МОСКВА В РОМАНЕ ИВАНА ШМЕЛЕВА "ЛЕТО ГОСПОДНЕ".
Тело великого русского писателя Ивана Шмелева перезахоронено в некрополе Донского монастыря. Умирая, писатель завещал погрести себя рядом с могилой отца. Только в 2000 году это стало возможным осуществить. Париж отпустил великого русского писателя на Родину, которой он посвящал свои книги. Одна из таких книг - автобиографичный роман "Лето Господне". Именно ребенок становится в романе главным действующим лицом, через восприятие которого читатель знакомится с Москвой прошлого столетия.
Из истории литературы 19 века известно, что русские писатели неоднократно обращались в своих произведениях к Москве или к теме детства. Обращались к Москве Грибоедов, Жуковский, за несколько лет до "Горе от ума" написавший повесть "Марьина роща", Островский, из 47 пьес которого в 29 действие происходит в Москве. К Москве исторической обращались Пушкин и Лермонтов. Москву 70-х годов 19 века талантливо изобразил П.Д.Боборыкин в романе "Китай-город". К теме детства обращались С.Т.Аксаков, Ф.М.Достоевский. А если вспомнить одну из самых "московских" книг Л.Тостого "Анна Каренина", где действующими лицами можно смело назвать Смоленский бульвар, Охотный ряд, Тверскую улицу, Воздвиженку, пруды зоологического сада, то станут понятны и генетические корни романа "Лето Господне".
Из биографии Шмелева мы знаем, что в пору своей юности он особенно увлекался творчеством Толстого. Вспомним первую часть трилогии Толстого "Детство", где повествование ведется от первого лица главного героя Николеньки Иртеньева. Шмелев в своей книге как бы соединяет детскую непосредственность Николеньки с образом Москвы в "Анне Каренине", привносит в него православное содержание, добавляет мотив воспоминания, и перед читателем предстает самобытнейшее произведение литературы русского Зарубежья! Зарисовки быта, архитектуры и природы столицы, оживляемые в памяти писателя, помогают ему полнее раскрыть духовный смысл Православия.
Детство Ивана Шмелева прошло в районе "широкого, теплого Замоскворечья" в семье известного в то время подрядчика по строительным работам. Мир ребенка в романе охраняется старым Горкиным, плотником и любимцем отца мальчика. Всегда рядом - поверенный по делам семьи Василь-Василич, знающий меру плут и вообщем-то честный человек по отношению к хозяйскому добру. Отдельное место в сердце ребенка занимает его отец, а вот мать на страницах книги появляется эпизодически, ее описание дается Шмелевым незначительными штрихами. Прочие люди в глазах ребенка предстают в особом свете любви, поэтому в романе трудно найти изображение темных сторон человеческой души. Даже дядя, казавшийся во время болезни отца алчным кредитором, в конце романа оказывается любящим родственником. Шмелев точно изобразил чистоту детской души, не обремененной тяжестью греха. Поэтому-то книга представляет собой яркую зарисовку московской жизни конца 19 века. Это Москва глазами чистой детской души.
Любой район старой Москвы имеет свое лицо, свои обычаи, традиции, свои храмы. Но представление о городе в первую очередь могут дать его жители. Мир шмелевской Москвы богат и разнообразен своими героями. На страницах романа перед читателем проходят образы рассыльных и банщиков, плотников и каменщиков, дворников и сторожей, пекарей и торговцев, священников и нищих. Одни образы взяты с самой натуры, другие описаны так, словно это сказочные персонажи.
Таким предстает молодой пастух в главе "Егорьев день". Поздняя Пасха. Утро. Над Москвой разлита розовая заря. Рожок в руках старого пастуха превращается в волшебную флейту. Писатель изображает игру на обыкновенном деревенском рожке: он "заиграл так громко, что даже в ушах задрезжало... потом заиграл тоньше... стал забирать выше, жальчей, жальчей... - и вдруг заиграл веселое...". Самое волшебство начинается, когда рожок в руки берет молодой пастух. Плач стоит на улице, но такой "приятный и сладостный", а потом, вдруг, переходит в плясовую, и "пошла плясать улица...".
Не менее ярко Шмелев рисует москвичей во время церковных и народных гуляний и праздников. На Пасху двор, где живет мальчик, преображается: люди в цветных пасхальных одеждах, их волосы помазаны маслом, они просят друг у друга прощение и радостно приветствуют себя: "Христос Воскрес!". Сладкая пора детства героя медленно, но верно проходит в памяти Шмелева: "и люди золотые, и серые сараи золотые, и сад, и крыши... и небо золотое, и вся земля". Даже обитатели знаменитого Хитровского рынка, закрытого уже после революции большевиками, показаны не как уголовники, воры и убийцы, а как "случайный народ", пропащий, опустившийся до нищеты, но "от с л а б о с т и" своей. А если так, то его жалеть, а не хаять, следует. Таким же вниманием окружена "вроде юродная" Пелагея Ивановна, выжившая из ума женщина, но со складной русской речью. Ее слова в доме воспринимаются не иначе как пророческие. Впрочем, не только она, но и некоторые другие образы обладают ореолом святости, несмотря на то, что ведут самую обыкновенную жизнь.
Мир горний и мир дольний сливаются в лете Господнем так, что порой читатель не чувствует хода реального времени, - это один бесконечный круг церковного богослужения, когда и люди, и святые предстоят в молитвенном единении. Так старичок-торговец в одном тулупе жмется от московского мороза, а рядом - бумажный Ангел за витриной магазина "прижался к стеклышку и мерзнет". Горкин во сне ребенка "сливается" с царем Соломоном, а уже на следующий день он, "как мученик, ребрышки все видать", состязается с немцем на льду Москвы-реки. Маленький штрих к портрету и перед читателем сразу возникает образ Василия Блаженного! И противостоит ему не простой немец, а сам Ледовик, которому не только "мороз, ему все нипочем". Уже от лица автора звучат грустные слова о прошедших временах: "до сего дня живо во мне нетленное: и колыханье, и блеск, и звон, - Праздники и Святые, в воздухе надо мной, - небо, коснувшееся меня". Не только в памяти остались знакомые с детства Пушкин, московские святители Петр, Алексей, Иона и Филипп, чьи именины празднуются так, будто это живые люди, и покровитель Москвы "святой Егорий", - их настоящее место в сердце уже ставшего взрослым человека. Мир людей в романе тесно соприкасается с образом Москвы златоглавой.
Колокольные звоны, чудотворные иконы, московские храмы и монастыри наполняют пространство романа. Это то, что окружает маленького героя, на что он смотрит большими удивленными глазами. Перед читателем открывается дивная картина православной Москвы, где "Спас-Наливки. Розовенькая, Успенья Казачья... Григорий Кесарейский, Троица-Шаболовка... Риз Положение... а за ней, в пять кумполочков, розовой-то... Донской монастырь наш, а то - Данилов... А под нами-то, за лужком... белый-красный... кака колокольня-то с узорами, с кудерьками, а?! Девичий монастырь это. Кака Москва-то наша!..". Сколько храмов, столько раз перекрестится Горкин, каждой церкви - свой поклон. На Крестный ход выходят все приходы с хоругвями так, будто это один большой собор движется на встречу Христу и Богоматери! Мелькают по улочкам Москвы хоругви с Пятницкой, с Ордынки, с Ильинки, проходят с иконами из Кадашевской слободы, - вся Москва "сияет Праздниками, Святыми, Угодниками, Мучениками, Преподобными...". И только стон благовеста, перекликаясь с веселым золотым перезвоном, стоит над рекой: "По-мни!". Москва-река, как соборы и святые, одухотворена. Она дышит, она "вольной водицей пахнет", с ней, с кормилицей, можно поздороваться, она же молчит и серебрится; и только на глыби ее лежит девушка-утополенница - "как живая, вся в своем образе природном".
Возвышается над рекой Кремль - древнерусская крепость, образ которой формировался на протяжении трех веков (с конца 15-го по конец 18-го). Кремль для мальчика все равно, что другой город, в который можно поехать только на большой праздник. Он внимательно слушает, как Горкин с гордостью вспоминает время, когда они артелью работали в Кремле. Старая крепость вызывает чувство большой гордости за Москву. Сколько храмов, сколько монастырей только за одними стенами с мощными башнями и двуглавыми орлами! Писатель помнит эти стены не просто кирпичами, для него это "древний камень, и на нем кровь, святая". В соборах живут святые, цари не умерли, а спят в ожидании, когда "Воздвижется Крест Харсунский, из Кремля выйдет в пламени". С какой ответственностью приступает артель плотников к выполнению сложных подготовительных работ по иллюминации Кремля! Вся Москва ведь потом будет говорить! Под Святыми Воротами на Красной площади "шумит уже вербный торг". Святые Ворота - это ворота Спасской башни. Проходя через нее, любой человек должен был снять шапку и перекреститься. За выполнением этого обычая следила охрана башни. Если кто-то из приезжих не снимал шапку, его отлавливали и заставляли отбивать пятьдесят поклонов перед Спасом. Прямо над воротами размещалась икона Спаса Нерукотворного, один из наиболее почитаемых образов всего православного мира.
На Пасху в Кремле всё окрашивается в праздничные тона: суеверный Антипушка, упористая Домна Панферовна, Иван Грозный в алтаре Архангельского собора, Царь-колокол, в который залезают "для здоровья", Царь-пушка и "под ней рожа страшная-страшная", Иван Великий с узкой каменной лестницей, ведущей на самый верх колокольни. Кремль живет своей жизнью, одновременно празднуя вместе с людьми Пасху. Воспоминания писателя о детстве, стирают границы между прошлым и настоящим.
На исходе лета вся Москва собирается есть яблоки. Стоит над городом Яблочный Спас! Стилистически Шмелев выделяет некоторую близость между самыми обыкновенными яблоками и районами Москвы. "Вот и Канава, - говорит Горкин и показывает на стоячую воду, - вот и Болото по низинке". Вскоре происходит встреча с торговцем яблок Крапивкиным, который предлагает им разные сорта: "вот белый налив... вот ананасное-царское... вот анисовое монастырское... вот титовка...". В романе "Лето Господне" каждый праздник, будь-то Святки, Масленица, Пасха или Яблочный Спас невозможно представить без какой-нибудь части старой Москвы. Так, например, яблоки из сада Донского монастыря "особенно духовитые - коричневое и ананасное". Нельзя представить первопрестольную без гаранькинских расстегаев, без отборной ветчины "Арсентьича" в зеленом горошке, слава которым "на всю Москву-с!".
Ранней весной каждый дом наполняется веточками вербы, весело, перезвоном, на Пасху Москва открывает окна после Великого Поста, а на Радуницу всем миром пойдет в "замоскворецкую палестину", Данилов монастырь. В романе становится возможным охватить одним взглядом всю древнюю столицу. С высоты Воробьевых гор она кажется мальчику игрушечной с золотыми крестиками на маковках церквей. Когда Сергей Иванович, отец мальчика, читает стихи Федора Глинки, все внимательно их слушают, и слезы у всех на глазах, и возглас Крынкина, хозяина трактира: "Да ведь это-то, прямо!.. во-от, куда дошло, в-вот!..Ну вся-то тут Расея наша!..".
Горбатые московские улочки с деревянными домами, люди, живущие в этих домах, храмы, куда они приносят свои радости и скорби, - всё это микромир одного человека, который смог сохранить чистоту детской души и поделиться ею с другими. Этот человек - Иван Сергеевич Шмелев. Светлая ему память!