжигая её до тех пор, пока она не становилась белой, как скелет, затем подвешивая результат за шею к потолку или прикалывая его ножом к стене. Картины Кобэйна, по словам Муна, были «жестокими полуметафорическими работами. Обычно это был плод, лежащий в утробе, или какие-то гинекологические интерпретации. У него был ярко выраженный фетиш в виде процесса рождения».
У Кобэйна также был талант к изобретению необыкновенных комбинаций (как говорит один из друзей, «всякая дрянь, сувениры Старого Запада, пластмассовые пепельницы, печатные издания «Вулворта» и оловянные обезьяны, играющие на барабанах, расставленные как настоящие скульптуры») и способность к использованию хозяйственных приспособлений вроде картонной пачки из-под молока или мыльницы для «активации космоса». Его диорама из зубной пасты и чернил, четырехфутовый квадрат за пределами аквариума с черепахами, была продуктом одного из потрясающих полетов фантазии Кобэйна. «В раннем возрасте кто-то должен был сидеть с ним и говорить ему, что он никакой не художник», - говорит Чарлз Питерсон. «Это было грандиозным заблуждением», - признаёт его друг.
К тому времени Кобэйн был не только мастером рок-гитары, он импровизировал и писал, случайно находя мелодии способами, которые он сам не вполне понимал. Он овладевал инструментом при помощи слуха и интуиции. Один из гостей Норт Пир-стрит был поражён, услышав, что Кобэйн «играет в самых разных стилях - Ангуса Янга, Рика Нилсена, Эрика Клэптона», после терпеливо объясняя, как каждый музыкант добивается желаемого результата. Мун соглашается, что «одним из его величайших достоинств было наличие репертуара. Наряду с панком он мог играть и старые блюзы». Даже Чак Берри, не склонный хвалить других музыкантов, полагает, что «он так заставлял инструмент звучать, что затмевал большинство гитаристов». С почти монашеской изоляцией от жизни Олимпии («он был похож на отшельника в пещере», говорит Мун) и концентрацией на занятиях и репетициях, Кобэйн просто не мог не совершенствоваться как музыкант: соединение таланта и честолюбия и самоотверженная подруга, которая содержала его, дали непревзойдённое сочетание.
Ещё будучи избалованным ребёнком, Кобэйн шёл проторённой дорогой к потаканию своим слабостям как к должному. Может показаться несправедливым описывать годы, прожитые им в Абердине, как испортившие его, но, несмотря на то, что он перессорился почти со всеми членами своей семьи и со всеми друзьями, у него всегда находился как минимум один сочувствующий и поддерживающий его материально покровитель. Дон, Венди, его тётя и дядя, друзья вроде Новоселича и Кровера и, впоследствии, Шиллингеры - все они появлялись в моменты кризиса, кумулятивно приведя к тому, что его кузина называет «умозрительным пониманием действительности». Теперь сама Мэрандер обнаружила, что обязательств Кобэйна в их отношениях оказалось недостаточно для равного партнёрства. Несмотря на то, что он зарабатывал деньги на случайных концертах в Олимпии, и получил 600 долларов за единственное выступление в Сиэтле, Кобэйн не вносил никакого вклада в содержание Норт Пир-стрит. Он отреагировал на её просьбы найти работу готовностью съехать с квартиры и жить в своей машине. В психологическом отношении, конечно, Кобэйн постоянно не соответствовал требованиям зарабатывания на жизнь. По-прежнему застенчивый, всё ещё неясно выражающийся, он совершенно не был деловым человеком: он боялся и физического, и конторского труда с их опасностью напряжения и рутины, он был увлечён своей собственной компанией и был неспособен идти на компромисс. Мэрандер предъявила «резкий ультиматум», прежде чем Кобэйн, наконец, устроился на работу в компанию, оказывающую услуги по уборке, по вечерам вычищая полы у врачей и дантистов и, в свою очередь, прикарманивая любые таблетки, которые он мог достать.
Когда Кобэйн сделал запись на кассету в доме Мэри Фрейденберг, большинство из написанных им песен представляли собой моментальные снимки Абердина. Новый материал, который он написал в Олимпии, сочетал отношения насмешливого превосходства и едкую сатиру самобичевания с усиленным акцентом на мелодии и преобладающей хард-рок-гитаре. Когда Новоселич и Бёркхард играли вместе с ним в крошечной комнате для репетиций, их саунд, по словам Муна, «походил на нечто среднее между «Blue Oyster Cult» и «Beatles». Это было единственным основным качеством музыки Кобэйна: несмотря на то, что он кое-что знал о мире «Black Flag» и «Flipper», его собственные композиции были сделаны полностью в самой консервативной традиции «куплет-припев». То, что Кобэйн стал суперзвездой рока и новообращённым сторонником новой волны, преследовало его до конца жизни. «Он никогда этого не хотел, - говорит один из друзей. - Курт всегда пытался разбираться во всём досконально, и неизбежный результат, к которому он пришёл, сбил его с толку». Тим Арнолд соглашается, что Кобэйн всю жизнь стремился к тому, чтобы адаптировать отъявленный панк под массовый рынок, тем не менее, сохранив свою искренность. Несмотря на всю его превозносимую до небес чистоту и эстетическое чувство сдержанности, отчётливой движущей силой жизни Кобэйна было честолюбие. В конце 1987 года он начал копить деньги, чтобы записать профессиональную плёнку, в то время как один из немногих гостей, проходящих мимо его дверей в Олимпии, был диск-жокеем и журналистом по имени Брюс Пэвитт, впоследствии возглавивший первую студию звукозаписи «Нирваны».
Чувство глубокого одиночества и ограниченная способность к личному общению задерживало развитие эмоциональной жизни Кобэйна. Имел место также и тот факт - он и сам это понимал - что он был болен физически. В детском возрасте Кобэйн страдал хроническим бронхитом. В юности у него обнаружили сколиоз, искривление позвоночника, со временем ухудшившегося из-за веса его гитары. Теперь, в Олимпии, Кобэйн сперва испытывал боль в желудке, которая «ежедневно доводила меня до грани самоубийства». Она доминировала в жизни Кобэйна, ставя в тупик самых знаменитых докторов, заставляя его прибегать к самолечению героином и другими наркотиками (включая опиаты, которые он колол себе прямо в живот) до 1993 года, когда один из хирургов обнаружил ущемлённый нерв в его позвоночнике, вызвавший сколиоз. Несмотря на то, что Кобэйну можно было только посочувствовать – эти эпизодические боли в желудке повторялись довольно часто – правдой также было то, что, предпочитая делать себя беспомощным вместо того, чтобы искать лечение, он соответствовал созданному образцу, когда в семилетнем возрасте ему прописывали амфетамины и успокоительные средства. «Любые жизненные трудности можно решить при помощи таблеток», - так говорит один из его учителей о его тенденции облегчать свою боль наркотиками. В результате, по словам его кузины, «произошли две всё более и более несовместимых вещи - счастье Курта и его пристрастие». Героин явно не улучшал состояние Кобэйна. Его боль в желудке, возможно, сделала его «самым несчастным человеком в мире», но после того, как его друзья годами выслушивали его жалобы о своей проблеме, для них это, возможно, отошло на второй план. В период с 1988 по 1993 год Кобэйн полагал, что он провёл 500 дней - 500 – мучимый болью или в попытках вылечиться от неё. Он, возможно, десятки раз показывался врачу. Наряду с загадкой самой болезни была ещё одна проблема, сбивающая с толку. Кобэйн здраво мыслил; почему же он не пользовался этим, когда речь шла о его здоровье? Он, конечно, понял за эти годы, что введение самому себе бупренекса или героина только усиливает желание принимать ещё большее количество наркотиков, и что, притупляя нервную систему, он ничего не делал для своих творческих способностей. Единственный ответ - Кобэйн принимал лекарства отчасти по инерции, и что, пичкая себя всевозможными болеутоляющими, которые он мог достать, он следовал за прецедентом, установленным тогда, когда ещё ребёнком он выпивал полную бутылку сиропа от кашля или проглатывал в один присест тридцать таблеток аспирина. «Тогда появилась эта его привычка, - говорит Беверли Кобэйн. – Для Курта с раннего детства существовал своего рода культ того, что всё можно вылечить с помощью лекарств».
Когда Бёркхард уехал, бросив рок, чтобы сосредоточиться на том, чтобы преуспеть в качестве управляющего производством «Бургер-Кинг», Кобэйн, и Новоселич попросили Дэйла Кровера снова сесть за барабаны. Группа заплатила за запись шестичасового материала в «Reciprocal Stidios» в Сиэтле деньги, накопленные Кобэйном, когда он работал уборщиком, и взятые взаймы у Мэрандер. Три из этих десяти песен появились на первом LP «Нирваны»; четыре других можно обнаружить на ретроспективном «Incesticide». Сессия 23 января 1988 года важна и потому, что она показывает песни «Нирваны», которые уже пронизаны убеждениями Кобэйна в том, что мир, так же, как и он, озабочен и должен подробно остановиться на собственных несчастьях, и что самые глубокие тексты по-прежнему могут быть положены на громкий, электрический рок-н-ролл. Это также имело существенное значение потому, что это свело вместе «Нирвану» и Джека Эндино. Это приятно старомодный ветеран военно-морского флота был конструктивной – возможно, весьма конструктивной - фигурой в истэблишменте Саунда Сиэтла. Когда другие производители были сосредоточены на эффектах и студийных технических приёмах, цель Эндино состояла в том, чтобы записывать группу в точности так же, как она звучала со сцены. Сам Эндино умудрялся владеть редким умением сочетать остроумие и меланхолию в зависимости от желаемого результата. В качестве продюсера он достиг чего-то подобного, помогая вплести мелодии «Beatles» в нововолновый каркас пост-«R.E.M.» и, прежде всего, взяв это за основу. По словам Гранта Олдена, журналиста из Сиэтла, который хорошо знал Эндино, «Джек занимал классическую панковскую позицию, согласно которой он полагал, что доступ в студию должен иметь любой. Он также знал, как записать группу быстро и экономно…. В то время, как [Кобэйн], казалось, потерял связь с первоисточником своей работы, более известным, чем получилось у него, те песни, которые он записал на «Reciprocal», были частью величайшей музыки восьмидесятых».
Кобэйн произвёл впечатление на Эндино. Хотя тон его текстов был рефлексивен и сосредотачивался на самом себе, в песнях не было излишнего драматизма. И когда Кобэйн освобождался от собственной персоны, он мог быть неподдельно забавным: «Floyd The Barber» сочетает в себе комментарий относительно провинциальной Америки и кошмаром Суини Тодда - быть связанным и порезанным бритвой. «Paper Cuts» - ужастик вроде «Семейки Аддамс». Изобилующие ироническими цитатами, энергичными гитарными партиями и почти опьяняющим чувством ритма, песни Кобэйна демонстрируют удивительную зрелость для того, кто совсем недавно избавился от влияния «Aerosmith» и «Black Sabbath». «Я обучил Курта тому, - говорит Уоррен Мэйсон, - что хорошая музыка - это напряжение и разрядка. В первых песнях, которые он написал, можно услышать то, как он смешивал тяжелый рок с другими факторами. Что бы вы ни говорили о Курте, слух у него был».
Ещё у Кобэйна был голос. Принимая во внимание то, что всё оборудование, используемое в современных студиях, чтобы помочь заурядным вокалистам, на «Reciprocal» отсутствовало, и считалось, что музыкантам повезло, если работало хотя бы два микрофона. Кобэйн продемонстрировал выдающееся мастерство наполнять вокал индивидуальностью наряду с необузданными эмоциями. На более медленных песнях он показывал понимание нюанса и ритма; его крики прерывались скрипучими, зрелыми оргастическими воплями. Сам Эндино думал, что голос Кобэйна был секретным оружием группы: «И смех, и грех, но вокал группы мог заставить встать дыбом волосы у нас на голове». Он был захвачен сдавленным британским гнусавым выговором, заменённым блюзоподобным рычанием, которым Кобэйн приправлял песни. Если «Нирвана» извлекала выгоду из тщательно спланированного разделения труда – Новоселич в этот период выполнял функции выразителя мнения группы и остряка, а Кровер занимался выручкой от продажи билетов и материально-техническим обеспечением – тогда как Кобэйн мог свободно сосредотачиваться на своём пении и написании песен, и то, и другое продемонстрировали выдающийся прогресс по сравнению с уровнем прошлого года.
Группы, особенно панк-группы, нуждались в том, чтобы быть замеченными, выступая на сцене, и не заботились о практической стороне их карьеры. Кобэйн в 1988 году сделал как раз наоборот. Он был мастером саморекламы, и ему нравилось внимание, которое он так быстро заслужил в Сиэтле. Репортер Дэна Скин вспоминает интервью с ним весной того года, когда Кобэйн пытался уговорить её написать статью не о местных группах, а «целый большой биографический очерк только о нём одном». Он был взволнован, когда ещё один журналист осмелился предположить в печати, что «при достаточной практике «Нирвана» могла бы стать лучше «Melvins». Как отмечает его кузина, «за те два года после того, как он уехал [из Абердина], он стал очень честолюбив и страстно желал быть единственным в своём роде, особенным, тем, кого люди заметят, и кем будут восхищаться»; опьяненный, а не испуганный успехом. Как только он покинул «Reciprocal», Кобэйн сделал копии плёнки и послал их на все студии звукозаписи, о которых он знал, всегда сопровождая их письмом, маленькими подарками, и просьбой, чтобы получатель связался с ним на Норт Пир-стрит. Несмотря на то, что желанный отклик из Чикаго или Нью-Йорка так и не поступил, Кобэйн действительно встречался с Дэниелом Хаусом, главой независимой студии «C/Z» в Сиэтле, который предложил «Нирване» место на своём EP «Teriyaki Asthma» в будущем году.
Кобэйн также встретился с Джонатаном Поунмэном, который, как и Брюс Пэвитт, был бывшим диск-жокеем, занимавшимся звукозаписью, и мечтал о том, чтобы руководить какой-нибудь студией. О «Нирване» Поунмэна известил Эндино, который вспоминает, как тот восхвалял Кобэйна как «парня из захолустья, который напоминал автомеханика». Первое знакомство состоялось в «Cafe Roma» в Сиэтле, в месте, украшенном картинами с обнажёнными мертвецами и с клиентами-карманниками с собаками, похожими на волков. Даже в этом неприглядном месте сила честолюбия Кобэйна произвела сильное впечатление на Поунмэна. Потраченные впустую годы, как он рассказывал об Абердине, усилили его «маниакальное стремление» избавиться от своего клейма. В конце встречи - на которой Кобэйн говорил с «твёрдостью, надеждой и самоуверенностью», в то время как Новоселич сидел пьяный, а Кровер не смог приехать – Поунмэн присоединился к списку тех, кого просили звонить по телефону 352-0992 в Олимпию.
Кобэйн вернулся в Сиэтле месяц спустя для интервью с этим автором.
После того, как вы привыкли к Кобэйну - к тому факту, что он носил грубое пальто даже в помещении, говорил необычайно бессвязным, шепелявящим голосом и избегал всякого близкого общения – возможно, он начал вам нравиться. Для рок-музыканта он был удивительно спокоен. Шесть-семь сигарет, которые он выкуривал за час, были единственным признаком потакания собственным слабостям. Кобэйн потягивал воду и несколько минут, не отрываясь, смотрел в окно на то, как идёт дождь. Через некоторое время он изрёк: «Я не хочу говорить о музыке. Чем больше я говорю об этом, тем хуже получается».
«Ты рад, что записал материал [на «Reciprocal»]?».
«Да, рад. Я просто реально зол на это ужасное дерьмо.… [Один критик из Сиэтла] пишет всё это дерьмо. Почему бы ему не сказать, что мы - лучшая грёбаная группа после «Beatles»?».
«Это ты так думаешь?».
«Я знаю, что мы - лучшие».
«Странность по поводу «Beatles» заключается в том, что они начинали как рокеры и закончили какими-то эстрадными номерами».
«Такая опасность всегда существует», - сказал Кобэйн.
Сравнение себя с «Beatles» и настойчивое утверждение «мне всё равно, как меня воспринимает публика; я не знаю, чего они от меня ожидают», требует большого хладнокровия для того, кто никогда не записывал альбом. Тем не менее, у Кобэйна, который не был совершенно непривлекательным, была своего рода внутренняя уверенность. Его знание бизнеса и мощной музыкальной индустрии Сиэтла через несколько недель заметно выросло. Ничто из того, что он видел или слышал, не давало ему повода сомневаться в собственных перспективах. Хотя он восхищался «Screaming Life» «Soundgarden», он беспощадно критиковал другую группу, вокалист которой «мог и не петь такое дерьмо» и одну сиэтлскую культовую фигуру как «больного мальчика». Кобэйн знал, что честолюбивые замыслы и гордое равнодушие к соперничеству были не единственными средствами, благодаря которым прогрессировала его карьера. Он намеревался также «работать, как ниггер». Но одной лишь записи песен и препоручения своего успеха воле случая было для него недостаточно. Он должен был иметь лучшее освещение в СМИ, быть среди самых известных, быть почитаемым, а не просто уважаемым. «Если когда-либо и существовал пример непомерного самолюбия, - говорит его кузина, - то это был Курт».
За его далеко идущими планами скрывалась беспорядочная личная жизнь. Кобэйн по-прежнему работал ночным уборщиком. Наряду с внесением символического взноса на собственное содержание, его заработок тратился на ЛСД и героин, хотя он избегал употребления кокаина из-за его опасной тенденции делать его «слишком общительным». И Кобэйн, и Мэрандер постоянно курили марихуану, и квартира на Норт Пир-стрит стала сумасшедшим домом. Даже Слим Мун, сам являющийся одной из самых свободомыслящих личностей Олимпии, рассказывает, что там был «страшный беспорядок». Кобэйн просто ужасно вёл домашнее хозяйство, и из-за этого в ответ на жалобы о вреде общественному здоровью в дом вызывали полицию. Делегацию жителей Стэйт-авеню встречала баррикада из грязи и камней. Для общения с соседями Кобэйн установил старый клаксон от «Бьюика» на подоконнике, и частенько давал гудок. Однажды он вместе с Новоселичем и Диланом Карлсоном в ярости напали на припаркованный автомобиль с креслами для отдыха на свежем воздухе. Интересно то, что Кобэйн в глубине души был согласен с жалобами и протестами своих соседей, и принимал их к сведению. В большинстве своём он ненавидел свои поступки, не потому, что это напоминало ему о школе шарма рок-звезды с выбрасыванием-телевизоров-из-номеров-отелей, а напротив, потому что он боялся, что это могло бы подвергнуть опасности его шансы. Местный житель по имени Дэйл Пур вспоминает «очень застенчивого Курта, который извинялся за повреждения и просил меня не доносить на него в полицию, из-за опасения, что его [студия звукозаписи] прослышит об этом». Один из друзей соглашается, что «он был готов делать всё, что угодно, чтобы не испортить свою карьеру». Одна из радиостанций Сан-Франциско получила письмо, в котором спрашивалось, правда ли то, что все тексты, записанные на «Reciprocal», излишне грубы; ещё одна организация в Чикаго получила «трогательную» записку от Кобэйна, напоминающую им о его существовании. По словам выпускающего редактора на «KCMU» в Сиэтле, «Курт был благодарен почти до раболепия», когда эта радиостанция первой выпустила в эфир «Floyd The Barber».
В 1988 году подвернулся удобный случай.
С начала своей карьеры Кобэйн культивировал имидж чужака, того, чья работа опережала и общественную, и корпоративную музыкальную сцену. «Я всегда думал, что я был инопланетянином», - сказал он Тиму Арнолду. Дело в том, что в Сиэтле Кобэйн оказался в нужном месте и в нужное время, и когда ему представился шанс, он ухватился за него с тем, что Арнолд называет «способностью заслужить одобрение, добиться благосклонности и подчинять других собственной воле». «Казалось, отдых и расслабленность тяготили Курта, - говорит ещё один друг. – По крайней мере, когда его карьерой интересовались, он стремился, насколько это возможно, работать на полную катушку», постоянно «штампуя плёнки и отправляя их по почте», наряду с «лихорадочно набрасываемыми письмами и записками… сопровождаемыми потоком телефонных звонков». Всегда что-то внутри него, внутреннее и непостижимое, было весьма сложно – несомненно, достаточно сложноо, чтобы знать цену собственной непритязательности - Скин называет это «сильным честолюбием, скрытым под кожей».
Музыкальный бизнес готовился к тому, чтобы увековечить новые группы, тем самым увековечив себя. Система поиска талантов настолько замысловата, что, как говорит Брюс Пэвитт, «да любую группу, которая обещает столько же, столько делает, берут в оборот». На таком относительно маленьком рынке, как Сиэтл, встреча двух таких честолюбцев, как Пэвитт и Кобэйн, была неизбежна, и что на первого произвело впечатление то, что «Курт не только знает, как выглядеть и вести себя, но [и как] выступать вживую». Во всей истории этих отношений немногое было столь же символичным, как отношения между «Нирваной» и «Sub Pop Ltd»: одни со своей подлинными техническими способностями и честолюбием, другие со своим чутьём на конъюнктуру, несомненным энтузиазмом и непревзойденному контролю рынка. По словам Патрика МакДоналда, маститого корреспондента «Seattle Times», «и у Брюса, и у Джона Поунмэна отличный слух, и после многолетней работы на радио они подходили для того, чтобы управлять студией. Вдобавок у них был деловой склад ума, скорее чикагский, чем сиэтлский». (Пэвитт и Поунмэн были родом из Иллинойса и Огайо соответственно). Грант Олден соглашается, что «Sub Pop» использовала так называемую Сиэтлскую сцену в качестве маркетингового инструмента. Часть их мастерства заключалась в изучении взлётов и падений предыдущих независимых студий грамзаписи и в том, чтобы учиться на их опыте. Они оба точно знали, чего хотели». Наряду с тонким пониманием рынка – именно Пэвитт продавал футболки с гордой надписью «ЛУЗЕР» в самом разгаре зацикливании СМИ на яппи – «Sub Pop» применила личные способности Кобэйна для того, чтобы соединить хардкор-рок со старомодной поп-чувствительностью. Не менее важной частью его карьеры было то, что Пэвитт много лет работал в «Йеско», компании, специализирующейся на программировании кассет с фоновой музыкой, впоследствии известной как «Мьюзек».
«Sub Pop», несомненно, сознательно предпринимала усилия для того, чтобы разузнать и получить прибыль от новой волны групп, появляющихся в окрестностях Сиэтла. В конце 1980-х кредо заключалось в том, что любой музыкант мог иметь доступ в студию: Пэвитт разработал договор с Джеком Эндино на запись свыше ста сессий в течение года, и полученные тысячи лент – и хороших, и не особо выдающихся – стали подтверждением этого. Олден называет это «взаимовыгодным объединением между «Sub Pop» и «Reciprocal». Ещё одно достоинство продаж студии заключалось в дизайне и маркетинге. Поунмэн нанял Чарлза Питерсона, чтобы сделать чрезвычайно важные фотографии - зернистые, передающие действие снимки, комбинирующие строб и рассеянный свет - чтобы рекламировать образ, как выразился Питерсон, «волосатых, потных, неандертальских черт этих групп» по всему миру.
«Sub Pop» придала расцветающему сиэтлскому андеграунду своего рода сплочённость. Внезапно появились такие группы, как «Soundgarden», «Mudhoney», «TAD» или «Нирвана», каждая из которых в той или иной степени теперь имела потенциал для выпуска хитовых синглов, придерживаясь своих решающих панковских верительных грамот. Кобэйн извлёк самую большую выгоду из этого явления. Его открытие Поунмэном в 1988 году поддержало веру среди посвященных лиц этой индустрии в то, что он был восходящей звездой рока Тихоокеанского Северо-Запада. За первые шесть месяцев этих лет статьи в «Backlash» и «Rockets», двух специальных музыкальных изданиях, описали его как одарённого, выдающегося представителя «нового мэйнстрима». Парень, пишущий песни, рассказывает о себе как о самом самобытном таланте Сиэтла за последние двадцать лет. Один очень уважаемый нью-йоркский журнал окрестил его «человеком, избранным судьбой», в то время как Радио «KCMU» описало его как «едва ли не самый неистовый талант Тихоокеанского Северо-Запада», несомненный успех для него, и он стал ведущим кандидатом на статус суперзвезды в 1989 или 1990 году. С тех пор, как Кобэйн покинул Абердин, «World» отметил, что «вся Сиэтлская сцена» улучшилась, и «молодой абердинец по имени Курт - прямое доказательство тому, что его влияние уже стало частью другого поколения».
«World» на сей раз был ироничен, но это было правильным для идентификации «Сиэтлской сцены», представителем которой теперь стал Кобэйн. В основу этой сцены положены факторы, составляющие основу Тихоокеанского Северо-Запада, который однозначно добился восприимчивости к наступлению грандж-революции.
На Северо-Западе, где на протяжении столетия в основном заготавливали лес и рыбачили, существуют опасные неписанные законы «синих воротничков». Там обычно собирались радикальные группы, и иногда в центре Сиэтла ещё можно найти старых анархистов, поющих свои баллады о восстаниях рабочих. Это место называли «замаскированной столицей США», большое отдалённое поселение города, куда поколения убогих и отвергнутых уходили, чтобы исчезнуть. В Сиэтле также было много жителей с университетским образованием, и он имел репутацию законодателя мод в новом искусстве, театре и музыке. Именно от лица такого контингента говорили группы, появившиеся в конце 1980-х.
Сиэтл физически отдалён - ближе к России, чем к Нью-Йорку - и, несмотря на все свои новейшие достижения, является типичным маленьким городком; тогда как в Сан-Франциско есть Окленд и Беркли, предместья Сиэтла прячутся за бесконечными холмами и долинами, нещадно побитыми дождём, и предлагают непрерывную диету из дощатых домов, лесных складов и неоновой рекламы. По этим двум причинам, размеру и географии, возможно считать этот регион общиной и говорить о культах, обстановке и увлечениях как нехарактерных для Северо-Запада.
Сиэтл – Самый Подходящий Для Жизни Американский Город, известный своей непринужденностью, ощущением моральной потерянности, общим недостатком закостенелых обычаев и почти неестественной воспитанности его жителей: именно здесь придумали логотип «счастливое лицо». На улицах по-прежнему беззастенчиво звучит: «Хорошего дня!»*. Нетренированный глаз мог бы устать, пытаясь увидеть во всё этом что-то новое. Тем не менее, Калифорния, со своими почти идентичными ценностями, давным-давно стала фешенебельной. Прошло почти тридцать лет с тех пор, как «Grateful Dead» дал импульс эре хиппи Сан-Франциско. Разница заключается в уникальном положении Сиэтла как приграничного города, источника для любой ностальгической или возрожденческой тенденции Америки и, следовательно, объекта насмешек для интерпретаторов образа жизни во всём мире. В середине 1980-х продовольственные служащие расхваливали местное пиво и кофе; спортивные обозреватели превозносили здешний лыжный спорт и благоприятные возможности для занятия греблей, в то время как колонка о моде писала об «облике Северо-Запада» - джинсы, тяжелые ботинки, фланелевые рубашки и длинное нижнее бельё. Нехитрое и весьма эксцентричное чувство юмора (представленное сиэтлским мультипликатором Гэри Ларсоном) и знание того, что к политическим деятелям нельзя относиться серьёзно – трое из местных избранных должностных лиц - господа Дикс**, Бивер*** и Бонкер**** – соединённое с верой в то, что, из-за всего этого хвалёного шарма и качества жизни Северо-Запад был «одержимой столицей Америки», убежищем для оппозиционеров и уголовников, и вдобавок логовом нелегальных наркотиков.
Сиэтл - чистое, благоустроенное место, окруженное водой и горами, и где почти каждый кажется неопределённо-счастливым, за исключением тех, кто, как выразился Ларсон, «в глубине души знает, что чего-то не хватает». Как написала в «Goldmine» Джиллиан Гаар, «говорят, что вечно серые небеса и дождливая погода Северо-Запада являются фактором, способствующим более чем среднему показателю самоубийств в регионе». Алкоголизм цветёт пышным цветом, и «авторы детективов долгое время отмечали преобладание серийных убийц, живущих на Северо-Западе, таких, как Тэд Банди, выпускник Вашингтонского университета, который оставлял тела своих жертв у сырых, засаженных деревьями холмов у Норт-Бенд и Сноквалми, декорация для чёрной мыльной оперы Дэвида Линча «Твин Пикс». В 1971 году один человек, строя из себя Д. Б. Купера, совершил угон реактивного самолёта и выпрыгнул с парашютом в леса у подножия вулкана Сент-Хеленс, о котором много говорилось в новостях в новостях в 1980 году. Одно из самых жестоких массовых убийств в американской истории произошло в Сиэтле, в 1983 году, когда одна китайская банда истребила другую. Четыре года спустя две местных девушки пятнадцати и семнадцати лет, были похищены под дулом пистолета, связаны, подвергнуты пыткам при помощи паяльной лампы и изнасилованы, случай, который вспоминает Кобэйн в «Polly». Убийца с Зелёной Реки, который и по сей день до сих пор на свободе, как полагают, убил сорок шесть женщин в Сиэтле и его окрестностях. Наряду со своей репутацией прогрессивности и коммуникабельности порты Северо-Запада имеют черты того, что Грант Олден называет «барабанящий дождём скандинавский мрак», и ощущения скрытой угрозы, варварства и жестокости.
Что-то из этого варварства и жестокости присутствовало в музыке Сиэтла. Уже в 1950-е годы эта область была синонимом с хриплым гитарным звуком, открытым «Sonics», «Wailers» и «Kingsmen», последний из которых записал классический трёхаккордовый рок-н-рольный гимн «Louie, Louie». То, что Патрик МакДоналд называет «имеющей произвольную форму, волнующей и бурной» традицией Северо-Западного рока, прогрессирующей непосредственно через местного диск-жокея Пэта О`Дэя, при зацикленности 1970-х на хэви-металле и группах вроде «Kiss» и «Led Zeppelin». Этот вид музыки многим привлекал Кобэйна и большинство его товарищей-абердинцев. Прежде всего, это давало возможность раздражать своих родителей. Альбом в стиле хэви-металл давал шанс превратить мётлы и бейсбольные биты в гитары, и изрекать тексты песен, которые существенная часть взрослого населения рассматривала как посвящённые в поклонение культу дьявола. Джимми Пэйдж и Джин Симмонс никогда не были мрачными артистами, как полагали их наиболее доверчивые фэны, но для Кобэйна они стали образцами для подражания, от влияния которых он так никогда полностью не избавился, и которые стимулировали то, что он впоследствии описал как бесконечные различные вопросы на одну и ту же тему: «Как бы мне добиться успеха?».
Также влияние на Кобэйна оказал, конечно, Джими Хендрикс. Для каждого из тех, кто имел отношение к музыке Сиэтла, известных в наши дни, идентификация с Хендриксом была явной стратегией добиться внимание. Есть неоспоримые сходства - и существенные - между этими двумя карьерами, и фэны постарше признавали дежа вю, когда в 1994 году, сиэтлский левша - певец, автор песен и гитарист, имея всего четыре альбома за великолепную карьеру, был найден мёртвым в возрасте двадцати семи лет. Как до него Хендрикс, Кобэйн был крайне застенчив, плохо образован, сверхчувствителен и управляем странной яростью. В отличие от Кобэйна, Хендрикс не брал на себя никакой ответственности за радикальные идеалы и примирился, пусть даже и не полностью, со своей славой.
Из-за этого главного отличия карьера Хендрикса могла рассматриваться как предвидение карьеры Кобэйна с критической стороны. «Без сомнения, Джими стал для Курта суррогатным отцом», - написал один из хроникёров «Нирваны», в то время как другой отмечал: «Кобэйн всюду, куда бы он не пошёл, имел при себе фотографию Хендрикса», факт, для которого пригодилось бы «психологическое пояснение». По словам Дэны Скин, «почти каждый виток карьеры одного предвещали виток карьеры другого…. Будто характерные черты жизни Джими перешли [к Кобэйну], чтобы специально стараться противопоставляться ему».
Вот факты из жизни Хендрикса - он родился в Сиэтле 27 ноября 1942 года; как и у Кобэйна, у него было беспокойное детство - его мать была одной из алкоголичек округа Кинг – и, как и у Кобэйна, его родители развелись, когда ему было девять. Отец Хендрикса, Эл, играл примерно ту же роль, что и Венди Кобэйн, сильная и временами властная личность, тем не менее, посвятившая себя благополучию своего сына. (Мать Хендрикса Люсиль умерла в больнице в 1958 году). Основополагающий момент в юности Хендрикса наступил 1 сентября 1957 года, когда вместе с другими 15 000 фэнами он видел выступление Элвиса Пресли в Сиэтле. По словам Ноэла Тайлера, сидевшего рядом с ним, «Джими переполняло возбуждение, не просто оттого, что он видел Элвиса, а и при мысли о том, что он тоже может добиться успеха» - в точности предвестье эмоций самого Кобэйна, когда в 1984 году он видел в том же городе «Black Flag». К шестнадцати годам у Кобэйна было то, что Уоррен Мэйсон называет «всесторонним пониманием поп-музыки», компенсируя посредственное образование и никудышную жизнь в семье бесконечными вариациями на гитаре не только «Scratch Acid» и «Flipper», но и таким мэйнстрим-групп, как «Who». В том же возрасте Хендрикс слушал Элвиса и Бига Билла Брунзи и, упражняясь, как выразилась его тётя, «с таким рвением, что пахал без продыху» на «Supro Ozark», купленном его отцом. Когда ему было восемнадцать, Хендрикс познакомился с бас-гитаристом Билли Коксом, и так началось девятилетнее общение, которое можно сравнить с общением Кобэйна с Новоселичем – человека одарённого с человеком талантливым, отношения, которые были не только всесторонними, но также основывались на искренней привязанности и уважении. В 1985 году Кобэйн начал полупрофессионально играть в Абердине и его окрестностях, укрепив свою карьеру мелким воровством и автором граффити. Хендрикс тоже выступал за деньги, и при этом крал одежду из магазинов подержанной одежды в окрестностях Сиэтла, в конце концов преуспев в автомобильном воровстве, был арестован и приговорён к двум годам условно.
В том возрасте, когда Кобэйн переехал в Олимпию и Сиэтл, Хендрикс уехал на службу в армию – в этом истории различаются. Из-за этого обстоятельства его музыкальная карьера откладывалась до тех пор, пока он не был демобилизован из-за «медицинской непригодности», таким образом, был подан пример для подражания в виде таинственных желудочных и спинных болях, перешедших к конкуренту Кобэйну.
Хотя юность Хендрикса была столь же бурной, как и у Кобэйна, их вызывающее поведение принимало совершенно разные формы. Те, кто знал Хендрикса по Сиэтлу, вспоминают живого, общительного мальчика, до странности вежливого, который проводил максимум времени, незаконно слушая пластинки, украденные из отдела абонемента центральной библиотеки. Он никогда не пробовал что-то изменить или пропагандировать, кроме того, как говорит его отец, «чтобы чего-нибудь добиться в жизни». Многое в ранние годы жизни Кобэйна - его преувеличенная потребность во внимании и сочувствии, его презрение к властям и проблемы в школе, то, что в нём сочетались самолюбие и ненадёжность – производят впечатление трудного ребёнка, борющегося со сбивающими его с толку внутренними соблазнами. В той или иной форме, как показало впоследствии его поведение в зрелом возрасте, трудности детства Кобэйна угнетали его всю жизнь. Для сравнения, что кажется наиболее поразительным в Хендриксе – это та величина, с которой он был сопоставим, и откуда он черпал силы, его отец и умение преобразовывать свои проблемы в эффективный способ для выполнения своих задач и поддержки устойчивой личной жизни.
И Хендрикс, и Кобэйн восставали против того, что они считали мелкими, провинциальными ограничения своего детства. Ни у того, ни у другого не было способностей к бизнесу или спорту, и трудно было представить себе, что кто-то из них добьётся успеха в том мире, в котором они были рождены. Их успех был возможен только при новом порядке, созданном поп-революцией начала 1960-х. Оба надеялись на поддержку диск-жокеев, журналистов и звукозаписывающих рекламщиков, которые (по крайней мере, в случае Кобэйна), как они утверждали, злы на них, и оба извлекли выгоду из такого же покровительства в Лондоне: Джон Пил был ближайшим сторонником Хендрикса и сделал больше, чем кто-либо другой, чтобы повысить репутацию «Нирваны» за границей. Он вспоминает, что Хендрикс «сразу же почувствовал облегчение, уехав из Сиэтла» и даже в Лондоне играл ярко и с даром шоумэна, чтобы его заметили; Кобэйна «нуждался в том, чтобы его просто нашли». Даже это поверхностно по сравнению с главным различием в жизни этих двоих людей. Протест Кобэйна принял форму романтичной ассоциации с одиночкой и изгоем, и на протяжении всей своей жизни он боролся с опасением того, что успех пришёл к нему легко и в слишком раннем возрасте. Хендрикс был гол как сокол. Один сталкивался с фактическим предубеждением и реагировал талантом к сценическому мастерству, работая вдвое больше, чем ему было нужно, и таким образом переубеждая своих критиков. Хендрикс, по мнению его друга, придерживался традиции старых рабочих с плантации, которые пели с натянутой улыбкой и «льстивым чувством подобострастия» у ног белого человека. Убеждение Кобэйна в том, что музыку и радикальные идеалы можно объединить - и что компромисс немыслим - было оправдано полной трансформацией, которая произошла между 1970 и 1990 годами. Создавая собственную группу, Кобэйн обошёлся без искажений, о которых пришлось сообщать Хендриксу, чтобы оказать влияние на своих врагов. И в местном масштабе, через «Sub Pop», и в масштабе мировом, благодаря новому поколению администраторов звукозаписи и рок-авторов, Кобэйн стал популярен практически с момента своего появления; музыкальные СМИ повсеместно неистовствовали, как и танцевальная аудитория радио и «MTV». По словам Пила, «когда он был в седле и работал, Курт добивался всего. Рок находился в ожидании нового цикла». К безупречному выбору времени, который Кобэйн продемонстрировал повсюду, он добавил деятельное честолюбие, сочетание мании величия наряду с убеждением в том, что он был жертвой, чрезмерной подозрительности и использование параноидного бреда в качестве логической структуры, способной к бесконечному регулированию для самозащиты. «Почему, когда он имел так много, - вопрошает Пил, - он был таким несчастным?» Другому человеку, который хорошо их знал, казалось, что «Джими упорно трудился, чтобы добиться успеха, и принял его», тогда как Кобэйн «достиг успеха сразу же, а потом так и застыл, ошеломлённый, будучи не в состоянии двигаться».
Во времена Хендрикса рок считался больным ребёнком, который умрёт молодым. К 1988 году популярная музыка стала большим, но неустойчивым бизнесом. «Sub Pop» была одной из дюжины студий звукозаписи, появившихся одновременно в знак протеста против таких артистов, как «Bon Jovi», «Van Halen» и «Poison» - которых Лу Рид называет группами «ярмарочных фермеров» - и, предложив время «Reciprocal»* (игра слов была умышленной) новым талантам. Пэвитт и Поунмэн провели большую часть года, исследуя местные группы, открыв таких персонажей, как продюсер/музыкант Стив Фиск и «U-Men» до выпуска пятидорожечного EP сиэтлской группы «Green River» «Dry As A Bone». Затем в октябре 1987 года вышел альбом «Screaming Life». С самого начала «Sub Pop» стремилась к коллекционированию, производя впечатление фирменным стилем своего «Клуба Синглов», продавая ограниченные партии релизов по подписке и создавая элиту единомышленников, сплочённых одной идеей. Как говорится, в тогдашней клике можно было разделять чувство нравственного превосходства, ощущение выполнения миссии и заразительная уверенность в том, что любой чужак культурно выходит за рамки. «Именно там Брюс поймал свою удачу за хвост, - говорит Патрик МакДоналд. - Формирование клуба было гениальным ходом, так как это придавало коллекционерам ощущение элитизма, подкреплённого мощной индивидуальностью марки». Чарлз Питерсон соглашается, что «это в некотором отношении продемонстрировало определённый тип группы и специфического города, это было очень похоже на «Motown». В конце концов, успех «Soundgarden» и остальных стремительно погнал стаю представителей A&R в Сиэтл в поисках подписания контракта с ведущей фирмой звукозаписи, но как минимум за год «Sub Pop» была ухоженной тайной, чистой, осуществляющей запись и обеспечивающей деньгами новые таланты, и создающая то, что Питерсон называет «одним из немногих характерных шумов в роке» до того, как наступила скука и самопародирование.
Спустя около года после того, как Кобэйн переехал в Олимпию, Боб Хантер видел его сидящим на крыльце «Capitol City Studios» и уплетающим рис из миски. По двум основаниям – «он очень хорошо выглядел» и «спокойно говорил» - Кобэйн показался своему бывшему преподавателю «превратившимся в воспитанного человека». У Ламонта Шиллингера, который видел его спустя месяц или два, сложилось такое же впечатление. То, что преподаватели высоко его ценили, частично основывалось на упорных усилиях Кобэйна подлизываться к тем мужчинам и женщинам, которые критиковали его. За некоторыми существенными исключениями, он прилагал особые усилия, чтобы польстить тем, кто был старше его, постоянно соглашаясь с ними и казавшись одному из видных деятелей Олимпии «подобострастным».
Ровесники Кобэйна отзывались иначе. Майер Лофтин, которого школьный друг жестоко оттолкнул в 1984 году, был поражён «панковской извращённостью» образа жизни Кобэйна, когда они случайно встретились три года спустя. По словам Лофтина, « дом был музеем фаунд-арта, с куклами и статуэтками, вымазанными дерьмом, сверхъестественными экспонатами поп-культуры, и статуей Девы Мэри с отрезанной головой». Ещё один знакомый соглашается, что «в Олимпии проявилась безумная сторона Курта. После Абердина в нём было что-то от дикого зверя, выпущенного из клетки».
Впоследствии Кобэйн говорил, что не может вспомнить время, когда он был сексуально нормален. Будучи подростком, он обычно проявлял симпатию к гомосексуалистам, хотя, как выражается Лофтин, «не желая связываться ни с одним из них». Он был вуайеристом и коллекционировал порнографию, особенно где «суки с большими титьками» позируют с животными с фермы, мужчинами и друг с другом. Когда Кобэйн стал постарше, его отвращение к насилию и стереотипному мужскому поведению стала притчей во языцах, темой, повторяющейся в его песнях и интервью: «Polly» была ссылкой на инцидент 1987 года, когда две девушки были похищены и замучены; «Been A Son» пренебрежительно говорит о предпочтении, которое отдаётся младенцам-мальчикам по отношению к девочкам; «Rape Me» была прямым протестом, наряду с комментарием певцом собственных страданий. Хотя никто не сомневался в искренности текстов Кобэйна, были и такие, как Лофтин, которые задавались вопросом, «не слишком ли много он протестует», постоянно открыто выражая свою поддержку женщинам. Один из друзей в Олимпии полагает, что «Курт стал помешан на насилии и поведении, типичном для самца. Он словно извинялся за то, что был мужчиной».
Женщина по имени Марси Дрю (для этой книги) была знакома с Кобэйном в Сиэтле в 1988 году. По её словам, его публичное отношение к женщинам было позой, и такие песни, как «Rape Me», были следствием его собственной вины. Дрю вспоминает инцидент, организованный Кобэйном и ещё одним музыкантом, который теперь успешно работает в Сиэтле, когда группа присутствовала в «Apple Theatre» на сеансе «только для взрослых». После фильма, который она вспоминает не иначе как «какие-то фантазии в кабинете гинеколога», эти четверо поехали на такси в клуб на Пайонир-скуэр. Как только Кобэйн начал пить, он принялся громко распространяться обо всех слабостях таких «сук», как Мэрандер, и вскипел, когда женщина-бармен потребовала у него доказательства его возраста (по правде говоря, всего несколько недель превышающий установленный законом лимит на покупку спиртных напитков). Дело усугубилось тем, что какой-то мужчина с бильярдным кием стал дразнить Кобэйна «гомиком» и предложил женщинам присоединиться к нему.
По словам Дрю, всё это способствовало раздражительной и переменчивой атмосфере. Когда компания вошла в тёмный переулок за площадью, в какой-то момент она и Кобэйн оказались наедине. «Я хочу тебя, и я тебя поимею» - вот в точности те слова, которые он ей прошипел. Потом
«Курт грубо просунул руку мне между ног. Это было ужасно…. Он тяжело дышал, как собака, и брызгал слюной. Я завопила, чтобы он прекратил, а он смеялся надо мной. Одной рукой он прижимал меня к стене, а другую впихивал в меня».
Будучи панк-музыкантом, Кобэйн был воплощением панка, равно как и когда он общался с Хантером или Шиллингером, он был воплощением послушного юноши. Кобэйн вёл себя тем или иным образом в зависимости от того, с кем он общался, многие из них видели только имидж, который они проецировали на него, а он его им демонстрировал. Поскольку был достигнут некий консенсус, он заключался, по словам Азеррада, в том, что «Курт [был] очень впечатлительным человеком, милым и ярким» и восторженным поборником женщин. Это признание женщины поразительно, потому что оно показывает ту сторону личности Кобэйна, которая плохо вяжется со стереотипом. По её словам, он был «неистов до безумия», «какое-то животное», тем, кто был виновен в оскорблении действиями сексуального характера и нападении. «Если бы [другая пара] не вернулась, он бы меня изнасиловал, - говорит она. – По-моему, все истории о Курте-феминисте – плоская шутка. Он ненавидел женщин. Тот, кто делает то же, что и он, не имеет права на какое бы то ни было уважение».
В начале 1988 года Кровер покинул «Нирвану», и его сменил Дэйв Фостер. Фостер со своей джазовой подготовкой и будучи, по его собственному признанию, спокойным человеком, сразу же стал враждовать с Кобэйном, который, как ему казалось, «пытался продемонстрировать свою панковскую мощь». Чарлз Питерсон также полагает, что «отчасти характер Курта был результатом мести за годы, проведённые в Абердине». Возможно, это не было пределом возможного при таких компенсациях, но Кобэйн приступил к работе над переделыванием самого себя в Олимпии и Сиэтле с такой целеустремленностью, которую Фостер счёл «жуткой». Он принимал наркотики и впервые в жизни начал сильно пить; он говорил о себе как о «художнике» из-за кукол и статуэток; в первую очередь он репетировал и всё время занимался, обрабатывая Поунмэна, чтобы тот поработал над выгодным турне по клубам. Той зимой «Нирвана» дебютировала в Сиэтле в «Vogue», в помещении с длинной барной стойкой и маленькой сценой, приспособленной к эклектичному разрезу для проникновения только их конечностей и опоясывающего их тела одновременно. Кобэйн вышел с гитарой и сел с краю стойки. «Почему вы думаете, что некоторые люди настолько нас боятся? – спросил он. - Я хочу сказать, «ненавидят» нас?».
Когда Кобэйн это говорил, он постоянно нервно осматривал помещение.
«Ты думаешь, они вас боятся?»
«Оо, да, - тут Кобэйн ослепительно по-мальчишески усмехнулся. – Невежественные-деревенщины-из-захолустья просачиваются в грабола-мэйнстрим. Они до ужаса запуганы мной».
«Ты называешь это мэнстримом?».
«Я не уверен, что у меня ещё имеются такие уж жестокие, беспощадные амбиции, - сказал Кобэйн, талант которого к игнорированию задаваемых ему вопросов мог бы сослужить ему хорошую службу, будь тот адвокатом. - Я имею в виду, выступая на сцене. Написание песен отнимает так много времени».
«Мне нравится та, которая про брадобрея».
Такой ответ был верным. Кобэйн обрадовался. «Конечно же, она тебе нравится, - проревел он. - Я её написал».
Последовавшее за этим выступление было катастрофой. На Чарлза Питерсона оно произвело настолько удручающее впечатление, что он так и не включил свою камеру. «Группы как таковой и не было, - говорит он. – Возможно, сам Курт считал, что он имел успех, но, на мой взгляд, он был отвратителен». Поунмэн также вспоминает, что «Нирвана» была «не особо интересна». Кроме работающей со сбоями акустической системы, позже сломанной Фостером, основная проблема была в самом Кобэйне. Что-то в его душевном состоянии и зацикленности на самом себе не было привлекательным как на сцене, так и в жизни. Каждая песня сопровождалась своего рода спазматической джигой, Кобэйн сотрясал кулаком воздух, выступление, которое было не в состоянии воодушевить немногочисленную в воскресенье вечером публику. «Вначале Курт был так себе, - говорит один из друзей. - Поскольку он был чрезмерно возбуждён и странно выглядел, его воспринимали как пародию на Мика Джаггера. Потребовались месяцы, чтобы он от этого избавился». Ещё в июне 1989 года журналист Джонни Рентон отметил, что Кобэйн проводил большую часть выступления, «корчась на полу», в то время как тем же летом Стив Фиск сказал, «я их ненавидел…. Курт порвал струну, очень расстроился и стоял в углу, пытаясь заменить струну на своей гитаре. Они просто валяли дурака», это совпадает с оценкой поведения Курта на сцене самого Пэвитта: «Это был полный отстой».
***
Одна из самых поразительных вещей по поводу Кобэйна - это его крайняя необходимость в достижении ощущения причастности, примкнув к движению, крестовому походу, элитарной культуре. Может показаться странным рассказывать о панк-роке как о чём-то элитарном, но так, как им занимался Кобэйн, постоянно подчеркивая потребность в «чистоте» и злясь на тех, кто был «в нём из-за денег», произвело впечатление на Тима Арнолда его миссионерским пылом. Его отношение к панк-этике в значительной степени сформировало личность Кобэйна в Олимпии и привело его к конфликту с теми, кто рассматривал музыку как хобби. Рано или поздно он неизбежно поссорился бы с Фостером. Когда ударник был втянут в ссору в Абердине, Кобэйн использовал этот «типичный жлобский» инцидент для того, чтобы снова взять в группу Эрона Бёркхарда. Сам Бёркхард был заменён на Чэда Чэннинга посредством объявления в «Rocket» («Хард/лайт панк-группа ищет ударника»), который приехал в Сиэтл на пароме со своим инструментом и произвёл впечатление даже на Кобэйна как «один из самых хороших людей, которых я когда-либо встречал».
С Чэннингом «Нирвана» сделала шаг назад к мэйнстриму. На него самого оказали влияние «Aerosmith», и «Vanilla Fudge», и грубая сила некоторых из этих групп добавилась к художественно-шумовым экспериментам песен Кобэйна. По словам Питерсона, «Курт возвращался к своим корням и открывал такие группы, как «Sonics» и «Wailers»…. [1988] был годом, когда он объединил все элементы в свой собственный саунд». В качестве последнего компонента Кобэйн вернулся к блюз-фолк традиции Хадди Ледбеттера, чьё смешивание обманчиво противоречивых текстов песен с неподражаемыми ритм-энд-блюзовыми типами ритма стали собственной торговой маркой «Нирваны»; для обоих артистов музыка была активной передачей послания. Слим Мун вспоминает, как он одолжил Кобэйну «Last Sessions» Лидбелли и слышал, как «Курт много раз играл это в Олимпии…. Он был так поражён сочетанием слов и мелодии». Сам Кобэйн сказал журналисту в 1993 году: «Лидбелли - один из самых важных вещей в моей жизни. Я полностью поглощён им».
Объективно говоря, Кобэйн был музыковедом, который под безупречной внешностью таил сильное честолюбие и прагматичный взгляд на собственные перспективы. «Я никогда в жизни не встречал таких целеустремлённых людей, - говорит Арнолд. – У Кобэйна было сильное коммерческое чутьё. В его мышлении были серьёзные неясности - его кузина соглашается, что «ему была отвратительна мысль о том, что он продаётся» - но в глубине души он был сторонником практической деятельности (в противовес либеральным панк-идеалам) и без иронии говорил о том, чтобы стать «больше, чем «Beatles». Если говорить, что занятие Кобэйна музыкой определялось неприятием «нравов тупых ослов», то это не означает, что у него не было собственных принципов. Его карьеру сделала его вера в свой особый талант, и его готовность делать всё, что угодно, должна была иметь успех. Той весной он соорудил студию для репетиций в подвале у Новоселича, используя свою склонность к ваянию, найдя полезное применение сломанной мебели, старым коробкам и кускам ковра и появляясь там, как выразился один из друзей, «с регулярностью загородного жителя, постоянно совершающего поездки в город». Он также репетировал новый материал на студии «Naked Zoo» в Такоме, встречая у дверей человека по имени Джек Догерти «деловым рукопожатием» перед началом работы восемь часов подряд.
Когда Кобэйн «напоминал пародию на Мика Джаггера», одним из его номеров был «Love Buzz», простая поп-песня с напыщенным гитарным соло. Важно, что он выбрал её, а не оригинальный номер, для первого сингла «Нирваны». Хотя Азеррад полагал, что «им понравилась мысль записать новый трек вместо того, чтобы записывать заново что-нибудь с демо [января 1988 года]», оператор «Reciprocal» вспоминает, что «Поунмэн просил Курта выпустить коммерческий сингл, и Курт согласился». Наряду с «Love Buzz» группа записала песню самого Кобэйна «Big Cheese» и вернулась к двум другим песням с январской сессии. Наглядный пример роли Поунмэна как фактического менеджера – никакого реального контракта не было - появился, когда он повелел Кобэйну вернуться на «Reciprocal», чтобы переписать его вокал. «Было много обмана, - говорит тот же самый источник, - но также Курт понимал, что Джон знал, что делает. Кобэйн пошёл бы за ним на край света, чтобы выпустить хит». Питерсон также думает, что «Курт надеялся, что Джонатан продвинет песню в чарты. «Big Cheese» («Важная персона»), упомянутая в названии – это и был сам Поунмэн.
Раньше в подобной ситуации те же Маккартни, Боуи или Тауншенд лично контролировали каждый аспект своей карьеры, слушаясь советов, касающихся только наиболее сокровенных или технических деталей записи. Самолюбие Кобэйна было таково, что он предлагал себя в качестве вокалиста-автора песен и лидера, хотя в действительности он полагался на Поунмэна, Пэвитта, а в музыке – на Эндино и Новоселича. По словам оператора «Reciprocal», «Курт пропал бы, если бы им не руководил Джек». Все считали его одарённым, но темпераментным ребёнком, у которого на студии случались приступы раздражения, и которого насмешливо прозвали «парнем в футляре», потому что Поунмэн ограждал его от СМИ. Когда с Кобэйном летом того года организовали интервью, он появился, когда прошла половина отведённого часа, раздражительный гоблин в чёрной коже, и приветствовал литератора неистово агрессивным «Пашшол ты!». Он не стал любезнее. С другой стороны, Кобэйн мог быть чрезвычайно серьезным, занимаясь раскруткой своей карьеры, избегая игривых и неискренних жестов британского панка – заботясь о том, чтобы соблюдать дистанцию между собой и «злодеем из пантомимы» Джонни Роттеном – часами рассуждая о своём «искусстве», которое он рассматривал как возникшее из старой народной традиции протеста и инакомыслия, и рекламируя самого себя с такой силой, которая смутила бы и Фредди Меркьюри. В рукописной биографии «Нирваны», которую он выпустил тем летом, Кобэйн говорил о «борьбе со слишком большим количеством универсальных ударников», своей готовности «идти на компромисс по поводу материала» и «всегда в любое время ездить в туры», в конце чётко указав адрес Мэрандер и номер телефона в Олимпии.
В итоге споры по поводу затрат привели к тому, что между записью и выпуском «Love Buzz»прошло пять месяцев. К тому времени, когда первый сингл «Нирваны» получил финансовую поддержку «Sub Pop», группа приобрела состоятельных поклонников с западного побережья, способствуя преобразованию хардкор-бахромы панка в мэйнстрим и, наряду с «R.E.M.» и «Sonic Youth», увеличила удельный вес рока практически за один вечер. «Love Buzz» был значительно совершеннее материала, записанного всего шестью месяцами ранее. Что-то из шаблона поздней «Нирваны» - хард-рок барабаны и инсинуирующая гитара - уже присутствовало, поскольку Кобэйн экспериментировал с темпом посредством устойчивой последовательности неударных звуков. Урок Уоррена Мэйсона о «напряжении и разрядке» был хорошо усвоен; сам Мэйсон называет «Love Buzz» «вдохновенной композицией с урегулированным темпом», в то время как Поунмэну эта песня продемонстрировала невероятный прогресс по сравнению со стандартными композициями в «Vogue». «Для группы, которой «Let It Be» нравилась так же, как и «Revolution», - говорит он, - «Love Buzz» имел все компоненты: мелодия претендовала на звучание «Zeppelin» или «Stones», в то время как отвратительный микс пробудил интерес к представителям новой волны». «Так Курт смешал летаргию и агрессию, - говорит Грант Олден. - Вот это вместе со скрежетом – это и есть «Нирвана».
Когда «KCMU» впервые передало «Floyd The Barber», Кобэйн был «благодарен до раболепия» за эту передачу, которая должна была повлечь его карьерный рост. Девять месяцев спустя, когда они с Мэрандер возвращались из Сиэтла в Олимпию, они слушали эту радиостанцию из-за «Love Buzz». По словам Азеррада, «Курт заставил Трэйси остановить машину у телефонной будки, из которой он позвонил на радиостанцию и попросил передать эту песню. Они не могли двигаться дальше или у них пропала связь, поэтому они ждали двадцать минут, пока не поставили сингл. … Курт был возбуждён». Когда представитель по связям с общественностью Филип Куинн рассматривал снимки «Нирваны той осени и видел, что Кобэйн всегда был в середине, он стал думать, что он «действительно встретил оператора». Чарлз Питерсон полагает, что «Курт обращал на себя внимание, однако общее руководство осуществлял Джон». В лице Поунмэна Кобэйн имел блестящего специалиста с опытом работы на радио, который мог поощрить и поддержать его амбиции. Он также поддерживал панковские верительные грамоты Кобэйна: Поунмэн предупредил всех покровителей «Mudhoney» и «Soundgarden», что «Нирвана» искренне занимается «возвращением музыки на улицу». Той зимой в интервью в одном из сиэтлских клубов Кобэйн говорил о том, что «с одной стороны, я хочу делать деньги», тогда как с другой стороны «я ещё тот шутник, чтобы хотеть расколоть [общество]», он был весьма осведомлён о том, какие у него есть варианты, и обдумывал, какой из них приведёт к победе. Почти все те, кто знал Кобэйна, соглашаются с тем, что он обладал сильным, эгоистичным характером. Он был непохожим на других, по-прежнему агрессивным человеком, который боролся с соблазнами, которые его преследовали и мучили. Он должен был быть лучшим, затмевать всех в любом состязании и побеждать практически любой ценой. Несмотря на то, мала или велика была ставка – попросить журналиста уделить ему время, передать свою собственную песню по радио или впоследствии спорить со своими коллегами по поводу гонораров – он ставил на победу любой ценой. Он соизмерял свои действия со знанием того, что другие рок-звёзды делали похожие вещи. Несомненно, он никогда не мог присваивать свои нелегальные музыкальные и финансовые доходы в атмосфере добитлзовской наивности. Рассказывать о Кобэйне как о карьеристе может показаться чрезмерным, но принятие желаемого за действительное должно предполагать, что личностная мотивация и такая, по общему мнению, эгалитарная форма искусства, как панк, несовместимы. Будучи сообразительным человеком и понимая других, Кобэйн, должно быть, порой ломал голову над своей собственной личной войной – своим постоянным достижением влиятельности и известности. Уже ничто не могло его остановить. Уже в 1988 году он в глубине души признавался в сильной потребности в «статусе Мадонны», хотя в своём последнем большом интервью «Rolling Stone» он сказал: «Я должен признаться, что оказалось, что я делаю то же, что и многие другие рок-звёзды». По словам Чарлза Питерсона, «карьера Курта развивалась более традиционно, чем думают…. Случайно такими знаменитыми не становятся».
Когда в 1980 году прокатилась последняя волна современного панка, она сопровождалась «хардкор»-движением, когда группы, играя на жутко деформированных электрогитарах, исполняли тексты с претензией на многозначительность. Такие названия, как «Gone», «Dinosaur Jr» и «Meat Puppets» были в числе первых из тех, кто соединил традицию гараж-бэнда с глубокомысленными назиданиями, в некоторых случаях включая презрение к выпивке, наркотикам и сексу, таким образом, полностью изменив исходное условие, на котором первоначально основывался панк. Хотя Тим Йоханнан полагает, что «к 1981-82 году неожиданно появилась новая команда молодых людей, увидев, какая это ерунда, и начали целый новый период основного панка», Грант Олден более точен: «Как и весь стоящий рок, хардкор сформировался в знак протеста против политического гнёта. При Никсоне у вас были «Sticky Finger» и «Blood on the Tracks», при Картере вы получили «Bee Gees». С появлением Рейгана в начале 1981 года тут же собрались музыканты, писатели и поэты, потрясённые тем, что страной управляет 70-летний Наци. Это было отправной точкой хардкора».
В Сиэтле от движения отделилась часть увлечённых молодых активистов, некоторые из которых не только сформировали группы, но и создали такие студии звукозаписи, как «C/Z», «PopLlama» и, со временем, «Sub Pop». Сборник «C/Z» 1985 года «Deep Six», хотя и без участия Кобэйна, был первым объединением узнаваемого «Сиэтлского саунда» и азбукой того, что стало известно как грандж. Хотя никто теперь не помнит «Shemps», «Uncle Bonsai», «Fucks» или «Throat Oyster», это были группы, которые, в конечном счёте, объединились в «Soundgarden», «Alice In Chains» и «Нирвану», и это привело к вызванному СМИ безумию на Тихоокеанском Северо-Западе. Помимо индивидуальности в исполнителях, пародии в костюмах и энергии и скорости в музыке, возможно, у этих групп было меньше общего, чем думали посторонние журналисты. Была преднамеренная реклама сиэтлского имиджа тех, кто, по словам Олдена, «производил такое же впечатление, как дрессированные медведи в зоопарке». Даже Кобэйн однажды прямо перед выступлением хладнокровно приставил нож к футболке и разрезал ткань на кусочки. Такой кусочек был великолепно управляемым восстанием. «Многое в Курте, - утверждает его оператор, - было наигранным до вымысла. Даже в юности у него был такой вид, словно он появился во всех публикациях «Melody Maker» и «Sounds»». Посвятив себя панку теоретически, он теперь был частью настоящего движения.
Какого движение? Между прорывом хардкора в 1981-82 годах и готовыми работоспособными студиями, такими, как «Reciprocal» пять лет спустя, Кобэйн был способен усердно делать свою работу при созданной шумихе, курсируя по сиэтлским клубам. К середине 1980-х «Vogue», «Central», «Skid Row», «Off Ramp» и «Canterbury», по мере того, как росло количество арендованных мест и залов, все устраивали дважды в неделю «вечера поп/панка» прежде всего для смотра новых талантов, и осознанно стирали границы традиционного концертного расстояния между аудиторией и исполнителями, многие из которых случайно поднимались на сцену со своего места. Один из друзей думает, что эти «места массовых расстрелов», где такие, как Кобэйн, за несколько вечеров учились, как заинтересовать толпу, были самостоятельным результатом политической активности. «Ожесточённое, меркантильное общество», появившееся при Рейгане, говорит он, породило негативную реакцию среди образованного среднего класса и чувство, которого не было в 1970-х, что отвергнутая, бездомная интеллигенция должна объединиться в альянс для самозащиты. Результатом был бурный рост сети клубов и мест встреч, где занятие искусством, поэзией, музыкой и странная одежда попытались заполнить пустоту в мэйнстрим-жизни. Парадокс заключался в том, что новые антрепренёры воспользовались не только либеральными нравами, но и чрезвычайным - даже для Рейгана - экономическим консерватизмом. «Люди, которые заправляли такими местами, были реально тонкими бизнесменами, - признаёт друг Кобэйна. – Им надо было освободиться от явно затуманенного кокаином мышления семидесятых. То, что так называемая панк- и грандж- революция произошла случайно, это миф. Она было невероятно хорошо организована. Многое было тщательно спланировано в пределах общей структуры политического инакомыслия».
Более прозаическое объяснение дал Патрик Макдональд, который полагает, что за воодушевлением гранджа скрывался не принцип, не протест, а рациональность. При таком толковании неожиданный бум в сосредоточении сиэтлских ночных клубов частично был ответом всей массе групп, появляющихся в восьмидесятых, и частично - реакцией на архаичные государственные законы о торговле спиртным. «Рок-музыка и бары не имели склонности к смешиванию, - замечает он, - главным образом, потому, что она была всё ещё запрещена, так же, как и выпивка до 21 года. Когда возникли новые группы, они работали вне системы, снимая места встречи для всех возрастов вроде маленьких домиков и старых церквей, где они могли шуметь, сколько хотели, и вообще безобразничать. Что также странно, Комиссия по регулированию, изготовлению и сбыту спиртных напитков была так же ответственна, как и любой на Сиэтлской Сцене. Те старые залы были яслями, в которых был рождён грандж».
Его сторонники были Поколением Икс, так же называемых бездельниками лет двадцати и больше, и заклеймённые Дугласом Коупландом как «42 миллиона ворчунов», настолько напуганных жизнью и перспективами самоусовершенствования, что они выросли сердитыми и разочаровавшимися. По словам Коуплэнда, «их гимном был мрачный рок из Сиэтла», а их униформой – мрачные одежды, состоящие из клетчатых фланелевых рубашек и разорванных джинсов. Тысячи бездельников делали на теле пирсинг как разрушительный символ неудовлетворения: агрессивно недружелюбные и антиобщественные. Их героями был Кобэйн и Ривер Финикс, которые умерли катастрофически молодыми, вероятно, не выдержав.
Подавляющее большинство бездельников - дети развода. В результате освободительного движения 1960-х, говорит Майрон Мэгнет, «мэйнстрим-культуру стало возбуждать собственное сексуальное раскрепощение… если браки распадались, а таких становилось всё больше и больше, это было нормально, потому что индивидуальное, личное чувство удовлетворения было важнее, чем стабильность в семье». Не было никакой потребности оставаться вместе ради детей. Это было неоправданным ограничением, а «дети», по словам одного из родственников самого Кобэйна, «радуются жизни». Такое мнение, которое Родившиеся во время демографического взрыва считали значительным и важным, и которое на самом деле имело некоторое влияние, но базировалось не только на обобщении, но и пропустило новые факты - финансовый спад, катастрофическую нехватку рабочих мест и то, что они переживали свой сексуальный расцвет в тени СПИДа, подстерегающего детей развода. Сам Кобэйн не особенно подходил для роли выразителя интересов Поколения Икс. Помимо смутной поддержки феминисток и гомосексуалистов, он был особенно осторожен в политических высказываниях. Несмотря на редкую проницательность и вспышки откровений о самом себе для снискания расположения, он всегда больше интересовался своей собственной карьерой, чем в продвижении своих взглядов на общество. Будучи далеко не бездельником, Кобэйном работал в темпе, который Питерсон называет «безумным», и встретил свой конец, проживая в мечте яппи - особняке за 1,5 миллионов долларов. Одним словом, его протест не всегда был очень глубок. Но Кобэйн олицетворял собой то, что оценили очень многие из тех, кому было около двадцати. По словам его отца, успех ему принесло то, что он понял «психологию аутсайдера». Многим так называемым бездельникам, как ни странно, образованным выпускникам колледжей, требовалось больше здравого смысла и большего реализма, чем их родителям, плюс то, что Питерсон называет «потребностью в успехе на своих собственных условиях». Один из друзей соглашается, что «в том, что в своей музыке он затрагивал универсальные темы и вёл себя как своего рода номинальный лидер», Кобэйн дал надежду тем, кто «проявлял должный интерес в поисках тех ограждений, что разграничивают общество». Сегодня двадцатилетний вырос, чтобы увидеть, что идеология, развивающаяся в домах без отцов, столь же хороша, как и любая другая, где, согласно статистике Министерства труда Америки, одна треть всех выпускников колледжей сразу же станет безработными, и где подростки запросто носят с собой огнестрельное оружие, более смертоносное, чем у полиции. Говорить о таких вещах с беспокойством – это не просто нытьё.
У бездельников меньше денег, больше времени, и они более аналитичны, чем их родители, многих из которых (как Дона Кобэйна) они презирают за то, что они «не могут решить свои проблемы». Этот ярлык сам по себе может быть как ласковым, так и унизительным. Кобэйн использовал слово «бездельник», чтобы описать того, кто является прагматичным и находчивым, несмотря на неприятности. В 1989 году интервью с этим писателем он охарактеризовал «лучшие качества после тридцати двух» - возраста, который Кобэйн всегда определял как средний – ухоженный вид, терпимость к разнообразным и инакомыслящим субкультурам, самоанализ и готовность решать такие значительные вопросы, как мировой голод и бедность. Кобэйн глубоко понимал надежды и мечты своей аудитории. Со своим поразительным чутьём на нечестолюбивое, гедонистическое бездействие (хотя он всё время взбирался по своей собственной карьерной лестнице) он ясно сформулировал их взгляды в ряде весьма убедительных тонких замечаний и проповедей. Кобэйн был примером представителя заброшенного, покинутого, отстающего подкласса, изображаемого на обложках «Time» и «Newsweek». Он был прекрасным символом своего времени.
Когда журналисты искали, как бы насмешливо окрестить двадцатилетних - особенно тех, кто имеет склонность к такой же одежде и музыке, они предложили название «грандж». Настоящее происхождение этого слова неясно. Одни думают, что его изобрёл Поунмэн (Кобэйн назвал это «типично извращённой шуткой»); другие настаивают, что это изобретение британских авторов, узнавших о Сиэтле в конце 1988 года, а именно Эверетта Трю из «Melody Maker». На Рождество того года музыкальные элементы гранджа – искажённый звук, чрезвычайный шум и преобладание ритм-секции по отношению к вокалу и гитарным хукам - были отмечены в «Sounds». Мода на фланелевые рубашки и перевёрнутые бейсбольные кепки была показана в «Harper`s», хотя в «New York Times» объяснялось, что «грандж-этика» - это то, «что случается, когда дети развода дорываются до гитар».
Как и сообщество бездельников, из которого он произошёл, грандж охватил большую территорию, полную противоречий и насмешек. Несмотря на свои напускные позы и попытки позлить в текстах песен и лозунгах, многие исполнители гранджа были нормальны до ужаса. Присутствовало даже старомодное и обнадёживающее чувство по отношению к их словарному запасу, изобиловавшему такими словами, как «крутой», «клёвый» и «облом», в то время как их одежда была выдержана в самой консервативной традиции грузчиков и дровосеков. Немногие из них были ленивыми или глупыми. Если и существовал грандж-стереотип, то это были мужчина или женщина - феминизм был важной частью предпосылки – ясно выражающиеся, образованные, не доверяющие общественным институтам, но испытывающие личный оптимизм и, прежде всего, ищущие, как подольше оставаться наивными подростками и в зрелом возрасте. По словам Гранта Олдена, «теперь трудно понять, что грандж считали угрозой. Протест был всегда довольно умеренным, и поскольку это была философия, то был экскурс в старую эпоху «людей-цветов» с добавлением общественного понимания. У того, кто считал грандж своей стартовой площадкой, не было особых надежд». «Курт это знал, и, в конце концов, это убило его», говорит один из друзей.
В ноябре 1988 года на «Sub Pop» был выпущен «Love Buzz» - раскручиваемый как «хэви-поп осадок от этих диких непрошенных гостей из Олимпии» - как их первый Сингл Месяца, маркетинговая уловка, позволившая Пэвитту и Поунмэну заломить астрономические цены за релизы ограниченным тиражом*. Он последовал за «Sub Pop 200», сборником, в который, среди прочих, входили треки «Soundgarden», «TAD» и «Mudhoney». Вкладом «Нирваны» была «Spank Thru», дубасящий производящий впечатление вокал и битьё по струнам гитары, что никогда не вело по эволюционной лестнице к песенности. Джон Пил подробно описал этот сборник в «Observer» как «ряд записей, по которым будут оцениваться все остальные», и отметил сравнение с «Motown», также сделанное Питерсоном. Сегодня Пил добавляет, что «группа, которая произвела на меня очень большое впечатление, это «Mudhoney» (чья композиция «Superfuzz Bigmuff» на протяжении года присутствовала в британских альтернативных чартах), тогда как некоторые другие дошли до заставок. В «Нирвану» вообще не врубились».
Причастность Британии к созданию и сохранению грандж-мифа была характерна и из-за его энергии, и из-за его наивности. Несмотря на всё ещё активное расположение к посторонним группам, таким, как «Sonic Youth», «Sub Pop» была достаточно проницательна, чтобы продаваться как студия звукозаписи одного города. По словам Пэвитта, «причина, по которой [британцы] это уловили, заключалась в региональном своеобразии и вкусе к тому, что мы делали». Этому мнению поддерживает Питерсон: «Мы сознательно продавали это как «сцену», что облегчило кому-то точное определение из-за границы». С одной стороны были маститые учёные мужи вроде Пила и его коллеги Джеффа Гриффина, в то время как с другой находились британские бездельники, такие, как Шеридан Мортимер, безработный выпускник факультета истории искусств, который «понимал грандж как прекрасный протест против яппи». Охватывалось всё от взглядов на музыку до «сексуально заряженных названий альбомов»**, чтобы сформировать то, что Гриффин называет «готовым образом жизни», играя на извечной одержимости Америкой британских подростков и придавая Пилу ощущение дежа вю «в том, что мы вернулись к «Sub Pop» спустя двадцать лет после Хендрикса».
«Нирвана» и новая фауна сиэтлского рока разделяли множество позиций и вкусов, включая форму экзотики, сосредоточенной на панке, публичном проявлении апатии, незаинтересованности в работе, культе феминизма и низвержении традиционных ценностей посредством музыки. Так или иначе, при промоушне Пэвитта и Поунмэна британские журналисты рано или поздно обнаружили бы этот феномен. Когда в конце 1988 - начале 1989 года Сиэтл был оккупирован социологами и трендспоттерами, затягивая в свои клубы всех тех, кто нашел ответ, ради эстетического удовольствия или просто приятного выходного, пресса не тратила времени даром, называя эти подвалы «новыми «Кэверн» и изо всех сил стараться дать определение гранджу. Существовали и некоторые любопытные заблуждения. Как пишет Брэд Морелл, «[было] проще найти в Сиэтле последний форпост времён, предшествующих цивилизации … более наивное первобытное общество, исключающее поветрия культуры, которые питают остальную часть нации». Использовались пограничные метафоры, чтобы зафиксировать «грандж-дух времени» («Sounds») этой местности. Что всё ещё повсеместно любят в Сиэтле и сегодня, это искусство кричать на улицах, хотя «Times» обнаружила символическую ценность в «среде Бонни и Клайда» - Пайонир-скуэр. «В этом так много смешного, - говорит Питерсон, - однако это был гениальный ход, чтобы пригласить, и в некоторых случаях заплатить за британцев, чтобы те прилетели. Это придало всему сплочённость и правдоподобие и наверняка дало толчок множеству групп. Это ни на что не похоже, если относишься к явлению и чувствуешь себя его частью».
«Курт всегда знал, что добьётся успеха», - говорит его кузина. Но это не удерживало его от того, чтобы сделать трагедию из своего возможного провала - до такой степени, что он сказал двум друзьям в Олимпии, что он скорее покончит с собой, чем найдёт работу. Те, кто был близок к Кобэйну, наблюдали за его амбициями с разных точек зрения. Кто-то, подобно Слиму Муну, полагал, что он хотел иметь успех в панк-контексте. Другие соглашались со Скин, что «самолюбие Курта было счётчиком, который никогда не переставал работать». Существенно, что ради репетиций с Новоселичем и Чэннингом Кобэйн даже согласился вернуться в Абердин, снова занимаясь в комнате над салоном причёсок, и после девяти-десяти часов работы делая перерыв в полночь только для того, чтобы пообедать. 21 декабря 1988 года «Нирвана» играла концерт в «Hoquiam Eagles Lodge». Дэйна Джеймс Бонг который делал видеозапись того вечера, говорит о «почти что мифическом статусе концерта в Абердине». Новоселич весь концерт отыграл в одних подштанниках, а Кобэйн вышел на сцену с выкрашенной в ярко-красный цвет шеей. После выступления эти двое сыновей Абердина незапланированно появились в баре «Pourhouse», играя старые хиты «Beatles» и приглашая «цыпочек-стоунеров» выйти на сцену потанцевать. Когда их концерт закончился, они пустили по кругу шляпу и собрали 11 $. Опьянённый своим успехом, Кобэйн схватил одну из девушек, вылил на неё кувшин пива, а потом принялся стаскивать с неё платье. «Он уже спустил лямки у неё с плеч, - говорит Линда Фетц, находившаяся за баром, - когда какой-то 200-фунтовый качок обиделся. А Курт и был таков – я видела, как он бежал к своей машине с криками: «Не бейте меня! Не бейте меня!» и хихикал, как женщина».
«Нирвана» занималась тем, что репетировала материал для своего первого альбома в комнате над Салоном Причёсок Марии и время от времени – в подвале Новоселича. За новогодние праздники они записали на «Reciprocal» тридцать часов, которые оплатила сама группа, а не студия. Тиканье студийных часов стимулировало работу на предельной скорости, заставляя Кобэйна, задыхаясь, невнятно бормотать слова песен, а остальных – поспешно бить-колотить по своим инструментам в том же духе. Ещё один артист с «Sub Pop», сиэтлский поэт Джесси Бернстайн, той зимой восхвалял «Нирвану» за «их лиофилизированный вокал», но даже он, возможно, принимал необходимость за изобретательность. Помимо явной спешки на «Reciprocal» Кобэйн столкнулся ещё с одной проблемой. По словам оператора Эндино, «Курт каждый день торчал от кодеинового сиропа или драмамина. Я видел, что он брызгал себе в горло дезодорант. У него был настоящий талант к неправильному применению туалетных принадлежностей».
Даже это – ничто по сравнению с его пристрастием к наркотикам, которое занимало время Кобэйна между этой и следующей сессиями. Ещё один источник на «Reciprocal» вспоминает, как Кобэйн и Мэрандер, одетые в чёрное, «прыгали с карниза, как пара летучих мышей», потом обозначили своё присутствие, пролив пиво на микшерный пульт. После такой нагрузки Кобэйн лёг на пол и потребовал, чтобы ассистент отправился за китайской едой, с которой, как он обнаружил, можно управляться при помощи пальцев. Измазав едой лицо, он начал рыгать в контрапункт музыке, грохочущей из студийной акустической системы. Наконец Кобэйн принялся зажигать спички и бросать их на пол, на пульт, а потом и на самого себя, причём одну – в свой открытый рот. Он сопровождал это большим глотком из бутылки с сиропом от кашля и горстью белых таблеток, которые он вытащил из банки из своего кармана. Микрофон пришлось опустить до уровня пола, чтобы он спел «Floyd», и эта песня, как вспоминает звукооператор, «состояла из сплошных бормотаний, стонов и отрыжек», и кульминацией было то, что он «колоссально, со скрежетом выпустил газы». Неудивительно, что для альбома была выбрана первоначальная версия этой песни, сделанная годом ранее.
Когда Кобэйн приезжал на «Reciprocal», у него на спине обычно был маленький ранец. Наряду с запасом кодеинового сиропа и таблеток, там была целая аптека лекарств и устройств, которые, возможно, подходили только для сексуального использования: пробка на длинной верёвке, которая прикреплялась к грелке, набор прорезиненного нижнего белья и порнографическую коллекцию Кобэйна, главным образом, полароидные снимки здоровых или повреждённых болезнью влагалищ, и необычайно безобидная книга викторианской эротики. Помимо своей сексуальной жизни с Мэрандер, было очевидно, что Кобэйн дополнительно получал удовольствие от вуайеризма и фетишизма. Он всюду путешествовал с полароидными снимками и обычно тщательно исследовал медицинскую литературу у поставщиков в поисках справочников по гинекологии и акушерству. Отнюдь не такой феминист и приверженец меньшинств, каким он стал впоследствии, он мог быть груб по отношению к женщинам и гомосексуалистам, жестоко обращаясь с ними и приветствуя Джона Фалена в Абердине ироничным и экстравагантным реверансом, и поспешно ретируясь.
Кобэйн мог позволить побаловать себя даже при включённом счётчике на «Reciprocal», потому что у него были веские основания полагать, что то, что он делал, в итоге хорошо сработает. Пресса занялась им в конце 1988 года, и в результате покровительства Пила и одобрительные рецензии на «Love Buzz» он воспринимал себя как многообещающего человека. Питерсон подтверждает, что «самоуверенность Курта через шесть месяцев, казалось, удвоилась», в то время как Скин также полагает, что «он стоял на пьедестале своей самодостаточности». Ещё одна причина, по которой Кобэйн мог увеличить затраты в студии, состояла в том, что платил кое-кто ещё. Той зимой «Нирване» был представлен друг Чэннинга, Джейсон Эверман. В начале 1989 года он присоединился к группе и через шесть месяцев был уволен Кобэйном. Более того, он пожертвовал 600 $, требующихся для заказа студийного времени на «Reciprocal». Хотя он погасил кредит за альбом, Эверману деньги так и не вернули. «Это несущественно, - теперь настаивает Скин. - Курт был щедр всякий раз, когда он мог себе это позволить». Однако это также независимо от того, было ли это не столь существенным, являлось частью пожизненной привычки делать так, чтобы другие поддерживали его. Дон и Венди, друзья, такие, как Шиллингеры и впоследствии Мэрандер - все были жертвами денежной политики Кобэйна. Это было правдой, поскольку он отмечал, что уже в 1991 году он был «совершенно без гроша», его счета были «громадными», и существовала опасность того, что за неуплату отключат телефон. Успех «Nevermind» потребовался ему для того, чтобы принести ему то, что он назвал «прожиточным минимумом». Несмотря на это, он относился к своим долгам исключительно бесцеремонно. Одна женщина в Абердине умерла в 1993 году, так и не получив свои 100 $, которые она одолжила Кобэйну десятилетием ранее. Ламонт Шиллингер отмечает, что «хотя Курт выполнял кое-какую работу по дому, он никогда не вносил арендную плату за те восемь месяцев, что он был здесь». Сам Кобэйн рассказал Азерраду, что ссуда в 600 $ от Эвермана была удержана в качестве «морального ущерба».
В феврале 1989 года «Нирвана» начала турне по западному побережью, путешествуя до самого Лос-Анджелеса в фургоне Новоселича и усовершенствовав свои выступления до того, что они приблизились к какому-то изобретательно мелодичному, но лихорадочно воплощённому бунту, которым это стало впоследствии. Если своё время на «Reciprocal» группа использовала для выпуска на виниле, их работа в клубах и барах на 1-5 коридоров преподавала основы живого выступления. Уже в октябре 1988 года Кобэйн закончил концерт, разбив свой любимый «Fender Mustang» в щепки. Саморазрушение стало ритуальным кульминационным моментом выступлений группы. В то время как кто-то вроде «Chronicle» из Сан-Франциско восхищался «истинным духом панка», вызывающего жестокость, кое-кто обнаруживал оттенки пародии на самих себя, игры и, в конце концов, безумия, когда спустя годы Кобэйн будет выступать один, крутясь со своей гитарой и неудержимо крича, пока он бился с инструментом и метался по сцене. «Это принималось на себя, - говорит один из друзей. - В конце в этом было нечто сумасшедшее, но в 1989 году это всё было частью действа». На концерте возвращения в Сиэтле Кобэйн прыгнул в толпу, и его изящно передавали по головам зрителей; такой чести ранее удостаивался Марк Арм из «Mudhoney».
Эффект обучения «Нирваны» не всегда был безболезненным. Одна женщина из толпы в Сан-Франциско наставила на Кобэйна игрушечный пистолет, похожий на настоящий, а мужчина, который «слышал голоса», пытался покончить с собой из-за него. В другой раз одна героиновая сделка в Сиэтле приобрела угрожающий оборот, после чего, испугавшись, что его побьют, Кобэйн сел в машину и скрылся, оставив Чэннинга и Эвермана улаживать дело вместо него. «Курт был таким же вуайеристом, как и наркоманом, - говорит Арнолд. - Меня всегда поражало, как он позаимствовал название своего альбома из слогана, призывающего отбеливать иглы». «Он был очарован ритуалом приёма наркотиков, - добавляет Скин. – Я имею в виду, что он не обязательно хотел ими увлекаться. Курт помещал сам себя в пограничную ситуацию, и если она кончалась тем, что он чувствовал опасность, он быстро сбегал, не придавая значения последствиям».
продолжение: http://www.proza.ru/2007/11/23/474