1. Я НАЧИНАЮ ЖИЗНЬ НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ
Человек родился! В цветущих джунглях Африки или в душной и влажной сельве Бразилии. А может быть, в ледяной пустыне Чукотки, в каменном кружеве Парижа, среди благоухающих лесов и полей Подмосковья, в мигающем хаосе огней огромного Нью-Йорка, в неповторимой Москве.
Человек родился!
Какие же могут быть первые впечатления маленького существа, крепнущее сознание которого с трудом стряхивает дремоту начала жизни. Следуя нормальной логике, это должны быть грудь и лицо мамы...
Мама стоит перед диваном на корточках и надевает ребенку носки. Другая мама заботливо кутает его в мягкую шкуру оленя в теплом и грязном чуме, или в хижине из пальмовых ветвей подносит ко рту ребенка маленький кусочек вкусного банана.
И вообще, в каком возрасте начинает шевелиться сознание и заполняется матрица памяти?
Лев Толстой писал, что он помнил некоторые отрывочные эпизоды из своей жизни, начиная с двух с половиной лет.
Я родился в 1937 году в Москве и хорошо, как теперь мне кажется, помню начало Великой Отечественной Войны. Мне тогда было чуть более трех с половиной лет.
Из розового тумана младенчества явственно проступают яркие, как вспышки зарниц, картинки, относящиеся, как мне удалось логически вычислить, к довоенному периоду моей жизни.
Эти воспоминания были радостные, светлые. Во время войны таких не могло быть. Первая яркая вспышка - посещение зоопарка. Поразила огромная белая лошадь с черными поперечными полосами: это была зебра. Странно, что живя в России, я увидел живую зебру раньше, чем живую лошадь. Её полосатый вид меня почему-то потряс.
Второе светлое впечатление - это голубая тележка с укрепленными на ней огромными стеклянными цилиндрами, наполненными розовой, желтой, оранжевой и зеленой жидкостью. Всё это великолепие пронизывали нестерпимо жгучие лучи солнца. Тележка с газированной водой и зебра мне показались огромными, наверно потому, что я сам был очень маленький. Я стоял, как завороженный, перед тележкой, а солнце, преломляясь в разноцветных емкостях, создавало сказочный, потрясающий эффект. Я даже не помню, попробовал ли я газировки или нет.
Через 6 лет, попав в Москву после долгого отсутствия, я снова увидел эти голубые тележки. Ими была забита вся Москва, послевоенный город с удовольствием пил газировку и ел мороженое. Но тогда тележки не произвели на меня никакого впечатления, то ли сосуды оказались очень маленькими, а я с тех пор значительно вырос, то ли жизненные впечатления, которые я накопил к тому времени, развеяли детский эффект цветной сказки.
Кстати, о московском послевоенном мороженом. Оно было изумительно вкусным. Надо сказать, что в Москву я с родителями приехал из Нью-Йорка, и мороженого в Америке перепробовал немало. Там было очень много сортов: клубничное, земляничное, ананасовое и т. д. , но по вкусу - замороженный подкрашенный лед
с кусочками фруктов или ягод. Всё это мороженое, включая сливочное и молочное, по-английски - «айс крим», “нашему“ мороженому в подметки не годилось.
Другое запомнившееся впечатление - это огромная, украшенная игрушками мохнатая елка. Рядом с ней стоит Дед Мороз с белой бородой и в белой шубе до пят. У него на голову надета белая шапка, в руках - тяжелый посох.
Всё происходило в просторном длинном помещении с очень высокими сводами. Большое стечение народа, и режущие глаза живые, брызгающие светом, ослепительные огни. Как я потом узнал, это были бенгальские огни. В Нью-Йорке и в праздники, и в будни, по крайней мере, в центре, пылало море огня - мигали неоновые трубки реклам кино, прыгали сверкающие рекламы кафе и ресторанов, горели тысячами разноцветных лампочек рождественские елки, но живого пламени бенгальских огней я там ни разу не видел.
Предполагаю, что запомнившийся мне эпизод происходил в Петровском Пассаже, так как народ был в верхней одежде, и другого такого помещения, огромного, вытянутого в длину, без раздевалок, я в Москве вспомнить не могу.
Почему я вспомнил о Деде Морозе? Я все время сравнивал его с американскими Дедами Морозами - Санта Клаусами. Они были совсем другие, ненастоящие. Вместо белой шубы - красный полушубок, вместо длинной окладистой бороды - небольшая бороденка, кудрявая или лопатой. Вместо тяжелого посоха - мешок с подарками. И вообще, они были какими-то шустрыми, летали по небу на санках, запряженных оленями. Впрочем, они тоже выглядели хорошими, очень похожими на гномов из сказок Андерсена и мультиков Диснея. Все дети их ждали, радовались Рождеству и приходу американских Дедов Морозов. Я тоже радовался. Но для меня они были другие, из другой сказки.
Самые ранние мои впечатления в жизни, как ни странно, были не лицо мамы, надевающей мне носки или шарф, или кормящей с ложечки манной кашей. Это был диван, на котором я спал. Огромный диван, обитый чёрным дерматином. Спинка дивана завершалась деревянной полкой, на которой в ряд стояли мои игрушки. Я помню только одну: большого полосатого тигра, рыжего, с разорванным боком. Кто-то жестоко искалечил бедолагу, скорее всего я…
Кстати, когда после длительных путешествий я снова вернулся в коммунальную квартиру - полуподвал, в котором я начал свою жизнь, и вновь встретился со своим старым другом диваном, то он мне показался до смешного маленьким, этот "продукт массового производства советской мебельной промышленности".
Через 25 лет я в подмосковной деревне Сьяново снял дачу для своего сына, и с очень теплым чувством обнаружил в одной из комнат такой же почти родной диван из моего детства. А еще через 10 лет, в глухой деревне под старинным городом Шуя, мы купили избу.
В избе стоял доставшийся нам от прежних хозяев старый диван знакомой конструкции. Наверное, тысячи детей СССР начинали свою жизнь на этих диванах, ведь производство тогда было массовым, а массовость не уживалось с разнообразием.
Кроме вышеупомянутого тигра, я помню среди моих игрушек огромного, с меня ростом, медведя. Он был тёмно-жёлтого цвета, густой мех мишки волшебно переливался. Медведь умел закрывать глаза и глухо реветь, когда его наклоняли. Только я не могу понять, помню ли я его со времени нежного младенчества, или эти воспоминания относятся к более позднему времени и навеяны рассказами мамы. Дело в том, что после нашего отъезда из Москвы (а мы путешествовали через Китай, Индию, Африку, Америку), мама часто рассказывала, как отец из Франции привез мне подарки: много нарядной одежды (на фотографии, которая представлена в моих записках, я одет в матросский костюмчик из Франции) и шикарного мишку. Я тут же с большой радостью вцепился в игрушку. Наверно, очень хотелось выяснить, что там внутри неё так громко гудит.
Однако мишку у меня отняли и водрузили на высокую кровать родителей, место мне недоступное. Мама сказала, что я ещё совсем маленький, чтобы играть с такой дорогой игрушкой, и должен ещё чуть-чуть подрасти. «Но ты можешь дать мишке имя".
- Как ты назовешь мишку? - спросила мама.
- Никак! - ответил я и надул губы.
Так мишку и прозвали - "Мишка Никак".
Когда я через много лет вновь попал в нашу комнату в полуподвальной квартире, то первое, что я увидел - это легендарного мишку "Никака", одиноко ожидавшего меня на родительской кровати. Он мне показался маленьким и печальным, играть с ним мне уже не хотелось. Во-первых, я вырос, во-вторых, я видел в Америке и не такие великолепные игрушки.
Возможно, просидел бы мишка на кровати всю свою оставшуюся жизнь...
Кажется, когда я учился в классе 9-10, мать подарила мишку кому-то из друзей, имевших внука в возрасте 3-4 лет. Я пожелал тогда счастья мишке "Никаку" в его новой жизни, надеясь, что его снова не посадят на высокую кровать, куда маленькие мальчики или девочки не смогут забраться.
А сегодня, оживляя в глубоких закоулках памяти эти первые и дорогие для меня воспоминания, я жалею маму, которая так и не поняла, что игрушки, даже самые дорогие, это не мебель, и предназначены, для того, чтобы их ломали маленькие дети. Жалко мишку "Никака", лишенного возможности быть моим верным другом, и немножко жаль самого себя, так и не узнавшего, что там внутри у мишки так громко гудит, когда его наклоняешь.
Другим моим ярким довоенным впечатлением было посещение метро. В вагонах метро в те времена через некоторые промежутки времени свет гас (очевидно, в целях экономии электричества), и вагоны погружались в кромешный мрак. Было очень страшно. Каждый раз я с ужасом ждал очередного выключения света. Я не любил ездить в метро.
Как я узнал позже, в Нью-Йоркском метро свет не отключали. В послевоенном московском метро свет тоже не выключали, а вагоны снаружи были темно-синего цвета, как и в Нью-Йорке, а изнутри окрашены в кремовый цвет и напоминали мне вкусные вафли.
Я не запомнил прекрасных, сказочных станций московского метро. Но где-то глубоко в кладовых мозга следы запечатлелись. Покинув Москву в 3 года и живя в Америке, я как-то увидел сон. Я находился во дворце, сияли огни люстр, стены и потолок украшали мрамор, бронза, мозаика. Конечно, я не знал тогда этих слов: мозаика, мрамор, но внешний вид запомнил. В конце зала движется вверх лестница, освещенная хрустальными светильниками. Я проснулся со сладкой улыбкой и долго помнил этот сон-сказку. Приехав в Москву после окончания войны, я узнал этот дворец-станцию метро, которую я видел несколько лет назад во сне. Вот так! Впрочем, я мог видеть московское метро в довоенном кинофильме, например, в "Члене правительства"...
Как позже рассказывала мама, летом 1941 года меня впервые повезли в подмосковную деревню на свежий воздух. Мамы давно нет, и я теперь никогда не узнаю, где эта деревня находилась. Впечатления тех времён весьма отрывочны: огромный сарай из свежеструганных, пахнущих деревом досок, ярко полыхающих в оранжевых лучах закатного солнца. Я был маленьким и, наверно, поэтому всё вокруг представлялось огромным: сарай, лестница, полого ведущая под крышу сарая на сеновал. В благоухающем сене так приятно валяться. Зеленая лужайка перед избой слепила глаза… Вот огромный страшный петух рывком повернул вбок голову, тряхнув красным гребешком; он внимательно смотрит на меня одним глазом, оранжевым и круглым...
Однажды вечером в деревне загорелась изба. Большие ребята помчались смотреть пожар, и я увязался за ними. Зарево плясало, как живое, валил удушливый черный дым. Вокруг мелькали быстрые тени людей, громко ругаясь и гремя ведрами. Огонь разгорался, и становилось жарко. Я испугался и, убежав домой, спрятался под стол - это было, как мне тогда казалось, самое безопасное место.
Потом в деревне говорили, что это немецкие самолеты, не долетев до Москвы из-за огня наших зениток, сбросили зажигалки на деревню.
Начиналась Большая война.
Из деревни мы с мамой скоро уехали в Москву.
Война для меня, или вернее, её начало, связано с огромной тарелкой из чёрного плотного картона и маленькой железной коробочкой в середине. Тарелка эта висела на стене над моим диваном и называлась радио. Время от времени музыка из радио прерывалась, и раздавался торжественный спокойный голос: "граждане, воздушная тревога, граждане, воздушная тревога..."
Все соседи, и мы с мамой, спешили в бомбоубежище.
На улицах были установлены громкоговорители, которые оповещали население о воздушной тревоге. Однажды такое предупреждение застало меня с мамой на углу Большой Ордынки и Клементовского переулка около булочной. Мама меня тащила к станции метро Новокузнецкая, где все прятались во время бомбёжек. Я отчаянно сопротивлялся и звал маму в булочную, где продавали пряники.
Эта булочная еще очень долго существовала после войны. У неё, как и у всех булочных, имелась стандартная вывеска - тёмно-коричневая, гладкая плита со светло-коричневой надписью посередине - "БУЛОЧНАЯ".
Помещение было совсем маленьким, вкусно пахло свежим хлебом. За прилавком стояла продавщица и, на большой деревянной доске, покрытой толстым слоем "хлебного налёта", с помощью прикрепленного к доске ножа - гильотины, резала на куски буханки белого и черного хлеба. Куски она взвешивала с помощью гирь на железных помятых чашках весов. Вкуснее этого хлеба я ничего не ел, разве что пряники, которые продавались в этой же булочной.
Другой запомнившейся приметой войны были заклеенные крест-накрест бумажными полосками окна. Говорят, эти полоски при бомбежках не помогали, стекла всё равно сыпались. Окна не разлетались только в том случае, если их заклеить газетой, а лучше калькой.
Впрочем, я точно не могу сказать, видел ли я эти перечёркнутые окна в начале войны в Москве, или это воспоминание почерпнуто из кинофильмов о войне (художественных и документальных), которые я смотрел гораздо позже в Китае и Америке уже после моего отъезда из Москвы.
Когда в далекой Америке я со своими сверстниками играл в войну, мы обязательно заклеивали окна бумажными крестами. И кто-нибудь металлическим голосом диктора громко повторял: «Граждане, воздушная тревога». Мои сотоварищи по играм были чуть старше меня и тоже помнили эти приметы военного времени.
Правда, взрослые, с трудом приводя в порядок окна, нас ругали, наверно, они хуже помнили войну.
Наша московская уже упомянутая коммунальная квартира-полуподвал находилась в доме на Большой Ордынке и состояла из 7 комнат, в каждой комнате жила семья. Двери из комнат выходили в длинный коридор, очень тёмный и загадочный. Свет в коридор проникал только через открытую дверь на кухню. Вечером было светлее: под потолком горели две тусклые лампочки. В этом полутёмном коридоре где-то высоко на стенах висели тазы, корыта и даже велосипед. На кухне над железной, коричневой от ржавчины раковиной всегда капала вода из медного крана желто-зелёного цвета. Когда я, позже, во время наших путешествий, увидел где-то не капающий кран, я был уверен, что он неисправен. Большой стол на кухне уставлен керосинками, кажется, у некоторых соседей имелись электроплитки. У окна стояла лавка, на которой часто стирали бельё, и тогда воздух на кухне становился влажным, пахло мылом.
На этой лавке я «ездил» с любимым соседом дедом Шкиневым в Арктику спасать челюскинцев.
Когда на кухне мама или кто-нибудь из соседей жарили картошку, по всем комнатам распространялся потрясающе аппетитный запах, а если картошку поджаривали с луком, то я не отходил от сковородки, пока меня не угощали, отложив на блюдечко несколько хрустящих золотистых кусочков.
В абсолютно тёмном подъезде устойчиво пахло кошками. Лампочек там никогда не было.
С туалетом как я понял из разговоров родителей, возникали проблемы: во-первых, из-за большого количества жильцов он был почти всегда занят (меня, правда, это не касалось: я был маленьким и пользовался горшком), во-вторых, там, по словам мамы, находиться было "неуютно".
Решив выяснить, что такое "неуютно", я посетил уборную. Ничего особенного, сливной бачок находится высоко над головой, от него идет труба к унитазу, все это выкрашено темно-зелёной краской буграми. На трубе, сквозь краску толстым слоем проступает ржавчина, по трубе струится вода. Унитаз весь проржавел. Вообще, как-то сыро.
Только когда я сам побывал в Америке, я понял, почему отцу, который только что приехал из-за границы, не очень понравилась наша уборная. А вот мне было всегда очень хорошо в нашей квартире.
Наверно, первые впечатления раннего детства: запах жареной картошки и свежего сена и даже запах кошек в подъезде, свежевыструганные доски сарая, полутёмный коридор с висящими на стенах корытами и тазами, диваном, мишкой "Никаком" - все это закрепляется в мозгу на уровне подсознания навсегда. И в течение жизни идет постоянное сравнение текущих впечатлений с информацией, хранящейся в памяти; таким образом, определяется, что «свое», а что «чужое».
Для араба - это родная пальма около знакомого с начала жизни колодца, для русского - это родная изба, засыпанная по самые окна белым снегом, для мексиканца - это берег зеленого моря, которое омывает пляжи маленького городка в Мексике... У каждого ребенка своя матрица памяти, своя единственная Родина...
В Америке мы жили в Нью-Йорке, Филадельфии и Вашингтоне.
Бытовые условия были везде одинаковые: в ванной, кухне, туалете - кафель, зеркала, никелированные краны, полочки и прочие чудеса.
Мне всё это очень нравилось, но я никогда не думал, что мне там лучше, чем дома. Я мечтал, что когда я приеду домой и вырасту, я соберу соседей, и мы сделаем в квартире ремонт. И всё будет блестать и сверкать, как в Америке...
Из довоенных событий мне запомнилось посещение парикмахерской. Когда мама сказала, что поведёт меня стричь, я сразу как-то насторожился. Я не знал, что такое "стричь". По-моему, это было тоже самое, что лечиться. У врачей я уже побывал, и мне у них очень не понравилось.
Врачей я не любил - они обычно лезли ложкой в рот или каким-нибудь другим способом причиняли неудобство.
Мы вышли на улицу. Улица была очень широкой, с асфальтовой мостовой и тротуарами. Вошли в автобус, водитель повернул рычаг, и никелированная штанга, соединяющая дверь с рычагом, захлопнула за нами дверь. Тётенька с большой кожаной сумкой подошла к нам, и мама купила билет.
В парикмахерской меня посадили на доску, которая лежала на подлокотниках кресла. Прямо передо мной оказалось большое зеркало, а на противоположной стене висело точно такое же. Я увидел в зеркале себя многократно повторенного, уходящего в бесконечность. Картина была просто волшебная. Впрочем, над ухом у меня что-то звякнуло, и я сжался, забыв про всё на свете, ожидая прикосновения ножниц к моим волосам. И, действительно, волновался я не зря: то ли ножницы были тупые, то ли мастерица неопытная, но она отводила ножницы от головы, не отрезав всех волос, поэтому часть волос просто вырывалась. Кажется, я плакал.
В памяти остались отдельные ускользающие, но яркие картинки жизни.
То это украшенная к празднику, Москва: двухэтажные красные знамена вдоль домов с портретами людей в середине каждого знамени. Знамена не шевелились от ветра, они неподвижно стояли вдоль стен домов, закрывая окна нижних этажей. Они представляли собой огромные куски красной материи, натянутой на деревянный каркас.
То это был большой кондитерский магазин на Пятницкой улице. Там в высоких стеклянных коробках, которые могли поворачиваться вокруг оси, россыпью лежали конфеты "Мишка косолапый", "Ну-ка, отними!", трюфеля "Красная Москва". На полках стояли красивые картонные коробки с конфетами и печеньем. Восхитительно пахло шоколадом и вафлями. Этот неповторимый запах я запомнил на всю жизнь. Уже будучи взрослым, я, проходя мимо кондитерской фабрики "Большевичка", с удовольствием вдыхал вкусный бисквитный запах. Но это было совсем не то! Я побывал во многих кондитерских магазинах Нью-Йорка, Вашингтона, Риги, Вильнюса и т.д. Там тоже вкусно пахло. Но все это было не то!
А еще в памяти остался сбитый огромный немецкий самолет с чёрными крестами на сером боку, который лежал на площади напротив гостиницы "Москва".
Таковы мои впечатления между младенчеством и ранним детством.
2. ОТЕЦ
Молодого отца я помню только по фотографиям. Непосредственно его облик в памяти моей не отложился. Наверно, потому что он почти всегда отсутствовал. Он работал за границей.
На фотографиях это был худой человек с редкими тёмными волосами, с серьёзным лицом, возможно, очень живой и целеустремленный.
В то время, когда только начало просыпаться моё сознание, отец уехал в командировку в Западную Европу, затем вновь ненадолго появился в Москве. Именно тогда он привез мне в подарок из Франции мишку "Никака", и снова уехал, на этот раз в Китай.
Отец не любил о себе рассказывать, и вообще, он был всегда очень скрытным и осторожным. Уже, будучи на пенсии, он написал воспоминания о своей жизни. Ничего личного, только о работе. Когда я читал эти воспоминания, напечатанные в единственном экземпляре, у меня создалось впечатление, что отец подсознательно писал текст с учётом того, что этот текст мог попасть на стол всесильному и вездесущему КГБ. Мне это было понятно, ведь в последнее время всю информацию о жизни нашей страны я черпал из книг, которые в эпоху Горбачева обрушили на нас огромный поток информации, а он резко отличался от информации, что мы знали раньше. А отец жил в "то время", о котором "раскованно" повествовала свободная пресса, и был частичкой ТОГО времени.
Родился отец в 1909 году на Украине. В огне гражданской войны "сгорела" его семья. Он оказался среди беспризорников, которые в то время тысячами бродили по России. Школы он, естественно, не кончал, но очень хотел учиться. Он никогда не рассказывал об этом отрезке своей жизни, хотя, наверно, хорошо всё помнил. Впрочем, из его отрывочных фраз и моих бесед с мамой, некоторое представление об этом периоде его жизни я составил. Он приехал в Москву, встал в очередь на бирже труда, получил распределение посыльным в одно из объединений Наркомвнешторга. Это случайное событие решающим образом определило всю его судьбу. Он страстно хотел учиться, и время этому способствовало. Стране нужны были грамотные люди и в огромном количестве. Отец подготовился и поступил на рабфак. Сегодня это слово мало, что скажет современному молодому человеку, а в 30-тые годы это слово гремело в стране. Затем он поступил и закончил с отличием Институт Внешней торговли. Таким образом, можно сказать, что его судьбу определил случай - разнарядка на бирже труда. Но, кроме случайного фактора, имел место и фактор объективный: отец был умён, энергичен, очень трудолюбив. Очевидно, в годы первых пятилеток, обладая такими данными и происходя из низов (что в то время было немаловажным), с абсолютной верой в идеи Маркса, он пробился бы в любой сфере деятельности.
Однако был ещё один субъективный фактор, который помог отцу в его карьере.
Молодые активные сотрудники в 1937-1939 годах росли, как лейтенанты на войне (это я понял впоследствии).
Как это ни кощунственно звучит, но страшные чистки 37 года помогали молодым кадрам, в том числе и отцу, быстро продвигаться по службе.
В 37-38 годах было расстреляно почти все руководство Наркомвнешторга во главе с наркомом, старым большевиком Розенгольцем. Были репрессированы все замы наркома, начальники главков и многие члены коллегии наркомата.
Наркомом был назначен Микоян, ближайший сподвижник Сталина, член Политбюро. Обстановка в наркомате изменилась. В здании появилась военная охрана, Микоян пользовался отдельным, специально охраняемым лифтом.
Однажды отца вызвал непосредственный начальник и сообщил, что отца вызывает нарком. "Зачем я, незначительный служащий конторы "Экспортхлеб", понадобился самому наркому?" - с волнением подумал отец.
Он вошел в большую приемную Микояна... Впервые... Сколько раз ему потом придётся сюда входить и слышать знакомый голос помощника наркома: "Анастас Иванович у себя".
Открылась дверь в просторный кабинет, за длинным столом сидели человек 25-30 таких же, как отец, молодых людей. Эти люди, как впоследствии оказалось, были лично отобраны Микояном по одному ему известному признаку.
Неожиданно из почти незаметной боковой двери стремительно вошел нарком. Он был небольшого роста (Сталин сам был низкорослым, он, очевидно, не любил высоких людей в своем окружении), и удивительно похож на свои портреты, которые висели в кабинетах начальников в наркомате и которые носили на демонстрациях трудящиеся. Лицо немного асимметричное, говорил он с сильным армянским акцентом.
Как вспоминал отец, а он часто потом встречался с Микояном, его всегда удивлял этот акцент. Ведь Микоян смолоду вращался в русскоговорящей среде, был человек высокой культуры, много читавший и выступавший, в том числе и с трибун. Отец знал много армян-сослуживцев прекрасно владевших русским языком и говоривших без акцента. Очевидно, дело здесь не в культуре и разговорной практике, а в чем-то ещё.
Итак, Микоян заговорил.
Начал он свою речь, как было принято в то время, с анализа международной обстановки. Это был штамп, принятый со времён выступлений Ленина и Троцкого.
Я, конечно, не знаю, что тогда говорил Микоян, но, по скупым словам отца, сказал он примерно следующее:
«Товарищи (конечно, он сказал именно, товарищи, не друзья, не молодые люди, а именно, "Товарищи")! Наша страна победившего пролетариата сегодня находится в огненном кольце фронтов! Это политические фронты. Да, мы выиграли гражданскую войну, да, мы выгнали Антанту, Германию, Японию с нашей территории. Но враг не дремлет. Мы делаем колоссальные броски вперед в области образования, индустриализации благодаря мудрому руководству большевистской партии и гению товарища Сталина. У нас непобедимая Красная Армия, обладающая самым мощным вооружением и любимая нашим народом. И хотя фашизм рвется к мировому господству, в Европе пока мир. Пушки молчат, армии в казармах. Сколько времени еще продлится мир, неизвестно. Но вы, работники Внешторга, уже сегодня работаете на фронте. Вы работаете, общаясь с капиталистами. Вы воюете с ними на экономическом фронте и это очень ответственная и нужная для страны работа.
Я тут собрал самых молодых и способных работников наркомата.
Каждый из вас непосредственно от меня получит ответственное задание, и я лично буду контролировать работу каждого.
Кто-то поедет за границу, кто-то останется работать в Москве. Все вы знаете, что внутри нашей страны, в том числе и в нашем ведомстве, окопалась презренная шайка озверевших врагов, сторонников заклятого врага мирового пролетариата изменника Троцкого. Партия под руководством товарища Сталина вымела их железной метлой. Вы должны взять на себя ту работу, которую они саботировали. Я посылаю вас на самые ответственные участки и надеюсь на вас!
Микоян закончил речь, прошёлся вдоль стола, размышляя о чём-то, затем спросил: "Вопросы есть? Нет?", и исчез также неожиданно, как и появился.
Через несколько дней отец был вызван к наркому и получил задание, а ещё через несколько дней он уехал за границу, во Францию, для последующей переброски в Испанию.
Шел 1939 год. Об этой командировке отец никогда не рассказывал. Мать говорила, что он не надолго приехал в Москву, а потом сразу улетел в Китай.
Начиналась Вторая Мировая война.
Отец находился в городе Чунцыне, военной столице Чанкайшисткого Китая (Чан Кай Ши тогда ещё был наш союзник) и возглавлял Советскую Торговую миссию. Чунцын часто бомбили японцы, воевавшие тогда с англичанами и их союзником Чан Кай Ши. Обстановка в городе была фронтовая.
В 1940 году отца вызвали в Москву, где он на коллегии Наркомвнешторга докладывал о работе миссии. Микоян одобрил работу. И в дальнейшем деятельность отца находилась в поле зрения Микояна - и в Америке и в Европе. Очевидно, он симпатизировал отцу.
Я долго думал - почему? Да, отец был умный, но умных людей вокруг было немало. Конечно, одни люди могут нравиться, другие - нет по чисто человеческим качествам: внешность, манера говорить, держаться. Имеет значение образ мысли. Но в данном случае было совсем не это, точнее, не только это.
Я часто думал, в чем причина особенного отношения Сталина к Эренбургу?
Эренбург - человек достаточно независимый, причём, личность с дореволюционным литературным прошлым. Кроме того, он пользовался большой популярностью в интеллигентской среде, как за границей, так и у нас в стране.
Товарищ Сталин таких не любил (вспомним участь Горького, Кольцова, Мандельштама и многих других писателей, выделяющихся талантом и не афиширующих с пеной у рта своею преданность, а может быть, и афиширующих).
Однажды я прочитал полемическую статью Сталина, которую он написал в 20-е годы, еще до смерти Ленина. Там Сталин использует цитаты из только что вышедшего произведения Эренбурга.
Сталин назвал в своей статье молодого Эренбурга очень талантливым молодым писателем. Тогда Эренбурга ещё никто не знал, и его писательская судьба была не ясной. И все же Сталин в отношении Эренбурга оказался провидцем.
Скорее всего, Сталин очень гордился этим мелким, но конкретным доказательством своего гениального проникновения в будущее, а потому и терпел Эренбурга, а иногда даже и помогал ему. Стоит только вспомнить про телеграмму вождя, и её роль при разбирательстве в союзе писателей романа Эренбурга «Буря»...
Вероятно, Микояну тоже было приятно сознавать, что относительно своего выдвиженца он не ошибся.
3. МЫ ЕДЕМ В КИТАЙ.
Осенью 1941 года отец работал в Китае, а мы с мамой жили в военной Москве, с воздушными тревогами, редкими бомбёжками, с окнами, перечёркнутыми бумажной лентой и ночным небом, исполосованным лучами прожекторов.
Из чёрной картонной тарелки, что висела над моим диваном, раздавалась музыка, военные сводки и предупреждения о воздушной тревоге.
Но однажды мама меня одела, взяла сумку и большой чемодан и сказала, что мы едем к папе в Китай. Что такое Китай, я тогда не очень понимал, да и папу почти позабыл.
Я плохо помню вереницу последующих событий нашего переезда. Вся поездка как бы слилась в один бесконечно утомительный день. Душное купе, сизый дым от папирос всё время курящих соседей. За окном вагона на встречном пути двигаются или стоят длинные эшелоны с красноармейцами и техникой. Долгие остановки, беготня взрослых на вокзал за кипятком. На вокзалах грязь, толчея, ругань, чемоданы, узлы, беженцы.
Впрочем, есть одна зарубка в памяти. Когда я продолжительное время хныкал и капризничал, мама открывала жёлто-синюю картонную коробку, вынимала из неё большое очень вкусное печенье. Оно представляло собой лепешку наполовину шоколадного, наполовину жёлтого цвета. Не буду точно утверждать, но, кажется, оно называлось в народе офицерским, и я тогда сразу приходил в прекрасное расположение духа.
Наконец, мама сказала, что мы приехали. И тут выяснилось, что она меня обманула. Это был ни какой не Китай, а обыкновенный советский город Алма-Ата. Я устроил маме скандал, и она пыталась оправдаться, объясняя мне, что это ещё не конечный пункт нашего маршрута, что мы здесь будем жить не очень долго, и скоро прилетит самолет, который нас доставит в Китай.
"Да, ну тогда подождём", - наконец согласился я и перестал реветь. В Алма-Ате мы жили в гостинице, кажется, трехэтажной, оштукатуренной и окрашенной в желтый цвет. В этом городе было очень много солнца и цветов. В потоках лучей яркого агрессивного солнца пылали дома, деревья, булыжная мостовая. Небо казалось ослепительно голубым. В Москве небо было не таким голубым, скорее прозрачно-лазурным, в белых кудряшках облаков, а солнце не таким жарким и яростным, а скорее тёплым и ласковым.
А какие цветы росли на клумбах во дворе гостиницы!
Я не помню, что это были за цветы, тем более их названия. Но они казались очень красивыми, огромные, красного, белого, фиолетового цветов. Над цветами стоял густой медовый аромат. Такие цветы я видел впервые в своей жизни. В нашем московском дворике не было ни травинки. В деревне цветы маленькие, скромные. Как я потом узнал маргаритки, лютики, ноготки, анютины глазки, впрочем, возможно я перепутал названия.
А еще я запомнил на всю жизнь два важных события тех дней. Первое - это затмение солнца. О затмении все знали заранее, говорили о нём, готовились, коптили стёкла. И вот настало время затмения. Я смотрел на солнце сквозь закопчённое стекло, которое мне дали большие местные ребята. Солнце постепенно стало с одного края уменьшаться. Стемнело. Настали сумерки. Мне показалось, что даже похолодало. Некоторые цветы закрыли лепестки. Затмение продолжалось недолго, и вскоре солнце засияло вновь.
Другое событие тоже случилось со мной впервые, и оказалось малоприятным.
Как-то раз я вышел погулять во двор. В руках у меня находилась большая сладкая слива, которую я с удовольствием жевал. Сладкий, липкий сок стекал по пальцам. В очень благодушном и даже расслабленном состоянии я подошёл к клумбе. Рядом в воздухе что-то негромко жужжало. И в этот момент меня, как молния, пронзила жгучая, нереально сильная боль. Я не запомнил, куда меня ужалила пчела: в сладкую губу, нос или в щеку. Я с диким воем бросился домой.
Когда начинается жизнь, почти каждый день с чем-нибудь впервые знакомишься. В Москве я несколько раз падал и сильно ушибался, в деревне я занозил ногу, она долго нарывала. Таким образом, я уже был знаком с болью, но, как оказалось, все это было не в счет. С настоящей болью я познакомился в Алма-Ате.
В Алма-Ате я несколько раз был в бане. В Москве мама меня мыла в железном оцинкованном корыте на кухне. Корыто она ставила на выше упомянутую лавку. Горячую воду мама добавляла из большой кастрюли, которая заранее кипятилась и устанавливалась рядом с лавкой на табуретке. В гостинице мама не сумела организовать мое купание и взяла меня с собой в баню, естественно, в женское отделение. У меня это особого недоумения не вызвало, всё было понятно, кроме двух моментов: во-первых, кроме меня, там больше мальчиков не было, во-вторых, все девочки, включая самых маленьких, были устроены несколько иначе, чем я, а тётеньки тем более. Это посещение я запомнил, так как до того я не видел голых людей, и даже маму. До того я видел голым только самого себя.
Ну, что ещё? Помню, мама зашла в кафе перекусить. На площадке, вымощенной большими серыми плитами, стояли круглые столики. На столиках - белые салфетки. Над каждым столиком - разноцветный зонтик.
Светило солнце, пахло жареным мясом, и вокруг на клумбах благоухали цветы, цветы! Я бегал от столика к столику, что-то держал в руках: яблоко или грушу. Жизнь была чудесна: мама, солнце, груша. Про пчелу я уже позабыл. В дальнейшей своей жизни я посетил немало самых шикарных ресторанов, однако, чудеснее этого кафе на улице в городе Алма-Ата, которого ещё не коснулось голодное дыхание войны, я не припомню.
Последние мои алма-атинские впечатления (больше я там никогда не был) - это огромное, покрытое выгоревшей на солнце травой поле аэродрома. На поле стоит самолет, совсем не похожий на тот, который я видел в Москве на Манежной площади, сбитый зенитками. Мне сказали, что это американский самолет "ДУГЛАС". Так я первый раз услышал слово - американский.
Я попытался пристать к маме и выяснить смысл этого слова, но ей было не до меня. Она сказала, что я хуже почемучки из книжки Житкова "Что я видел". Эту книжку мама мне часто читала дома, и лично мне "почемучка" очень нравился. Какой-то военный, весь в ремнях, стоявший рядом, сказал мне, что Америка это большая страна, и расположена она далеко за океаном. Сказку про царя Салтана мне тогда ещё не читали, и я спросил у военного, что такое океан. Военный ответил, что океан - это большое море. Что такое море я уже знал из книжки про Айболита, и я захотел уточнить у военного, насколько море должно быть большим, чтобы оно считалось океаном. Военный сразу куда-то исчез. Поскольку все сказки, которые мне читали, начинались со слов: «далеко, далеко, за тридевять земель...», я решил, что это одно и то же, что за океаном. Пришли раздумья про страну, которая находится за тридевять земель, где делают такие самолеты.
Когда я что-то плохо расслышивал или недопонимал, вместо того, чтобы переспросить, я начинал сам домысливать. Иногда это приводило к курьёзам. Так, я очень долго вместо слова "медведь", говорил - ведмедь. С самого раннего детства мне читали русские сказки и сказки братьев Гримм. И слово медведь я связал с образом ведьмы: этот зверь был такой большой и страшный. В первый раз я просто плохо расслышал это слово, а потом озвучивал его таким, каким себе придумал.
Толкаясь дома по кухне, из разговоров старушек-соседок я услышал слово "Богородица". Контекст был непонятен, но имя произносилось с почтением. И я для себя запечатлел это слово, как Благородица, т. е., очень благородная тётенька. Кажется, я не очень сильно ошибся.
Вернёмся на аэродром, где я и мама стоим около трапа - железной лесенки, зацепленной за входной люк самолёта. Вся толпа людей расположилась так, чтобы тень от крыла самолёта заслоняла их от палящего солнца.
Надоело ждать и очень хотелось сесть в самолёт. Мне было очень интересно, как это мы полетим, хотелось увидать землю с большой высоты. А какое это небо вблизи, как выглядят облака, когда летишь сквозь них? Если бы я только знал, как плохо мне будет в самолёте, затащить туда меня смогли бы только после "жестокой" битвы.
Такая битва у меня произошла некоторое время спустя, когда мы уже жили в Вашингтоне, и мне пришлось посетить зубного врача. Через каких-нибудь полгода возникла необходимость повторного посещения. Вносили меня в кабинет врача двое: врач и ассистент, туфель на мне не было, штанов, кажется, тоже. Мама стояла в прихожей кабинета и смотрела на свой укушенный палец, а я выл на весь Вашингтон...
Итак, наступали последние минуты перед нашим отлетом. Мы тогда не знали, что вновь ступим на родную землю только в 1945 году, уже после Победы.
Наконец нас пустили внутрь самолета, там было жарко, душно и стоял запах нагретого металла, кожи и краски. Я уселся у окна. Окно оказалось прямоугольным с занавесками. Передо мной на спинке переднего сидения находился карман, в котором лежали несколько пакетов из плотной бумаги. Через несколько минут эти пакеты станут моими лучшими друзьями. Самолёт побежал по полю, быстро увеличивая скорость. Я смотрю в окно. Концы крыльев самолета смешно подрагивают. Вот мы оторвались от земли. Ура! Летим! Ровно гудят моторы. Самолёт накреняется, и я вижу далеко внизу маленькое здание аэропорта величиной со спичечный коробок, зелёный квадратик взлётного поля.
Самолёт убрал крен, земля исчезла, и в окно ударило ослепительное голубое небо без единого облачка. Я даже зажмурился.
Самолёт набрал высоту. И вдруг он как будто провалился в яму. У меня заложило уши, и липкий комок подкатил к горлу. Меня в жизни еще ни разу не тошнило. Я инстинктивно закрыл рот руками. Тёплая пища заполнила щёки. Мама сидела рядом, она деловито и очень быстро вытащила из кармана, расположенного на спинке кресла, пакет, расправила его и приложила мне ко рту. Меня сильно рвало, спина подёргивалась в такт приступам тошноты. Когда пища кончилась, пошла горькая желчь. Когда желчи не стало, я просто сидел и покачивался над полным пакетом и громко икал. Болтанка немного поутихла. Я задремал, виски ломило, голова раскалывалась, во рту стоял противный запах переваренной пищи. Наконец, качка совсем прекратилась, и я уснул.
Поскольку мы летели над горами, самолёт часто попадал в воздушные ямы, и путешествие было мучительным. Мы приземлились уже в Китае в городке Хами. Прилетели под вечер. Что и как было в Хами, я не помню, всё подавляла огромная радость, что я стою на земле, и земля не качается. По рассказам мамы, в Хами нам не понравилось. В здании аэропорта, куда нас привезли (если только эту хибару можно было назвать зданием), было грязно, "полная антисанитария", как говорила мама, и не имелось "элементарных удобств". И вообще, по словам мамы, понятия о чистоте и грязи в России и Китае - совсем разные.
По-моему, это мнение у мамы возникло потому, что она устала после перелёта и достаточно со мной намучилась; кроме того, Хами действительно представляло собой грязное захолустье. Однако я видел в последствии в Китае такие сверкающие чистотой места, вполне сравнимые с чистыми улицами Москвы в районе Красной Площади. Конечно, мама ошибалась.
Как мы прилетели в Чунцын и встретились с отцом, я не помню.
Зато в памяти остался просторный двухэтажный дом, в котором располагалось торгпредство, где мы располагались, и где работал отец. В семейном альбоме я через много лет нашёл фотографию отца и одного из его сотрудников - Николая Ивановича Агеева, стоящих на крыльце торгпредства.
В здании имелся подземный гараж, в который со двора вёла выложенная камнем наклонная дорога, обрамленная невысоким кирпичным парапетом, по которому я любил ходить вверх-вниз. Потом мне сказали, что раньше здесь находилось какое-то английское учреждение, и дом строили англичане.
При торгпредстве жили две собаки: большой старый и лохматый Джек и маленькая гладкошерстая, с чёрной спиной и жёлтым брюхом - Нэлька. Джек был очень умным: когда объявляли воздушную тревогу, он вместе со всеми сотрудниками уходил в бомбоубежище. Здесь тоже бомбили и гораздо чаще, чем в Москве.
Уже вовсю шла Вторая Мировая война, немцы бомбили Москву, а Чун- цын бомбили японцы.
Мы занимали в этом здании на втором этаже две большие очень светлые комнаты. После нашего московского полуподвала и гостиницы в Алма-Ате наша квартира мне показалась хоромами, если бы я тогда знал это слово. Был ещё балкон, выходящий на улицу, правда, на балкон меня не пускали, и он был всегда закрыт.
В нашей квартире находилось много деревянных стульев. Стулья я использовал, как строительный материал: то мастерил самолёт: один стул служил кабиной и фюзеляжем, ещё два стула изображали крылья. Иногда я сооружал корабль, пещеру или что-нибудь ещё. Фантазия зависела от сказки, которую накануне читала мама, то про царя Салтана, то о царевне и семи богатырях, то про Алладина.
На снимке я в своей комнате занимаюсь подготовкой самолёта к вылету. Главным консультантом выступает торгпред СССР в Китае Бакулин Иван Васильевич. Декабрь 1941года...
Где-то во дворе я нашел большую железную трубу, из неё я построил зенитное орудие, чтобы сбивать японские самолёты.
Я любил смотреть на улицу, удобно устроившись у окна. За окном копошился человеческий муравейник - туда-сюда сновали китайцы. Все китайцы, независимо от того, тети они или дяди, носили одинаковую одежду: длинную до пят рубашку из плотной синей материи с твёрдым стоячим воротничком.
Вдоль всей улицы сидели на корточках китайцы, перед каждым стоял мешок полный мандаринами или апельсинами, которые они предлагали купить прохожим. Золотистых плодов продавалось огромное количество, они лежали не только в мешках, но и на рогожах целыми горами рядом с торгующими китайцами. Кроме цитрусовых, торговцы предлагали земляные орехи, чищенные и не чищенные, жареные и нет, с солью и без.
Русские очень любили эти орешки - они заменяли им привычные семечки.
А я любил мандарины. Дома я часто оставался один: мама уходила в город за покупками или с отцом в гости, или еще куда-нибудь. Я сидел у окна, следил за прохожими. Было скучно. Один за другим я ел мандарины. Они - очень сладкие, ярко-оранжевые, слегка приплюснутые от верха к низу. Кожура, хоть и толстая, очень легко отделялась. Апельсины я любил меньше: их было трудно чистить, а потом, ещё труднее делить на дольки, ведь его не запихнешь целиком в рот, а нож мне не доверяли. Хотя апельсины были тоже вкусные.
Когда мне надоедало есть и смотреть на улицу, я выходил из комнаты в коридор, забирался на стул и смотрел во внутренний двор. Во дворе гуляли куры точно такие же, как в деревне под Москвой. Иногда во двор заходил повар Ли и пытался поймать курицу: он долго и смешно прицеливался, потом всем телом падал на курицу. Но редко ловил с первого раза, курица громко хлопала крыльями и, отчаянно кудахча, улетала. Ли повторял попытку. Если она оказывалась удачной, повар, прижимая курицу к “синей” груди, уносил её на кухню. Курицу было жалко.
На первом этаже находилась столовая, в ней иногда показывали кино: хронику с фронта, художественные кинофильмы: «Подкидыш», «Трактористы» и другие ленты.
Как я уже говорил, мои первые впечатления на этом свете относятся к 40-му году. Но мне кажется, что я помню и ощущаю жизнь гораздо раньше: года с 37-го, или с 35-го, а, может быть, и с 33-го. Хорошо представляю, как тогда одевались, какие были прически, что люди думали, какие вещи их окружали. Я чувствовал себя ровесником Тимура и участником его команды. Я видел в кинофильмах уголки довоенной Москвы. Похожее я наблюдал в послевоенной Москве.
Я с любопытством листал довоенные книжные издания, с их страниц на меня смотрели знакомые и даже близкие мне люди. Я будто уже когда-то жил среди них.
Несколько позже, листая семейный фотоальбом, смотрел на фотографии папы и мамы, их друзей и подруг. Это были те же люди, какие смотрели на меня со страниц книг и экранов кино. Обтянутый свитер с брошкой на груди, длинные юбки клёш, гладкие короткие причёски, шляпки или панамы. И такие понятные надписи. Эти люди родились задолго до меня, но это была уже и моя жизнь.
Естественно, моё понимание времени было на уровне возраста и условий, меня окружавших. Всех тектонических процессов, происходивших в нашей стране, я не мог понять и почувствовать. Всё, о чём я впоследствии читал и что видел в кино, практически совпадало с тем, что я видел вокруг себя. А ведь могло быть иначе: сколько детей было помещено в детдома после арестов родителей. Сколько людей пухло от голода на Украине. Это была другая жизнь, она не совпадала ни с той, что запечатлена в семейном альбоме, ни с описанием жизни в кино и книжках. Но об этом потом!
Быть может, первые впечатления жизни всегда прекрасны, это потом, позже маленькие человечки начинают понимать, что в их деревне царит голод, и мать плачет, так как не может накормить своих детей. Они начинают понимать, что живут в детдоме, или городской трущобе, а мама пьет. Они воспринимают информацию от других детей и сравнивают, сравнивают жизнь других со своей жизнью...
Запах густого мыльного пара, жареной картошки с луком на общей кухне и арахиса в далеком Китае - вот запахи моего раннего детства. Даже сейчас, через 60 лет, когда я захожу в кафе и вдыхаю запах жареного арахиса, у меня щемит под ложечкой: я вспоминаю далекий Чунцын из моего детства.
Отец часто отсутствовал - он по работе летал в Гонконг, там находились англичане, окруженные японскими войсками. Поэтому, чтобы попасть в Гонконг, нужно было перелетать линию фронта, и мама каждый раз очень волновалась.
Но мне нравились эти его поездки, потому что всякий раз отец привозил мне игрушки: машины, самолёты, кубики, из которых я строил дворцы, машины, самолёты.
Вскоре японцы захватили Гонконг, и отец туда больше не летал, а игрушки мне стали покупать китайские. Мне мама почему-то покупала барабан, с которым я с удовольствием маршировал по двору, барабаня изо всех сил; барабана мне хватало дня на три. Потом мама покупала другой. Скоро мне это занятие надоело, однако мне все равно покупали барабан.
Помню один забавный случай. У молодой китаянки, работавшей в торгпредстве уборщицей, родился ребенок. Она принесла его, завернутого в кусок материи, в нашу столовую, где собрались почти все сотрудники торгпредства. Я встал на стул, заглянул в лицо мальчику (она сказала, что это мальчик) и заявил, что он похож на папу. Вся столовая разразилась громким смехом.
Иногда мама одевала меня в парадный костюмчик, мы садились в служебную машину и вместе с другими сотрудниками ехали за город на посольскую дачу. По дороге я всегда смотрел в окно. За окном простирались поля, залитые водой. На полях работали китайцы, в огромных шляпах из соломы, стоя по колено в воде. Дорога петляла между холмов и зеленых полей; прямо из воды на полях рос рис.
На посольской даче имелся заброшенный дремучий сад с фонтанами и кортом, огороженным сеткой, которая была сплошь увита каким-то вьющимся растением, как теперь сказали бы, экзотическим. Я любил пробираться сквозь заросли сада и чувствовать себя знаменитым землепроходцем, наподобие доктора Айболита, который путешествует по Африке.
В посольстве нам тоже показывали кино, а в большом зале для танцев - там иногда даже танцевали - висели плакаты про войну, призывы, карикатуры на Гитлера и Геринга.
В русской колонии в Чунцыне таким маленьким был я один, и все меня любили и баловали. Особенно я запомнил одного дяденьку, плотного с темными волосами и крупным лицом. Он мне очень нравился, потому что подарил игрушечный револьвер, серебряный с красной, прозрачной ручкой. Кроме того, он часами мог катать меня на колене, подбрасывая вверх. Считалось, что я лихой кавалерист, и скачу на лошади в походе против беляков. Дяденька мне рассказывал, что сам был кавалеристом, и ему очень много времени пришлось просидеть в седле, однако, не столько, сколько я сижу на его колене. Он был одет в военную форму.
Позже, когда мы жили уже в Америке, отец мне сказал, что это был военный атташе СССР в Китае, потом его отозвали из Китая на фронт, где он принял 62 армию, а звали его - Василий Иванович Чуйков.
Отец встречался с ним в Германии уже после войны. В то время маршал Чуйков командовал советскими войсками в Германии...
В середине 80-х годов и отец, и маршал были уже, как говорится, на заслуженном отдыхе. Отец позвонил Чуйкову и договорился о встрече: отец тогда писал воспоминания и хотел что-то уточнить у маршала, однако через несколько дней Чуйкова не стало...
В 70-90 годах мне часто по характеру работы приходилось проезжать через Волгоград. Иногда я приходил на Мамаев курган. Там на могиле маршала Чуйкова поставлена огромная гранитная глыба. Я долго смотрел на глыбу, выбитую надпись и вспоминал далекие годы. Как странно переплетаются судьбы людей.
Тогда в Китае меня посетило одно потрясшее до глубины души прозрение: я узнал, что все не вечно, и я обязательно когда-нибудь умру. Сейчас не помню, откуда я почерпнул эти сведения, скорее всего, услышал из разговоров взрослых. Хотя было странно: шла война, я видел кинохроники, кругом царила смерть. Я как-то не относил это к себе, но однажды меня обожгла мысль о неотвратимости смерти. Более того, я понял, что умирает всё живое, умрут мама и папа и, скорее всего, раньше меня. Я ходил расстроенный целую неделю, долго лежал на диване, привыкая к этой страшной мысли. К тому же, мама сказала, что после смерти ничего не будет. Пустота. Всё это я не мог охватить своим разумом.
Через неделю я успокоился, не забыл, а просто привык и принял к сведению эту ужасную неизбежность. Но почему-то, когда мама иногда заводила патефон, ставила танго или какую-нибудь грустную мелодию, я вспоминал о смерти, хотелось плакать.
И отец, и мать были коммунистами, в Бога не верили. Загробной жизни не обещали, они вообще о религии не говорили, когда я подрос, мне подробно о "научном устройстве Мира и общества" рассказали в советской школе.
4. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ВЕРЕ.
Вера - обязательное свойство жизни. Когда я учился в классе пятом-шестом, меня эта тема очень интересовала. Да она и сегодня занимает мои мысли. Вначале мы доверяем, потом доверие превращается в веру; а вера - это уже философская категория.
В начале жизни мы доверяем папе и маме, потом мы доверяем радио, учителям, печатному тексту книг и газет. Окружающая нас информационная среда формирует нашу веру. Основные принципы, провозглашаемые обществом, воспринимаются, как постулаты. Только длительное накопление противоречий в процессе жизни исподволь подтачивают фундаментальные "ценности", приобретенные в детстве "на веру" от взрослых уважаемых людей.
От атеизма к Богу люди приходят в результате нескольких причин: разочарования системой ценностей вследствие очевидного противоречия между провозглашаемыми идеями и реализуемыми в жизни, под воздействием превратностей судьбы, потрясений при наличии определенных свойств характера: чувствительности, ранимости. Кроме того, как мне показалось, многим людям для гармонии жизни нужен некто большой, всесильный, самый главный, с кем можно поделиться сокровенным, спросить совета, покаяться. Другие считают, что мировой порядок устойчив только тогда, когда во главе вселенной стоит один начальник, который всё создал, всё видит и всем разумно управляет. Только тогда жизнь имеет смысл. Если что-то, на их взгляд, и совершается несправедливо, несовершенно, так это или от собственного недопонимания явлений, или в результате козней дьявола, проверяющего людей на прочность.
Люди, получившие религиозный заряд в детстве и живущие в пределах своей конфессии, остаются верными своей религии всю жизнь. Хотя я уверен, что большинство из них верят формально: так положено, родители верят, окружающие верят, значит, это правильно. Многие атеисты тоже, как мне кажется, "не верят" формально. После 90 годов, когда в России стало модно верить, многие крестились. Но они так же формально стали "верить", как раньше "не верили". Они не предатели и отступники, им просто все равно. Они, как все: все стали верить, значит, Бог есть. Раньше все не верили, значит, Бога тогда не было.
Как я уже говорил, мои родители, да и все окружающие, верили в светлое коммунистическое будущее, поэтому сама эта идея была для меня непреложной истиной, которая закреплялась школой, радио, кино, замечательными книжками Кассиля, Гайдара, Горького, Маршака.
В этой сверхидее причудливо переплелись интернационализм и патриотизм, переходящий в национализм. СССР - великая держава, победившая почти в одиночку фашизм, обладающая выдающейся наукой, древней историей, высокой культурой и т.д. Кроме того, эта страна борется за счастье всего человечества, жертвуя частью своих интересов ради светлого будущего всего земного шара. Ради этого стоит жить, работать и терпеть любые трудности. А вот светлая мечта американского фермера: обустроить участок с подстриженным газоном, утеплить курятник, хорошо продать урожай - нам не интересна. Скучно! Перевернуть мир, осчастливить все человечество - это дело, достойное огромного труда и многих жертв.
Кроме того, сама марксистская идея содержит в себе какую-то очень притягательную внутреннюю логику. Как-то очень убедительно и красиво подана история развития человечества. Первобытнообщинный строй, люди учатся мыслить, жить в природе. Охота, собирательство, главное - выжить, в этой грандиозной, враждебной природе. Выжить легче, когда всё общее. Первобытная орда. Проходят тысячелетия. Люди научились строить, сеять, приручили скот.
Патриархальная община. Первый мировой переворот - отделение скотоводства от земледелия. Там, где удобно, например, в долинах рек, сеют пшеницу, рис. В степях разводят скот. Возникает обмен, торговля, люди становятся необходимы друг другу. Но как строить храмы без подъемных кранов и тракторов, как рыть каналы без экскаваторов? Нужна дешевая массовая рабочая сила.
Пришел рабовладельческий строй. Вознеслись к небу Египетские пирамиды, воздвигли Парфенон, римский Колизей. Построили Китайскую Стену. Творили великий Фидий, Пракситель, Аристотель, Сократ. Строили государства, раздвигали границы культур и цивилизаций Александр Македонский и Цезарь.
Человечество сделало огромный скачок вперед. Надо идти дальше, но как? Несметные толпы рабов могли выполнять только примитивную работу (хотя был и такой раб, как Эзоп, и другие талантливые художники). Нежелание рабов хорошо работать без оплаты труда погубило рабовладельческое общество. Рим рухнул. Да здравствует общество свободных общинников и полусвободных крепостных!
Наступил феодальный строй. Монархии Капетингов, Валуа, Плантагенетов, Рюриковичей, Стюартов, Габсбургов. Эпоха строительства городов, мануфактур. Великие Географические открытия. Колумб, Лютер, Шекспир, Дюрер. Сквозь средневековый хаос проступают всё отчётливее молодые лица европейских наций.
Уже построены Нотр-Дам де Пари, Кельнский собор. Уже научились печатать книги. Человек копит силы для второго грандиозного прорыва в будущее после первой революции - разделения труда на скотоводство и земледелие. Этот прорыв – революция паровых машин.
Но для дальнейшего броска к звездам нужен свободный человек, лично свободный, готовый к творчеству, изобретательству, восприятию культуры и искусства. Даешь равные права, свободу совести! Руссо, Монтескье, Дидро.
И начинают рушиться феодальные монархии. Пепел Клааса стучит в сердце Тиля. Покатилась по эшафоту отрубленная голова короля Англии, уже Конвент приговорил к смерти Людовика, короля Франции.
Над полями Европы несутся разрушительные звуки Марсельезы и слышен гром пушек армий генералов Гоша и Журдана.
А как прекрасен был в своем мужестве перед смертью Карл 1! Как достойно он парировал все обвинения трибунала: власть короля от Бога и не людям его судить! Он надел красную одежду перед казнью, чтобы не смущать видом крови присутствующих при казни подданных; в день казни он попросил дополнительную рубашку (в тот день было холодно), чтобы возможную дрожь от холода окружение не приняло за дрожь от страха. А последние слова несчастного Людовика на эшафоте были обращены к офицеру национальной гвардии: нет ли вестей от капитана Лаперуза? Он был, хотя и увалень, но честный и смелый человек.
Но госпожа История неумолима. Над Европой уже витают мрачные фигуры Кромвеля и Робеспьера, расчистившие дорогу новой эпохе. На смену разрушителям пришли созидатели. Настала эпоха капитализма.
Появился Эдисон, братья Райт, Менделеев, Форд, Бруклинский мост. Появился рабочий класс. По Марксу общество движет борьба классов. А разве не так? Разве не восстаниями Спартака и Евна, неэффективностью рабского труда был сметен Рим? Разве не французская беднота штурмовала Бастилию?
Раб всегда поймет раба, сколько бы они не колотили друг друга в трактирах Рима. У крепостных Европы условия труда и оплаты тоже были приблизительно одинаковые. Они тоже понимали друг друга. Классовая солидарность. Рыцари очень хорошо понимали свои задачи и свой классовый интерес, когда громили восставших крестьян Уота Тейлера или Жакерию.
В нашей стране власть завоевали рабочие, и труд сразу стал, казалось бы, свободным и эффективным. Это не просто слова; разруха после Гражданской войны завершилась Днепрогэсом, Магниткой, Комсомольском. А бесплатные школы, институты, Артеки! Могучая армия и индустрия. (Только в этой стройной модели развития и существования человечества не нашлось места Богу). Светлая романтика жизни была массовой, нельзя сказать, что в жизни не оказалось места для личного интереса, он был, но не самодовлеющий, как в цитаделях капитализма. В странах рынка тоже есть романтики, типа героев Джека Лондона, или Тура Хейердала, но это не массовое явление. А страна Советов - это страна массового романтизма и героики.
Я и мои сверстники, окончившие школы спустя десять лет после победы, действительно верили в социализм, коллективизм и дружбу трудящихся всего мира, несмотря на Мировую войну, во время которой, нации, которые должны были дружить, яростно уничтожали друг друга. Просто трудящиеся были обмануты.
Эта вера была отлична от веры в Бога, которая не требовала доказательств из реальной жизни. У нас были реальные доказательства. Отцы победили в войне, страна строилась, впереди маячило бесплатное высшее образование и интересная работа. Строительство ГЭС, полёты в космос, атомные электростанции. В душах людей жил оптимизм. Да, живём пока бедно, но ведь только что закончилась разрушительная война, и до Революции Россия была отсталой страной. Расцвет нас ждёт впереди, мы сами построим светлое будущее!
Всё это правда. А вот как и в какой момент эта правда стала превращаться в неправду, в этом разобраться тогда было очень трудно. Но прошло время, замкнулась целая эпоха огромных потрясений в России и в мире, идейных и материальных; Великая война, взрывы атомных бомб, прорыв в космос, развал СССР, катастрофа в центре Нью-Йорка; и всё стало немного ясней. Поколение наших отцов с изумлением ощутило плоды новой технической революции - революции электричества и двигателя внутреннего сгорания, а наше поколение увидело мир, преобразованный информационно- компьютерным прогрессом.
Длительная эксплуатация романтики и героизма масс, без видимого улучшения жизни, отставание от основных стран капитализма заставило руководство лгать народу, закрываться от остального мира, репрессировать прозревающих. Большая ложь привела к апатии общества и растлению власти.
Наверно, с основной, фундаментальной идеей было что-то не так! Командная, плановая система управления хозяйством привела к отставанию страны. Эта объективная фатальность привела к распаду государства.
5. КИТАЙ ОСТАЕТСЯ В ПРОШЛОМ.
В Китае нас часто бомбили. Во время первой же бомбежки я испытал такой испуг, что стал заикаться. Сразу после бомбежки я почти не мог выговорить ни слова. Постепенно со временем заикание стало ослабевать. После окончания института речь практически выправилась, только в моменты сильного волнения заикание иногда возвращается ко мне.
Почему я испугался? Ведь нас бомбили и в Москве, и в деревне. Я испугался не бомбежки, а страшной паники, которую она вызвала среди китайцев. Мне долго казалось это странным. Однако совсем недавно я прочел воспоминания Голды Меир. Ей шел четвёртый год, её семья в то время жила в Киеве. В городе случился погром. Взрослые в панике баррикадировали двери в квартиру и готовились к худшему, маленькая Голда запомнила этот свой испуг в ту ночь на всю жизнь, хотя не видела ни до, ни после ни одного киевского погромщика. Впрочем, в отличие от меня, испуг не привел её к заиканию.
В Китае я посмотрел знаменитый американский кинофильм “Тарзан”. Когда Тарзан по ходу действия убил такую безобидную, хорошую, гигантскую черепаху, я заревел на весь зал, и мама вынуждена была увести меня из зрительного зала. Фильм мы смотрели в городе.
А ещё мне запомнились китайские фонарики. Размер они имели самый разный, от крошечного, до огромного. Они были великолепно раскрашены и сделаны из прозрачного материала, скорее всего, из промасленной бумаги. Они и так выглядели очень красиво, а когда внутрь вставлялась горящая свеча, зрелище было бесподобным. Вкусно пахло нагретым воском. Когда в 47 и 48 годах в Москве возникали перебои со светом, и мы зажигали восковые свечи, то я сразу вспоминал Китай и фонарики из-за знакомого запаха.
Однажды мама сказала, что скоро мы уезжаем в Америку - папу туда посылают на работу. Я где-то уже слышал это слово, кажется, Америка находилась далеко-далеко за океаном. Я осторожно спросил у мамы, как мы туда поедем, на машине или на поезде. Когда мама ответила, что на самолёте, у меня началась истерика: я упал на пол и долго стучал руками и ногами об пол. Я кричал во всю глотку, что я не хочу в Америку, мне и здесь хорошо, а в самолёте меня тошнит.
Мама гладила меня по голове и ласково говорила, что самолёт сильно качает только, когда он летит над горами и на маленькой высоте, а наш полёт будет проходить над равниной, потом над океаном, а над водными просторами, как все знают, качки не бывает. Самолёт над сушей полетит тихонько-тихонько очень короткими перелётами, и в конце каждого перелёта мама обещала меня угощать пирожным.
Я успокоился, я ДОВЕРЯЛ маме, хотя где-то в глубине сознания шевелились сомнения, впрочем, относительно пирожных я точно знал: мне их купят!
Отец был человек строгий, неулыбчивый и мало мной занимался. Времени у него на это не хватало. Он очень много работал, изучал английский язык, а после работы перечитывал большое количество газет с военными и политическими сводками.
Но в преддверии трудного путешествия он тоже попытался меня как-то приободрить, впрочем, несколько неуклюже. Отец по вечерам, придя с работы, стал рассказывать мне различные интересные, на его взгляд, истории из своих прошлых командировок. Поскольку ни в одной стране, лежащей на пути нашего предстоящего маршрута он не был, то он, в основном, вспоминал о своих приключениях во Франции и Индокитае.
Он рассказывал о посещении Эйфелевой башни, о том, какими крошечными кажутся дома Парижа, если смотреть на них с вершины башни. Я тут же вспомнил, какими маленькими я видел постройки аэродрома Алма-Аты из окна набирающего высоту " Дугласа" и спросил:
- А башню не качает?
Отец задумался и нерешительно ответил:
- Когда очень сильный ветер, наверно, немного качает, но это почти незаметно.
- Я на башню не хочу, - твёрдо решил я.
А ещё отец рассказывал про большой и красивый дом в городе Париже - Дворец Инвалидов, в котором похоронен самый великий полководец - император Наполеон. Не дожидаясь моего вопроса, он сразу же пояснил, что император - это всё равно, что царь.
Саркофаг с гробом императора хитрые французы поместили на постамент, стоящий гораздо ниже уровня пола, и, когда посетители рассматривали саркофаг, они непроизвольно должны были поклониться праху императора.
В помещении дворца располагался тир, куда отец зашел с приятелем, работавшим в нашем посольстве. Отец, впервые взявший в руки ружье, попал в цель из духового ружья три раза подряд и заработал бутылку шампанского.
Мне очень понравились рассказы о путешествии отца из Марселя в Гонконг на белоснежном корабле - красавце "Арамисе". Каюты на корабле оказались прекрасные, у отца была одноместная каюта-люкс. В ресторане за ним закрепили столик на одного.
Для встречи пассажиров у трапа, вдоль борта корабля выстроились в линию молодые офицеры в белых мундирах и черных брюках с лампасами, (кадеты, подумал про них отец).
Каково же было его удивление, когда после первого же посещения ресторана один из "кадетов" стал позади стула, на котором сидел отец, и с поклоном протянул меню, на руке у него сияло накрахмаленное полотенце. Это оказался официант, он очень вежливо и расторопно обслуживал отца, который в первый раз в жизни сидел в ресторане и чувствовал себя как-то неловко.
На столе, покрытом белоснежной скатертью, стояла ваза с цветами и хрустальные баночки со специями, рядом лежал столовый прибор. На тарелке - две маленькие булочки, которые отец мгновенно съел. Официант мигом сбегал за другой парой, но, через несколько секунд ему пришлось бежать ещё раз. И вообще он бегал много раз. На другой день на столе стояло большое блюдо с горой булочек.
Корабль шёл через Суэцкий канал и Красное море. В Сингапуре произошла остановка. Пассажиры вышли на берег. Отец несколько часов обозревал необычный тропический город. Потом забрёл в зоопарк, где с любопытством разглядывал слонов, обезьян, тигров и другую невидаль. Остановился у небольшого, огороженного решеткой, пруда, где с пастью в направлении решетки лежал огромный крокодил. Зубастая пасть была открыта. Отец подошел вплотную к решетке и уставился на крокодила. Они достаточно долго изучали друг друга. Неожиданно огромная ящерица щелкнула зубами и с поразительной прытью бросилась к решетке в направлении отца. Отец отдышался только у себя в каюте. Как и с какой скоростью он туда попал, отец не помнил.
Отец мне рассказал много забавных случаев, но скоро ему это надоело, так как каждая такая беседа была очень продолжительной: в промежутках между основным текстом ему приходилось давать пространные объяснения, что такое "шампанское", "инвалид", "кадет", "официант", "меню", и отвечать на многие другие вопросы. Он упоминал массу незнакомых мне слов, смысл которых ему приходилось тут же мне пояснять. В процессе разъяснения появлялись другие вопросы и незнакомые мне слова. Беседа затягивалась до бесконечности. Мама была гораздо опытнее в общении со мной, она тщательно подбирала слова в разговоре, но и ей тоже порой приходилось несладко.
Во время своих загранкомандировок отец не очень много, но всё-таки фотографировался. Некоторые фотографии сохранились в семейном альбоме. Разглядывая их сейчас, через несколько десятков лет, я нахожу их несколько странными. Вот на фото изображены два молодых человека, один из них отец. Молодые люди расположились на травке, и ничего, кроме двух человек и травки, на фото нет. Зато на обороте можно прочесть: Париж, 1939 год. Ну, очень содержательный снимок, великолепная память о пребывании в Париже! Или другой снимок. Отец со своим товарищем стоит на Эйфелевой башне. То, что это Эйфелева башня понять невозможно: мужчины стоят среди каких-то металлических конструкций на фоне города, находящегося далеко внизу, характерные строения которого еле различимы. Вот очередной снимок. Отец с другим сослуживцем. Тоже на фоне травки, но с более богатым содержанием - кроме травы, запечатлен кусок неба. На обороте надпись: Чунцын, 1942 год. Конечно, интересно, как выглядел отец в те годы, однако, у нас сохранились некоторые фотографии отца для документов, относящиеся к тому времени, а трава и во Франции, и в Китае почти одинаковая.
Из Чунцына мы вылетели в Индию: в Калькутту, затем в Карачи, сегодня это столица Пакистана. Тогда такой страны не было, пространство и Пакистана, и Индии представляло собой колонию Британской Империи.
Очевидно, кратчайший путь из Китая в Америку лежал через Тихий океан. Но на Тихом океане полыхала война. Через Европу путь тоже был закрыт. Там развертывалась грандиозная схватка за Сталинград. Поэтому нам пришлось добираться в Америку трудным кружным путем: через Азию, Ближний Восток, Африку и Атлантический океан.
Теперь я прекрасно понимаю, что понятие "трудности" относительно. В то время, как наша маленькая семья "трудно" путешествовала из Китая в Америку, десятки тысяч семей оказались под перекрестным огнем на огромной территории военных действий, а сколько голодных и холодных беженцев двигалось днём и ночью по дорогам нашей страны на восток...
В Калькутте мы жили в роскошном отеле, где английский комфорт причудливо сочетался с индийской экзотикой (так говорил отец). На мой взгляд, всё здесь разительно отличалось от условий, которые я видел в гостинице в Алма-Ате.
Питались мы в ресторане при отеле. Там я впервые попробовал бананы, о них я давно знал из детских книжек, которые мне читала мама. Я запихнул в рот большой кусок и ожидал чего-то невероятно вкусного, оказалось - так себе. Гораздо позже, в Америке, я распробовал изысканный, мягкий вкус и тонкий аромат спелых бананов. Но, может быть, в Америке я просто ел бананы другого, более вкусного сорта.
В 1948 году мне запомнился смешной случай в Москве. Мы с мамой стояли в очереди за бананами, они только начали появляться, и народ их не очень брал. К очереди подошел мужчина и, как обычно, спросил, кто крайний.
- «Я»,- ответил последний в хвосте.
- «А что дают?»
- «Бананы.»
- «Вкусные?»
- «А ты пробовал когда-нибудь земляничное мыло, нет? Так очень похоже»...
Мои впечатления о Калькутте - это многолюдные базары с маленькими лавчонками, на прилавках которых стояли в больших количествах статуэтки многоруких и всяких других богов, искусно сделанных из дерева, камня, керамики.
На деревянных щитах висели бусы из красивых цветных камушков. Были всякие безделушки, в том числе из серебра и золота (как сказала мама). Продавали одежду, кстати, мама купила платье, в котором, как говорил отец, она была похожа на цыганку. Всё выглядело не так, как в Китае. В Китае я ни разу не видел подтянутых чопорных англичан в светлых одеждах, колониальных шлемах и коротких штанах, которые у нас обычно носят маленькие мальчики. Дома и храмы тоже были непохожи на китайские фанзы и пагоды.
На улицах, особенно около храмов, бегали нахальные обезьяны, норовившие выхватить из руки банан, и ничего не боявшиеся.
В Чунцыне было много апельсинов, мандаринов, арахиса, зелени. В Индии все это тоже имелось, но не в таких количествах, зато продавались другие фрукты, которые я не видел в Китае - манго, ананасы, бананы, авокадо и много чего еще.
Как-то раз, мы вчетвером, (с нами находился сотрудник - переводчик, Борис Иванович, который тоже ехал с нами в Америку) долго блуждали по старому городу. Я захотел поесть. «А давайте зайдем в настоящий индийский ресторан, а то в отеле кухня английская», - предложил Борис Иванович. Мы зашли в небольшой ресторанчик.
В ресторане под потолком крутились огромные вентиляторы, создавая сильный поток воздуха. На маме было недавно купленное на базаре платье, которое от сильного ветра оказалось тут же у неё на голове. Отец и Борис Иванович со смехом привели маму в порядок, и, взяв её с двух сторон, придерживая юбку, усадили за столик. Столиков было немного, посетителей - тоже. Вокруг было всё деревянное и резное. Вкусно пахло едой, на столе стояла ваза с фруктами. Подошёл молодой индус и протянул меню. Борис Иванович уверенно взял меню, но оно оказалось на местном языке. Тогда он просто ткнул пальцем в первую попавшуюся строчку, индус, очевидно, извиняясь за отсутствие этого блюда, покачал головой. Ну что же, и у нас такое бывает, улыбнулся Борис Иванович. Он ткнул в другую строчку. Опять индус замотал головой влево - вправо, нет, мол, и этого блюда. Борис Иванович перестал улыбаться.
- «Как у нас в Общепите», - с досадой сказал он.
Он перебрал почти всё меню, а индус всё качал и качал головой, правда, его лицо выражало всё большее и большее удивление.
-« Что же это за ресторан, где ничего нет», - возмутился Борис Иванович.
-«Но вокруг-то все едят», - с улыбкой сказал отец. К этому времени я уже за обе щеки жевал какой-то сочный фрукт, который стащил из вазы.
- «Ну, это просто дискриминация нашей Советской страны», - пошутил Борис Иванович, - "И как только они догадались, что мы из СССР, ай да английские прислужники!"
Тут мы заметили, что со стороны кухни к нашему столику двигается огромная тележка, заставленная множеством блюд, над которыми поднимался пар. Впереди шел индус постарше, очевидно, главный среди обслуживания. Он подошел к нам и на английском извинился. Он сказал, что нас обслуживает новенький, и его не успели предупредить, что европейцы не понимают местных жестов. Кивок головой для индусов - отрицание, а мотание из стороны в сторону, утверждение. Значит, индус всё время давал нам знать, что это блюдо есть. Главный индус попросил нас выбрать из тележки, что нам нравится, а остальное увезли.
Отец во время еды говорил, что всё получилось очень хорошо: если бы мы выбрали блюда по меню, не зная языка, то нам пришлось есть, что попало, а так мы едим, что понравилось, по крайней мере, по внешнему виду, таким образом, здесь обслуживание лучше, чем в Общепите.
После недолгой остановки в Калькутте мы полетели дальше. Последовательность того, что случилось потом, я плохо помню, в голове у меня всё смешалось и слилось: залы ожидания, комнаты регистрации, аэродромы, чемоданы. Бессонные ночи, чуткий дневной сон где-нибудь на диване, хотя общее впечатление от всего увиденного было очень сильным: все очень красиво, везде зелень, фонтаны, цветы. Особенно мне понравилось в Радж Саманде, небольшом городке, в котором мы остановились по пути из Калькутты в Карачи.
Когда я через несколько лет читал арабские сказки, в которых описывались сады и дворцы Гаруна аль Рашида, я вспоминал про Радж Саманд.
Часть пути мы пролетели на летающей лодке, самолете, который поднимался прямо с воды и садился на воду. После посадки к самолёту подплывал катер, сверкающий лаком и с начищенными латунными деталями. Гостиница, помещения регистрации, залы ожидания казались дворцами. «Умеют жить англичане, - повторял отец. - А вот эти- голодные и несчастные», - показывал он на сидящих вдалеке прямо на земле каких-то нищих. В отеле со мной неожиданно заговорил на русском языке англичанин. Я ему сразу задал много различных вопросов, сначала он с удовольствием отвечал. Но через некоторое время, чтобы как-то закончить беседу, англичанин подарил мне настоящий пробковый колониальный шлем. Я со шлемом на голове (а шлем был чуть меньше меня) маршировал по коридорам отеля, и был, по словам Бориса Ивановича, очень похож на большой гриб.
Какие населённые пункты мы посещали дальше, я точно не помню, кажется, это был город Басра, какой-то военный аэродром англичан в Палестине, где нас накормили в открытом ресторанчике на берегу реки, затем мы полетели дальше, и вот, наконец, Каир.
В Каире нас поместили в гостиницу, где жили только англичане. Большинство носило военную форму. На улицах тоже было полно англичан. На аэродроме, куда мы прилетели, стояли большие грузовые самолеты, а также истребители. Такие я видел на кадрах кинохроники, которые нам показывали в посольстве в Китае. В самом городе, на больших площадках стояли разобранные самолеты и танки - их, наверно, ремонтировали. Чувствовалось дыхание близкой большой войны.
Как мне сказал отец, англичане - наши союзники, и в Африке воюют против общего врага - немцев. Через каких-нибудь четыре месяца танки генерала Роммеля начнут движение на Каир. В общем, Африка оказалась совсем не похожей на ту, которую я представлял себе по детским книжкам Корнея Чуковского, с джунглями, бегемотами, акулами-каракулами и рекою Лимпопо. Правда, отец объяснил, что это ещё не настоящая Африка, а северная, Египет, и живут здесь не чёрные негры, как в настоящей Африке, а арабы.
В номере гостиницы, где мы поселились, я разглядел на стене несколько черных кнопок. На одной из них был нарисован чайник, на другой - колокольчик, на остальных - не помню, что. Я, с трудом дотянувшись, нажал на "чайник", разумеется, когда мама и отец не могли этого заметить. Уж очень мне захотелось нажать на кнопку и посмотреть, для чего она предназначена. Через некоторое
время в номер постучались, и вошел высокий, толстый, величаво-спокойный египтянин, с подносом в руках, на котором стоял чайник. Из носика чайника шел пар. На египтянине был длинный до пят халат (бурнус, как сказала потом мама) и шапочка, похожая на мое песочное ведро, только красная. Мать удивлённо начала щебетать, разумеется, по-русски, что мы мол, никого не вызывали. Египтянин молча улыбался, очевидно, ни слова не понимал.
Отец взглянул на меня, погрозил кулаком, взял поднос с чайником и расплатился со слугой, который поклонился и моментально исчез.
В Каире мы пробыли недолго, но успели посетить знаменитые пирамиды.
Как мы доехали из Каира в Гизу, я не помню, но в долину Мертвых мы добирались на верблюдах, впрочем, я гарцевал на ослике, куда меня посадил и придерживал во время всей поездки главный погонщик, он же гид - переводчик.
Взрослые садились на верблюдов, которые по команде погонщиков ложились на землю. Причём, верблюд, на котором должна была ехать мама, громко ревел и не подпускал её. Отец весело говорил Борису Ивановичу, что даже верблюды не желают иметь дело с женщинами. Однако когда погонщик вынул из ступни животного большую занозу, верблюд перестал упрямиться.
Итак, я в четыре с половиной года своими глазами видел Египетские пирамиды. Отец с Борисом Ивановичем залезли на пирамиды и даже внутрь. Меня не взяли, несмотря на скандал. Мужчины, впрочем, готовы были взять меня с собой, но мама устроила ещё больший скандал и меня не пустила.
На снимке я сижу на ослике, рядом со мной стоит гид, самый образованный из наших спутников погонщиков верблюдов. Он - единственный среди сопровождающих нас арабов, владеющий английским языком. Мама, отец и Борис Иванович восседают на очень гордых и высокомерно-величественных верблюдах.
Гораздо сильнее, чем пирамиды, меня поразил Сфинкс. Он оказался очень большим и красивым, конечно, не таким огромным, как пирамиды, но, все же, невероятно большим. Правда, нос у него обвалился. Когда я обратил на это внимание, Борис Иванович сказал, что почти 150 лет назад здесь происходило сражение местных жителей и каких-то мамелюков с завоевателями-французами, которыми руководил Наполеон, и во время битвы ядра французских пушек повредили Сфинкс. Я посмотрел на отца:
- Тот самый, из Дворца Инвалидов? - спросил я.
- Тот самый, - отозвался отец.
И я тогда подумал, как тесен мир. Кругом война, и в России, и в Китае, и здесь в Африке. Французы в Африке тоже воевали в этих местах 150 лет назад. Зачем?.. Франция так далека от Африки, я знаю, где находится Франция, отец по карте показывал.
Позже я узнал, что, возможно, те же пушки, которые повредили Сфинкс, через несколько лет после тех событий гремели в центре России при Бородине. Да, Наполеон был артиллерийским генералом, а мир и тогда, оказывается, был тесен.
Потом мы посетили какие-то подземные комнаты, гробницы, как сказал наш гид. Стены там выложены камнем, было темно и совсем не интересно. Я, как обычно, прицепился с вопросами к маме, однако, она сказала, что про Египет ничего не знает и кивнула в сторону мужчин. Отец что-то долго рассказывал про Древний Египет, каких-то Фараонов, оросительные каналы, но всё как-то по-взрослому, и я ничего не понял. У подножия пирамид мы купили сувениры (что это такое, мне сразу объяснили). Купленные сувениры представляли собой большого крокодила из слоновой кости, маленькую статуэтку в виде мумии и что-то ещё.
Крокодил из слоновой кости сохранился у нас до сих пор. Уже давно нет матери и отца, а память о нашей поездке навечно осталась в нашей семье. Впрочем, не навечно, слоновая кость разрушается со временем. Теперь я понимаю смысл почитания семейных драгоценностей в аристократических семьях, это как бы носители традиций, овеществлённая связь времён и поколений. В крестьянских семьях тоже есть вещи, передаваемые из поколения в поколение - например, иконы, украшения. В годы испытаний эти ценности помогают выжить.
6. О ВЕЩАХ.
Может быть, когда-то очень давно человек умел жить без личных вещей: схватил камень, убил змею или птичку, съел, выбросил камень и пошел дальше.
Но это было очень давно. Потом у него появились личные вещи: шкура, в которую он кутался, дубинка, очень удобная, хорошо лежащая в руке, подобранная по весу. Был замечательно отполированный каменный топор, с которым он ходил на саблезубого тигра. Имел он любимое копье с кремневым наконечником, которое он метал в мамонта. А потом на поле битвы отыскивал свое копье, очищал от крови и шерсти, заботливо ремонтировал.
Сегодня мы не можем жить без вещей, они наши друзья и враги. Мы едим из тарелок с помощью вилок и ножей. Спим на кроватях, смотримся в зеркала. Вокруг нас холодильники, люстры, стиральные и швейные машины. Все эти вещи помогают нам жить. Но вещь стала и чем-то большим: это и подарок, и награда, и память о людях, этапах жизни.
С грустью смотрю на крокодила, лежащего на тумбочке, и вспоминаю Каир, маму, отца, Бориса Ивановича. Их уже никого нет на свете.
Я с грустью смотрю на старый столовый нож. Ручка у него сделана из слоновой кости, лезвие - нержавеющая сталь с гравированным клеймом "ШЕФИЛД". Есть такой город в Англии. Когда-то, исчезающе давно, мне тогда было около трех лет, отец из-за границы, вместе с мишкой "Никаком", привез большую серую коробку со столовым сервизом. Ножи, столовые и чайные ложки, какие-то лопаточки, лежали рядами, каждый предмет в своём углублении в коробке, на фоне голубого шёлка; предметы лоснились тёплой матовой белизной слоновой кости, сверкали нержавеющей сталью... Сказочная картина...
Прошла великая и страшная Война, бурный послевоенный период восстановления, эпоха начала освоения космоса, застой, перестройка. Нет отца, который привез маме замечательный подарок. Нет матери, которая, открыв коробку, заворожено смотрела на это великолепие. За ее спиной стояли и радовались соседи, без всякого намека на зависть (нравы были другие, и мама позвала всю нашу коммуналку посмотреть на подарок).
Здравствуй, старый английский нож из старого Шефилда, ты один из всего сервиза сохранился! За нашу с тобой долгую жизнь ты пережил войну, многочисленные переезды, малые и большие праздники, тебя не оставили на даче, не выкинули в мусоропровод.
Здравствуй, старый друг, свидетель моей уходящей жизни.
Оглядывая своим "проницательным" взглядом нашу квартиру, я вижу массу вещей - полированных, пластиковых, стеклянных, излучающих свет и тепло. Сколько людей участвовало в создании всего этого. В моей квартире незримо присутствует творческий дух древних египтян, придумавших стекло и гений Фарадея, отца электричества. Сколько труда, бессонных ночей, горьких слез неудач, радостей побед и гениальных озарений сосредоточено в этих предметах человеческого творчества. Сколько великих душ этих людей витает в моей квартире!
Всё большее и большее количество рукотворных вещей, облегчающих нам жизнь, в тоже время, отделяют нас от природы. Мы плотно погружены в биополе прошлых поколений, упакованы в комфорт и удобства. Не поэтому ли человек всё более и более тяготеет к живой природе: лесу, полю, морской дали? Сильные души и энергия прошлых поколений нас подавляют, мы теряем равновесие, хочется слушать щебет птиц, тишину леса и грозный гул прибоя. Кажется, что начинается нарушение какого-то мирового баланса. Назревает отклонение вектора движения жизни от правильного направления. Чрезмерные материальные затраты на комфорт - порочны.
Вещи говорят не только во сне, как в сказке Меттерлинка "Синяя птица", они говорят всегда. И иногда они становятся ЦЕЛЬЮ. Ради них работают, ради них совершают преступления, зачастую, не ради любви или власти, а ради вещей. «Великие» работали ради счастья познания законов природы. И это счастье приходило к ним не в результате надкусывания яблока с "древа познания", а в результате работы мозга и бешеного труда.
Сегодня вещи побеждают человека, когда вещей много - это баловство, золото стало универсальной "вещью". У кого власть, у того много золота. У кого много золота, у того власть. Одно зло перетекает в другое. Парадокс заключается в том, что и то, и другое - необходимо. Само по себе золото не зло, и власть не зло. Зло - стремление к ним, как к самоцели. Когда власть и золото используются для воплощения некоторых идей, разумность этого использования зависит от того, какие воплощаются идеи!
7. НАСТОЯЩАЯ АФРИКА.
Как я понял, длительность нашего пребывания в каждом городе зависела от того, когда прилетит попутный самолет. Вскоре самолёт появился, и мы полетели в Англо-Египетский Судан, город Хартум.
Про этот город я ничего не помню, кроме того, что там было очень пыльно и жарко. Мне показалось, что там жара сильнее, чем в Алма-Ате, Китае и Индии. В тех краях всё же имелась вода, цветы, деревья, а здесь - только белая пыль.
Потом мы перелетели в Нигерию и приземлились в Лагосе. Это западный берег Атлантического океана. Перед нами, наконец, предстала настоящая Африка. По улице ходили абсолютно чёрные негры. Они ходили почти голые и в то же время мёрзли, прямо на улице грелись у костров. Стояла жара, мы ходили в одних рубашках и обливались потом, а они мерзли. Отец сказал, что они, очевидно, привыкли к ещё большей жаре, а сейчас им кажется, что на улице холодно. На что я ответил: "почему бы им тогда не одеться?" На эти слова отец ответа не нашел. Скорее всего, у них просто нет теплой одежды, подумал я тогда.
По ночам в гостинице нас атаковали москиты. Это почти то же самое, что наши комары, которые нам так надоедали в деревне, только злее.
В гостинице мы спали на кроватях, окутанных противомоскитными сетками, однако москиты все равно кусались.
Запомнилась мне мимолётная сценка: огромный чёрный негр пробрался сквозь растительность около своей хижины и по нашей просьбе срубил с низеньких кустиков ананас. Негр с ананасом в руках подходит к нам, и я чувствую густой сладкий запах свежесрезанного ананаса. Негр опускает плод на деревянную колоду и разрубает ананас на тонкие жёлтые ломтики. Один ломтик протягивает мне. По моим пальцам течет сладкий и липкий сок. Ананас оказался замечательно вкусным.
Как-то раз мы решили погулять по берегу Атлантического океана. У самой воды негры продавали красивые ракушки: розовые и рогатые, другие - светлые, покрытые коричневыми пятнами, как будто отполированные до зеркального блеска. Мы купили на память несколько штук. Песчаный берег лизали большие зелёные волны. Негры ловко прыгали в отливную волну и плыли на глубину, далеко от берега они ныряли за раковинами.
Наконец, мы покидаем Лагос, прощай, Африка!
Дальше наш путь лежал через Атлантический океан. Мы летели на большой летающей лодке. В салоне находились не кресла, а спальные места, как в каютах пассажирских кораблей. Потолок, и стены были оклеены обоями с нанесённой на них картой мира, окна - большие и прямоугольные.
Под утро я проснулся от яркого солнечного света, струившегося из окон. Прямо в моё окно глядел большой солнечный полу диск. Вторая половина диска утопала в океане. Вокруг, сколько хватает взгляда, простирается бесконечное водное пространство сине-зеленого цвета. Ровно гудят двигатели. Самолёт почти не качает. Где-то далеко впереди показалась еле угадываемая береговая линия с белыми барашками прибоя. Мы подлетаем к Южной Америке.
8. НОВЫЙ СВЕТ.
Я абсолютно ничего не помню о нашем пребывании в Бразилии. Даже когда я рассматриваю открытки с видами городка Наталь, сохранившиеся у нас до сих пор, ничто не шевелится в закоулках моей памяти.
А вот отец так в своих воспоминаниях описал этот эпизод:
«Приводнились мы на берегу небольшого, очень красивого городка – Наталь, и сразу почувствовали, что находимся в другом мире. Природа и люди чем-то напоминали нашу Грузию. Весёлый городок, загорелые, экспансивные и красивые люди».
Потом мы прилетели в Тринидад, утопающий в цветах. Мы поселились в небольшой, шикарной гостинице. Я вышел на балкон с видом на море. Внезапно откуда-то сверху раздался громкий скрипучий голос: «Хелоу, Бэби!». Это приветствие по-английски мне было уже знакомо. Я поднял голову. Высоко на стене висела клетка с большим бело-розовым попугаем. Это он ко мне обратился с приветствием. Я сразу живо поддержал диалог, хотя мой запас английских слов был тогда очень невелик. Целый час я приставал к несчастному попугаю, подражал ему, передразнивал, задавал вопросы. Когда я ему окончательно надоел, птица стала хлопать крыльями и кричать: «Гуд бай, Бэби!»
Борис Иванович со смехом увёл меня с балкона, сказав, что я замучил не только взрослых, но даже попугая. Потом мы перелетели в Пуэрто-Рико. Это уже Америка, но я тоже ничего про Пуэрто-Рико не помню.
Из Пуэрто-Рико мы, наконец, прилетели в Нью-Йорк. Город не изумил, а скорее, озадачил. Я даже не мог понять, хорошо ли всё ЭТО, или плохо. Встреча с Нью-Йорком была не эмоциональная, а скорее рассудочная.
Я был переполнен впечатлениями от путешествия, они ещё не переварились и не утрамбовались в моем мозгу, так что новая информация в меня просто не лезла. Я равнодушно отмечал некоторые особенности этой страны.
В Китае было тепло, и мы вылетели легко одетые. Потом на нашем пути лежали теплые страны: Индия, Африка, Бразилия. В Нью-Йорке оказалось прохладно и ветрено, и мы сразу из аэропорта поехали в магазин, чтобы купить тёплую одежду. Поехали мы на такси, большой легковой машине, окрашенной в желтый цвет. В передней части крыши был установлен металлический венчик с цветными лампочками. Я с любопытством смотрю в окно. Так что первое моё знакомство с Америкой (вне предела аэропорта) представляло собой знакомство с американской шоссейной дорогой.
Впрочем, когда мы ещё находились около здания аэропорта, я заметил странное зрелище: издали это чудо казалось извилистой, лежащей на земле и уходящей за горизонт лентой, состоящей из машин, располагавшихся в несколько рядов. Машины находились впритык друг к другу и, по первому впечатлению, были неподвижны. Присмотревшись, я понял, что они всё же немного двигаются. Машины были самых разных цветов и конструкций: автобусы, пикапы, легковушки. Столько машин в одном месте я ещё никогда не видел.
В Москве на Большой Ордынке тоже ездили машины и автобусы, но редко. Зелёного света светофора никто не дожидался, машины появлялись не часто, и пешеходы переходили улицу, когда хотели и как хотели. В Нью-Йорке же перейти улицу можно было только на зелёный свет светофора, потому что, несмотря на очень маленькую скорость движения, между машинами было невозможно протиснуться.
Сегодня, когда в Москве (идёт 2002 год) на дорогах творится почти то же самое, все говорят, что это «пробки».
Вот по такой дороге мы ехали в большой американский город, а я смотрел на это движение как бы изнутри. В соседних машинах шла активная жизнь: сидели люди, молодые и старые, находились даже собаки, которые тоже смотрели в окна. Люди читали, ели бутерброды, пили из бутылок и термосов. Напротив меня, прильнув к окну соседней машины и расплющив нос о стекло, смотрел мальчик одного со мной возраста. Он долго меня разглядывал, а потом стал корчить рожи, очевидно, со скуки… Итак, мы ехали очень медленно.
Несколько позже я узнал, что мы попали во время «пик», то есть, время наибольшего количества машин на дорогах. Кроме того, дорога от аэропорта была старая и относительно узкая, и скорость в другое время и на других дорогах может быть даже очень высокой, хотя в самом Нью-Йорке машины двигаются с черепашьей скоростью.
Дорога была очень аккуратной: вся разлинованная, асфальт ровный, обочины отделаны каменным бордюром, окрашенным в белый цвет. У нас на шоссе асфальт плохой, и обочина плавно переходит в щебёнку, а затем в землю. А здесь за бордюром зеленеет бархатный газон. На обочинах течёт сложная жизнь: медленно убегают назад заправочные станции, отели, рекламные щиты, автомастерские, закусочные. А по ночам (по моим более поздним наблюдениям) дорога сверкает, как рождественская ёлка: горят разноцветные огни светофоров, пылает освещение дороги, мигают огни реклам, льётся свет через зеркальные окна ресторанов и мотелей.
Пока наша машина медленно ползла по Америке, я думал о том, зачем нужна эта прекрасная дорога и эта удобная машина, если мы так долго добираемся до места назначения.
В Чунцыне, Калькутте, или Каире на улицах тоже иногда попадались машины. Однако, там это была редкость, и скорость также была невелика. На узких улочках этих городов всегда была толпа. В Китае проезду мешали рикши, в Индии - коровы и обезьяны, ходившие по улицам. Так что машина не столько обеспечивала скорость, сколько утверждала степень престижности и доставляла удобство при наличии груза.
В Америке, по-видимому, машины тоже не всегда обеспечивали скорость передвижения, машина, скорее всего, символизировала образ жизни: это место свиданий, любви, это возможность выехать за город на пикник или в отпуск на побережье. Это способ относительно безопасного передвижения по городу.
Америка - это много машин, "хороших и разных!"
Наконец, вдали показался силуэт Нью-Йорка. Первое впечатление - невероятно большое количество людей. Откуда у меня это ощущение? Ведь в Чунцине тоже было огромное скопление людей: рикши, паланкины, торговцы. В Калькутте на улицах - просто муравейник.
Но, то ли эти города располагались на значительно большей площади и на природном растительном ландшафте, то ли в протяжённых трущобах предместий, люди на улицах казались не так заметными. В Нью-Йорке толпы воспринимались на фоне каменной массы небоскрёбов.
Механическая одинаковость просто давит. Несчётное количество окон, за которыми живут люди. Огромное количество людей. Они едят, спят, готовят пищу. Сколько жизней проистекает в этих огромных каменных громадах, рождаются дети, умирают старики. И всё это в узком ограниченном пространстве, на большой высоте. Не в хижине на краю рисового поля или пальмовой плантации, не в избе на околице деревеньки, а в созданном человеком искусственном каменном мире.
Спустя несколько десятилетий, во времена горбачевской перестройки, я увидел в журнале «Огонек», который тогда возглавлял Коротич, цветную репродукцию картины М.В. Добужинского: Городские сны. Поцелуй. 1916 год.
На картине показаны давящие очертания небоскребов. Лучи света с трудом пробиваются сквозь каменные джунгли, геометрические громады небоскребов. Луч света выхватывает из каменного полумрака две обнажённые фигурки – юноши и девушки, которые слились в поцелуе. Драматическая фантазия, тревога за человечество. Давление города. Именно так я прочел эту картину и вспомнил Нью-Йорк.
Очень скоро я привык к толпам, машинам и небоскрёбам. В многоликой толпе можно чувствовать себя, как в пустой комнате, обращать внимание на людей, не более чем на стволы деревьев в лесу, и даже быть очень одиноким. Потом человек начинает привыкать к такому образу жизни огромного города, осознавать преимущества: удобство, сервис, порядок.
Мы поселились на набережной реки Гудзон в районе Манхеттена. Через Гудзон - вид на утопающий в зелени штат Нью-Джерси, справа по реке - мост Джорджа Вашингтона. Место престижное. Очевидно, эту квартиру снимало торгпредство СССР. Впрочем, через полгода мы переселились в другое, не менее престижное место, рядом с Ценрал Парком, Фор Вест 93.
У меня не сохранились фотографий с видом на мост имени Джорджа Вашингтона и штат Нью-Джерси. Но я отыскал открытку, привезённую нами из Америки с видом на Бруклинский мост, причём, сфотографированный с обратной точки: из Нью-Джерси на Манхеттен.
На набережной наша квартира была расположена не то на третьем, не то на четвёртом этаже десяти (или двенадцатиэтажного, точно не помню) дома. Состояла она из трёх комнат: гостиной, двух спален, а также из ванной, кухни и туалета. В ванной тоже имелся унитаз, окно выходит во внутренний двор. Просторная ванна, стены облицованы жёлтым кафелем. Большое зеркало над умывальником, под зеркалом - стеклянная полочка для мыльницы и других туалетных принадлежностей, ещё какие-то поблескивающие металлические штучки, назначения которых я не знал. Я очень полюбил пускать кораблики в белой раковине или прямо в ванной, заткнув слив пробкой и наполнив ёмкость водой. Мне купили набор пластмассовых корабликов: линкоров, крейсеров, эсминцев. Я устраивал морские бои в условиях бури. Волны я сам создавал в ванной или умывальнике.
Самая большая комната-гостиная была почти квадратная с окнами, выходящими на Гудзон. Два больших окна закрывали горизонтальные жалюзи из деревянных реек. Теперь подобных вещей и в России сколько угодно. (Учитывая, что с тех пор прошло почти шестьдесят лет, теперь жалюзи выглядят гораздо совершеннее: не толстые деревянные, а тонкие, пластиковые, разноцветные.) Рейками можно было управлять с помощью двух веревочек: если повернуть рейки боком то в комнате воцарялась загадочная полутьма, а можно было, повернув рейки перпендикулярно плоскости окна, собрать рейки в верхней части окна. И тогда из полностью освобожденного окна открывался прекрасный вид на широкое пространство реки Гудзон и противоположный берег.
Задней стенкой вплотную к окнам стоял большой диван, обитый зелёной грубой тканью в крупный рубчик. По сторонам от дивана стояли два кресла с такой же обивкой. Перед каждым креслом находились скамеечки для ног, обитые той же материей.
Перед диваном стоял журнальный столик. Рядом – торшер с большим цилиндрическим абажуром из желтого пергамента.
На диване можно было прыгать, а утомившись, смотреть в окно на баржи, плывущие по Гудзону. Диван мог стать самолётом или катером, который доставлял меня с летающей лодки на берег. Под журнальным столиком, используя подушки от дивана и скамеечки от кресел, можно было организовать пещеру Алладина. На скользком паркетном полу можно было скользить в носках, как на катке, или на подушке от дивана, только предварительно нужно было скатать в трубку часть ковра. А ещё в ковер можно было заворачиваться самому, таким образом, маскируясь от немцев, и устраивать на фашистов засаду.
Я мог часами стоять на диване и смотреть на широкую реку с тёмной водой. Восходы над Гудзоном были иногда очень яркими, какими-то театральными. Очевидно, сказывалась близость Атлантики. Красные облака с бордовыми краями сияли в лучах восходящего солнца. На их фоне проплывали клубы чёрных туч с фиолетовыми просветами. Так было в ветреную погоду. В хорошую погоду из окон в комнату лился лазоревый, солнечный свет.
Внизу между набережной и линией домов пролегала широкая мостовая, вдоль мостовой, со стороны реки - подстриженные кусты и редкие деревья. У самой решетки набережной - пешеходная дорожка, по которой прогуливались редкие прохожие с собаками и детьми.
Еще в нашей квартире была спальная папы и мамы, она тоже выходила окнами на Гудзон. Там стоял платяной шкаф и кровать, покрытая очень красивым покрывалом с большими мохнатыми цветами, перехваченными широкими разноцветными лентами. Лазать в шкаф и прыгать на кровати не разрешалось.
В самой маленькой комнате спал я, окно выходило во внутренний двор, поэтому в комнате было всегда сумрачно. Ночью я всё равно спал, а днем, если я и находился в этой комнате, то, в основном, под кроватью, а там и так было темно. Под кроватью у меня было тайное убежище от бомбежек и атак фашистов.
В кухне стояла белая электроплита; холодильник, агрегат, который я увидел впервые; стол со стульями и белый шкаф с посудой. Входящий с улицы попадал сразу в парадную комнату - никаких сеней, как в деревне, или прихожей, как в московских квартирах. Такая планировка квартир на Западе, я думаю, общепринята. Проводя много лет спустя отпуск в Литве, я отметил, что там тоже во многих квартирах нет прихожих.
Дворов и дворовой жизни детворы я не видел, по крайней мере, в кварталах, где я жил. Внутренние дворы, скорее всего, предназначены для хозяйственных нужд и запирались. Около домов играть было негде. Мама меня водила гулять вдоль набережной или в маленькие парки, расположенные в близлежащих кварталах - это небольшие подстриженные газончики, кустарники, лавочки и несколько клумб с цветами. Мама садилась на лавочку, сажала меня рядом, давала мне леденец на палочке и читала книжку про медвежонка Егорку, который после ряда приключений попал к матросам на корабль, про клоунов Финти-Минти или что-нибудь ещё. Когда её чтение мне надоедало, я брал ведёрко, савочек и копал землю где-нибудь под кустом.
Рядом на лавочках сидели бабушки и читали журналы или газеты. Девочки разрисовывали асфальт цветными мелками, которыми в изобилии торговали в киосках, где также продавались газеты, журналы, леденцы, жевательная резинка и много чего ещё. Девочки играли в классики, прыгали через веревку, совсем, как в Москве или Алма-Ате. Мальчики катались на трехколесных велосипедах, роликовых коньках, стреляли друг в друга из пистолетов и автоматов. Оружие извергало искры и звуки. Всё это было для меня в диковинку: и цветные мелки, и ролики, и такое красивое оружие. Мой пистолет, подаренный мне в Китае Чуйковым, не стрелял. Вообще-то он мог стрелять бумажными пистонами, но мне их почему-то не покупали, и пистолет только глухо щелкал курком. Очень скоро я научился понимать американских детишек и даже мог с прохожими договориться быстрее, чем мама, так как она ещё очень долго плохо понимала английский язык. Американские ребятишки, как я понял, во всю воевали с японцами, немцами и индейцами, но как-то добродушно и без злости. В московских дворах, как я узнал потом, играли не так.
Иногда мама уводила меня на несколько кварталов дальше от Гудзона, на детскую площадку.
Это был большой, хорошо утрамбованный круг, частично покрытый брусчаткой и огороженный железной сеткой. Внутри загородки находились качели различных видов, горка (в виде железного жёлоба), с которой можно было съезжать прямо на штанах, турники, брусья. В центре площадки располагалась пирамида высотой метра в три, состоящая из металлических трубок, сваренных в полуметровые кубы. Внутри этой пирамиды ползали детишки, кувыркались, играли в салочки, воевали.
На снимке я на детской площадке охраняю маму от вероломного нападения немцев или японцев.
Вдоль изгороди, с внутренней стороны, проходила дорожка, по которой можно устраивать гонки на велосипедах. Детишек на площадке всегда толкалось видимо-невидимо, было с кем поиграть. Я привыкал к новой жизни, и даже подружился с мальчиком Джимми. Он был коренным американцем, но чехом по происхождению, правда, чешского языка не знал. Это мне всё рассказала мама, которая часто прогуливалась по площадке с мамой Джимми, изъяснялась с ней на ломанном английском.
На фотографии Джимми находится справа от меня. Мы стоим по стойке "смирно" и отдаём честь: я - по-советски, он - по-американски...
По утрам, но не каждый день, к нам на лифте поднималась молочница, серенькая тётенька среднего роста и возраста. Она звонила в дверь, расстилала белую скатерть на полу перед дверью, ставила на скатерть ёмкость с молоком и банки со сметаной, творогом, маслом. Мама покупала молоко и масло. Откуда у этой молочницы было свежее молоко в нью-йоркском каменном асфальтовом царстве? Размышления о корове у меня сразу вызывали воспоминания о деревне, курах, сеновале. Здесь всего этого не было и не могло быть. Разве что на другой стороне Гудзона, в Нью-Джерси, вон там сколько зелени! Кроме того, я не мог понять, кто, кроме мамы, ещё покупал у молочницы её продукты. Масла различных сортов во всевозможных упаковках, молока в стеклянных бутылках и картонных пакетах в магазинах продавалось огромное количество.
Иногда к нам приходила другая женщина, которая приносила стопку скатертей. Скатерти были льняные с набивным рисунком. Мне они казались очень красивыми. На белых скатертях изображены фрукты, яркие цветы, орнаменты из переплетённых ветвей и листьев.
Некоторые скатерти у нас сохранились до сих пор, лён - материал долговечный (правда, рисунок поблек от многократной стирки), а мама была очень аккуратной. Любила и поддерживала чистоту в доме, бережно относилась к вещам.
В нашей просторной квартире мы с мамой жили почти всегда одни, так как отец часто был в отъезде: то в Вашингтоне, то в Сан-Франциско. Иногда приходили гости, знакомые мамы, жёны сотрудников отца или его сослуживцы с жёнами, иногда с детьми. Тогда мама отодвигала стол, всегда стоявший у стены, в центр гостиной, раздвигала его и расставляла угощение.
Однажды мама нарядила меня в новый костюм, надела галстук, чему я противился, как мог, и повела меня фотографироваться. Эта фотография в нашей семье сохранилась.
Я с удивлением смотрю на аккуратного мальчика, сидящего на тумбе рядом с молодой красивой женщиной. Неужели это я? Как быстро пролетело время! Более 60 лет пронеслись, как одно мгновение...
Мама любила приглашать в гости знакомых и угощать. Она готовила так, как привыкла дома в России (так всегда говорили гости), и очень вкусно: борщ, салаты, жаркое, пироги с грибами. Мама не готовила то, что ели средние американцы: все эти сосиски, гамбургеры, гарниры. Она считала всю эту пищу безвкусной. Да я и сам думал так же, особенно не вкусным был белый хлеб в Америке. Да и овощи, и фрукты, хотя имелись в большом количестве, но были совсем не вкусные, лишь очень красивые. Массовое производство продуктов питания, использование при выращивании продуктов «прогрессивных» технологий, применение контроля и стандартизации привело к единообразию и потере вкуса массовой пищи. То есть то, чего хотели, но не смогли достичь советские лидеры (построение огромной эффективной совхозной индустрии производства продуктов, с единой системой руководства из министерства в Москве, с единой системой контроля качества), достигли американцы и оказались в тупике.
Но Америка - многоукладная страна: мама покупала хлеб в небольшой лавочке, где хозяин-украинец сам выпекал в небольших количествах великолепный чёрный и белый хлеб не по технологии, а как учил его отец. Можно было купить и другие продукты в польских, венгерских, еврейских лавках и даже крупных магазинах, имеющих своих мелких поставщиков. Но средний американец в таких лавках не покупал продукты...
Итак, мама угощала гостей, они ели, пили, хвалили еду, обсуждали войну, исход которой тогда ещё казался не определённым, но все гости просто были уверены в нашей победе. Обсуждали свою американскую жизнь, волновались за родственников и друзей, оставшихся в СССР.
Как я уже сказал, в обычное время стол стоял у стены, напротив входной двери. Он был покрыт одной из купленных мамой у торговки-разносчицы скатертей. На столе всегда пребывала ваза с фруктами: бананами, яблоками, виноградом, апельсинами. Скорее всего, ваза стояла в качестве украшения.
Под столом размещался большой картонный ящик с моими игрушками.
Поскольку я много времени в квартире находился один, меня, чтобы было не скучно, завалили игрушками.
Больше всего мне нравились деревянные конструкторы. В красочных цилиндрических картонных коробках (как толстые трубки) находились деревянные палочки диаметром в полсантиметра и от пяти до двадцати пяти сантиметров длиной и круглые деревянные колёсики. Колёсики в середине и по ободу имели отверстия и были выкрашены в красный, зеленый, синий или желтый цвета. Вставляя в отверстия палочки, можно было построить много вещей: домик, мост, машину, подъемный кран, самолёт. Для строительства в качестве руководства можно было использовать конструкции, которые были нарисованы в прилагавшейся книжке, а можно было просто фантазировать.
Имелись металлические конструкторы с набором железок, которые скреплялись с помощью винтиков и гаечек. Были деревянные сборные домики первых поселенцев из бруса с красными крышами, с картонными ёлками, кустами, телегами, лошадьми. Покупали мне механические игрушки: заводные машинки, паровозики, самолёты. Все они были внутри с пружинкой (это я знал точно) и заводились ключиком. Электрических игрушек в то время в Америке или не было, или они были очень дорогие, и мне их не покупали. Хотя, в игрушечных магазинах я видел шикарную электрическую железную дорогу с паровозами, вагонами, стрелками, но, как я ни скандалил, мне её не купили.
Пистолеты и автоматы изрыгали огонь, но только тогда, когда вертели ручку или нажимали спусковой крючок. Тогда крутился абразивный камень, и из ствола летели искры, как из-под точильного камня нашего точильщика Спиридоновича, который ходил по дворам в Москве и орал во все горло: “Точить ножи-ножницы!”.
Но самым любимым занятием было склеивание из картона всяких интересных вещей. Мама купила большую стопку листов плотной бумаги. На листах изображались цветные подробные детали танков, самолётов и т. д. Фактически, это были выкройки, которые нужно было аккуратно наклеить на плотный картон, положить под пресс и высушить, затем вырезать и согнуть по указанным пунктирным линиям детали конструкций, собрать и склеить танк или самолёт. Работа трудная и кропотливая. Но зато, если хорошо сработать, получается настоящая модель самолета или танка, с которым потом можно играть. Я, высунув язык, вырезал часами детали крыльев самолета или башни танка и находился при деле. Вся гостиная была засыпана обрезками бумаги (которые потом приходилось самому убирать). Клеить оказалось очень трудно, лицевую часть рисунка нужно стараться не перепачкать, вырезку не помять. Когда у меня что-нибудь получалось, я чувствовал невероятную гордость. Впрочем, кажется, этим трудом я стал заниматься годом позже, когда мне стали доверять ножницы.
А ещё я любил смотреть картинки в книжках, читать я тогда не умел.
Мама мне накупила много всяких книг на русском языке. В Нью-Йорке был магазин «Международная книга», где продавались хорошие книги с картинками. После того, как мама прочитывала мне сказку, я долго разглядывал картинки, размышляя над содержанием сказки.
Мне купили толстую книжку в сером переплете - сказки братьев Гримм. Картинки были чёрно-белые, стилизованные под немецкую классическую гравюру (как я узнал потом). Так я познакомился с знаменитыми сказками: «Мальчик с пальчик», «Золушка». Там жили Бременские музыканты, сильные, но глупые великаны, слабый, но умный и хитрый портняжка, там пыхтел горшочек с сладкой кашей, наверно, манной. Читала мама и сказки Пушкина, хотя я их хорошо знал ещё с "китайских" времён. Новыми оказались сказки про Оле Лукойе и американские сказки про братца Кролика и братца Лиса.
Была у меня целая гора комиксов, мягких журнальчиков почти без текста, сюжет состоял из последовательности цветных картинок, они вкусно пахли типографской краской, пока были свежие. А героями сюжетов были Микки Маус, утка в матроске - Дайнал Даг, красивая девочка с желтыми волосами (Голд лакс). Развитие сюжета можно было проследить по картинкам, на которых имелись короткие пояснения, в легких облачках вылетающие изо рта или головы персонажей. Кроме того, если кого-то, например утенка, посещала светлая мысль, то в облачке рисовалась лампочка, если у него возникал вопрос, то рядом с головой рисовался вопросительный знак, а если персонажа переполнял наплыв чувств, то - восклицательный знак.
Я до одурения листал комиксы и разгадывал их содержание, а мама, когда приходила, прочитывала сопроводительный, куцый текст и подтверждала или опровергала мои домыслы. Это была такая игра. Впрочем, скоро я и без текста смог лучше мамы разгадывать смысл нехитрых рассказиков. Позже, когда я увидел всех этих героев в мультфильмах Уолта Диснея, интерес мой к смешным картинкам ещё увеличился. Кстати, мир героев Диснея в то время уже был целой самостоятельной культурой-индустрией в Америке. Одним словом, их деяния всеми воспринимались как истории среднего американца. Они, эти герои, красовались в рекламах, на обертках конфет, салфеток и ещё невест, где.
Обычно, раскидав по полу ровным слоем элементы конструкторов, кубики, комиксы, машины, я забирался под кровать и оттуда стрелял из автомата в немцев. Мама вытаскивала меня за ногу из-под кровати и заставляла собирать все игрушки в коробку. Мне тоже не очень нравилось, когда на полу всё разбросано, но собирать игрушки было лень. Я хныкал, напоминая маме, что я, мол, ещё маленький и очень умаялся, но мама была непреклонна. Игрушки приходилось собирать самому. Устав к вечеру, я, как убитый, засыпал в своей кровати среди белых хрустящих простыней, утонув среди мягких, пахнущих свежей стиркой подушек.
Во сне ко мне приходили видения. Это были светлые дворцы Радж Саманда, белый песок Пирамид, пёстрые базары Калькутты и каменные храмы с наглыми обезьянами. Я вдыхал запахи тропических сладостей и солёного ветра Атлантического океана. Я вновь путешествовал по огромному Миру, вновь боялся и ненавидел самолёты.
Когда я сегодня вспоминаю эпизоды своего путешествия, мне кажется, что это фрагменты из снов моего детства.
9.ВСЯ ЖИЗНЬ - ИГРА.
Ходить по магазинам, где продавались игрушки, мама со мной не любила. У меня сразу разбегались глаза, и я начинал приставать к маме. Чего только в тех магазинах не было! На витринах огромные фигуры Микки Мауса и других героев Диснея располагались среди игрушек: деревянных, пластмассовых, металлических. Между мной и игрушками не стоял продавец, игрушку можно было брать в руки, гладить, стрелять, заводить.
На прилавках разложены книжки с толстыми страницами, на которых с помощью картонных рычажков можно было передвигать персонажи: лошадь могла скакать, мышонок - хлопать глазами. Продавалась одежда индейцев: головной убор с перьями, кожаные штаны с бахромой и кобурой с револьвером; луки, стрелы, томагавки.
Всё это изобилие меня подавляло. Мама всегда мне что-нибудь покупала: набор цветных восковых карандашиков («креандз»), оружие, альбом для рисования. В этих альбомах контуры картинок были заранее означены, а на соседнем листе находилась цветная картинка-образец, по которой следовало раскрашивать контурную картинку.
Волшебный мир детской игрушки это душа детства.
Когда мама покупала мне очередную самую необходимую прекрасную машинку, поблескивающую никелированными деталями: бамперами, выхлопной трубой, дворниками, я тут же с рёвом, который обозначал работу двигателя, возил машину по комнате, сшибая на пути солдатиков, врезаясь в другие машины, натыкаясь на кубики. Это были аварии, которые так часто случаются на дорогах. Но организация "дорожных катастроф" очень быстро надоедала. Тогда я занимался изучением конструкции покупок. В результате изучения от машины мало что оставалось. Когда на улице я в проезжающей машине узнавал свою машину, её детали, которые я так тщательно изучил, то очень радовался. Так познавался мир.
Всё это ещё нельзя было назвать игрой в полном смысле. В настоящей игре главное не игрушки, а фантазия, игра воображения, навеянная впечатлениями жизни, хотя игрушки тоже играют большую роль.
Мама часто брала меня в «Амторг» на просмотр фильмов, привезённых из СССР. Здание «Амторга» находилось в самом центре делового Нью-Йорка на Медисон авеню. Из окон его кинозала можно было видеть небоскребы Рокфеллер-центра - огромные черные глыбы с тысячами маленьких светящихся точек-окон.
Перед фильмом всегда пускали кинохронику с фронта. Потом показывали фильмы «Свинарка и пастух», «Трактористы», «Тимур и его команда» и др. Это была, казалось бы, так близко знакомая, и в то же время, незнакомая мне довоенная жизнь. Показывали и военные ленты: «Небесный тихоход», «Два бойца» (а, может быть, этот фильм я смотрел позже). Мне очень нравились фильмы про Революцию: «Оборона Царицына», «Ленин в Октябре», «Ленин в восемнадцатом году», «Яков Свердлов», «Трилогия о Максиме» и др. Ещё показывали чудесный фильм про подводников, позабыл название.
Когда мы на служебной машине отца вечером ехали домой по ночному городу, я, сидя на заднем сиденье, тихо размышлял, прокручивая в голове сюжет фильма, переживал его вновь, ставил себя на место его героев. Когда взрослые начинали говорить, я просил их не мешать мне «думать».
На следующий день, когда мама уходила, я брал в руки игрушечный автомат, который сказочным образом превращался в ППШ, а я перевоплощался то в Сашу с Уралмаша, то в его весёлого друга Аркадия. Машинки сказочным образом преобразовывались в немецкие танки, а кубики изображали развалины Ленинграда, по которым с рычанием двигаются танки, штурмующие город. Я стрелял в пехоту из ППШ и поражал танки из противотанкового ружья (ПТР). Это была увлекательная игра в одиночестве.
Иногда к нам в гости приходили сотрудники отца со своими детьми - моими ровесниками. Тогда начинались коллективные игры, и в квартире дым стоял коромыслом. Мы были все из России, все смотрели в «Амторге» одни и те же фильмы. Мы договаривались о том, кто будет «белым» («немцем»), а кто «нашим». И приблизительно разрабатывали сюжет. Затем разгоралась игра. По окончанию обсуждали, у кого получилось, кто плохо запомнил свой эпизод из фильма. Вносились поправки, и всё разыгрывалось снова. Прямо спектакль!
Я уверен, что театр, возникший ещё в Древней Греции, вырос из игр детей. Меня удивляло, что трусоватый Вовка отлично вживался в роль командиров и героев, а смелый в драках Серёжа в наших играх выглядел как-то неуверенно, и его всегда ставили за «белых».
Театр вообще очень странная вещь. Став взрослым, я понял, что в своей жизни почти все люди вживаются в какую-то свою роль, которую им интересно разыгрывать или их жизнь заставила. Очень редко человека можно увидеть таким, каким он есть на самом деле, зачастую, человек сам не знает себя "до конца", пока не попадет в критическую ситуацию.
Один в жизни представляет рубаху-парня, хотя в душе стеснителен и не уверен в себе. Другие стараются быть похожими на любимых героев, хотя сами они не такие. Третьи играют не для того, чтобы выглядеть эффектнее, а для получения конкретной выгоды, из корысти.
Наполеон был прекрасным актером. Сталин лепил свой образ таким, каким, по его мнению, должен выглядеть вождь мирового рабочего движения в его, Сталина, представлении.
Но есть актеры-профессионалы, играть, то есть притворяться, их профессия. Хорошо, если у актера строгая специализация - он или положительный, или отрицательный герой. А если он настолько талантлив, что способен к перевоплощению, и сегодня он герой, а завтра - предатель или мошенник!? Чем талантливее актер, чем выше его приспособляемость, способность войти в образ. Чем выше его мастерство, тем разрушительнее его профессия действует на его психику: он то играет Отелло, то Макбета, то дядю Ваню. Так можно забыть, а кто же ты есть на самом деле.
Есть такое понятие - профессиональная болезнь. У клёпальщиков разбиваются суставы кистей рук. У маляров со временем развивается отравление организма парами краски и растворителя. Есть профессиональные болезни у шахтеров, сталеваров. У актеров тоже болезнь - изнашивается душа. Я до сих пор не могу понять, как трус и слабый человек, если он талантлив, может воспроизвести героизм, самоотверженность. И хорошо ли это! В наших детских играх я увидел это противоречие.
Может быть, я не прав, игра и жизнь - разные вещи. Хотя они где-то и пересекаются: в реальной жизни часто присутствует игра, а театр - неотъемлемая часть жизни.
Я не помню, как мы играли во дворе до войны. А вот когда в 1945 году я снова попал в свой двор, то все наши нехитрые забавы я хорошо помню. Тогда не было шикарных игрушек. Это - 12 палочек, чижик, прятки и война, двор на двор. Огромное удовольствие от игры мы получали с помощью не оструганных кусочков дерева. Обрубки фанеры в наших руках становились пистолетами ТТ или «Вальтерами». Наша фантазия творила чудеса, как мальчик из кинофильма «ЗОЛУШКА», который не волшебник, а только учится и превращает тыкву в золотую карету, а мышек - в белых лошадей.
Старая куколка в застиранном сарафанчике может предстать принцессой в алмазных драгоценностях, а может предстать - доброй чумазой золушкой. То вдруг обернётся застиранной старой тряпкой, смотря по тому, кто нянчит эту куклу.
Часто счастлив и богат только тот, кто сам считает себя счастливым и богатым.
10. ДЕТСКИЙ САД.
Мама вскоре устроилась на работу в торгпредство, а меня определили в детский сад. Я тогда уже хорошо лопотал по-английски, научился, играя с американскими детишками-американцами в парках и на детской площадке. Детский сад представлял собой небольшое частное заведение для детей среднего класса. На первом этаже большого дома две тётеньки снимали три комнатки и небольшой зал для игр. Одна комната служила спальней. Другая - столовой, третья была кладовкой. Всего ходило в детский сад детишек десять - пятнадцать.
В садик меня мама провожала рано утром.
Помню, в первый день посещения мама нарядила меня в новенький матросский костюм – короткие тёмно-синие штаны, белую рубашку с матросским воротником и синюю курточку-бушлат. Я почувствовал себя в этой одежде очень неудобно. Дело в том, что штаны у меня были короткие, а курточка длинная и закрывала штаны. Я смущенно оглядывался на прохожих: всё время казалось, что они смотрят на меня и думают, что я забыл одеть штаны. Я норовил расстегнуть куртку, демонстрируя свои штаны. Но мама снова её застегивала, так как ей казалось, что с утра на улице прохладно. Так я весь в переживаниях доехал до сада, где с большим удовольствием снял злосчастную куртку.
В детский сад мы обычно ехали на метро. Что такое метро, я знал по Москве. В Московском метро под землю спускались на движущихся лестницах-эскалаторах. Каждая станция представляла собой дворец. В Нью-Йорке - всё по-другому. Сам город расположен на твердом гранитном щите, и метро проложено очень неглубоко. Спускаются туда по лестницам. Проходят на станции через турникеты, предварительно опустив монетку, иначе турникет не пропустит. Я был маленький и проходил под турникетом бесплатно. Станция, на которой мы садились, так как она была ближайшей, оказалась достаточно глубокой, и люди туда спускались в двух громадных лифтах, человек по 50-70. Лифтер в чёрной ливрее с жёлтыми галунами ожидал, пока лифт наполнится, закрывал дверь, решетку и нажимал рычаг. Лифт плавно опускался под землю. Станции были не такие, как в Москве. Они настолько неинтересные, что я даже про них ничего не помню. Помню только одно - кругом реклама, реклама. Однако, подземная сеть очень разветвлённая, станций гораздо больше, чем в Москве.
В детском саду нас встречали и усаживали завтракать: на столики ставили апельсиновый сок или какао, омлет, кашу или яйца всмятку, печенье и мармелад. Потом все играли в настольные игры, что-то вырезали и раскрашивали. Пели хором. Помню распространенную детскую песенку про Мери, у которой была маленькая овечка. Также пели: «Бог, храни Америку», «Янки дудль» и Марш ВМС США. Потом все одевались, выходили на тротуар перед подъездом, строились в пары. Мальчики не хотели становиться в пару с девочками, потому что потом их дразнили. Впрочем, все пары разбивались по симпатиям, некоторые мальчики не стеснялись становиться в пару с девочкой, несмотря на возможные последствия, вот такие храбрые они были.
Я сразу подружился с Полом. Он был выше меня, почти самый большой в саду, и поэтому самый наглый. Узнав, что я русский, и не зная толком, что это такое (популярность русских очень возросла в США после Сталинграда из-за работы средств массовой информации, а эти события происходили ещё до Сталинграда), он стал ко мне приставать и сразу же получил в ухо. После этого он меня за уважал и становился в пару только со мной.
Наша детсадовская колонна шла в ближайший парк. Впереди двигалась одна воспитательница, сзади другая. Пока мы шли, вокруг собиралась "неорганизованная" детвора и хором дразнила нас: «Киндогарден беби!» (детский сад-мелюзга), однако, сами были по возрасту такие же, как мы. Так они, наверно, самоутверждались.
Пока мы парами переходили улицу, иногда зелёный свет успевал смениться на красный, однако ни один водитель не гудел и не трогался с места, пока все дети не попадали на тротуар. В парке на большом зелёном газоне мы бегали наперегонки, играли в салочки и в игру, очень похожую на наш «штандер». Мальчики изображали индейцев, а девочки воспитывали кукол. Парк был небольшой, и вокруг сквозь деревья нависали зубчатые силуэты колоссов – небоскребов. Нагулявшись, все возвращались в сад той же дорогой, обедали. Потом нам читали сказки: про девочку с золотыми локонами и семь медведей, про злую ведьму, которая летала на метле по ночному небу. На плече у нее сидел черный кот, а в руках она держала тыкву со страшным оскалом вырезанного рта и большущими сверкающими глазницами. Некоторые из сказок я уже знал, например, про "мальчика с пальчик" или про братца Кролика и братца Лиса.
Воспитательницы много рассказывали про природу Америки, сколько там «лесов, полей и рек», какие водопады и каньоны. Рассказывали про Авраама Линкольна, который в молодости рубил дрова и был очень сильным, а потом стал Президентом США.
В садике мне нравилось, там было много детей, а мне надоело сидеть одному в квартире. Потом там не заставляли насильно кушать, (что любила делать мама), а ту еду, которую я не любил, меняли на что-нибудь другое, что я больше любил. После обеда, кто не хотел, мог не спать.
Вечером приходила мама и забирала меня домой. Я ужинал и играл на своем любимом диване. Смотрел в окно на мост Джорджа Вашингтона и штат Нью-Джерси. Окрестности медленно погружались во тьму, постепенно наряжаясь в гирлянды огней...
В Европе шла кровавая война, и в Нью-Йорке к ней понемногу приобщались: ввели светомаскировку. Напротив нашего дома иногда появлялся дяденька с сумкой, но не полисмен, а штатский. Он громко в рупор кричал в направлении дома: «Лайт аут!» (Выключить свет). Но свет мало кто выключал. Тогда какие-то люди начинали ходить по квартирам и заставлять тушить свет. Нехотя и медленно дом погружался во тьму. Потом, когда учения оканчивались, тот же дяденька кричал: «Блек аут!» И дом мгновенно загорался огнями.
Всё это напоминало наши детские игры, особенно, если учесть, что я видел картины настоящей войны, хотя и в кинохронике. Там показывали развалины городов, трупы, пожары. А в Америке бомбы не падали, война напоминала о себе только большим количеством мужчин в военной форме да огромными плакатами, на которых символ Америки - дядя Сэм призывал граждан хранить секреты, приставив указательный палец к губам.
11 сентября 2001 года было ещё впереди. Надо сказать, что в этот тяжёлый день, когда произошел террористический акт в Нью-Йорке, и рушились небоскребы, судя по телевизионному репортажу с места событий, паники среди американцев тогда не было. Они вели себя мужественно и деловито. Тоже не трусы… Всё-таки потомки несгибаемых пуритан-эмигрантов, отпетых морских разбойников - англичан и голландцев.
11. ЦЕНТРАЛ ПАРК.
Неожиданно мы сменили квартиру и переехали в другой район города. Почему, я не знаю. Может быть, из СССР в Нью-Йорк приехал какой-то важный советский чиновник, и ему предоставили нашу престижную квартиру. А отец был не таким уж большим начальником. Может быть, по другой причине. Надо сказать, что после нашего переезда на новое место жительства, в детский сад я уже не ходил, так как в прежний садик приходилось далеко ехать, а другого сада мама поблизости не нашла.
Мы поселились по адресу - Фор Вест 93, где-то между Каламбус-авинью и Централ Парком. Тоже хорошее место, в восточной части города. Там жила зажиточная публика. Вообще, Манхеттен разделён Центральным парком на две части - "Ист" и "Вест". На "Ист" располагались учреждения, конторы, банки. На "Вест" - жилые кварталы. В двух кварталах от нашего дома находился Централ Парк.
Этот огромный парк протянулся на несколько десятков километров в центре города, и якобы, сохранил ландшафт эпохи индейцев. Возможно, где-то ландшафт восстановили, где-то подсадили деревья и кусты. В середине парка росли непроходимые заросли кустарника и деревьев, громоздились скалы.
Блестели озёра с утками. Весь парк был огорожен стеной из неотесанных чёрных гранитных блоков. Вдоль стен проходила широкая гаревая дорожка, по которой гарцевали на лошадях всадники.
Вся эта искусно созданная природа была пронизана асфальтовыми дорожками (впрочем, имелись и грунтовые, и гаревые дорожки, и даже тропки), вдоль которых стояли лавочки. Сиденья лавочек сделаны из дерева, окрашенные в тёмно-зелёный цвет, а несущие боковые части - из бетона и глубоко, намертво вкопаны в землю, чтобы хулиганы не могли их выкопать. Вдоль дорожек возвышались на высоких ножках раковины из камня. В каждой раковине бил фонтанчик для питья, и как ни странно, все они работали. Мама запрещала мне пить из них, так как считала, что я могу чем-то заразиться, но я потихоньку всё равно пил: было интересно.
В парке находились детские площадки, точно такие же, как та, где я гулял, когда мы жили в доме на набережной. По дорожкам парка, взявшись за руки или, в одиночку катались на роликах дети и взрослые. Ролики были не такие, как сейчас, пластмассовые, с специальной обувью. Тогда они представляли собой четыре железных колёсика, которые крепились на каждом ботинке с помощью железной пластинки. Они сильно дребезжали во время езды.
По газонам разрешалось ходить, на травке молодёжь играла в бейсбол, бегала, лежала на траве, подстелив газету. Строго запрещалось мусорить, оставлять после себя газеты. За этим следили работники парка и полицейские.
Мы иногда гуляли в парке до самого вечера, когда зажигались фонари. В парке, несмотря на его большие размеры, становилось очень уютно. Загорались огни в закусочных, доносился джаз из открытых дверей ресторанчиков.
В самой середине парка находилось очень большое озеро, вокруг которого мы часто с отцом путешествовали: он на ходу читал газету, а я ехал рядом на велосипеде. Потом мы заходили в Музей национальной Истории, который находился неподалеку. Описание посещения музея - это отдельный рассказ.
Мы с мамой редко ходили вглубь парка. Обычно садились на лавочку на ближайшей детской площадке. Здесь собиралась каждый день одна и та же публика. Мамы катали детские коляски. Малышей прогуливали за руку. А большие 4-5 летние ребята играли, как всегда, в войну.
Мальчики были одеты в костюмчики с короткими штанишками, в гетрах, причёсанные и ухоженные, как на картинке. Девочки щеголяли в ярких платьицах с бантами и без. В общем, как сейчас сказали бы: типичные представители среднего класса. Иногда по дорожкам проносились на самокатах или на взрослых двухколесных велосипедах негритята или чумазые белые мальчики в рваных майках – случайно заехавшие дети рабочих окраин, обитатели трущоб города. Но здесь не они были хозяева.
Почти всех мальчиков и девочек на детской площадке я знал по именам и играл с ними. Понимал их с полуслова, я жил в этом же городе, смотрел те же комиксы, те же "мультики". Я становился почти американцем. Но только почти, потому чт, я помнил Москву, нашу полуподвальную, чудесную квартиру с кухней и лавкой. Помнил деревню и бомбёжки. У моих новых друзей таких воспоминаний не было. У них были другие воспоминания, чем-то похожие не мои, но одновременно бесконечно другие.
Читая в 70-х годах репортажи наших обозревателей: Овчинникова, Зорина, Боровика и других, я узнавал, что в Нью-Йорке за последнее время сильно возросла уличная преступность, и в Централ Парке с наступлением сумерек стало ходить опасно. Ограбят и убьют. Конечно, время идет и всё меняется. А я до сих пор вспоминаю вечерний Централ Парк, наполненный звуками детских голосов. Пожилые бабушки сидят на лавках и кормят голубей арахисом и жареной кукурузой. Запах жареной кукурузы – это запах Америки!
Наша новая квартира состояла из трех комнат почти такого же размера, как и в прежней. Окна выходили на улицу. Улица казалось узкой, стоявшие на противоположной стороне дома просто "заглядывали" к нам в окна. Такого широкого воздушного простора, который открывался из окон «дома на набережной» Гудзона, такого яркого солнечного света здесь не было.
За свою долгую жизнь я сменил много квартир в Москве. Одна из них находилась на девятом этаже 16-ти этажного дома с видом на Москву реку в микрорайоне Строгино. Я часто выходил на балкон. Внизу текла Москва-река с весёлыми зелёными берегами. Вдалеке, напротив, через реку, виднелся "Серебряный Бор" и сверкающие на солнце кресты Троице-Лыковской церкви, построенной в 17 веке Яковом Бухвостовым в стиле Нарышкинского барокко. Простор, красота.
Я смотрел на Москву-реку и вспоминал угрюмый широкий Гудзон, Вашингтон-Бридж и штат Нью-Джерси, что за Гудзоном. Там всё было по- другому, но тоже очень красиво.
Когда я переехал на Пятницкое шоссе в микрорайон Митино, то из окон нашей квартиры на 13-ом этаже открылся широкий вид на Москву и окружную шоссейную дорогу. Ночью в окна можно было наблюдать огромную, извилистую, сверкающую яркими огнями фар, дорогу-змею. И это было тоже красиво. В квартире летом, когда окна открыты, стоял ровный гул. Но он мне не мешал, я придумал себе, что это почти что шум морского прибоя, который не может мешать.
Но вернёмся в Нью-Йорк. В окна нашей новой квартиры смотрели стены и окна-глаза противоположных домов. Видно было, как там жили люди, особенно вечером, когда включался свет. Тётеньки ходили в трусах и комбинациях, стелили постели, сидели у трельяжей и причесывались, заглядывали внутрь шкафов.
Напротив нашего дома, немного наискосок, находился то ли колледж, то ли частная школа. Над входом учебного заведения висел большой американский флаг - звезды и полосы. Там перед занятиями и в перерывах между уроками гудела толпа ребят. Иногда они с криками выскакивали из дверей и бежали на спортплощадку, расположенную невдалеке. Из нашего окна её не было видно, но, когда я гулял, то видел её - огороженная сеткой, площадка покрыта красной утрамбованной кирпичной крошкой. Ученики там играли в баскетбол или теннис.
В новой квартире спальня родителей выходила окнами во внутренний двор, туда же выходили и окна кухни. Моя комната "смотрела" на улицу, как и гостиная. В гостиной стоял круглый стол с обязательной фруктовой вазой. Дом был с эркерами, т.е. окна как бы выступали вперед, и стол стоял между ними. Диван располагался у стены, под углом к окнам. Напротив - журнальный столик, на котором лежали комиксы, книжки, игрушки. Под столом непременная картонная коробка, набитая обломками игрушек. В этой квартире ванная была поменьше и без окна. Стены в ней были выложены белым кафелем, имелся второй совмещенный туалет.
В гостиной не было люстры. Зато на каждой стене - по два бра, в каждом из которых имелось две свечи. Вместо фитилей в пластмассовые свечи были вставлены маленькие продолговатые лампочки.
Мама обычно долго ходила по лавкам и магазинам, выбирая продукты получше и подешевле. Она с удивлением говорила, что американцы покупают обычно колбасу, грудинку или сыр, граммов по сто - сто пятьдесят, а ведь у них у всех есть холодильники. Она этого не понимала: купил сразу много, и не надо бегать каждый раз в магазин. В России, если ты увидел в магазине что-нибудь хорошее, и есть деньги, то лучше покупать много, а то в другой раз не застанёшь. Мама долго не могла привыкнуть, что здесь можно было купить почти всё и почти всегда. Американцы предпочетали есть всё свежее, ведь в лавках всё хранится лучше, чем в домашнем холодильнике. Однако "наши" покупали всего помногу, а потом доедали не очень свежее и выбрасывали испортившееся.
Отец как-то рассказал смешную историю. Они с приятелем зашли в магазин и купили продуктов. Хозяин, пакуя снедь, сказал, что, если вы организуете банкет или дружескую вечеринку, то он может по очень дешёвым расценкам прислать специалиста по сервировке стола. Приятель ответил, что они русские и купили себе немного продуктов позавтракать, а если, что и останется, то будет чем перекусить перед обедом. Хозяин вытаращил глаза, он знал, что русские могут много выпить, но чтобы столько съесть! То ли приятель отца был шутник, то ли сам отец пошутил, вспоминая этот случай.
Надо сказать, что моё общение с американскими детьми ограничивалось школой и совместными играми во время гуляний в парках или на даче. Иногда на даче мои американские друзья приходили ко мне домой, или я приходил к ним. Но это было очень редко. Мама эти посещения не одобряла. Сама она в гости к знакомым американцам не ходила и никого в гости не приглашала. Отец также общался с американцами только по работе.
Когда я спросил у мамы, почему у нас в гостях бывают только наши, русские, она ответила, что ходить в гости к иностранцам, приглашать их к себе, и вообще, дружить с ними не принято.
Я удивился, но подумал, что если у взрослых не принято, значит, так надо. Поэтому о быте и домашних нравах американцев мы знали очень мало.
Но всё-таки отдельные наблюдения родители накопили. Мама всё время говорила, что американцы очень скупые. Теперь я понимаю, что это, возможно, не скупость, а образ жизни. В Америке трудно жить, если не контролировать свои расходы.
Отец часто посещал приёмы, которые устраивали американские фирмы и правительство США.
Он со смехом говорил, что есть на этих приёмах было почти нечего: бутерброды с сыром и салатом, крекеры. На тарелках лежало что-то очень красивое, но небольшое и невкусное. Отец рассказал, что после одного из таких приемов кто-то из его сотрудников (Ничков или Щегула) сказал: "А теперь, Тимофей, пообедаем в ресторане, что-то под ложечкой сосёт". Я спросил отца: "Может, американцы просто мало едят?" Отец ответил, что на "наших" приемах, которые даёт "Амторг" или наше торгпредство, и где столы всегда ломятся от всякой снеди (балыки, икра, окорока), американцы едят в три горла.
По прошествии времени я понимаю, что ответ отца вовсе не веский аргумент.
Экономия на приемах - это копеечное дело для богатейших фирм. Просто, наверно, на приемах угощение носит символический характер, туда приходят не есть, а беседовать, о чём-то договариваться.
А то, что на "наших" приемах американцы хорошо едят, так это понятно – аппетит хороший, да и угощение бесплатно. В фильме "Бриллиантовая рука" Папанов говорит, что "на халяву" пьют и язвенники, и трезвенники.
Когда я на даче забегал в гости к моим американским друзьям в обеденное время, меня к столу не приглашали, как это сделали бы в России. Я ожидал друзей на веранде, листая комиксы или играя в кубики. Я воспринимал это с пониманием - так у них в Америке принято. В холодильниках у них, наверно, нет ничего лишнего, только на завтрак или обед. Всё рассчитано. А вот у нас всегда есть, что поставить на стол, а если чего не хватит, то можно и в магазин сбегать, за бутылкой, например. У нас так принято. У них всё совсем по-другому.
Дело не в скупости или широте души, а в общественной психологии и укладе жизни. Что лучше, спорить бессмысленно: для них - то, для нас - это.
Разве широта души не есть проявление той самой общественной психологии?
Покупая одежду или предметы быта, мама говорила, что американские товары хотя внешне очень красивые, броские, но непрочные. Вот у нас купишь куртку или ботинки и носишь, пока не надоест. А тут через месяц всё теряет форму и разваливается. Американское барахло, одним словом. Всё же символом плохого качества слыли в то время японские товары. Лучшие же были английские и французские, но очень дорогие. Мама скоро поняла, что дешевле было покупать товары в дорогих магазинах, не в Мейси, где продавали товары для масс, а у Алтмана.
Правда, с очень дорогими магазинами нужно не переборщить, так как в очень дорогих магазинах в ценах учитывают комфорт обслуживания, марку предприятия и его престиж. А за престиж и комфорт, как я понял, мама платить не хотела.
Тяжёлые или громоздкие покупки можно оставлять в магазине, товар доставят по вашему адресу в нужное время. Крупные фирмы развозили товар в пикапах, а мелкие лавочники использовали велосипедистов. По улицам часто разъезжали молодые парни на велосипедах, к рулю каждого велосипеда был привинчен ящик из проволоки, а в нём пакеты и коробки.
Однажды мама пришла с полной сумкой и сказала, что через час нам привезут овощи. Она сказала, что всё бы принесла сама, но руки заняты. Она заказала доставить на дом лук и пять килограммов картошки.
«Сегодня у нас на ужин будет твоя любимая жареная картошка!» – сказала она торжественно. Через час приехал посыльный и привез лук и пять килограммов помидоров. Мама тогда ещё плохо говорила на английском и, заказывая картошку (потейта), назвала слово “томейта”, что означает помидоры. Так, что пришлось мне есть макароны.
Мама решила заняться языком, и к нам стала часто ходить высокая, сухощавая, всегда одетая в строгий шерстяной костюм, миссис Фишер.
Она задавала маме задания, проверяла их и много с ней разговаривала.
Зима в городе была гнилая: лужи, слякоть. А в Централ Парке на газонах серебрился снежок, дети катались на лыжах и санках. Впрочем, на асфальтовых дорожках иногда можно было встретить любителя покататься на роликах.
Наступало Рождество.
12. РОЖДЕСТВО В НЬЮ - ЙОРКЕ
Рождество – это большой шумный праздник, все бегают по магазинам за покупками и дарят друг другу подарки - от машины до открытки. Открытки бывают очень необычные. Например, на открытке может быть изображена башня с часами, а циферблат у часов - стеклянный; или: Санта Клаус летит по небу на оленьей упряжке, лицо у него пластмассовое, шуба из красной материи, наклеенной на открытку. На другой открытке нарисован зимний пейзаж: избушка в лесу, часовня, а снег на открытке выполнен из белой сверкающей крошки.
Мама к празднику покупала цветные бумажные ленты и украшала ими комнаты, прикрепляя ленты под потолком и на стенах. На входную дверь вешали венок из искусственных плотных листьев терновника с красными, как капельки крови, ягодками. Венок мог быть также из живой хвои. Такие венки выставлялись на стеклянных дверях закусочных, лавок, ресторанов. Потолки в них украшались, так же, как у нас в квартире. И, наконец, ёлки. Ёлки были различных размеров и из разных материалов. На улицах города стояли огромные "живые" ёлки, украшенные стеклянными шарами величиной с грэйпфрут, лампочками, серебряным дождём.
В окнах маленьких однокомнатных квартирок на первых этажах и полуподвалах, вечером, при ярком свете, было видно, как молоденькие девушки-работницы (так сказала мама), наряжали маленькие живые или серебряные елочки на столах, стоящих посередине комнаты, или на тумбочках, расположенных в углу.
Люди все куда-то бежали, в руках несли коробки и пакеты, украшенные новогодними рисунками и перевязанные лентами. По тротуарам разгуливали живые Санта Клаусы, раздавая рекламные открытки и поздравления. В центре города зажигалась дополнительная рождественская иллюминация. Шла бойкая предпраздничная торговля.
Мы, конечно, праздновали не Рождество, а Новый год. Мама украшала большую, до потолка, ёлку. На ней отсутствовали бумажные китайские фонарики, со свечкой внутри и запахом воска, не было и зверушек, сделанных из ваты и покрытых глазурью, как на ёлке в Москве.
На елке висели стеклянные, пластмассовые, картонные игрушки. Среди ветвей прятались избушки, замки, фрукты, звери, чулки с подарками, настоящие конфеты и орехи. На тонких шнурках при легком движении воздуха раскачивались хлопушки, но они вовсе не хлопали. Это были картонные трубочки, завёрнутые, как конфеты, в цветную бумагу, с пришпиленной глянцевой картинкой, изображающей цветок, животное, Микки Мауса. Хитрые американцы в некоторые хлопушки помещали сюрприз: солдатика, машинку, брошку. После праздника очень хотелось хлопушки разобрать и посмотреть, что там внутри. Зато на следующий год надо было покупать новые.
Мама украшала ёлку вечером накануне Нового года, уложив меня в постель и наглухо закрыв дверь в спальню. Когда я утром проснусь, то должен буду увидеть прекрасную ёлку и гору игрушек, которые мне принес Дед Мороз. А засыпая, я чувствовал восхитительный запах хвои, видел сны, как будто я в деревне, в лесу с соседскими ребятами. Лето. Вокруг сосны, ёлки и зеленая трава, в которой видна земляника. Набрав корзинки, мы идем по деревне. Золотой петух опять смотрит на меня круглым оранжевым глазом.
Утром я просыпаюсь и вхожу в гостиную. Начинается праздник.
Днём к нам пришли гости, взрослые, несколько мальчиков и девочек. Мама накрыла новогодний, праздничный стол. Первого блюда, к моей радости, не было. В центре стола в большом блюде дымилось жареное мясо с картошкой, зелёным луком и нарезанными тонкими ломтиками помидорами. Рядом стояли тарелки с салатами, колбасой, рыбой. Бутылки с водкой и кока-колой. Мы ели и запивали еду кока-колой, а взрослые пили водку и закусывали. Пили за победу под Сталинградом. Это слово уже гремело в Америке.
Потом мама убрала со стола и принесла чай. На стол она поставила два торта: один, купленный в кондитерской, бисквитный, украшенный кремовыми розами и всякими завитушками. Другой торт она испекла сама, он был слоеный, с заварным кремом и чем-то пропитан. Очень вкусный. Кроме тортов, на столе стояли вазочки с конфетами, американскими, «безвкусными», как говорила мама, и трюфелями «Красный Октябрь» из буфета «Амторга» с довоенным вкусом.
Илюшка Семёнов, мой приятель, запихнул кусок американского торта в рот, кусок был гораздо больше, чем он мог проглотить. Всё лицо он вымазал в разноцветном креме, даже ко лбу прилип зелёный кремовой листок. Его мама, тетя Фира, увела Илюшу в ванную мыться. "И что это он так любит покупные торты, за яркие цвета, наверно," - думал я, а сам уминал кусок за куском мамин торт. Потом, после приезда в СССР, я недоумевал (там, в Америке, мне это странным не показалось): откуда зимой на столе взялись свежие овощи? Однако и сегодня в Москве тоже есть всё, и зимой, и летом, были бы деньги.
Потом мама убрала со стола. Взрослые ушли на кухню допивать водку, забрав тарелки с колбасой и сардинами, а мы начали играть в войну. Девочки стали санитарками, а мы вели бои в «окопах Сталинграда». Мамаев курган соорудили из диванных подушек. Постепенно окопная война перешла в рукопашную схватку, громыхали и опрокидывались стулья и кресла. Пришли взрослые и нас разогнали.
Гости начали собираться домой, долго одеваясь у дверей. Наконец всё затихло.
Я сидел в кресле и листал большую книгу в плотном матерчатом переплете. В книге были цветные глянцевые картинки во всю страницу про полевую и домашнюю мышь, про стрекозу и муравья, про волка и овцу. Мама говорила, что это басни Лафонтена, так написано на обложке. Потом оказалось, что это басни Крылова. Я очень этому удивлялся, не понимая, что человеческие истории могут повторяться в разных странах и эпохах. В мире всё циклично и преемственно. И Лафонтен, и Крылов питались гением древнегреческого раба Эзопа.
Наступил вечер. В окне, на полоске неба над домами, что стояли напротив, загорелись звезды. В мире шёл первый день 1943 года. И я, кусочек необъятного мира, тихо сидел в кресле в далёком огромном городе и листал книжку то ли Лафонтена, то ли Крылова.
Я смотрел мимо книжки на лампочку, желтым пятном сиявшую сквозь пергаментный абажур торшера, и думал: "вот сейчас 43 год, а что будет со мной через десять лет, в 53 году, в 63, в 73. А ведь что-то будет? А я сижу и не знаю!"
Через десять лет, а потом и в 63 году, и в 73, я не вспоминал про мальчика, из города Нью-Йорка, любопытного мальчика, который хотел знать, что с ним будет… Вот мне сегодня про него почти всё известно!
Ёлка ещё долго стояла у нас в комнате и пахла лесом. Когда иголки начали сыпаться, мама их подметала. Потом ёлку разрядили, спрятали игрушки в коробки, вынесли её на улицу и поставили рядом с большими оцинкованными мусорными баками. Приехали чернокожие мусорщики на специальной машине с огромным барабаном, высыпали в крутящийся барабан мусор и забрали ёлку.
Нью-Йорк - огромный город, целлофановый, пластмассовый, глянцевый, с улыбающимся лицом Микки Мауса и утёнка Дайнал Дага в матросской фуражке. Вечером вспыхивают миллионы мерцающих лампочек и огней световых реклам.
На нашей улице всегда относительно тихо, хотя она и расположена недалеко от центра города. Ровным светом горят фонари, шелестят шины редко проезжающих машин. Всё вокруг аккуратно, подметено.
Когда после приезда в Москву я видел загаженные, пахнущие мочой подъезды, разбитые телефонные будки, с оторванными трубками и выбитыми стеклами, я считал, что это последствия войны и послевоенной разрухи. Но прошло 20 лет, 40 лет, подросло поколение, которое о войне знает только по книжкам и кино. По-другому стали одеваться. А в подъездах и лифтах – то же самое. Я сравнивал Москву с Нью-Йорком. Скоро я понял, что сравнивал неправильно. В Нью-Йорке тоже есть районы, где на улицах скапливаются горы мусора, разрисованы подъезды, в общем, существуют настоящие трущобы: Бронкс, Гарлем, частично, Бруклин. Просто там, где я жил, в Манхеттене, проживала другая публика, готовая платить за чистоту.
Когда Лужков вступил в должность мэра Москвы, он нашел деньги на дворников. С начала «рыночных отношений» Москва превратилась в одну сплошную помойку. Торговцы оставляли за собой на улицах тару, бумагу, гнилые овощи и фрукты. Я подумал, что это навсегда, таков менталитет наших людей. Однако появилась крепкая власть, которая, кажется, знала, чего хочет, и всё стало на свои места.
А вот с подъездами и лифтами оказалось сложнее.
Впрочем, и в Москве теперь появляются свои маленькие Манхеттены, где квартиры не предоставляют бесплатно очередникам, а продают. Бесплатное не ценится. Не хочешь жить в хлеву, накопи денег, займи, но купи квартиру и поселись в районе среди таких же, уважающих себя людей! Правда, попадаются БОГАТЫЕ люди с повадками свиней, но у них хоть есть деньги, чтобы оплатить уборку за собой, впрочем, есть и такие "новые русские", которым чистота не нужна.
Человека невозможно перевоспитать, переделать. Только научить. Не умел читать - научили, не знал геометрии - тоже научили. Можно научить ДОБРУ, но насильно заставить поступать по ДОБРУ невозможно Человек может знать, что такое ДОБРО, но поступать совсем по-другому, как велит ему его внутреннее Я. На этот счёт у меня есть своя теория.
13. НЕМНОГО ТЕОРИИ
Всех людей, живущих на земле, можно условно разбить на группы по качествам, которыми они обладают от рождения. Например, одни обладают абсолютным слухом, другие достаточно хорошо поют и играют на музыкальных инструментах, третьим - медведь на ухо наступил. Одни люди прекрасно рисуют, другие могут что-то изобразить, третьи просто не владеют карандашом или кистью. Научить рисовать или петь, или, вообще, чему-нибудь, можно только того, кто к этому предрасположен. Говорят, было бы желание, а научить всему смогут. Да, смогут, но не всех!
Человека с отсутствием слуха невозможно научить сочинять музыку. Даже гениальный педагог на это не способен.
Все люди разные, и талантов в любой области очень мало. Большинство людей со средними способностями могут немного петь, немного рисовать, всего по чуть-чуть.
Какая-то часть общества плохо приспособлена к труду. Велик и разнообразен набор человеческих качеств: способность к точным наукам, или к гуманитарным, склонность к труду физическому, или умственному, честность, верность своему слову или наоборот. Многие качества в человеке пересекаются, причем, в разной степени.
Рассмотрим для примера только одно свойство человека - честность. Такие же рассуждения можно провести относительно других качеств.
Существует небольшая группа людей, которая воровать не будет никогда. Даже когда дети пухнут с голоду, они будут отрывать кусок от себя, но воровать не станут, ни при социализме, ни при капитализме, ни при феодализме. Так устроена у них нервная система, через себя они переступить не смогут.
Вторая группа людей, количеством много большая, чем первая, воровство тоже не приемлет, но если уровень их жизни опустится ниже порога выживаемости, они унесут с общественного поля колосок, хотя для них это действие вызывает большой моральный дискомфорт.
Третья группа рассуждает приблизительно так: «воровать, конечно, очень плохо, я и сам бы никогда не воровал. Но посмотрите, что вокруг творится, так и мне ничего не останется. Не я придумал эти законы, все перестанут воровать, тогда и я стану честным.»
Четвертая группа возможно считает: "Прихватить, что плохо лежит, милое дело. А как же жить, если не воровать?" Вот только их страшит наказание. Если власть сильна, то лучше стараться не воровать, несмотря на моральную готовность. Или воровать ограничено, аккуратно, чтобы не попадаться.
Пятая группа будет воровать всегда, они по-другому жить не могут, считая воровство необходимым условием своей жизни. Эта группа, так же, как и первая, небольшая по численности. Основная масса - 80-90 % могут быть и ворами, и честными, смотря по обстоятельствам. Никаким воспитанием или обучением человека невозможно перевести из одной группы в другую. Вы думаете, что 5-я группа не слышала о 10 заповедях Библии?
Во времена Великой Французской Революции в Конвенте большую часть депутатов составляли люди без твердо очерченных взглядов, их называли БОЛОТО. Но именно они определили судьбы Бриссо, Верньо, Дантона, Робеспьера и других убеждённых вождей, судьбу революции, так как депутатов от БОЛОТА было в Конвенте большинство. Есть ещё и шестая группа. Это поэты и виртуозы воровства, грабят они не из-за денег, а из любви к процессу, воровать для них - всё равно, что творить! Взломать не вскрываемые сейфы, ограбить тщательно охраняемые банки - вот предмет их мечтаний и цель жизни.
Если зигзаг истории приводит к власти людей из 6, 5 или даже из 4 группы, и они расставляют «своих» людей во всех узловых точках государства, принимают нужные им законы, то 80-90 % общества начинают жить по их правилам. Воровство становится не только нормой общения, но и престижным делом.
Первая группа остаётся не у дел, их почти не видно, они «глас вопиющего в пустыне», им жить на земле тошно.
Такое общество обречено! Какие бы красивые слова не говорила лично обогатившаяся власть.
В Германии в 1933 году, используя сиюминутную конъюнктуру, в рамках закона, пришел к власти Гитлер, человек из 5-ой, группы, правда, по другой шкале качеств. Разогнал Рейхстаг, расставил гауляйтеров на «местах», своих людей в «центре». Расстрелял и разогнал неугодных. И высоко образованная Германия, страна Гете, Бетховена, Гегеля, Канта, стала средневековой страной. «Марширн!» Почитание Нюрнбергских законов давало преимущества, землю в восточных провинциях (которые, впрочем, ещё предстояло завоевать) и прочие блага. 90 процентов немцев, добропорядочных бюргеров, проливали кровь на двух фронтах. А что было делать? Первая группа сидела в лагерях.
Прогнали Гитлера, и страна в одночасье стала снова цивилизованной. До сих пор немцы удивляются, что это было у них за помрачение мозгов, и каются в содеянном. А ведь никакого умопомрачения не было! Просто так сложилась история.
Людей переделать невозможно, жизнь сама должна всё расставить по своим местам: воров - в тюрьму, честных - к власти.
14. ЗИМА В НЬЮ – ЙОРКЕ
В город пришла зима, холодная ли? Это как посмотреть. Если иметь в виду, что Нью-Йорк расположен на широте Сочи, то зима холодная. А если сравнивать с Москвой, то очень даже тёплая: 9-12 градусов. Снега мало, на тротуарах - слякоть.
Мама стала брать меня с собой в близлежащие магазинчики, а иногда даже в центр. Мы были несколько раз на Бродвее и Пятой авеню.
Вначале о магазинчиках. Это небольшие мясные, молочные и фруктовые лавки, кондитерские и галантерейные магазины. Американские кондитерские не шли ни в какое сравнение с кондитерской, что на Пятницкой. Конечно, обёртки конфет и упаковка в них гораздо красивее, но запах в помещении и вкус конфет и шоколада совсем иной. Впрочем, магазинов в довоенной Москве я не помню, кроме кондитерской на Пятницкой, зато послевоенные впечатления очень яркие.
Мне, в своё время, как и всем рабочим, инженерам, студентам Москвы пришлось много работать в больших и малых овощехранилищах, где мы перебирали начинавшую гнить картошку, капусту, морковь. Разгружали вагоны с арбузами, ящики с цитрусовыми. Ходили по грязной, смрадной мякоти гниющих слив, капустных листьев. В магазинах этот товар выглядел не намного привлекательнее. Неопрятные тётки в грязных передниках взвешивали фрукты и овощи, гнилые вперемежку со свежими. В ответ на просьбу убрать гниль они злобно кричали: «А я что ли платить за эту гниль буду!» Перекричать их было невозможно. Таковы маленькие грани большого социализма. Тётки плевать хотели на покупателей, они от них не зависели. А покупатели зависели от них, и вообще, от всех: мясников, домоуправов, дёвчонок, которые выписывали справки в учреждениях, чиновников...
Между нашим домом и Централ Парком находился 25-этажный дом. В этом доме на первом этаже располагалась фруктовая лавка. Часть фруктов выставлялась на лотках, прямо на улице под парусиновым тентом перед входом в лавку. Там красовались апельсины, яблоки, бананы, сливы и масса других фруктов. Всё свежее и ароматное. Иногда из лавки на улицу выходил хозяин. Он почтительно протирал яблоки и апельсины, перекладывал фрукты, как будто с каждым экземпляром у него установились давние, особым образом сложившиеся личные отношения. Каждый фрукт или гроздь винограда можно было выбрать самому покупателю и заполнить пакет. Мама этого не делала, а доверяла хозяину. Кроме того, она всегда покупала помногу. За это хозяин и продавец её очень уважали и относились доверительно. Однажды, когда мама на сносном английском разговаривала с хозяином, в лавку вошла молодая дама в меховом манто. Хозяин сразу заулыбался во все зубы. Она купила несколько слив, апельсинов и ананас, мило улыбнулась, расплатилась и ушла. Минут через пятнадцать, когда мама ещё болтала с хозяином - дама вернулась и попросила заменить две сливы. «Они оказались помятыми» - строго сказала она. «Ты же сама их выбирала» - подумал я.
Хозяин извинился и заменил сливы. Дама вышла, обдав меня запахом духов. «Вы знаете, кто эта миссис?», - спросила мама.
- «О да! Эта дочь владельца нашего небоскреба», - ответил хозяин.
- «И охота ей было из-за двух слив спускаться на лифте, а потом снова подниматься», - сказала мама на русском, обращаясь ко мне.
- «Наверно, эта тётя большая жадина»,- ответил я. Потом мне стало понятно, что у всех американцев мелочная бережливость в крови. Все они считают каждую копейку, («аж, противно»,- как-то раз сказала мама.)
Услужливость продавцов, чистота в помещениях, качество товара – всё направлено на то, чтобы покупатель купил и пришел ещё раз. От этого зависит благополучие хозяина.
В мясной лавке, которая находилась недалеко от нашего дома, был кафельный пол, посыпанный опилками. За спиной продавца в белом, как у повара, колпаке висели колбасы разных сортов: тонкие, тёмно-коричневые, с белыми вкраплениями жира, толстые, розовые окорока, сосиски, рулеты. Мясо не рубили, а пилили электропилой прямо за прилавком. Вкусно пахло копчёным.
В шкафах за стеклом разложены полуфабрикаты: отбивные, бифштексы, стэйки. Рядом – сопутствующие товары: баночки с маcлинами, огурчиками, помидорами и перцем.
После покупки продавец просто рассыпался в любезностях, как будто он являлся твоим другом навек. Это выглядело фальшиво, но так здесь приятно. Про общение с мясниками у нас на родине я и вспоминать не хочу, чтобы не портить настроение.
В 70-тых годах я прочитал роман Стейнбека «Зима тревоги нашей». Мне запомнилась одна деталь - там было дано описание бакалейной лавки, в которой служил главный герой: «Итон щелкнул выключателем, и холодная голубизна неоновых трубок залила нарезанные копчености, сыры, сосиски, отбивные бифштексы и рыбу. Лавка засияла отражённым светом… Итон, залюбовавшись, обвел её глазами - органные трубки консервированных томатов, капеллы баночек с горчицей, с оливками, сотни овальных гробниц из сардинных коробок».
Когда я был в Америке, я очень скучал по дому, а тут, живя в Москве, в семидесятых годах, вдруг страшно захотелось попасть в Нью-Йорк, прогуляться по улице, посетить чистенькие лавочки и купить что-нибудь свеженькое, без ругани, очереди и трёпки нервов. Прошло некоторое время, и ехать оказалось никуда не надо. Всё само приехало в Москву...
Как-то мама пришла с улицы очень возбужденная. «Ты знаешь мистера Маклоски?» - спросила она. Я знал мистера Маклоски. Это был владелец молочной лавки, где мы обычно покупали молоко и сыр. У него была просторная лавка, в торговом зале всегда стоял острый сырный запах.
«Так вот», - продолжала мама, - «он пять раз разорялся. Первый раз в кризис 29 года, потом у него заболела дочь, и он истратил все деньги на её лечение. При капитализме никто не может быть уверенным в будущем, не то, что у нас». Я, конечно, был с ней абсолютно согласен, но…
«Сдался ей этот мистер Маклоски, лучше бы мне купила новый мяч, а то старый случайно порвался», - подумал я и из вредности ответил: «Мистер Маклоски, судя по лавке, сейчас не бедствует, а та толстая тетка, которая стоит за прилавком, наверно, его дочка. На вид она совсем не больная, скорее всего, вылечилась. И вообще, если он пять раз разорялся, то шесть раз он опять становился на ноги. Так что, тот, кто хочет работать, в этой стране не пропадет», - заключил я.
Мама в изумлении открыла рот от неожиданности, не зная, что ответить.
Несколько раз мы ходили на Бродвей в кино. Смотрели фильмы Диснея «Бемби» и «Фантазию». Бродвей - довольно широкая, очень длинная улица. Море света, кинотеатры, кафе и прочие развлекательные заведения расположены только в пределах нескольких центральных кварталов, а на остальной части, это - обыкновенная улица. Каждый кинотеатр светился тысячами разноцветных мигающих лампочек. Названия кинотеатров и рекламы кинофильмов горят огнем неоновых трубок. Рядом горят рекламы кафе и ресторанов, причудливые, исполненные с большой фантазией: то это огромная, величиной в два этажа пивная кружка с пульсирующей, то вздымающейся, то опадающей пеной из неоновых трубок, то это красный мигающий рак. На улице установлены и осветительные фонари. Только их совсем не заметно. Мне это огненное море не понравилось. Как-то грубо било по глазам.
Вот Пятая авеню мне была больше по душе. Там струился рассеянный загадочный свет от витрин с дорогой одеждой, парфюмерией. Розовые, фиолетовые подсветки товаров. Мягкие цвета драпировок, среди складок которых в витринах ювелирных магазинов лежали драгоценности. Никакого безумства света.
В фойе кинотеатров продавались журналы, комиксы, конфеты, мороженое, вездесущая жареная кукуруза «поп корн», арахис. Двери в зрительный зал всегда открыты. Сеансов нет. Программа крутится непрерывно и состоит из основной ленты, документальных фильмов, нескольких мультиков. Перед документальной частью на экране появляется лицо президента, играют гимн США. Все встают.
Смена зрителей происходит прямо во время демонстрации фильмов непрерывно, правда, проходы просторные и ступеньки подсвечиваются лампочками. В зале не темнота, а полумрак. Все жуют конфеты, хрустят кукурузой, шелестят обёртками.
Мама подошла к негру в ливрее, который прохаживался в фойе, и спросила, когда начнут показывать «Бемби». Он назвал время, и мы подождали в фойе, я скоротал время за какой-то игрой, игровых автоматов вокруг было много. Потом мы вошли в зал. Фильм мне очень понравился. Звери с добрыми человеческими голосами и глазами. Сюжет драматичный и очень трогательный: пожар в лесу, весна, любовь, смерть, и Вечная Жизнь, краски яркие.
Я хорошо помню сюжет, так как потом смотрел «Бемби» в СССР, наверно, власти закупили у Диснея ленту, или она досталась, как трофей. А вот «Фантазию». которая мне тоже понравилась, я совсем не помню (в Союзе она не шла), только отдельные фрагменты: вот смешной Микки Маус дирижирует оркестром; танцуют в воздухе среди цветов эльфы с крылышками, как у стрекоз; в античном лесу бродят влюбленные кентавры. И, наконец, запомнился марш доисторических чудовищ по пустыне, идущих в "далёкую даль." Пыльный ветер, буря. Динозавры падают один за другим и умирают от жажды. Гигантские туши засыпает песок. Через многие тысячи лет их огромные скелеты белеют в необозримых песках пустыни.
Именно под влиянием этих кадров и чтения книги Конан Дойля «Затерянный мир» я решил стать палеонтологом, хотя до этого всегда хотел работать только дворником.
В эту зиму мы посетили самый высокий небоскреб мира – Эмпайр Стейт Билдинг, в 102 этажа. Тогда в Нью-Йорке, да и во всем мире это было самое большое здание. Потом, в 70 годах, в городе появились два более высоких небоскреба - близнецы, Международного Торгового Центра. Теперь, после 11 сентября 2001 года, их больше нет, и ЭМПАЙР снова - самое высокое здание города. Жизнь прошла ещё один замкнутый круг.
В небоскребе на большой высоте располагалась смотровая площадка. За небольшую плату мы обозревали окрестности в специальный бинокль. Далеко внизу ползали люди-муравьи. Крыши домов были плоские, а не двускатные, как в Москве. Я подумал, что высота смотровой площадки, наверняка, больше высоты Эйфелевой башни, но я теперь совсем не боялся высоты. То ли повзрослел, то ли был уверен, что на самолётах больше летать не придется, а напрасно!
Отец приходил с работы поздно. Ужинал на кухне. Мама разогревала ужин и ставила на стол из холодильника пару бутылок пива и воду. Пиво было американского производства марки «Блю Рибн», а вода - «Севен ап» или ДЖИНДЖИРЕЛЛА. Сегодня всё это можно купить в Москве, причём, в тех же бутылках, что и 50 лет назад в Америке, кроме американского пива, которое у нас не популярно.
Как-то раз, когда отец вышел в спальню за газетой, я отхлебнул пива. Оно оказалось очень противным и горьким. А вот вода была вкусная, с пузырьками, которые шибали в нос, как кока кола. Мама пить эту воду мне разрешала редко, она считала, что это всё химия, и пить надо молоко или есть простоквашу.
Помню ураган в городе. Некоторые деревья под утро лежали прямо на асфальте тротуара вдоль гранитной ограды Централ Парка с вывернутыми кверху корнями, между которыми торчали глыбы земли. В городе тоже были кое-какие повреждения. Всю ночь накануне шёл проливной дождь, хлестал в моё окно. Ревел ветер. Было страшно. Я очень боялся, что находящиеся невдалеке небоскребы рухнут на наш дом.
15. РАЙ БИЧ
Лето в Нью-Йорке стояло настолько душное и жаркое, что, по словам взрослых, жить в такой жаре было просто невозможно. Впрочем, я то на собственном опыте знал, что в Африке бывает ещё более жарко! Кондиционеров в наших квартирах не было. Они стоили тогда ещё очень дорого, имелись только в офисах «Амторга».
В первый год нашего пребывания в Америке родители сняли дачу пополам с нашими друзьями, сотрудниками «Амторга», в небольшом курортном городке недалеко от Нью-Йорка, который был расположен на берегу Атлантического океана. У друзей был сын Алик, чуть постарше меня, и дочка Мирра, совсем большая. Она училась в третьем классе.
Городок располагался на самом берегу океана, маленький, зелёный и чистенький. На центральных улицах - асфальт. Магазины, витрины, товары - всё, как в Нью-Йорке. Такие же торговые автоматы, прилавки. Дальше от центра городка асфальт исчезал, превращаясь в дороги, покрытые утрамбованным чёрным шлаком. Как-то раз я на бегу споткнулся, упал на эту дорогу и проехался по ней, сильно ободрав колени, руки и даже лоб. Мама меня долго ругала, чуть не плача, хотя по логике вещей, плакать должен был я, несчастный, измазанный в крови.
Вдоль шлаковой дороги на нашей улице стояли деревянные дачи в один или два этажа, щитовые, как теперь сказал бы я, совсем не похожие на рубленые избы в деревне. Дачи покрашены в самые различные цвета, все - различной архитектуры. Вокруг дач - подстриженный газон, обрамленный живой изгородью из кустарника с твердыми темно-зелеными листочками величиной с ноготь; много цветов.
Отец, когда приезжал на воскресенье, любил, взяв меня за руку, ходить по улицам, рассматривая и обсуждая дачи. Какие-то строения ему нравились, а какие-то, не очень. Мне эти прогулки очень надоели, и я всеми правдами и неправдами пытался от них отвертеться.
Однажды отец привез велосипед. Большой, почти как у взрослых. Он, конечно, был трёхколесный, но зато с цепной передачей на задние колеса, а не как у соседских малышей, которые на своих детских велосипедах крутили педалями переднее колесо. На моей машине я крутил педалями большую шестерёнку, которая передавала движение через цепную передачу на задние колеса, поэтому у меня скорость была выше, и на гонках я всех обгонял. Этот велосипед запечатлён на фото, где я стою рядом с Джимми на детской площадке в Нью-Йорке.
На первом этаже нашей дачи была застеклённая веранда, в центре которой стоял стол с обязательной вазой с фруктами. У стены располагался мягкий диван. С веранды можно было пройти в гостиную и на кухню. На втором этаже находились спальни. Обедали мы на кухне, а играли вечером или в плохую погоду на веранде.
Иногда все собирались за столом в гостиной. В хорошую погоду мы пропадали на пляже. Что такое отдых на пляже и купанье в море, я впервые ощутил в Рай Биче. Прогулки по берегу Индийского океана в Карачи и Атлантического океана в Нигерии были не в счёт. Здесь пляж представлял собой широкую полосу крупного жёлтого песка, перемешанного с очень мелкими белыми и розовыми ракушками. На песке кое-где лежали морские звёзды, крупные и мелкие. Ползали раки-отшельники с круглыми витыми ракушками на спине. Плоских двустворчатых чёрно-зелёных ракушек, какие попадались у нас в пруду в деревне, здесь не было.
Во время отлива океан отступал очень далеко, открывая плоское, покрытое тёмно-коричневым, почти чёрным илом, дно. На дне поблескивали лужи, оставшиеся после отступления «большой воды». В больших лужах и малых лужицах жили, не успевшие отступить с океаном, многочисленные обитатели моря: маленькие рыбки, крабы, мелкие медузы, причудливые водоросли.
Я любил часами бродить по дну, загребая ногами ил и соединяя лужи каналами в сложную единую водную систему. Рыбки по созданным мной каналам переплывали из одной лужи в другую, как бы участвуя в моих играх. Валяться и просто загорать на песке я не любил. Когда я уходил слишком далеко от берега, мама начинала волноваться и звать меня обратно. Она боялась (кто-то ей сказал, что прилив наступает очень неожиданно и быстро) что, когда настанет прилив, я не успею добежать до берега и утону. Как будто она сама не видела никогда прилива и не могла оценить скорости повышения уровня воды. Странные эти мамы!
На снимке, сделанном на пляже в Рай биче, я нахожусь на переднем плане. За мной удобно расположилась тётя Фира, рядом - её сын Илюша...
Потом я видел много пляжей: Сочи, Джубга - берег Черного моря. Паланга, Юрмала - Прибалтика. Судьба заносила меня и на Белое, и на Охотское море. Однако, такого крупного, желтого, обитаемого морскими жителями песка, я нигде больше не видел.
Во время отлива по дну можно дойти до гранитной гряды, далеко уходящей в море. Гранит там твердый, черный с крапинками. На Черном море скалы светлого цвета и какие-то трухлявые, как старое печенье, песчаник, одним словом. А вот такие же гранитные скалы, как здесь, я видел на Белом море. Однако от соприкосновения с водой там сводило холодом ноги, и "живности" на пляже почти не было.
На гряду мама меня отпускала только вместе со взрослыми. По гранитным глыбам я лазал с большим интересом, представляя себя бесстрашным путешественником. Как-то раз в трещине между скалами я нашел живого меченосца. Он состоял из большого, круглого и плоского панциря зелёного цвета, твёрдого пластинчатого брюха и костяного хвоста в виде меча. Вот было радости!
На пляже можно было взять складные шезлонги, лежаки, разноцветные зонтики от солнца. На специальной площадке продавали мороженое, крем-соду и кока колу. С тележек на колесах можно купить длинные булочки, их разрезали пополам, мазали горчицей и вкладывали внутрь горячую, ещё шипящую сосиску, которая жарилась тут же на большёй электросковородке. Это лакомство почему-то называлось «Горячие Собаки». Пляж привлекал своей чистотой, то ли за ночь всё убирали, то ли не мусорили.
На пляже, куда мы ходили, народу было совсем немного. Влево и вправо, на сколько хватало глаз, тянулась полоса прибрежного песка, кое-где вдалеке виднелись горстки людей.
На фотографии в кадр попала вся наша семья. На переднем плане стоит отец, который даже на пляже не выпускает из рук газеты. Вдалеке, у воды мама что-то полощет в воде, справа у воды нахожусь я. На другом снимке мама приводит в порядок мои штаны. Вдалеке видны строения "Плей Ленда".
Однако главный пляж находился неподалеку от Рай Бича в районе «Плей Ленда», огромного развлекательного парка, расположенного на берегу океана. Там рядом с пляжем находились открытые и закрытые бассейны, вышки для прыжков, водные аттракционы. Я думаю, что «Плей Ленд» был предшественником «Дисней Ленда», которого тогда ещё не было.
На территории парка располагались всякие аттракционы: тиры, игровые автоматы. Карусели, кабинки которых, вращаясь по кругу, качались вверх-вниз и одновременно крутились вокруг своей оси. Имелись гигантские колеса и «Русские горки», которые в СССР называли «Американскими». «Русские горки» представляли собой рельсовую дорогу, проложенную высоко над землей на железных сваях по замысловатой траектории, которая включала в себя крутые горы, различные спирали, и участки пологого движения. По рельсам катились вагонетки с орущими от избытка чувств пассажирами. В парке всегда бродила толпа народа, среди которого наблюдалось много мужчин в белой морской форме и пехотинцев в одежде цвета хаки. Толпа жевала жареную кукурузу, арахис, мороженое, сладкую цветную вату и особое лакомство: печёные яблоки на палочке, облитые красной стеклянной глазурью. В ларьках продавались сувениры, пакетики с изюмом и инжиром. А вот петушков на палочке там не продавали. В послевоенной Москве самым любимым моим лакомством после мороженого были петушки и зайчики на палочке.
В Рай Биче на «Плей Ленде» мы купили сувенирную тарелку с изображением индейца в парадном головном уборе, тарелка до сих пор висит на стене в моей квартире...
Я очень быстро перезнакомился с соседскими ребятишками у машины с мороженым. Утром по улицам городка медленно проезжала машина-пикап белоснежного, как холодильник, цвета. Укрёпленный над радиатором колокольчик, громко звонил на всю улицу. На звук колокольчика из окрестных дач высыпала детвора. Машина останавливалась, и шофёр в белой куртке открывал дверцу кузова-холодильника, доставал из лючка окутанное белым морозным инеем холодное лакомство различных сортов: шоколадное, фруктовое, сливочное.
Я тоже просил у мамы центы и бежал к машине. Мороженое продавалось в остроконечных вафельных стаканчиках или в форме сандвичей, в два или в три разноцветных слоя.
Мама со смехом любила рассказывать случай, когда она однажды попросила у меня кусочек мороженого. Я ответил, что оно очень холодное и у мамы заболят зубы.
Я такого случая не помню.
Вместе с соседскими мальчишками я бегал по окрестным паркам, вокруг пруда с лебедями, в зарослях на задних дворах дач. Там среди кустарников росли странные кусты, не похожие на нашу крапиву, но такие же жгучие. От них у меня на коленях всегда красовались волдыри. Мама их смазывала какой-то белой пастой. В этой пасте ходила добрая половина мальчишек городка.
Когда наступала ночь, в чёрном небе загорались тысячи ярко светящихся точек, которые быстро перемещались и кружили в темноте. Это летали светлячки, маленькие чёрные жучки с мясистым, желтоватым светящимся брюшком. Я таких светлячков нигде больше не видел, даже в Грузии с её цикадами. Я отловил несколько этих звездочек и посадил в банку, на другую ночь они уже не зажглись, видать, не хотели гореть в неволе, хотя жучки в банке оставались живыми. А ещё в Рай Биче в парках летали большие бабочки, они переливались синими и зелёными цветами. Таких бабочек я тоже больше нигде не видел.
В Рай Биче мы снимали дачу в 42, 43 и 44 годах. Причем, в разных местах городка. Я любил проходить мимо прошлогодних дач и вспоминать, как мы там жили раньше.
В сезон 43 года я познакомился с мальчиками, возрастом немного постарше меня. Мы играли в войну, катались на велосипедах, потом стали играть в магазин. Мальчишки раздобыли где-то две большие картонные коробки из-под бананов, стеклянный кувшин, приспособление для выдавливания сока. Меня попросили принести из дома несколько апельсинов, сахар, пару стаканов и тарелку со льдом, который я наковырял из специальной коробочки в морозилке. Судя по приготовлениям, игра обещала быть интересной. Мы поставили коробки на бок, на них поместили кувшин. В кувшин налили воды с апельсиновым соком, отжатым из моих апельсинов, добавили сахара, льда. После этого мальчишки стали за импровизированный прилавок и начали продавать публике, возвращавшейся с пляжа, наш напиток, который они назвали «Айс Кол». Жара. Дорога до пляжа неблизкая. Пот льёт градом. Люди с удовольствием пьют апельсиновую воду со льдом и платят какие-то денежки. Тут я сообразил, что это никакая не игра, а в чистом виде предпринимательство - бизнес. Идеология, на которой я вырос, воспитала у меня презрение к торгашеству, бизнесу. Стало как-то не по себе. С одной стороны, я был доволен, что старшие ребята приняли меня в игру, но, с другой стороны… В общем, это не понравилось и я вышел из акционерного общества, оставив там свой "начальный капитал".
А вот взрослые американцы поощряли мальчишек, они готовы были платить и покупать наш напиток, хвалили ребят за энергию, сметку, хотя многим было рукой подать до дома, где, наверняка, в холодильниках стояли запотевшие бутылки с пивом и водой.
Так закончилась моя первая и единственная попытка заняться предпринимательством.
Лето медленно уходило, шелестя листвой парков и дробью тёплых дождей, барабанивших ночью по крыше дачи. Мы загорали на пляже, правда, плавать в то время я так и не научился. Лежать на солнце я тоже не любил, поэтому все больше бродил по отливному дну, изучая морскую живность. Играл с соседскими мальчишками и девчонками.
На соседней даче жила светловолосая девочка Мэри, немного старше меня. К ней часто приходили подружки, они играли в куклы и с шумом бегали по лужайке рядом с домом. Когда подружки отсутствовали, Мэри было скучно, и она приходила к Мирре, с которой мы жили в одном доме. Мы на веранде рассматривали книжки, раскрашивали картинки, строили дворцы из кубиков. Я рассказывал про Москву, про войну с немцами. Знания были почерпнуты из кинохроник. Для Мэри война происходила где-то на Марсе. Она слышала, что кто-то где-то с кем-то воюет. Она очень быстро усвоила содержание моих рассказов и задавала массу вопросов, некоторые ставили меня в тупик. Вообще-то мне с ней было не так интересно играть, как с Аликом, Полом или Джоном. В войну она играть не хотела, драться с ней было неинтересно. Мои рассказы про войну она внимательно слушала, но сама война ее не интересовала. Вопросы её касались совсем не военных подробностей. Как-то раз я ей рассказывал, как в Красной армии ещё до войны готовились к борьбе с танками противника. Тренировали специальных собак. На тренировках под танком привязывали еду, собака, увидев танк, сама бросалась под него. Предполагалось, что во время войны к спинам собак будут прикреплять взрывчатку, и они взорвут танки. Я узнал про это из какой-то довоенной кинохроники, где подробно рассказывалось о том, как наша непобедимая армия готовилась к войне. Правда, в кинохрониках военного периода кадров использования собак против танков я никогда не видел.
Выслушав мой рассказ, Мэри немного подумала и сказала: «конечно, лучше, если погибнет собака, а не человек. Но всё же - человек ухаживает за собакой, кормит её, она его любит, а он заранее знает, что готовит своего хвостатого друга на смерть, это почти предательство». Я даже растерялся от такой постановки вопроса, не зная, что ответить. Я почему-то думал, что собаки, взорвав танк, остаются живыми. Конечно, Мэри права. Собаки в бою должны были погибнуть, и это сразу поняла маленькая американка своим практичным умом. Я расстроился.
Однажды рано утром я выскочил на улицу. Вчера я оставил в траве самолёт, а всю ночь шел дождь. Надо было отыскать игрушку и высушить. На соседнем участке, около дома, я увидел Мэри. Она стояла ко мне спиной, затем нагнулась, что бы понюхать цветок. Ее короткая юбочка задралась кверху, и я увидел ее голую попку. Надо же, - подумал я, так торопилась понюхать цветок, что забыла надеть трусы. Ничего интересного я для себя не увидел, попка, как попка. Я видел точно такие же у девчонок в Алма-Ате в бане. Но вдруг меня пронзило какое-то острое незнакомое чувство. Не любопытство, а что-то еще. Мне очень захотелось разглядеть попку Мери поближе. Я сделал несколько шагов к изгороди. Оказалось, что Мэри ничего не забыла, просто ее трусы были телесного цвета.
Я тогда не мог толком понять, что же меня так поразило. Теперь я знаю, что это во мне впервые зашевелился Великий инстинкт – голос пола, проснулся, но, очевидно, ещё очень рано, и не был услышан.
К девочкам я еще долго относился, как к товарищам по играм.
В 44 году мы сняли простенький однокомнатный бунгало на одну семью: жили только я и мама.
Легкая постройка была без потолка - одна двускатная крыша. На кухне, как обычно: холодильник, электрическая плита в четыре конфорки. Сквозь щели комнату пронизывали острые лучи солнца. Из открытого окна доносилось пение птиц и запахи трав. У крыльца росли огромные красные и желтые тюльпаны.
Весна превратилась в лето. Лето незаметно пролетело. Осенью мы покинули Рай Бич, и, как оказалось, навсегда.
16. ШКОЛА
Осенью 43 года мама определила меня в американскую школу. В русскую по молодости не взяли, а в подготовительный класс американской школы я подошёл. Там не столько учились, сколько играли, поэтому, прекрасно разговаривая на английском, я так и не научился писать и читать.
Сначала мама хотела меня устроить в учебное заведение напротив нашего дома: ходить близко и вообще удобно. Она даже привела меня в эту школу. Пока она куда-то ходила, я оставался один в вестибюле. Меня окружила стайка мальчишек. Они бесцеремонно разглядывали меня, нагло обсуждали, задавали какие-то вопросы. Кто-то даже толкнул. Они явно рассматривали меня как будущего младшего соученика. Мне это не понравилось, по сегодняшним меркам, это попахивало «дедовщиной».
Однако, по какой-то причине меня туда не отдали, а отвели в "Паблик Скул" - муниципальную школу.
Меня сначала туда водила мама, а потом я привык и ходил сам. Помню огромный зал на первом этаже. Там выстраивались все классы. Ученики каждого класса строились в затылок друг другу. Приходили учителя и уводили классы в учебные комнаты. В нашем классе вешалка стояла прямо в комнате, напротив окна. Она закрывалась большой дверью на роликах. На двери были нарисованы картинки из американских сказок.
В школе велось смешанное обучение. Я очень плохо помню, что мы там делали. Лишь отдельные эпизоды.
На доске в столбик написаны слова. Учитель указкой отмечает слово, которое все ученики по очереди должны прочесть. Пока до меня доходила очередь, я запоминал это слово и произносил его без запинки , якобы читал. И получал «отлично». Но отметок нам не ставили, просто в тетради, напротив выписанных и сданных слов, учитель приклеивал бумажную звездочку, золотую, если на «отлично», и серебряную, если на «хорошо». А иногда ставил просто штамп - несколько птичек под хорошо выученным текстом.
В школе имелись биологический, географический, исторический и другие кабинеты. Нас иногда туда водили и показывали экспонаты. Часто мы вырезали и клеили. Например, в коробке из-под обуви нужно было смастерить спальню, гостиную или кухню. Вырезать окна, повесить занавески, склеить мебель. На пасху мы клеили корзиночки с крашеными яйцами и серым зайчиком, держащим в лапах эту корзинку. Так что никаких особых знаний я в этой школе не получил.
Познакомился с мальчиками. Но дружбы не возникло, наверное, потому что общались только на переменах, а жили далеко друг от друга, и знакомство не переросло в дружбу через игры вне школы. Правда, как-то раз я встретил в Централ Парке двух соучеников, которые меня даже не заметили, так как занимались очень важным делом – поставив двухколесный велосипед на седло, они, что было силы, крутили колеса, ничего не замечая вокруг. Я не стал их отрывать от дела.
В классе училось несколько негров, наверняка, не из бедных семей. Какого-то особенного отношения к ним я не заметил. Все играли на переменах вместе.
Незаметно прошла зима 43 года. Без особого энтузиазма я продолжал ходить в американскую школу. Взрослые очень повеселели. Наши наступали на всех фронтах. Приближалась победа. Мы играли в Сталинград, в Курскую битву. Кинохроники показывали радостные лица солдат и жителей освобожденных городов, салюты в Москве.
Я все чаще видел во сне Москву, нашу коммунальную квартиру, деревню. Очень хотелось домой. Иногда во сне являлся Китай, улицы Чунцына, собака Нелька.
Как-то раз я проснулся в холодном поту. Огромная обезьяна тащила меня за руки через какой-то индийский город и пыталась запихнуть по трапу на самолет.
Наступала весна. Пасха в американской школе отмечалась пасхальными зайчиками и крашеными яйцами. В семье, естественно, яиц не красили и Пасху не замечали.
Шло последнее лето пребывания в Америке. Мы опять сняли дачу в Рай Биче. Как я уже писал, это был летний домик - легкое бунгало. В Рай Биче я чувствовал себя старожилом. Знакомый пляж с отливами, приливами и скалами, парки. Знакомые мальчики и девочки. Пикники, американская крапива, мороженое. Лето пролетело быстро, и теперь мне предстояло поступать в первый класс русской школы при консульстве. Прошёл год, и я по возрасту проходил.
Писать и читать я не умел. Опыт посещения американской школы показал, что читать и писать по-английски, научиться практически невозможно. Буквы одни, а произносить их надо совсем по-другому, причем, в каждом слове по-разному. Зачем тогда вообще нужны буквы. Американцы, очевидно, сами мучались, изучая свой язык, и называли это противоестественное явление ругательным словом «спелинг».
В порядке подготовки к поступлению в русскую школу, мама пыталась научить меня какому-нибудь стишку. Она много раз повторяла один стишок: «Шел пароход из Испании…». Запомнить стих оказалось совершенно невыполнимым делом:
«Шел пароход из Испании,
Шел уже несколько дней…»
Эти строчки я до сих пор помню. Но дальше…. Кажется, и тогда я этот стих до конца не выучил.
Я очень волновался перед школой, а вдруг я ничему не смогу научиться? Страшно! Настроение было очень плохое, подавленное. Но всё оказалось не так уж безнадежно. Методики, по которым обучали грамоте миллионы советских детей, оказались непобедимыми. По ним можно было научить грамоте не только меня, но и мишку «Никака».
Нас учили по большим "Картонным Таблицам", привезенным из СССР. На таблицах печатные и прописные буквы слагались в слоги: М-А, МА-МА, Р-А, РА-МА. Рядом картинки мамы и рамы. Читать я научился быстро. Всё по плакатам. Буквы сами складывались в слова, слова в предложения. Предложения оказались мыслями, записанными на бумаге, а мыслей у меня было много. Считать я тоже научился довольно быстро…. По методике.
Русская школа для детей сотрудников советских ведомств в Нью-Йорке располагалась в большом здании на «Ист». Как оно выглядело снаружи, я просто не помню. На первом этаже находился вестибюль из белого мрамора и спортзал. В этом зале вся школа собиралась для читки сообщений и сводок с фронта. Прямо над спортзалом на втором этаже находился актовый зал со сценой. На второй этаж вела широкая лестница тоже из белого мрамора. На втором этаже находились аудитории, где занимались старшеклассники. На третьем этаже располагались какие-то служебные помещения, в которых учились младшие классы. В общем, помещение строилось не под школу, под школу его всего лишь приспособили впоследствии. Поскольку учеников в школе находилось мало, а комнаты были большие, то учиться было удобно.
В первый класс, где я учился, ходило всего пять человек - мальчики и девочки. В коридоре как-то раз я услышал разговор между учительницами. Они говорили о том, какие мы все трудные ученики, как с нами тяжело работать, как учителя устают. Я запомнил этот разговор. Когда через год я в Москве пошёл во второй класс, у нас во 2А класс ходило 42 ученика. Ребята, почти все пережившие войну в Москве - сорвиголовы. Что творилось на переменах, трудно передать. На уроках шумели; кто-то очень хотел учиться, а кто-то и не хотел.
Я вспомнил этот разговор учительниц в Америке уже в Москве, после моего московского опыта, и он мне показался просто смешным. Конечно, московским учителям доставалось гораздо больше. Возможно, мои «американские» учительницы просто давно не были в России и забыли, что такое класс в 40 человек. Я подумал, что после своего возвращения в СССР они быстро поймут, что их работа в Америке - настоящий курорт.
"Хотя, если с каждым учеником как следует заниматься, то и с классом в 5 человек можно очень устать - продолжал размышлять я, - а с московским классом, если на ребят не обращать внимания (пусть себе бесятся), то можно совсем не устать. Впрочем, от одного шума голова всё равно заболит. Как всё сложно в этом мире!"
В школу меня возили на служебной машине отца. Шофером работал американец, служащий «Амторга», по фамилии Эйлин. Его предки, сами родом из Одессы, позаботились о том, чтобы сохранить в семье знание русского языка. "Поэтому-то его и взяли на работу в «Амторг», - думал я.
В Америке не так давно прошла предвыборная компания, сторонники Рузвельта носили трехцветные красно-бело-синие значки, а его соперники-республиканцы, сторонники Дьюи - белые. Эйлин меня спросил, за кого я? За Дьюи или за Рузвельта? На что, без запинки, получил мой ответ: конечно за Рузвельта, потому что Рузвельт - за Сталина.
Постепенно я входил во вкус чтения. Сначала шли в ход книжки, в основном, с картинками и небольшим текстом. Затем, смешные рассказы про двух клоунов Финти и Минти, стихи Чуковского. Постепенно текст становился всё больше, а шрифт - всё мельче. Я с удовольствием сам прочёл Житкова «Что я видел», сказки братьев Гримм. Книжка «Чапаёнок», не запомнил её автора, тоже очень понравилась. Жить стало интереснее.
Теперь я стал независим от мамы, правда, от лени ещё продолжал приставать к ней, чтобы она мне почитала. Но в случае отказа, мог прочесть книжку сам. Я начал читать «Волшебника Изумрудного города» на русском языке, но скоро бросил - не понравилось.
Когда вечером мама меня загоняла в спальню и выключала свет, я вытаскивал из-под подушки книжку «Пусть светит» Гайдара или «Робинзона Крузо» с цветными картинками. Накрывался с головой одеялом и читал при свете фонарика. Начитавшись, засовывал «Робинзона» под подушку, а сам, оставаясь с головой под одеялом, размышлял. Я как будто жил в тёмной пещере, которую, как Робинзон, обустраивал, сооружал крепкую дверь, стол, стулья, колесо для подъема воды из глубокого колодца в пещере, и постепенно засыпал.
Вспоминаю несколько случаев, которые приключились со мной в школе.
Однажды, как обычно, все собрались в спортзале для читки сводок с фронта. Слушатели очень расшумелись, и учительница, которая проводила читку, сказала обычную для таких случаев фразу: кто хочет разговаривать, может выйти. Я стоял молча, смотрел в окно, ожидал сообщений и говорить вовсе не хотел. Но фраза мне показалась фальшивой, ну сказала бы, мол, всем замолчать! А тот, кто хочет говорить, может выйти. Я поднял руку и сказал: «Мария Ивановна, я хочу говорить, можно выйти?» Она открыла рот от удивления и автоматически произнесла: «можно!»
Я вышел из зала и закрыл за собой дверь. Несколько учителей стояли в вестибюле и о чем-то говорили. Они обернулись, и кто-то спросил, за что меня выгнали. Я ответил, что меня никто не выгонял, просто Мария Ивановна разрешила выйти тем, кто хочет разговаривать, а я сводку уже знаю, папа все рассказал, и решил, что хочу поговорить. Учителя дружно расхохотались:
- А с кем же ты хотел поговорить в пустом коридоре?
Другой случай был не такой смешной. В Америку приехала делегация от Красной Армии. Директор школы уговорил выступить в школе знаменитого летчика Кожедуба.
Летчик рассказал что-то очень интересное про воздушные бои, а потом попросил всех задавать ему вопросы. Притихшие школьники почему-то молчали. Тогда спросил я, и сообщил Кожедубу, что, когда мы играем в войну, то на полу отмечаем границу, линию фронта, чтобы знать, где свои, а где чужие. А как происходит на войне?
Конечно, можно узнать противника по обмундированию, но, если ночные условия или стреляют пушки в тылы врага, то нужно обязательно знать, где проходит граница. Во многих кинофильмах и военных хрониках её нет. Ну понятно, когда война идёт в окружении, тогда линия фронта перепутана, а если идет правильная война? Короче, как на войне узнают, что эта территория противника?
Летчик стал отвечать, что на войне иногда в суматохе путают и стреляют по своим, но редко. А вообще, для уточнения расположения противника есть разведка. Я подумал, где столько разведки напасешься? Да и не похоже, чтобы по своим стреляли. Кожедуб ведь летчик, воюет в небе, а про дела пехоты, наверно, ничего не знает. И я к большому облегчению учителей, отстал от Кожедуба.
Я начал рисовать, а затем и писать левой рукой. Ни в американской, ни в русской школе меня не смогли переучить. Говорят, что в Америке треть населения - левши. Может быть, поэтому там к этой моей особенности отнеслись спокойно, а в Москве уже не смогли переупрямить.
Так я и остался левшой на всю жизнь.
На уроках пения нас собирали в актовом зале, где мы хором разучивали песни. Пели очень хорошие песни, например, «Любимый город, может спать спокойно…». Это была довоенная песня, в которой народ обещал городу, что город "может спать спокойно и видеть сны…" Мне казалось, что после того, что произошло потом, эту песню было петь нетактично. Ну и спал себе спокойно «любимый город», как его призывали в этой песне, а его враги взяли и разбомбили. Но взрослые с печалью в голосе пели эту песню и не вдавались в смысл того, о чем они пели в 44 году, когда тысячи любимых городов лежали в развалинах.
Пели мы: «Возьмем винтовки новые, на штык - флажки и с песнею в стрелковые пойдём кружки…». Так же, - «Тучи над городом стали». Моя любимая песня была: «Крутится, вертится шар голубой».
Мы все, и русские ребятишки, и американцы, очень любили играть в войну, то ли потому, что в мире шла самая кровавая в истории людей война, то ли потому, что мальчики во все времена всегда играют в войну.
17. СМЕРТЬ МЫШОНКА.
Не так давно в разговоре с одним своим знакомым, я услышал от него любопытную мысль, которая заставила меня задуматься. Он сказал, что человек - единственный вид живых существ, который убивает себе подобных. Звери этого не делают. Они охраняют свои угодья, отгоняя чужаков и нарушителей территории. Животные дерутся в период гона за право продолжать род, они строго наказывают нарушителей иерархии в стае или стаде. Но к массовому уничтожению себе подобных, как это делают люди в непрерывных грабежах и войнах, они не способны. Это доказывает то, что человек - ошибка эволюции или Бога. Деятельность человека вредна, как для него самого, так и для живой и неживой природы. И чем многограннее и глубже эта его деятельность, тем опаснее она для природы и для него самого, как части этой природы. И, вообще, прогресс очень вредная штука, о чём писал еще Руссо. К сожалению, жизнь это подтверждает. Кризис экологии, загрязнение Мирового океана. Рост населения неизбежно приведёт к дельнейшему усилению нагрузки на землю: мир стоит перед необходимостью кормить всю эту ораву, давать тепло, жилье, но земля не резиновая. Людей становится слишком много, пропорции между разумными обитателями земли и их средой обитания искусственно нарушены. Нас всех ждет коллапс! Да про это и в Библии написано.
На первый взгляд, вроде бы всё логично, но правильно ли? Оправдана ли такая линейная экстраполяция событий? История знает много великих прогнозов, которые рассыпались уже через сто лет. Конец света тоже предсказывался неоднократно за последние две тысячи лет.
Процесс роста народонаселения управляем. Да и управлять то не надо. В развитых странах рост населения очень мал, в отсталых - пока велик. Но там всегда была высокая рождаемость, но смертность ещё выше. Теперь, восприняв некоторые элементы цивилизации (улучшилось медицинское обслуживание, питание), понизив смертность, некоторые развивающиеся страны обеспечили огромный прирост населения. Скоро это пройдет. Изменение культуры всегда более инерционно, чем развитие материальной жизни. И всё вернется «на круги своя».
Сегодня Религия ищет в окружающей жизни подтверждения правильности пророчества Библии о конце света. «Зеленые» тоже бьют тревогу, опасаясь близкого конца света из-за деятельности Человека.
Действительно, огромные трубы заводов дымят, отравляя небо, ржавеют скелеты отработавшей свой век техники, растут свалки пластиковых упаковок и прочих отходов жизнедеятельности. Где-то посередине лазурного Океана плавают острова отбросов цивилизации: пластиковые бутылки, скопления различного бытового и производственного мусора. А отходы ядерного производства! В общем, конец Света!
Но… В репортажах об Америке 50 годов в печати говорилось об экологическом кризисе… Путешествуя по Новой Англии, нельзя было открыть окна в машине: воздух напоён парами кислот, ядовитыми испарениями химической промышленности. Через 30 лет в тех же местах воздух чист и свеж. А в системе Великих озер, где раньше вода была едкой, как соляная кислота, теперь ловят лосося. Просто человечеству нужно научиться убирать за собой. Ведь никто не упрекает цивилизацию, когда видят разрушенные и замусоренные подъезды, наоборот, обвиняют людей в отсутствии культуры, цивилизации.
Прибыль от производства получают не для того, чтобы жить плохо, а для того, чтобы жить хорошо. Просто некоторую часть прибыли (может быть, даже не малую часть) необходимо тратить на экологию, поддержание Земного Шара в чистоте и порядке. Это и есть цивилизация.
Чтобы устранить ошибку, её нужно обнаружить, почувствовать, найти пути исправления. На это уходит время, и в этот промежуток времени идёт накопление зла. В конце концов, ошибка находится и устраняется в соответствии с законами «лженауки» кибернетики, науке об обратных связях. Эти законы действовали в природе всегда.
Как они действуют? Когда Европа в период промышленной революции покрылась сетью плавильных печей, угольных шахт, то человек подумал, что спасением являются постройка высоких труб. Трубы уводят клубы дыма далеко ввысь, где их уносит ветер, рассеивая на огромной территории. Но вот труб стало очень много. Пошли черные снега и кислотные дожди. Тогда люди придумали уловители дыма…. Появилась мощная химическая индустрия, дышать опять стало трудно. В ответ придумали сложные и дорогие фильтры-катализаторы. Сегодня средства, вкладываемые в развитие производств, гораздо большие, чем те деньги, которые идут на очистку земной среды, опять - запаздывание. Но человечество, повинуясь инстинкту самосохранения, с этой задачей справится!
Так происходят вечные колебания в развитии человечества относительно правильного пути (знать бы только этот путь!).
Теперь несколько слов о Божественной гуманности живой природы, по сравнению с природой человеческой, всю историю ведущей кровавые войны.
Я находился в служебной командировке в небольшом южном городке на Нижней Волге. Начало лета. Жарко. Чтобы скрыться от палящего солнца, я зашел в ангар. Высоко под самой крышей ангара играли две ласточки, милые чёрные птички. Ещё с детства из сказок Андерсена ласточка была в моем сознании символом доброты, любви и гармонии. Ласточки энергично кружились под крышей ангара. Я внимательно следил за их игрой. И вдруг я понял, что это не игра, а битва.
Они клевали друг друга. Одна была явно сильнее, она подлетала к сопернице и ожесточенно била клювом в голову. Другая, отбивалась, как могла, но на глазах слабела. Её трепещущее тельце застряло между стеной и открытой проводкой. Она с трудом поворачивала окровавленную голову навстречу убийце, пока безжизненно не повисла на проводах. Только тогда, убедившись в смертельном исходе, победительница улетела. Я был потрясен. Позже специалист мне сказал, что так устроена природа, ласточка всегда забивает насмерть слабейшего соперника. Где здесь гуманная логика? Победил - размножайся, это понятно. А вот только, зачем убивать?
В львиных прайдах при смене лидера лев-победитель пожирает львят, детей предыдущего хозяина, чтобы львицы его подпустили к себе. Среди животных тоже не всё красиво. Если задуматься, жизнь построена очень жестоко.
У нас в семье живет очень симпатичная кошечка Марфушка, трехцветная, с белой грудкой, огромными глазами. На дачу мы всегда берем её с собой.
Однажды я наблюдал среди грядок такую картину: идет Марфушка, а в зубах у нее трепещет маленький чудесный мышонок. Увидев меня, Марфушка с испугу выронила добычу, и мышонок быстро шмыгнул в зелень. Марфушка мгновенно среагировала, прыгнула, махнула лапкой с острыми коготками, и мышонок вновь предстал пред мордочкой кошки. Симпатичный такой мышонок, глазки-бусинки, носик чёрный. Он закрыл глазки, упал на бок и притворился мёртвым. Так наверно, ему велел инстинкт или учила мама. Кошка ласково трогает его лапкой, её не обманешь! И через мгновенье я был свидетелем жестокого убийства - кончик хвоста несчастного мышонка мелькнул в пасти страшного зверя Марфушки, а я пошёл дальше по участку полоть грядки.
Так есть ли в мире справедливость и всеобщая гармония? Конечно, есть.
Вся живая природа охвачена единой пищевой пирамидой: баран ест траву, волк ест барана, червь ест волка. Уничтожая слабых и больных животных из нижестоящего уровня пищевой пирамиды, хищники укрепляют и оздоровляют нижестоящий вид. И человеческая этика здесь не при чем.
18. АМЕРИКА, АМЕРИКА !
Шла зима, на асфальте - лужи, слякоть. В Централ Парке неглубокий снег. Детишки все равно катаются на санках, даже со снежных гор, правда, горы карликовые.
Я хожу в школу, а в выходные мама меня водит гулять в парк. По периметру парка проложена гаревая дорожка, по которой изредка величаво выступают холёные лошади, гордо неся на себе седоков, по-особому элегантно одетых, с хлыстами в руках и в жокейских шапочках с козырьком. Эти аристократические всадники и всадницы выглядели очень неожиданно на фоне небоскребов Нью-Йорка. Мы с мамой гуляли по парку приблизительно в одном и том же месте. Но круг прогулок всё время расширялся. Где-то в дальнем уголке парка мы обнаружили средневековый замок, наподобие замка злой королевы из фильма «Белоснежка».
По всему парку были разбросаны огороженные по радиусу, круглые детские площадки, как две капли воды похожие друг на друга. Везде стояли качели для маленьких, на железных цепях, со специальными сиденьями-коробочками, из которых было трудно выпасть. Имелись качели для больших детей - доска, на которую становились сразу двое, лицом к лицу. Доска несколькими железными стержнями прикреплялась к высокой перекладине. Качаться и даже смотреть, как качаются на этих качелях другие, было очень страшно: вдруг кто-нибудь упадет с качелей.
Как я уже писал, что недалеко от озера находился Музей Натуральной Истории. Мы туда неоднократно ходили. Особенно нравились большие застеклённые комнаты-витрины, в которых были представлены сценки из истории Америки. За стеклом одной из витрин представлен кусочек жизни индейской деревни до эпохи колонизации. Восковые фигуры индейцев склонились над костром. Рядом стоит настоящий вигвам. Тлеющие угли костра, наверно, подсвечены изнутри лампочками, но очень умело. Полная иллюзия живого костра. Предметы обихода, одежда, луки, стрелы, томагавки - всё подлинное или умело восстановленное. Вокруг дремучий лес, конечно же, муляж. На другой витрине - индейцы охотятся на бизонов. Ближайшие бизоны - чучела, а те, что вдалеке, нарисованы. Восковые индейцы с копьями в руках гарцуют на чучелах лошадей, преследуя чучела бизонов.
Статические «живые» картинки мне очень нравились, а сцены движения, битв, охоты вызывали смешанное чувство. Застывшее, как бы, остановленное движение, виделось противоестественным.
По той же причине не очень мне нравятся картины бурного моря, в том числе, и кисти Айвазовского: буря, а волны стоят! Но картины, всё же - плоское полотно, а здесь - объемная застывшая панорама!
В музее также были сцены из жизни первых поселенцев и участников борьбы за независимость, панорамы освоения Дикого Запада, сцены из «золотой лихорадки» на Аляске и в Калифорнии.
Одежды, мушкеты, камзолы, шляпы, монеты, фургоны и повозки были настоящие. На стендах за стеклом располагалась утварь тех времен, представлены раскопки, документы, чучела животных: ягуара, гризли, оленей. Между этажами висел скелет огромного кита. Имелась большая коллекция бабочек, среди которых я обнаружил знакомую мне сине-зеленую бабочку из Рай Бича.
В вестибюле музея под потолком находились фрески со сценами подписания мира между Россией и Японией по окончании войны 1905 года. Это мне сказал отец при очередном посещении музея.
Однажды мы все втроём на машине поехали в зоопарк, который находился в районе Бронкс. Ехать оказалось далеко, и мы долго кружили по городу. Улицы и дома в этом районе совсем не такие, как в Манхеттене. Асфальт неровный, дома обшарпанные, кругом не подметено, хотя лавки такие же, фрукты и овощи аккуратно разложены. Да и народ совсем другой. «Здесь живет беднота», -сказал отец, проследив мой взгляд. А в Гарлеме ещё хуже, там живут негры, они ещё бедней. Я понял, что есть другая Америка.
Зоопарк занимал огромную территорию. Чего только здесь не было! Тигры, слоны, обезьяны, совсем не похожие на тех, которые приставали ко мне в Индии. Вольеры, клетки с птицами, бассейны с крокодилами, морскими львами и прочей тварью – всего за один день не осмотреть. Московский зоопарк гораздо красивей, но зверей там намного меньше.
Я ещё долго в нашей квартире играл в зоопарк: строил вольеры и помещал туда резиновых тигров и бегемотов.
Мы с мамой редко ездили на служебной машине отца, у него был автомобиль марки «Клиппер». Только в школу меня возил шофер, а с мамой мы ездили на метро и автобусах. Троллейбусов, по-моему, в Америке вообще нет, а трамваи - большая редкость. А зря, этот транспорт не дымит. Говорят, раньше в городе действовала рельсовая надземная дорога, но из-за шума её сняли. Где-то может быть, она и осталась, но я не видел. В автобусах не было кондукторов, и билеты никто не пробивал, как у нас. Все пассажиры входили в переднюю дверь, и опускали в специальную кассу монетку. Можно было не опустить, но было стыдно окружающих. Впрочем, я видел и тех, кто не стыдился.
И опять наступало Рождество, весёлое, предпобедное! С ёлками, Санта Клаусами, подарками. Везде опять на дверях висели зелёные венки. Суматошное Рождество, народное веселье. Мне на Новый Год подарили замечательную железную дорогу с вокзалом, мостами и семафорами. Рельсы можно было собрать из отдельных элементов различным образом, а не только по кругу. Имелись грузовые и пассажирские вагоны и заводной паровоз с тендером.
Перед Рождеством отмечали мой рождения, я всегда очень ждал этого дня. Ждать приходилось долго, казалось, праздник никогда не наступит! Это было ужасно!
Зато теперь годы стучат, как колеса курьерского поезда, а не того маленького паровозика, который мне подарили на Рождество в тот, исчезающе далёкий год какие-то американцы.
Мама собрала на мой день рождения целую кучу знакомых ребят, они нанесли мне гору подарков. Спели «хепи бефдей ту ю», потом я задул свечи, вставленные в торт.
Все очень хвалили торт, про который мама сказала, что испекла сама. Я промолчал, хотя видел, что коржи мама купила. Когда после праздника я стал упрекать маму в обмане, она ответила, что без её пропитки, крема, крошки из печенья, фруктовых украшений, это был бы вовсе и не торт. Мне так и не удалось тогда разобраться, где же, правда.
У нас в школе тоже праздновали Новый Год. Учителя и старшие школьники подготовили концерт, собственно, не концерт, а ряд сцен, содержание которых я отчётливо помню.
Вначале на сцену вышел Александр Невский в алом княжеском плаще с мечом в руке и коническом русском шлеме. С другого конца сцены появился тевтонский рыцарь в белом плаще с черным крестом, с ведром на голове и с приклеенными картонными рогами, совсем, как в фильме «Александр Невский». В руках рыцарь держал тяжёлый двуручный меч. Между героями произошел короткий диалог, а потом и поединок. Рыцарь был посрамлен и уныло ушёл со сцены. Я даже не помню, прозвучала ли там крылатая фраза: «Кто к нам с мечом придёт, от меча и погибнет!» Наверно, прозвучала.
Затем на сцене возник Суворов в зелёном мундире. Навстречу ему вышли французский гренадер в синем мундире и турок в красной феске. Опять короткий разговор, схватка и поражение врагов.
На сцене - ещё одна колоритная пара: Кутузов – Наполеон.
И, наконец, советский солдат в гимнастерке, с автоматом, в плащ-палатке. С другой стороны - маленький фашист в каске и серой мышиной форме. Под грохот барабана и стихи (не помню чьи) его изгоняют со сцены. Все громко аплодируют.
Потом присутствующие плясали вокруг ёлки и пели.
В воздухе Америки чувствовалось приближение победы. Весёлые, с гордым видом победителей по городу ходили в больших количествах моряки в белой форме, пехота и летчики, носившие мундиры защитного цвета. В Нью-Йорке давно отменили светомаскировку. Если раньше американские мальчишки воевали с японцами, то теперь, в основном, против немцев.
В нашем доме на два этажа выше нас жила семья советских служащих по фамилии Муравьёвы. Они иногда приглашали нас с мамой к себе в гости и показывали любительские кинофильмы, которые они сами снимали. На экране я увидел парк вокруг дачи, где отдыхали сотрудники советских ведомств. Эта дача называлась «Глинкоу», её когда-то покупал у Моргана отец и он очень гордился тем, что в документе о покупке стоит его подпись рядом с подписью Моргана. Парк утопал в цветах. Особенно красив был розарий, плёнка у Муравьёвых была цветная. Кинокамера запечатлела поездки на Ниагарский водопад. Мы с мамой внимательно и с удовольствием смотрели кино. Муравьёв сам работал с киноаппаратом и комментировал кадры. Когда мы спускались к себе домой, мама устраивала отцу разнос, потому что он не только ничего не снимал, но и просто никуда нас не возил, ни на какие экскурсии. «Что толку в том, что где-то стоит твоя подпись, сам ты в Глинкоу никогда не отдыхал и нас туда не возил!» - ворчала мама. Отец отвечал, что он очень занят и ему некогда, кроме того, он учит английский. Мама говорила, что другие работают не меньше, а везде успевают, всё посмотрели.
Я думаю, что ему было просто неинтересно. Ну, выучил бы на сотню слов меньше, зато посмотрел бы Америку. Был три года в Америке и не посетил Ниагару, Гранд каньон, ничего не посетил. Странно, вроде бы. Но я его понимал, зачем ездить, если неинтересно. Мне самому было интересно, но я его понимал. А одних нас отпускать он, наверно, боялся.
Однажды мама сказала, что мы скоро уезжаем домой. Меня эта новость сильно взволновала. Это был праздник. Вспомнил Москву, нашу квартиру. Воспоминания не то чтобы потускнели под грузом новых впечатлений, они стали какими-то призрачными, сказочными.
Я осторожно выспрашивал у мамы, каким транспортом мы будем возвращаться. Моя радость была неописуемой, когда оказалось, что в СССР мы возвращаемся на корабле, а не на злосчастных самолётах. Это совсем другое дело, думалось мне. Как оказалось, я радовался рано и необоснованно. Морская качка оказалась ещё тяжелее и изнурительнее, чем болтанка самолета. Так что впереди меня ждали новые испытания, о которых я и не подозревал!
19. ДОМОЙ !
Не помню, как мы готовились к отъезду. Как шла погрузка корабля, из какого порта мы отплывали, тоже не помню. Первая оставшаяся в памяти картинка – это наша каюта. Небольшое, задраенное наглухо круглое окошко, две кровати в два этажа. Мама спала на верхней кровати, а я на нижней. Под окошком располагался небольшой столик, у торцевой стенки находился умывальник. Наш корабль недалеко от берегов Америки присоединился к другим грузовым кораблям. Сформировался конвой из нескольких десятков судов. Впервые конвой шёл не северным путем, а через Средиземное море, которое к тому времени стало мирным после поражения немцев и итальянцев в этом районе. На кораблях перевозились стратегические грузы для СССР. Я видел, что на соседних судах, на палубах были закреплены огромные ящики, отец сказал, что в них находятся самолёты и грузовики.
Наши корабли составили кильваторную колонну, вдоль которой курсировали корабли охраны. Это были эсминцы. На большой скорости они шли вдоль колонны то обгоняя её, то двигаясь встречным курсом.
Наш корабль был тоже вооружен. Одна дальнобойная пушка находилась на корме, а другая - на носу судна. Четыре зенитные установки стояли по углам капитанского мостика, и ещё по две вдоль бортов, напротив мостика. На корме в ящиках из деревянных реек рядами располагались глубинные бомбы. Я любил, присев около этих ящиков на корме, часами смотреть на бурлящую от работы винтов воду, пенящейся дорожкой уходящую за корму. В отсутствии других ориентиров в море, как мне казалось, только по этой дорожке и можно было определить манёвр корабля.
Море было почти каждый день разным. То цвета синих чернил, то серым, то совсем чёрным, то голубым. Мама сказала, что цвет моря - это отражение цвета неба. Если на небе белые низкие облака, то море серое. Если небо голубое, то и море голубое. Я думаю, что мама не совсем права. Я никогда не видел зеленого неба, а вот зеленое море видел, только не в этом путешествии, а в Мексиканском заливе, где я оказался несколько позже.
В самом центре корабля находится надстройка в несколько этажей (это такой домик), на верхнем этаже расположен капитанский мостик. Капитанский мостик оказался вовсе никаким не мостиком, а просторной комнатой с остеклённой передней стеной. Посреди мостика установлена колонка с рулевым колесом, которое всегда в руках у рулевого матроса. На мостике я обнаружил ещё какие-то приборы: компас, рукоятку связи с машинным отделением, подзорную трубу. Кроме рулевого на мостике всегда стоял капитан или кто-нибудь из его помощников. Я тоже большую часть времени толкался на мостике, приставая с вопросами к рулевому или капитану.
На этажах под мостиком находились служебные помещения, каюты офицеров и пассажиров.
На корме тоже возвышалась надстройка, где в каютах жили матросы. На носу судна, который почему-то назывался баком, располагалось помещение, в котором лежала якорная цепь. Звенья её поражали своими размерами. Я подумал, что именно на таких цепочках носили свои часы великаны из сказок братьев Гримм.
С начала плаванья в океане стояла хорошая погода. Светило солнце. Матросы мне показывали, как вдалеке плавали киты. Собственно, самих китов не было видно. Но далеко-далеко на зеркальной глади появлялись маленькие чёрточки. Если направить на них бинокль, то можно было хорошо видеть чёрные хвосты китов, которые высовывались из воды, когда киты ныряли, и спины китов с фонтанчиками воды. Если смотреть на воду вдоль борта, то видно, как вода с большой скоростью проносится мимо судна, и чувствуется мощное движение корабля. А вот если наблюдать воду с мостика вдаль, то кажется, что судно стоит на месте.
Вокруг из волны в волну перелетали стайки крылатых рыбок. Это были летучие рыбы. Они сопровождали нас в течение всего пути, и пропали только в Средиземном море.
Погода испортилась, подул сильный ветер. На небе собрались тучи. Пошёл дождь, корабль покачивало. И вот разразился шторм. Корабль зарывался носом в огромную волну, которая почти достигала мостика, брызги и клочья пены стучали в стекло его окон. Потом вода уходила в специальные, овальные отверстия в бортах судна. Казалось, корабль вот-вот нырнёт в бездну. После каждой встречи с многоэтажной волной я с ужасом думал, что на этот раз мы не вынырнем. Стало темно. Тучи опустились почти до самых мачт. Вспышки молний электрическим светом разрывали темноту. Всё было как-то нереально, как в кинофильме «Белоснежка и семь гномов», где я запомнил бурю, которая мне тогда очень понравилась.
Стало страшно на мостике. Подступала тошнота. Как будто внутренности выворачивались наружу. Я убежал в каюту. Мама меня напоила содой и ещё чем-то. Всё было бесполезно. Я лежал пластом на кровати и мучился. Вспоминал, как хорошо было в самолете: воздушные ямы беспокоили не очень часто, да и самолёт находился в воздухе недолго. А тут качает и качает, и ни какого просвета. Просто ужас!
Шторм продолжался более суток. Потом опять засияло солнце. Зеркальная поверхность океана опять слепила глаза синевой от горизонта до горизонта. Резвились веселые стайки летучих рыбок, сверкая на солнце в радужном ореоле брызг около бортов корабля. Я поднялся на мостик, измученный морской болезнью, зелёный, с больной головой. Меня весело встретил помощник капитана, поздравив с «крещеньем». Я с любопытством смотрел на него и остальных моряков. Они выглядели, как ни в чём не бывало, свежие и весёлые. Качка на них не действовала. А вот мама и отец тяжело перенесли шторм, хотя в самолёте они чувствовали себя хорошо.
Помощник капитана меня успокоил, сообщив, что судовому доктору тоже было очень плохо, и вообще даже некоторые очень опытные моряки плохо переносят качку. А качки бывают разные: вчера была килевая, а существует ещё бортовая, она гораздо хуже. Корабль больше кренится, почти касаясь бортами воды.
- «Скоро ты сам всё узнаешь», - добавил он, шикарно улыбнувшись белыми зубами.
- «Юджин (так меня звали по-английски), - учти, что самая неприятная (даже для бывалых моряков) качка - есть «мертвая зыбь», - сообщил мне рулевой - это, когда на море волнения нет, а корабль качает из-за подводных волн, да так, что внутри всё переворачивается».
С тех пор я с особенным страхом и внутренним трепетом ожидал встречи с «мертвой зыбью»...
Обедали мы в столовой, которую отец называл кают-компанией. Здесь вместе с нами обедали офицеры, матросы ели где-то в другом месте. В кают- компании американцы рассказали нам разные истории из прошлых рейсов. Нам доверительно сообщили, что наш корабль относится к серии кораблей - сухогрузов типа «Либерти». В Америке их массовое производство наладили сразу после начала войны для переброски грузов в Европу. Эти суда считались одноразовыми. Борта у них сварные в отличие от судов типа «Виктори», у которых клёпаные корпуса, и которые поэтому гораздо прочнее. Так что плавать на нашем корабле - повышенный риск. После этих «веселых» разговоров я стал ещё больше бояться шторма: как бы не треснул сварной корпус нашего корабля.
В пространстве между центральной надстройкой и кормой стояла мачта, между надстройкой и баком - вторая. На самом верху каждой мачты виднелись круглые балкончики, "смотровые площадки", как их называли матросы. На них можно было залезть по лестницам из железных прутьев. Мне нестерпимо хотелось посмотреть на море и корабли с этой площадки. К мачтам были прикреплены стрелы корабельных подъемных кранов - лебёдок, а так же большие спасательные плоты. Вдоль бортов находились спасательные шлюпки, плотно закрытые сверху брезентом. Если забраться под брезент, то можно было обнаружить в лодках много интересных вещей: весла, жестяные банки с пресной водой, консервы, какие-то приборы.
Поскольку на корабле я был единственным маленьким пассажиром, мне многое позволялось. Командование корабля терпело моё длительное пребывание на мостике, бесконечные вопросы. Моряки угощали яблоками, бананами, печеньем, расспрашивали о России, на что я им ничего вразумительного ответить не мог.
Как-то раз, когда на море было почти спокойно, я решил залезть на мачту, подошел к ней и начал подниматься по лестнице вверх. Боязни высоты я уже не испытывал, чувствовал азарт и желание добраться до смотровой площадки. Где-то на полпути я заметил, что судно сильно качает, хотя на палубе я качки совсем не чувствовал. Я живо представил себе, как качает на мачте в сильный шторм. А ведь в бурю ещё хлещет дождь, с ног до головы окатывает солёная пена и брызги от волн, дует сильный ветер! Я вспомнил, что во времена парусного флота матросы должны были в любую погоду ставить и снимать паруса, лазая по перекладинам мачт, завязывая и развязывая узлы. Морякам и пиратам того времени я не позавидовал бы! А ведь в книжках, которые я так любил, очень красиво описана их весёлая, полная приключений жизнь.
Крепко вцепившись в железные прутья лестницы, размышляя о пиратах, я медленно лез на мачту. Сильно покачивало, я смотрел вверх, туда, где ещё достаточно далеко находилась заветная цель - смотровая площадка. Над головой сияло голубое небо… Тут на палубу вышла мама, она сразу оценив ситуацию, подняла страшный крик, я не успел опомниться, как прибежавшие на крик мамы матросы мгновенно эвакуировали меня на палубу. Я даже не успел посмотреть на корабль и гладь моря с той высоты, которую уже достиг. Это было обидно.
Шёл апрель 1945 года. Каждый день мы с американцами собирались в кают-компании и слушали радио. Красная Армия штурмовала Берлин. Радио передавало сводки о тяжёлых боях. Всё время повторялись фамилии Жукова, Конева. Американцев к тому же очень интересовало положение на Японском фронте.
Однажды отец запыхавшись прибежал в нашу с мамой каюту и громко прокричал: "мы победили! Капитуляция Германии! Ура!"
В честь победы командование корабля закатило банкет в кают-компании. Меня почему-то забыли пригласить. Впрочем, я не очень обиделся.
Итак, Великая Война закончилась. Её последствия ещё очень долго будут определять нашу жизнь.
Помню начало войны... Я об этом уже писал. Для нескольких поколений людей жизнь была разбита на два этапа: до войны и после войны.
Последний американский конвой с многими тысячами тонн стратегических грузов, поставляемых в СССР по лендлизу (к чему приложил руку и мой отец), двигался через Атлантический океан в лежащую в руинах уже послевоенную Европу.
На корабле шла своим чередом обычная, размеренная жизнь: вахты экипажа сменялись сном, работы - отдыхом. Вдруг неожиданно возникла какая-то суета. Отец появился на мостике, где мы со штурманом управляли кораблем, и утащил меня в каюту. Он сказал, что получено сообщение от эсминцев боевого охранения, которые засекли неизвестные подводные лодки. Американских подлодок в этом районе не было, значит, это немецкие, и они могут атаковать конвой.
- «Да ведь война окончена!» - удивился я.
- «Для фашистов это не имеет никакого значения», - ответил отец.
На корабле началась беготня. Экипаж что-то задраивал и отдраивал. Люди надевали спасательные жилеты. Я с некоторым злорадством наблюдал за этим зрелищем. Испуг команды перед возможной атакой мне почему-то не передался, как в своё время в Китае во время бомбежки. То ли я повзрослел. То ли стал думать, что смерть - это для других. А мне, такому хорошему, она не грозит. Хотя в кинохрониках я видел много смертей: разрушенные госпитали, гибель солдат во время атак, кадры, снятые фронтовыми операторами, которые, конечно, сами были тоже настоящими героями. О том, что нас могут потопить, я как-то не думал.
- «Вон как американцы паникуют, они вовсе, не так храбры, как наши!» - отмечал я.
Мама пыталась нацепить на меня жилет. Я отбивался, как мог. На помощь ей подоспел помощник капитана, и они вдвоем меня упаковали.
Напряжение продолжалось недолго. Вскоре пришла радиограмма об отбое.
- «Лодки, очевидно, шли сдаваться американцам», - сказал отец.
- «Почему?» - спросил я.
Отец на ходу объяснил, что немцы боятся сдаваться нашим войскам, и куда-то быстро исчез. Так что я не успел обсудить с ним этот важный вопрос подробнее.
Это были первые слова, из которых я узнал, что немцы относятся к нам и американцам по-разному. Тогда я удивился, но не придал этому большого значения.
Вскоре небо опять заволокло дымкой, море почернело. Полное зловещее безветрие. Горизонт стал грозным. Подул лёгкий ветерок, который становился всё сильней и сильней. Поднялись волны. Водная поверхность покрылась белыми барашками. Ветер крепчал. Волны стали расти, и достигли гигантских размеров. Началась бортовая качка. Я снова пластом лежал на кровати в каюте и охал в такт смене крена корабля. Когда корабль ложился на правый борт, я со всей силы давил на левую стенку каюты (кровать находилась у стены), пытаясь уменьшить крен корабля.
Опять сильно тошнило. Мама давала мне пить, чтобы было, чем тошнить. Она тоже плохо себя чувствовала. Я потерял счёт времени. Казалось, что пытка будет длиться вечно. Наконец, шторм стих, выглянуло солнышко. Опять наступило счастье! Жизнь снова оказалась прекрасной! И как мало для этого было нужно!
Через несколько дней пути далеко впереди показалась фиолетово-голубая полоска земли. Внутренне обрадовался, оказывается, я соскучился по земле, её не видел больше месяца. Я представил себе, что чувствовали моряки, находившиеся по году в плавании, приближаясь к «земле». Это были берега Африки, как сказал мне штурман. Так я опять увидел Африку, но только со стороны моря. Правда, виднелась лишь еле заметная полоска суши, но сразу вспомнились картинки Каира, Лагоса. Вот я и вернулся!
Караван наш разделился, некоторые суда ушли на север к Англии, а большая часть вошла в пролив Гибралтара. Мы стояли с отцом на мостике и смотрели, как мимо корабля слева по борту проплывали древние скалы знаменитой колонии Англии. Справа виднелась еле заметная полоска Африки.
Перед нами лежало Средиземное море. Вода здесь была совсем другая, чем в Атлантике, какая-то светлая, белесая. До самого Черного моря не возникло ни одного шторма, только легкое волнение. На некоторое время берега опять растворились. Затем вновь появились, но только с правого борта. Это снова показалась Африка. Теперь мы плыли всё время в виду её берегов. Мраморное море, Дарданеллы; берега проплывают совсем близко. Видна зелень, хотя её совсем мало: сейчас идёт ранняя весна. Какие-то большие птицы кружатся над судном. Стамбул и живописные берега Босфора я в эту поездку не запомнил. Однако судьба распорядилась так, что мне пришлось ещё раз проходить Босфор. Так что Стамбул со стороны моря я хорошо разглядел, но только несколько позже, в другом путешествии.
Мы вошли в Чёрное море. Берега исчезли. Подул тугой ветер. Началось волнение моря. Я себя успокаивал, что, мол, Чёрное море не большое и таких штормов, как в Атлантике, здесь не бывает. Матросы залезли на мачту и прикрепили красный флаг со звездой и серпом-молотом. Вдали показалась Советская земля. Конвой застопорил машины. Ждали лоцманов. Наконец, наш корабль вошёл в бухту Новороссийска. В бухте недалеко от берега лежал на боку большой корабль.
- «Это лидер «Ташкент», - сказал отец. - Его потопили немцы ещё в начале войны».
Наш корабль некоторое время находился на рейде. Потом к нему пришвартовался катер. На мостике появились люди в форме офицеров Морского Флота СССР. Корабль причалили к каменному пирсу с помощью буксиров.
Моё долгое возвращение на Родину завершилось.
20. МЫ СНОВА ДОМА
В Средиземном море стояла жара, а в Новороссийске - холодно. Дул ледяной ветер. На пирсе лежали какие-то сыпучие грузы, которые переносили на носилках странные существа. Они кутали головы в серые платки. На ногах - сапоги, как у солдат из военных хроник. Одеты "существа" в телогрейки. Телогреек в своей жизни я ещё никогда не видел, но в кинофильме «Два бойца» в такой куртке ходил Саша с Уралмаша, по этому, я эту одежду сразу узнал. Позже я понял, что это очень тёплая и удобная одежда для работы в холодную работу, но тогда она мне показалась уродливой.
Как я уже сказал, с утра было очень холодно. Но вскоре ветер утих, стало припекать солнце. Существа сняли платки, расстегнули телогрейки и по плечам рассыпались волосы: короткие и длинные, русые и чёрные, косы и кудряшки. Существа оказались совсем молоденькими симпатичными девушками. Это было очень неожиданно.
Во-первых, я не думал, что девушки в состоянии так долго таскать тяжёлые носилки, работа мужская. Потом отец мне объяснил, что во время войны, когда все молодые и не очень молодые мужчины находились в армии, то все, даже очень тяжёлые работы, выполняют женщины. «А куда деваться?» - добавил он. Я мысль понял и принял, но только почему через 30 лет после войны картина не изменилась, я долго не понимал, сегодня, кажется, пожалуй, понял.
Во-вторых, в Америке девушки 18-19 лет одевались в яркие светлые пальто, платья, в шляпки с искусственными цветочками или ягодами. Пальчики у них белые, со сверкающим маникюром на ногтях. В телогрейках и солдатских сапогах я себе их представить не мог. Но вот теперь представил, но не американок, а наших девушек, воочию.
У борта корабля столпились американские матросы. Они что-то кричали девушкам. Те в ответ помахивали им руками, улыбались, щурясь на солнце.
Я смотрел на их прекрасные молодые лица, освобождённые от серых старушечьих платков. Уродливые телогрейки на них очень складно сидели, не скрадывая, а подчеркивая их женские формы и были очень к лицу. А русские сапоги, так через какие-то сорок лет их будут носить все модницы Европы, правда, несколько иного фасона.
В город мы не поехали, поскольку он был до основания разрушен, и жить там было просто негде. Мы остались на корабле в наших каютах, изрядно надоевших нам за время перехода через океан.
Впрочем, Новороссийск мы посетили несколько раз, просто, чтобы посмотреть город. Дома стояли разрушенные и какие-то обугленные. Я в кино видел очень много развалин, но одно дело - увидеть в кино, другое дело - собственными глазами. Город покрыт толстым слоем каменной пыли. Говорят, что эта пыль от разрушенного цементного завода. В некоторых кварталах шли восстановительные работы: возводили стены из красного кирпича, разбирали развалины. Под навесами лежали огромные катушки с проводами, мешки с цементом, горы песка и щебня. Люди на носилках таскали строительный мусор: куски штукатурки, битый кирпич. Мусор грузили в кузова грузовиков ЗИС-5, которые в народе уважительно называли "Захарычем".
Особенно мне запомнилось то, что среди развалин можно было увидеть остатки мебели, детские игрушки, помятые кастрюли, битые тарелки, следы обычной мирной жизни людей… Где теперь эти люди, сумели они спастись во время бомбежки или нет? Страшный вопрос в никуда!
Из Новороссийска мы по железной дороге поехали в Москву с пересадкой в Сталинграде.
В вагоне я сразу вспомнил наше путешествие в 1941 году из Москвы в Алма-Ату. Вагоны остались такие же грязные, с запыленными стеклами, изрезанными полками. А вот люди теперь совсем другие. Тогда все были хмурые, угрюмые, злые. А сейчас лица веселые, в вагоне - все, как одна семья. Много военных, к ним все относятся с уважением. Военные расспрашивают друг друга, кто где воевал, на каком фронте: у Жукова, Рокоссовского или у Конева. Рассказывают боевые истории.
Стол общий на весь вагон. Такого в закрытом американском обществе просто представить себе невозможно. На столах американская тушенка, бекон, сгущенное молоко, которое я здесь впервые попробовал. В Америке мне его не покупали, мама говорила, что надо пить свежее. А вот чёрный хлеб, яйца вкрутую, сало, соленые огурцы, водка - всё отечественное. Вместо скатерти - на столиках постелены газеты.
За окном проплывала Страна. На бескрайних полях кое-где стояла неубранная военная техника: сожжённые танки, машины. И наши, и немецкие. Города в развалинах. Представляете? Панорама России из окна вагона поезда в 1945 году!
И, наконец, мы в Сталинграде. Я даже не буду описывать мои впечатления. Я видел Сталинград в 1945 году! Этим всё сказано. И не просто видел, а видел сразу после Нью-Йорка, с его сверкающим, как новогодняя ёлка, Бродвеем.
Конечно, я понимал, что американцы не виноваты в том, что у них там весело и сытно. У меня не было на них зла, и я им не завидовал. Я просто стоял и заворожено смотрел на разрушенный город, он представлялся мне символом страшной войны, в которой погибло более 50 миллионов человек.
Тогда мир ещё не знал разрушений Хиросимы, открывших новую эпоху атомного безумия. Я видел впоследствии в кинохрониках ландшафт Хиросимы после бомбардировки. Очень страшно, однако, чувствуется, что там поработала некая циклопическая нечеловеческой физической силы энергия, которая сродни извержению вулкана, землетрясению, взрыву метеора. Сталинград же методически уничтожался людьми в течение многих месяцев снарядами, бомбами, минами. Развалины были совсем другими.
Я смотрел на город и размышлял... В ушах стоял гул истории. Вот здесь, на этом месте несколько лет назад решилась судьба человечества. Не в Нью-Йорке и Вашингтоне, а здесь. Это особенный город. А что до развалин, так их разберут и дома построят новые. Ещё лучше!
Точно такое же чувство у меня возникло, когда я уже в Москве стоял на Красной Площади перед Спасской башней. У Мавзолея сменялся караул. Башня чётко рисовалась на фоне синего неба.
Я думал о том, что люди со всего света даже через 100, а, может быть, и через 300 лет придут на эту площадь, смотреть на смену караула, слушать бой курантов, отмеряющих поступь вечности. А наша страна станет самой свободной и счастливой страной на свете. Люди со всей планеты будут стремиться посетить колыбель социализма. Подтверждением правильности нашего пути является то, что страна выиграла эту ужасную войну.
В Сталинграде мы поселились в городской гостинице, одном из немногих сохранившихся домов. В вестибюле на задних лапах стоял бурый медведь, большое чучело, которое каким-то чудом сохранилось.
Эта единственная подробность, которая мне почему-то запала в память. Помню также, что умывался я в ржавом умывальнике, который, наверно, был родным братом нашего умывальника в коммуналке. В коридоре висели под потолком большие вентиляторы с черными крыльями, которые не крутились. Включить их было невозможно. На тумбочке стояла настольная лампа, но без лампочки. В коридоре лампочки тоже были не везде. Война, разруха. Конечно, гостиница отличалась от тех, что были в Нью-Йорке. Это понятно. Непонятно только, почему через 50 лет после войны у нас мало что изменилось. В московском коммунальном хозяйстве и сегодня царит разруха: подъезды замусорены, домофоны сломаны, стекла разбиты. Может быть, «бесплатное» воспринимается не как свое, добытое потом и кровью. После приватизации прошло ещё очень мало времени, народ пока не осознал происшедшего, того, что он стал собственником.
А может быть, дело совсем в другом. Просто таков уровень общей культуры в стране, или пока ни у собственников, ни у государства нет денег?
Мама быстро познакомилась с местными жителями. Они водили нас по городу, показывая места особенно ожесточенных боев, здание универмага, где взяли в плен Паулюса, место переправы. Развалины кое-где уже покрылись землей и зазеленели. В городе, оказывается, жило много народа: в подвалах, наскоро отремонтированных комнатах, которые случайно сохранились в полуразрушенных домах, в землянках. Как-то у входа в землянку я встретил мальчика моего возраста в рваной курточке и непомерно большой кепке. Он держал в руке большущий кусок чёрного хлеба, густо намазанного сгущёнкой. Я почувствовал душистый запах свежего хлеба. Остро захотелось его попробовать. Мне было вкусно смотреть на мальчика с хлебом в руке. В Америке я довольно вяло относился к еде вообще, и к сладостям, в частности. И сегодня с утра меня мама хорошо накормила из американских запасов. Но у меня во рту наворачивалась слюна при виде чёрного хлеба со сгущёнкой! Всё сущее в этой жизни, очевидно, очень относительно.
Случилось так, что через несколько десятков лет, по роду своей деятельности, я довольно часто заезжал в этот город. Он отстроен заново, и ничто, кроме специально сохраненной израненной кирпичной мельницы, не напоминало город, который я видел в 1945 году. В тот памятный год эту мельницу я не запомнил, хотя наверняка её видел, так как она расположена не далеко от дома Павлова, а его нам тогда показывали.
Наконец, мы покинули Сталинград, и поезд, который двигал могучий паровоз (марки «Серго Орджоникидзе», а может быть, «Феликс Дзержинский», точно не помню) на всех парах приближался к Москве.
21. ОБ УРОВНЕ ОБЩЕЙ КУЛЬТУРЫ
Я ранее упомянул мимоходом о проблеме общей культуры. В этой главе я хочу вернуться к ней и обсудить более подробно.
Сегодня для всех очевидно, что Россия в своем экономическом и культурном развитии существенно отстала от Запада. Конечно, можно спорить о культурном отставании, ведь страна обладает высоко духовной литературой, передовым искусством, отличной высшей школой. Пока еще дышит, правда, с трудом, фундаментальная и прикладная наука. Но я имею в виду общую культуру производства в промышленности и сельском хозяйстве, культуру быта, отношений между людьми, финансовую культуру. Да и культуру народа в целом. Обвинять народ в этом отставании нельзя, таковы были пути многострадальной истории России.
Если в Англии крепостное право и феодальные отношения начали отмирать в 1381 году после восстания Уота Тайлера и Джека Кеда, ещё при короле Ричарде Втором, а во Франции - после революции 1789 года, то в России крепостное право было отменено только в 1864 году, всего за 53 года до Октябрьской Революции.
Освобождённых крестьян наделили малой частью земли, фактически принадлежавшей не им, а общине, которая связывала крестьян коллективной ответственностью перед государством и помещиками. Община, «мир» сковывали инициативу крестьян. Столыпин это понимал и попытался освободить крестьянина, как личность, разбив общину, выделив зажиточных крестьян вместе с землей из общины на хутора и отруба. Но Столыпина убили, не дав провести реформы. Столыпин по сути проявил себя самым действенным западником.
Дореволюционная Россия являлась крестьянской страной, более 80 процентов населения - крестьяне. Крестьянскую жизнь, быт и уклад замечательно описал великий русский писатель Бунин в своих рассказах, в частности: «Суходол», «Деревня». Жизнь страшно тяжёлая, почти первобытная. Бунин любил свой народ и писал с большой душевной болью, но чистую правду. Прочитайте и вы - ужаснетесь! Полистайте рассказы Бориса Зайцева, Платонова или Горького. Кстати, о Горьком.
Я недавно перечитал книжку меньшевика Н. В. Валентинова «Наследники Ленина», изд. «Терра», Москва, 1991 год. Там есть главы, посвященные Горькому. Валентинов пишет, что Горький просто ненавидел крестьян, боялся этой огромной тёмной, анархической силы. Горький, как и Бунин, хорошо знал предмет, он исходил пешком всю Россию.
По словам Валентинова, Горький говорил, что « …нужно народ грамоте учить, культуре учить. Почтению к труду, знанию техники. Нужно всесторонне воспитывать его. Ведь мы постылая Азия. Толка большого не будет, пока мы не вытравим из себя азиатского духа, не станем Европой».
Знал бы Горький, какой фантастический скачок в области знаний и культуры совершила эта Азия за последние 30 – 40 лет, с начала шестидесятых годов двадцатого столетия. Япония, Малайзия, Сингапур и Китай сегодня вплотную подошли в своем развитии к странам Европы. Мог ли предвидеть Горький такой исторический поворот? Лозунг «Стать Европой», говорит Валентинов, он слышал от Горького в течение 1914-1916 годов множество раз. Это был его постоянный рефрен, что подтвердят, вероятно, все, в то время с ним встречавшиеся. И когда ему приходилось пояснять, что значит быть Европой, он неизменно отвечал: быть не рабами, а людьми свободными, уметь работать, быть культурными и знать. Слова «знать», «просвещать», не сходили с его языка. «Интересы всех людей, - писал он в 1926 году, - имеют общую почву, где они солидаризируются, несмотря на неустранимое противоречие классовых трений. Эта почва - развитие и накопление знаний. Знание - это сила, которая в конце концов, должна привести людей к победе над стихийными энергиями природы и подчинению этих энергий общекультурным интересам человека и человечества».
Сам Валентинов, будучи марксистом, иронически относился к такой позиции Горького, считая ее чисто просветительской, а не классовой. Однако меньшевик Валентинов, как и Алексей Максимович, считал, что главным союзником рабочего класса является интеллигенция, хотя такой неприязни к крестьянству, как у Горького, он не испытывал.
По-моему, они оба ошибались: в то время рабочий класс в России был фактически вчерашним крестьянством. Это крестьянство Горький так характеризовал в очерке «В.И. Ленин»: «Мне отвратительно памятен такой факт: в1919 году в Петербурге был съезд «деревенской бедноты». Из северных губерний России явилось несколько тысяч крестьян, и сотни их были помещены в Зимнем дворце Романовых. Когда съезд кончился, и эти люди уехали, то оказалось, что они не только все ванны дворца, но и огромное количество ценнейших севрских, саксонских и восточных ваз загадили, употребляя их в качестве ночных горшков. Это было сделано не по силе нужды – уборные дворца оказались в порядке, водопровод действовал. Нет, это хулиганство было выражением желания испортить, опорочить красивые вещи». Вот с этими людьми Ленин собрался строить социализм по Марксу. Вот бы Маркс удивился! Он-то считал, что коммунизм возникнет почти одновременно в нескольких наиболее развитых странах. И то после того, как капитализм раскрутит до невероятных размеров производство, а люди привыкнут к культурному труду, быту, забудут о жизни впроголодь, о мотыге и косе.
Потомки людей, живших в 1919 году в Зимнем дворце, к сожалению, за последние 85 лет ничему не научились, несмотря на наличие поголовного бесплатного среднего образования в стране и возможность для всех желающих получить высшее образование. Это очень большая загадка. Народ тотально грамотный, читающий. В любой «глубинке» народ активно обсуждает между собой политику, литературу, театр, экономику, а вот работает плохо, нерентабельно. Может быть, в этом виновата советская система, а, может быть, менталитет? Однако могут спросить, причём здесь менталитет, ведь до Революции промышленность в России как следует после отмены крепостного рабства, ещё не успела развернуться. Скорее - это результат социалистической, в понимании товарища Сталина, системы хозяйствования, оказавшейся утопической.
Вспоминаю рассказ Лескова «Левша». Мне кажется, Лесков в нём затронул глубинные пласты русской души. Рассказ пронизан патриотизмом. Русский народный умелец посрамил «промышленно развитых» англичан, подковав микроскопически малую блоху, которую англичане изготовили с использованием «новых технологий». Знай наших! Да только, может быть, независимо от желания автора, талант художника высветил другую сторону медали: после такого "ремонта" блоха перестала прыгать, и весь сложный английский механизм оказался ни к чему. Зато мастер показал свою техническую удаль, а это было важнее, чем утилитарное применение изделия. Такое впечатление, что всё наше производство построено на труде умельцев, способных создать шедевр в единственном экземпляре вопреки всем мыслимым технологиям. А когда дело доходит до серии, где необходимо заниматься рутиной, и, вообще, выполнять скучную работу, которая зависит от технологии и общей культуры производства, а не от таланта и полёта фантазии, нам становится неинтересно. В рассказе есть и другая, остро подмеченная чёрточка. Перед смертью Левша написал записку в «инстанции», что нельзя чистить ружья кирпичом, стволы от этого постепенно выходят из строя. То было очень важно накануне Крымской войны. Предупреждение осталось без ответа, записка, наверно, утонула в бюрократических недрах департаментов. А во время Крымской войны многие ружья отказывали.
Так что вопрос о менталитете пока остается открытым. Решение этого вопроса ещё лежит впереди, и решать его предстоит народам России в ближайшее время и очень быстро!
Пока наша страна остаётся не страной хороших, конкурентоспособных производителей, а страной талантливых изобретателей. Казалось бы, нам нужно только научиться выгодно продавать свои изобретения, и тогда всё будет в порядке. Однако само изобретательство уходит всё более и более в область высоких технологий и может вскоре оказаться недоступным для нашего Левши.
22. ВОСТОК – ЗАПАД
Во времена своей молодости царь Пётр любил проводить время на Кукуе - в квартале Москвы, где селились иностранцы. Сегодня это район Лефортово. Пётру понравилось, как там организована жизнь: аккуратные каналы, порядок, чистота. Хотя на самом деле ему нравилась Анна Монс.
Пётр поехал в Европу. Там ему ещё больше всё понравилось: начиная от мелких изобретений, облегчающих и украшающих быт, до строительства огромных кораблей и дворцов.
Он понял, что Россия отстаёт, резко повернул руль государственного корабля в сторону Запада. С азиатской жестокостью (так нелюбимой Горьким), начал догонять Европу, рубя головы стрельцам, отрезая бороды соратникам, воздвигая на человеческих костях новую столицу. Пётр в чём-то копировал Запад: Петергоф с его фонтанами - это отечественный Версаль. Ассамблеи, одежда, коллегии, сенат - все это с Запада. Напрямую копировать Запад пытались и позже. Когда Чертока, заместителя Королева, Главного конструктора в области ракетостроения, сегодня обвинили в том, что первая советская межконтинентальная ракета была повторением ракеты фон Брауна, он ответил, что пленные немцы в проекте почти не участвовали, а повторить конструкцию заставило руководство страны, хотя у Королева были свои идеи.
Когда Туполеву предложили воспроизвести упавшую на территорию СССР американскую летающую крепость Б-29, он сказал: «Я сделаю лучше».
- «Нэ надо лучше, - ответил Сталин,- сдэлайте, как у них».
Возможно, руководство не доверяло «своим». А может быть, думало, мол, пусть точно копируют: лучше всё равно не получится, а получится, «как всегда», перефразируя знаменитую фразу "величайшего оратора всех времён" В. С. Черномырдина.
Пётр не всегда слепо копировал Запад. Когда он за невероятно короткий срок построил флот, на Западе просто не поверили своим глазам. Они знали, что строевой лес надо сушить много лет, а иначе флот очень скоро сгниет. Петр тоже это знал, но корабли ему нужны были сегодня, сейчас, для борьбы со шведами. Сгниет флот, ну и пусть, построим новый! И сгнил - таки, но… после победы. Построили новый флот при Екатерине Второй. Для борьбы с турками; тоже очень быстро построили, и тоже сгнил… После победы.
Европейская экономность и целесообразность иногда бывает абсурдной: "лес высушим обязательно, хоть ценой проигранной войны".
Петру удалось приобщить к Европе лишь тонкий слой дворянства. Основная часть населения страны оставалась тёмной и несвободной. Именно в среде дворянства тонким золотым кружевом возникла высочайшая культура, сплав европейского и самобытного восприятия жизни, культура Ломоносова и Пушкина, Баженова и Глинки, Фаберже и Остроградского. Однако, крестьянства эти достижения почти не коснулись. Оно осталось жить в Азии, раздавленное крепостным правом.
На Западе не было такой пропасти между верхушкой общества и остальной массой населения, зарождался "средний класс". Этот незатейливый факт оказался во многом решающим.
Центральной проблемой 19 века в России явилась идейная борьба западников, сторонников западного пути развития, и славянофилов, сторонников самобытного пути. С одной стороны - Аксаков, Хомяков, Гончаров, Гоголь. С другой стороны - Пушкин, Герцен, Грановский.
Все споры изначально проистекали внутри дворянства. Затем в него вступили разночинцы, происходящие из "разных" сословий общества: мещан, освободившихся крестьян, солдатских детей, детей дьячков. Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Писарев. Сейчас стало модно ругать разночинцев (и даже декабристов), за то, что они, вместо того, чтобы цементировать трещину, разорвавшую общество на две неравные части, наоборот, её расширяли, призывая "крестьян к топору". Но, с одной стороны, они не могли предугадать действий большевиков, с другой стороны, опыт нидерландской, английской и французской революций показывал, что свобода добывается снизу в борьбе с одряхлевшей властью и обязательно с кровью. По-другому, к сожалению, не бывает! Они не могли предвидеть, какой неоправданный террор развяжут большевики, какой океан крови зальёт страну, а на почве, так обильно удобренной кровью, вырастают только чудовища!
Разговоры на тему пути развития России продолжались около ста лет, вплоть до вступления в дискуссию Плеханова и Ленина. Плеханов в девяностых годах 19-го столетия с марксистских позиций громил народника Михайловского, утверждая, что путь у всего человечества один: через капитализм к коммунизму, и не важно, что сегодня в России капитализм не развит, всё ещё впереди. Путь России - это не какие-то мелкие самобытные ремёсла, основанные на труде Левши, а промышленное развитие, как на Западе. Ленин доказывал в книжке «Развитие капитализма в России», что капитализм уже наступил, и пролетариату пора действовать. Он в сибирской ссылке собрал статистический материал и научно, на цифрах, доказал то, что хотел доказать.
Не так давно я прочел воспоминания одного талантливого и очень умного свидетеля той эпохи, наблюдавшего её изнутри. Этот человек – Александр Михайлович Романов, Великий князь, случайно оставшийся в живых после революции. Кстати, именно он стоял у истоков создания авиации в России. Вот что он писал: « …вчерашняя земледельческая Россия, привыкшая занимать деньги под залог своих имений в Дворянском банке, в приятном удивлении приветствовала появление могучих частных банков. Выдающиеся дельцы петербургской биржи учли все выгоды этих общественных настроений, и приказ наступать был дан…
Железо, уголь, хлопок, мед, сталь были захвачены группой петербургских банкиров. Бывшие владельцы перебрались в столицу, чтобы пользоваться вновь приобретенными благами жизни и свободой.
Хозяина предприятия, который знал каждого рабочего по имени, заменил дельный специалист, присланный из Петербурга… Это быстрое трестирование страны, далеко опередившее её промышленное развитие, положило на бирже начало спекулятивной горячке. Во время переписи населения в 1913 году 40 000 жителей обоего пола были зарегистрированы в качестве биржевых маклеров. Адвокаты, врачи, педагоги, журналисты и инженеры были недовольны своими профессиями. Казалось позором трудиться, чтобы зарабатывать копейки, когда открывалась такая возможность заработать десятки тысяч посредством покупки двухсот акций «Никель - Мариупольского металлургического общества».
Выдающиеся представители петербургского общества включили в число приглашённых видных биржевиков. Офицеры гвардии, не умевшие отличить до сих пор акции от облигаций, стали с увлечением обсуждать неминуемое поднятие цен на сталь.
Провинция присоединилась к спекулятивной горячке столицы к осени 1913 года.
Россия из страны праздных помещиков превратилась в страну, готовую к прыжку, минуя все экономические законы, в царство отечественного Уолл- стрита.
Будущее империи зависело от калибра новых властителей дум, которые занялись судьбой её финансов.
Каждый здравомыслящий финансист должен был сознавать, что пока русский крестьянин будет коснеть в невежестве, а рабочий ютиться в лачугах, трудно ожидать результатов в области развития экономической жизни. Но близорукие дельцы 1913 года были мало обеспокоены отдалённым будущим. Они были уверены, что успеют завоевать всё до того, как грянет гром».
Описание, конечно, больше эмоциональное, чем наукообразное, как у Ленина. Но, скорее всего, более правильное, и очень напоминает сегодняшний день (2000 год).
23. МОСКВА, 1945 ГОД
Я лежал на нижней полке в купе мягкого вагона и под стук колёс вспоминал наш московский двор. Какой он теперь? Вспоминал Большую Ордынку и мост через Москва-реку. Мечтал, как я войду в нашу квартиру, на кухне меня радостно встретят соседи. Дед Шкинёв сядет на знакомую лавку, и все начнут меня расспрашивать о путешествии, а я буду рассказывать, не спеша, как взрослый… Потом я вспомнил Сталинград. Там воевал мой знакомый - Василий Иванович Чуйков. Когда я спросил у сталинградцев, где в городе действовала 62 армия, мне отвечали - везде. Интересно, где он сейчас? Наверно, командует где- то в Германии.
В голову лезли разные мысли. Я вспомнил своего самого любимого товарища по Нью-Йорку Валю Квасникова. Он приходил к нам в гости со своим отцом, который работал в редакции «Амторга» и формально подчинялся моему отцу. Отец Вали играл с нами в солдатики, ползая по полу на коленях, и по этому он мне очень нравился. Каждый раз, пытаясь разгладить складки на помятых штанах и отряхивая пыль с пиджака, он говорил, что ползает с нами в последний раз.
Но в следующий раз всё повторялось снова.
Впоследствии в девяностых годах я узнал, что генерал Квасников был резидентом советской разведки в США. Под его руководством проводились сложнейшие разведывательные операции, которые закончились получением секретов Лос-Аламоской лаборатории и других важных документов ядерного проекта США. Квасников имел отдельный кабинет на Лубянке. За его работой следили Берия и сам Сталин.
В Москве мы с Квасниковыми не встречались, и Валю я больше никогда не видел.
А вот с другой «американской» семьей, Анатолием Антоновичем Яцковым и его женой тётей Тасей, мы поддерживали знакомство до восьмидесятых годов, пока была жива мама. Анатолий Антонович был высокий черноволосый, представительный мужчина, очень неразговорчивый.
Как оказалось, через 30 лет, Яцков тоже был разведчиком, непосредственно руководившим операцией по добыче атомных секретов США. Об этом я подробно узнал из его воспоминаний, которые вышли в одном из толстых журналов. Сначала все члены «американской колонии», приехав в Москву, поддерживали связи - часто собирались, обсуждали вопросы: "кто как устроился", обменивались новостями. Когда дети вырастали из американских вещичек, одежда передавалась знакомым, для детей которым она была ещё впору. Помню семьи Ничковых, Муравьёвых, Николаевых, Щегулы, Семёновых, Правдиных. Постепенно связи ослабли, и вскоре мы почти ни с кем из «американцев» не встречались.
Мама очень дружила с женой Яцкова тетей Тасей. В Москве эта дружба продолжилась, чему способствовало то, что Яцковы жили совсем недалеко от нас: у метро «Аэропорт», рядом с магазином с названием «Синтетика», работал такой в 70- 80 годах. А мы жили на Новопесчаной улице.
У Яцковых были дети-двойняшки: Павлик и Вика.
Они родились в Нью-Йорке. В Америке я с ними не дружил (они были ещё очень маленькие), зато в Москве мы часто виделись.
Другим моим американским знакомым был Илюша Семенов. В Америке он со своей мамой часто приходил к нам в гости. Семеновы жили недалеко от нашего дома. Я уже писал о нём. Это тот самый мальчик, которому понравился на моём дне рождения покупной бисквитный торт с толстым слоем разноцветного крема.
Мама Илюши была блондинкой небольшого росточка и очень весёлого нрава. Её все звали Фирой. Странное имя. Я к нему скоро привык, Фира, так Фира!
Года два назад, в 1999 году, я находился у себя дома, что-то мастерил, сидя за столом. Наступил вечер. Радиоприемник настроен на волну «Маяка». Диктор объявил, что очередная передача посвящается советскому разведчику Семёну Семёнову. Я подумал, что ещё несколько лет назад, когда Ельцын громил силовые структуры СССР, такая передача была невозможна. А теперь вспомнили, что в стране когда-то были разведчики. Я невнимательно, в пол-уха, слушал. Диктор рассказывал биографию какого-то Семёнова: получил высшее техническое образование, романтик, пошел в разведку, женат. Жена - Глафира. Работал в Германии, потом в Америке, в Нью-Йорке, во время войны. Какой-то крупный разведчик, не помню его фамилию, она и теперь на слуху (Кажется, Феклистов), рассказывал, как он посылал Семёнова на связь. Американцы, зная техническую квалификацию Семёнова и его эрудицию, ходили за ним по пятам. Ему часто удавалось уходить от слежки. Но изюминка заключалась в том, что вслед за ним шёл другой незаметный человек, который выполнял задание, поскольку американцы были отвлечены слежкой за Семёновым… Потом диктор объявил, что репортер «Маяка» побывал в провинциальном городке и взял интервью у жены Семенова. Из эфира раздался скрипучий голос старой женщины. Она что-то долго говорила про Нью-Йорк. У меня в подкорке начали проступать контуры улиц, домов, магазинов. Она вспоминала о чём-то очень знакомом, потом стала говорить о своём муже Сене… Сеня! Так мама называла маленького лысого человечка, с круглым, всегда улыбающимся лицом - мужа Фиры.
- «Так это же говорит тетя Фира! - внутренне воскликнул я, - а её настоящее имя - Глафира!»
Фотография тёти Фиры помещена в главе Рай Бич.
Оказывается, сам Семёнов вовсе не мелкий служащий «Амторга», а советский разведчик. Сколько сейчас лет Глафире. Она на 5 – 7 лет моложе мамы, ей, наверно, лет 85-87. Мама давно умерла, да и мне уже 63 года. Как быстро пролетела жизнь!..
…Пока я валялся на полке и размышлял о Чуйкове, Сталинграде, американских знакомых, поезд подъезжал к Москве, которую мы с мамой покинули 4 года назад. Мне шел уже 8 год. За прошедшее время я много повидал и очень вырос.
И вот я снова на Большой Ордынке.
Большой двор отгорожен от улицы железной решеткой. Во дворе - серые оштукатуренные многоэтажные дома. Но это ещё не наш двор, нужно пройти под аркой-туннелем во внутренний дворик. Вот теперь я дома. Двор до войны казался мне огромным, а теперь выглядел очень маленьким. Наверное, я вырос. Я вслед за мамой с трепетом вошел в подъезд нашего дома. Здесь всё было, как прежде: тот же кошачий запах, темно. Делаю несколько шагов по ступенькам вниз, наша квартира - в полуподвале. Мама открывает дверь, и я вижу наш длинный-предлинный коридор. Всё знакомо. На кухне кто-то стирает белье. Знакомая лавка.
Захожу в нашу комнату. Вот мой диван, буфет из тяжёлого светлого дерева с толстыми стеклами. Всё осталось таким же, как было, хотя, как говорили соседи, в нашу комнату кого-то вселили. Это случилось сразу после панического бегства многих жителей из Москвы.
Встреча с соседями произошла совсем не так, как я представлял себе в поезде. Тётки меня сразу схватили, стали обнимать, тискать, целовать, гладить по голове.
Громко причитали, мол, как я вырос, какой я красивый и ухоженный. Про наше путешествие никто в этот раз не спрашивал. Правда, удивились, что я заикаюсь. Мама рассказала про бомбежки в Китае. Соседи понимающе кивали головой. «У нас ведь тоже бомбили, - говорили они, - мы дежурили на крышах и тушили «зажигалки».
Затем вместе с мамой стали вспоминать мужчин, ушедших на фронт, кто, где и как служил. Вспоминали тех, кто не вернулся. Поплакали. Я никого из тех, кто не вернулся, не помнил, но всё равно было жалко.
На кухне толпились подросшие ровесники, они меня не помнили, и я их тоже. Они как-то отчужденно, насупившись, наблюдали за нами. Отношения с ними мне ещё предстояло налаживать.
За нашим домом огромной горой возвышалась помойка. Очевидно, мусор не вывозили в течение всей войны. Чего там только не было! Впрочем, меня она не поразила, на кучи строительного мусора и помойки я насмотрелся в Новороссийске и Сталинграде. По нашей помойке бегали большущие, серые крысы с розовыми облезлыми хвостами. Наглые, они никого не боялись.
Москва после Нью-Йорка показалась мне маленькой, тёмной и тихой: народу не много, машин очень мало. Люди сосредоточенные, но не печальные. Кое-где я заметил разрушения, их было очень мало, по словам соседей, очень хорошо работали наши зенитчики и авиация. Я даже почувствовал себя почти участником тех событий, которые я видел на кадрах кинохроник. По крайней мере, я находился среди людей, которые жили в Москве всю войну и видели небо, перечеркнутое прожекторами и опутанное аэростатами. Их бомбили. Правда, и меня тоже бомбили, но то было в Китае!
Наш двор был полон чудес! Свободного времени совсем не было. Мы играли в футбол. Трое на трое или четыре против четырех. Гоняли мяч в маленькие ворота, обозначенные камнями или портфелями, без вратарей. Был установившийся ритуал честного формирования команды. Посреди двора важно становились два самых сильных игрока, это "матки". Желающие играть разбивались на пары, приблизительно равные по силам. Пары уходили в сторону и, уединившись, шёпотом договаривались, о кличках, для каждого игрока. Например, один - «курица», другой - «утка». Пара, обнявшись, подходила к «маткам». «Матки» по очереди выбирали себе игроков, называя случайным образом курицу или утку. Мячом служила обычно туго перевязанная шапка одного из участников. Зимой, когда все ходили в валенках, мячом служила консервная банка. Играли самозабвенно, часами.
Другим важным делом была игра в "чеканку". Пучок тряпок прошивался ниткой, иногда с пуговицей. Целыми днями ребята стояли в кружок на улице или в подъезде, соревнуясь между собой, кто нанесёт большее количество ударов ногой по «чеканке», не уронив её на землю. Тут выявлялись свои непревзойденные и всеми уважаемые мастера!
Ещё одним любимым увлечением была игра в ножички. Рисовали большой круг на земле, делили его на сектора по числу играющих участников. Смысл игры заключался в том, что, стоя ногами на «своей» земле, нужно метнуть нож так, чтобы он воткнулся в землю другого игрока и не упал. Тогда можно прирезать к своей территории кусок земли, расположенный между границей круга и линией, проведенной вдоль лезвия ножа. Тот, у кого в процессе игры уже не хватало земли, чтобы стоя на ней хотя бы одной ногой метнуть нож, выбывал из игры. В этой игре особенно ценилась земля с камнями, она даже разыгрывалась. При метании ножа играющие обязательно учитывали расположение камней.
Весь наш двор поголовно играл в фантики. Фантики - это специальным образом сложенные в квадратики и умятые обертки от конфет. Играли на подоконниках и столах. Положив фантик на ладонь, нужно было так ударить пальцами по краю стола или подоконника, чтобы твой фантик, описав дугу, накрыл фантик оппонента, а ещё лучше, если окажутся накрытыми два или три фантика. Тогда эти фантики - твои. Особой удачей считалось, когда фантик попадал под фантик противника, тогда тебе причитался весь кон, т. е., все фантики, лежащие на подоконнике. Фантиками мы обменивались, за них можно было выменять конфету, резинку для рогатки. В общем, фантики котировались, как настоящая валюта.
По улицам большие ребята гоняли на самодельных самокатах, сделанных из досок и двух подшипников, или катали большой железный обруч с помощью проволочного крюка. У нас в то время не было спортивного инвентаря, спортивных секций, но мы не скучали, был двор.
Конечно, играли в войну, дрались двор на двор. Личные проблемы решали один на один. Это называлось - «стыкнуться». Послевоенное время считалось бандитским, отцы и старшие братья этих мальчишек видели много крови, все воевали. Жизнь тогда мало стоила. В Москве ходили слухи о банде «Чёрная кошка».
Однако в драках не было кровавого беспредела. Соблюдались строгие правила, за выполнением которых следил весь двор и даже взрослые. Вот эти правила:
- Двое против одного не дерутся.
- Лежачего не бьют.
- Драка продолжается до первой крови (кровянки).
- Малышей, много меньше себя по возрасту,трогать нельзя,
только после решения всего коллектива, и в наказание за очень тяжкие преступления: предательство, воровство, нарушение "дворового" кодекса.
Я сравниваю поведение сегодняшних молодых выродков, сбивающихся в волчьи стаи. Для них нет закона: они бьют всех подряд, старых, молодых, лежащих, стоящих. И всегда - банда против одного. Трудно это осмыслить. Наверно, тогда в 1945 году у людей была гордость победителей, а сегодняшние отморозки - это продукт развала некогда могучей системы.
Чтобы попасть с Большой Ордынки в наш двор, нужно было пройти, как я уже говорил, другой большой двор с серыми 5-6 этажными домами. Этот двор отдёлен от улицы высокой железной решеткой, вход - через решетчатые ворота. Как я узнал впоследствии, в этом дворе в одном из домов жил литератор Ардов. Он дружил с Анной Ахматовой, которая, когда приезжала из Ленинграда в Москву, всегда останавливалась в его квартире. Наверно, она приезжала и в 1945-1948 годах, как раз в те годы, когда я гонял консервную банку в смежном дворе.
Может быть, я её тогда видел среди множества старушек, проходивших по двору с тощими авоськами. Говорят, что теперь рядом с подъездом, где была квартира Ардова, висит памятная табличка, посвященная пребыванию здесь Ахматовой… Всё собираюсь пойти посмотреть.
24 июля 1945 года состоялся знаменитый парад Победы. Отец был приглашен на гостевую трибуну, расположенную по обе стороны от Мавзолея. Пригласительный билет за подписью комиссара Государственной безопасности тов. Кузнецова, героя обороны Ленинграда и расстрелянного несколько позже по ленинградскому делу, отец сохранил на память. Билет и сейчас хранится у меня.
Отец рассказывал, как фашистские знамена швыряли к подножью Мавзолея. Он очень близко видел самого Сталина, всё правительство, Жукова, Рокоссовского.
Я тоже кое-что видел. Дело в том, что часть проходивших по Красной площади войск покидала площадь, следуя улице Большая Ордынка. Мы с мамой вышли на улицу. По мостовой шли солдаты, офицеры и даже генералы в парадной форме, но не в строю, а вперемежку. Лица счастливые, разгорячённые. Золотые погоны, золото орденов и медалей, золотые эфесы сабель. (Офицеры тогда носили на парад сабли). Красные знамена боевых частей, бархатные и кумачовые, с золотыми кистями… Многие были уже навеселе... Победа!.. Погода была прекрасная, ярко светило солнце.
Вечером мы смотрели с моста салют Победы, а потом в нашей квартире был большой праздник за общим столом, с пирогами, жареной картошкой, салом и тушёнкой. Во всех окнах горел свет, праздновали везде. Из открытых на кухне окон доносились звуки патефона - во дворе танцевали. Взрослые пили, поминали погибших, снова переживали войну, спорили о будущем. Отец по просьбе соседей рассказывал про то, как он видел на параде Сталина.
24. ШКОЛА НА БОЛЬШОЙ ОРДЫНКЕ
Быстро пролетело лето. Осенью меня отправили в школу во 2-й класс. Школа находилась в соседнем дворе, куда можно было пройти через «двор Ахматовой».
В нашей школе, в отличие от школ Америки, учились одни только мальчики, в том числе все ребята из нашей квартиры. Учительница сразу же велела мне подстричься, роскошная американская шевелюра не вызвала у неё одобрения.
- «Все должны быть подстрижены одинаково», - сказала она.
- «Почему?» - спросил я.
- «Так надо. Представляешь, что будет, если все станут стричься, как хотят. Это будет полный разнобой и беспорядок».
Я согласно кивнул. Действительно, что случиться, если все будут стричься по-разному? Полное отсутствие порядка. И меня подстригли. Причёска называлась - «под чубчик»: наголо, только над глазами - короткий чубчик. Мне было всё равно, а мама почему-то очень расстроилась. Старшеклассникам разрешалось стричься под «Бокс» и «Полубокс». Учительница оказалась очень доброй и хорошей. Мама сказала, что она почти девочка, и почему-то всегда её жалела. Я до сих пор помню ее имя – Надежда Ивановна.
Нас в классе было 42 сорванца из близлежащих домов, все знакомые по играм и дракам во дворе или по совместной учебе в 1 классе. Особняком держались ребята из детдома.
Они были острижены наголо. Одеты в одинаковые клетчатые рубашки и короткие штаны, которые пристегивались пуговицами к рубашке. Всегда чистые и умытые, они неплохо учились и не буянили на переменах. Видать, в детдоме была дисциплина.
На снимке я сижу на передней парте слева. Надежда Ивановна стоит у стены.
На завтрак в школе во время большой перемены выдавали по огромному мягкому душистому бублику, осыпанному маком, и по две ириски. Всё это - к чаю.
Бублик мне казался невероятно вкусным, ириски - тоже. Я до сих пор помню вкус бублика, а ведь я приехал не из голодной губернии.
На переменах в коридоре кипела настоящая буря. Таких "битв" в американской и русской школах в Америке я не видел. То ли учеников там было меньше, то ли классы там были, смешанные и девчонки мешали «веселью», то ли там не было таких больших и удобных для «отдыха» коридоров. Засидевшись на уроке, ребята на перемене активно разминали кости (теперь бы это назвали психологической и физической разрядкой). Играли в салочки, то есть несколько человек сломя голову убегали от водившего. Таких групп возникало много, и можно было представить, что творилось в коридоре. Играли в кавалеристов: взобравшись на спины товарищей, изображавших лошадей, всадники старались огреть портфелем по спине седока противника. Соревновались - класс - на класс в перетягивании каната, собственно, никакого каната не было: вдоль стены, один за другим становились ребята из одного класса. Они упирались в толпу выстроившихся ребят из другого класса. Две противостоящие стороны давили друг на друга да тех пор, пока одна из команд не рассыпалась или не кончалась перемена. У входа на этаж обычно дежурили старшеклассники. Они также иногда прохаживались по коридору, пытаясь урезонить малышей.
На уроке все сидели тихо и работали, включая задние парты. Два второгодника – не в счет. Высунув языки от усердия, ребята писали палочки, пачкая пальцы фиолетовыми чернилами. Палочки с нажимом, как было показано в прописях, хорошо получались, если в деревянную ручку вставить перо "номер 78". Учительница боролась против перьев типа «лягушка» с пупырышком на конце, так как пупырышек делал нажим невозможным. Но все хотели писать именно «лягушкой», потому что это перо меньше брызгало и не ставило клякс.
Арифметику изучали по задачнику Березанской. Бассейны с трубами, по которым всегда течет вода, поезда, идущие из пункта А в пункт Б, меня просто замучили. Но деваться было некуда.
Я думал, что учительницам по ночам должны всю жизнь сниться тетради: классные, домашние, для контрольных работ, по русскому и арифметике.
Хорошо, если в классе 5-10 человек, а если - 40? Вся их жизнь дома, включая личную, это проверка тетрадей. Надежда Ивановна проверяла тетради каждый день. Однажды произошел такой случай: Надежда Ивановна заболела и её заменила другая учительница. Целую неделю домашние задания никто не проверял. Зато, когда выздоровела Надежда Ивановна, она сразу проверила все задания в наших тетрадях сразу. Именно в этот день отец вздумал проверять мои тетрадки. Он удобно устроился за столом, положил перед собой тетрадь по русскому языку и открыл её на первой странице. На моём тексте красным карандашом были пометки: неправильно выбрано расстояние от края страницы, не пропущена строчка между заголовком и текстом, ошибка в слове… Отец хмыкнул и перелистал страницу. Опять те же замечания. Он отвел взгляд от тетрадки и внимательно посмотрел на меня. Помолчал. Мне как-то стало не по себе. Перевернул ещё страницу. Там опять красным карандашом отмечены те же ошибки. Отец был очень вспыльчив, он буквально взревел. Я раскрыл, был, рот, чтобы объяснить, что проверка была один раз, и я просто не мог исправить ошибки от задания к заданию! Отец схватил меня за шиворот, и я получил хорошую взбучку. Что уж он там подумал, то ли я совсем дурак или я нахал, которому наплевать на замечания учителя, этого я не знаю. Только после взбучки я обиделся и не стал ему ничего объяснять. Наказывать меня было несправедливо! Впрочем, как оказалось в дальнейшем, в жизни несправедливости происходят очень часто.
Однажды Надежда Ивановна на уроке в классе сообщила, что у нас запланировано посещение Третьяковской галереи, там собраны картины знаменитых художников. Мы не представляли, что это такое, но очень обрадовались, потому что мероприятие намечалось на учебное время.
Третьяковка расположена недалеко от нашей школы, и мы пошли туда всем классом пешком. Долго стояли в очереди в раздевалке, сдавали пальто и шапки.
По залам галереи я ходил как зачарованный. Происходило какое-то необъяснимое колдовство: если подойти к картине очень близко, вплотную, то можно увидеть грубо нанесённые беспорядочные мазки красками разных цветов, края мазков неровные, видны следы кисти в виде глубоких борозд. Но если медленно отходить от полотна, происходило сказочное превращение. Мазки сливались в единое, воздушное пространство, наполненное солнечным светом, воздухом. Если опять подойти поближе, то изумрудные луга, тенистые перелески и кучевые облака опять исчезали, дробились, превращаясь в высохшие комья краски.
Я подумал, сколько же километров должен был пройти художник, если после каждого мазка нужно было далеко отходить, чтобы посмотреть, что получилось? А если картина большая, то отходить нужно было очень далеко.
Впрочем, имелись такие картины, которые были тщательно выписаны и даже с маленького расстояния хорошо смотрелись. Причем, даже очень большие картины.
По-моему, эти картины нарисованы без волшебства, а издалека они смотрелись, как цветные фотографии. В самом большом зале помещалось огромное полотно, во всю стену. На полотне тщательно выписан человек с выразительными глазами, одетый в лохматую звериную шкуру. Он обращался к людям, которые только что вылезли из небольшой речки, очевидно, после купания.
Я отметил про себя некоторое количество картин с голыми тётеньками. Одноклассники пересмеивались, указывая на эти картины пальцами. Девочки, а их там было много, вели себя по-разному: одни прыскали в кулачок, другие с подчеркнуто равнодушным видом (как будто они такие картины каждый день видят), смотрели на полотно, внимательно разглядывали таблички с авторами. В то время, я думаю, Третьяковка (и вообще, все музеи живописи и классического искусства) была единственным местом, где можно увидеть элементы эротики на законном основании. Все эти тётеньки нарисованы очень давно, задолго до революции. Это я определил по их одеждам, точнее, не по одеждам, которые на тётеньках отсутствовали, а по занавескам, утвари, покрывалам и мебели, которая их окружала. Я решил, что в те давние времена так было принято. Поэтому очень удивился, когда в залах советских художников, что на третьем этаже, я увидел картину, на которой голые трактористки, собираясь купаться в озере, стояли на фоне своих тракторов. Недалеко висела другая картина, на которой голая тётенька очень похожая на Надежду Ивановну, сидела на корточках у входа в деревенскую баню и одевала маленького мальчика. Это была картина Пластова.
Значит, и сегодня мода рисовать голых тётенек осталась. Мой сосед по парте Вовка, подтолкнув меня локтем, сказал: пойдём в художники! Это он так пошутил.
Больше всего мне понравились картины с лесами, полями, реками. Наверное, это были пейзажи Левитана, Шишкина, Куинжи, Бакшеева. Экскурсовод пытался нам рассказать про передвижников, показывал картины Перова, Крамского. Запомнились картины Васнецова, Репина, Сурикова, впрочем, фамилии художников я узнал потом.
Я долго стоял у картин «Бурлаки», «Три Богатыря», «Утро стрелецкой казни».
Когда я пришел домой, то сразу схватился за карандаш. Поставил на стол стакан с водой, заварной чайник и начал рисовать с натуры. Похожий рисунок я видел в Третьяковке. Получилась ерунда. Рисунок вышел очень мелким по сравнению с размером листа. Стакан не стоял на столе, а криво парил в воздухе. Всё было очень непохоже, некрасиво и грязно. Я в огорчении разорвал рисунок.
Мама сказала, что всему нужно учиться, это только кажется, что всё очень просто, но после первых неудач бросать начатое дело не следует. Она разгладила обрывки моего рисунка, собрала его на столе и сказала, что он ей очень понравился, только нужно ещё совсем немного поработать. Я ей не поверил. Она так сказала, чтобы я не расстраивался, потому что она очень добрая.
Много лет спустя в кружке Дома Пионеров профессионалы меня научили, как размечать лист, где должен располагаться цветовой центр рисунка, как наносить штриховку теней и полутеней, что такое - рефлексы, и как с их помощью связывать стоящие рядом вещи. Как передать фактуру предмета: чтобы металл на картине звенел, стекло сверкало, керамика была тёплой, а полотенце - мягким.
Я, правда, не стал художником, но в своей жизни встречал много людей, профессия которых была определена в Доме Пионеров. В радиокружках, в кружках хореографии, драмкружках. А были ещё кружки, где строили модели самолётов, кружки вышивания. Огромные массы любопытных до всего детских глаз и рук получали там свои первые профессиональные навыки, выявляли интересы к профессии.
Именно они построили нашу могучую науку и ныне разваливающуюся промышленность. А кто построит новую? Сегодняшние дети ходят по улице, на дискотеки; что их интересует: наркотики, легкие деньги в совместных предприятиях и торговле?
Похоже, строить они ничего не хотят, дай Бог мне ошибаться! Наверно, есть и другая молодежь, просто её пока не видно невооруженным взглядом!
Отношения с одноклассниками у меня сложились хорошие. Я не был отличником, которых не очень любили, но и не был двоечником, к которым относились с пренебрежением. Я учился где-то на три с плюсом - четыре. В общем, звёзд с неба не хватал. С арифметикой у меня "большой дружбы" не состоялось. Общий ход решения задачи я мог наметить быстро, но при вычислениях часто ошибался и правильный ответ всегда получал с трудом. Для устных предметов я тоже «не годился», так как сильно заикался. Всегда был очень безграмотным. Да и сейчас пишу, как говорится, корову через "ять", и с этим ничего не поделаешь. Грамотности не научишься - это врожденное качество, хотя можно выучить все правила наизусть. Я знаю людей, которые прочли за жизнь полторы книжки, но пишут абсолютно грамотно. А я - совсем наоборот.
В то время у меня был прекрасный почерк, однако, я не писал, а рисовал буквы. Я их рисовал очень медленно, и, когда потребовалось резко повысить скорость письма (пошли диктанты, изложения), почерк у меня сразу «сломался»: я стал писать не только безграмотно и медленно, но и крайне неразборчиво. Так что любая учёба мне представлялась сущим адом, особенно экзамены, как письменные, из-за безграмотности и плохого почерка, так и устные, из-за заикания. Мучения усугублялись тем, что я очень хотел всё знать, хотел учиться. И учился почти всю свою жизнь, фактически, жестоко издеваясь над самим собой.
В школе мы все дали друг другу прозвища, мне тоже придумали: «американец». Оно было совсем необидное, тем более, что как-то отражало действительность. Все мои друзья по двору и классу, встречая меня вне школы или двора, орали противную частушку:
Один американец
Засунул в … палец
И думает, что он
Заводит граммофон.
Был ещё более обидный вариант. Как я уже говорил, в школе и дворе меня этой частушкой не «доставали», но стоило мне появиться где-нибудь в другом месте…
Создалось впечатление, что меня знает вся Москва. Дразнили даже мальчишки, которых я и не знал, зато они меня знали. Наверно, это были ребята из параллельных классов или старше на один-два класса. Избавиться от этой напасти казалось невозможным, спокойно я себя чувствовал только в школе и во дворе.
Меня спасло только то, что в следующем году мы снова уехали в Америку.
Иногда я собирал во дворе нескольких ребят и рассказывал им про мои путешествия. Для начала я их убивал перечнем городов, в которых я побывал. Я таинственной скороговоркой произносил: Чунцин, Калькутта, Карачи, Басра, Каир, Хартум, Лагос, Вашингтон, Нью-Йорк… У ребят раскрывались рты: ну и врёт! - восторженно говорили одни. Другие замечали, что такие города есть на карте, сами видели. «Так и он тоже видел», - отвечали мои критики. Тогда я приводил подробности, которые просто так невозможно выдумать, и это должно было служить подтверждением достоверности моего рассказа. Кто верил, а кто и нет.
Однажды произошел «прокол». Как-то раз, рассказывая про полёт над океаном, я повествовал о том, как лётчики пригласили меня в кабину самолёта и дали немножко по управлять самолётом. Тут я выдержал паузу, желая увидеть произведенный эффект, а потом честно сказать, что в это время самолет шёл на автопилоте, пояснив, что такое автопилот, как мне объяснили тогда лётчики. Так что мое управление ничего не значило. Однако, воспользовавшись паузой, слушатели подняли меня на смех; с их точки зрения, я был вралем, по чище барона Мюнхгаузена. Пришлось долго «отмываться», рассказывая каждому в отдельности, в чём тут дело.
Учились мы в первую смену, после школы - сразу футбол во дворе, потом мама загоняла меня домой обедать. После еды я до ночи (под присмотром мамы, чтобы не сбежал на двор) писал каракули в своих тетрадках. Так пролетела зима.
25. МАМА
Мама приехала с Украины в Москву вместе со всей семьей где-то в конце двадцатых годов. Семья состояла из отчима (отец погиб на войне 1914 года), моей бабушки и трёх детей. Поселились не в самой Москве, а в подмосковной Перловке.
Мама рассказывала, что на работу каждый день она ездила в Москву на пригородном поезде. Она училась в ФЗУ на слесаря-инструментальщика и проходила практику на каком-то большом заводе. Однажды, опаздывая на работу, она прыгнула на подножку уходящего поезда, поскользнулась, упала и сломала ногу. Пока нога медленно заживала, маму перевели на более лёгкую работу по линии комсомола. Она была очень энергичная, умела красиво говорить, обязательная, пробивная, быстро сходилась с людьми. В общем, она обладала всеми качествами комсомольского вожака. Её быстро заметили и взяли на техническую работу в партком завода. Она выполняла поручения членов парткома, вела протоколы заседаний, организовывала агиткомпании. Мама отлично справлялась с работой вожака-организатора. Когда нога зажила, её в цех уже не отпустили. Она закружилась в самом центре водоворота этой прекрасной жизни. Так ей самой казалось, наверно.
Ей бы пойти учиться дальше! Но зачем, жизнь и так чудесна. А в парткоме никто не подсказал. К тому же, если пойти на рабфак и в институт, то кто будет кормить семью? Старший брат к тому времени умер от тифа. Сестра ещё совсем маленькая, отчим всё время болел. Мама оказалась единственным кормильцем, а на стипендию разве прокормишь семью? Она уже привыкла к пайкам, благам, хорошей зарплате. Да и работа нравилась.
Скоро её взяли в Миусский райком ВКП (б). Там она совсем расцвела. Круг общения стал шире, а люди интереснее. Материальных благ - гораздо больше. Она рассказывала впоследствии, что главные режиссеры всех театров, расположенных в районе, её хорошо знали, так как трудовая разнарядка на обязательные общественные работы находилась у неё в руках. Маму задабривали контрамарками на спектакли, коробками конфет. Кроме того, её просто любили, так как с ней было приятно общаться, а ей было приятно делать людям небольшое добро, конечно, в пределах её скромных возможностей.
Потом её назначили начальником ЗАГСа. Это была уже система НКВД.
Другая публика, другая ответственность.
В семейном альбоме у нас сохранились фотографии, на которых молодая мама танцует на каких-то праздниках на природе с офицерами её ведомства. Интересно, кто из них дожил до начала войны, наверно, мама это знала.
Потом появился отец. Непонятно, почему она его выбрала: тощий, вечно голодный и простуженный, он зарабатывал гораздо меньше мамы. Отец не был любимцем женщин, кроме работы и политики, его мало что интересовало, но чем-то он маму покорил. Может быть, тем, что был тоже из Николаевской области, всё-таки земляк. Было о чём поговорить и что вспомнить.
В 1936 году они поженились. Отец получил от наркомата десятиметровую комнату в полуподвальной квартире на Большой Ордынке. Через год родился я. Мама работала в ЗАГСе вплоть до нашего отъезда в Китай. Со мной сидела няня Нюра, но я её не запомнил.
Больше мама в своей жизни нигде не работала, за исключением короткого периода, когда она пошла на работу в торгпредство в Америке после срочного отзыва отца в Москву, но об этом я расскажу позже.
Хотя мама и не имела высшего образования, она была достаточно эрудированна, много читала. Но основательных знаний у неё не было ни в одной области. Когда я достаточно подрос, мама очень хотела поступить на работу, но отец был категорически против. Тогда она придумала себе работу на общественных началах. Ее выбирали секретарем партийной организации при ЖЭКе ( теперь это ДЭЗ).
Мама очень любила чистоту и порядок в квартире, вечно терроризируя нас с отцом этой самой «чистотой».
На довоенных фотографиях мама запечатлена с короткой прической, но я ее запомнил с тугой косой, укрепленной на голове в виде короны. Такие прически носили на Украине.
Сейчас, вспоминая её жизнь, я понимаю, что в области техники у неё отсутствовали способности. Мама была человек скорее гуманитарный, и наибольшие способности проявляла в организационной сфере. Обладая порядочностью и легким характером, в те времена она могла стать незаменимым партработником среднего звена. Такие люди работали инструкторами райкомов, обкомов, секретарями парткомов и райкомов. Людей, склонных к техническому или другому материальному творчеству, среди людей, шедших по партийной линии, оказывалось немного.
Отец был активным комсомольцем, бегал слушать выступления Косарева, Чаплина, читал репортажи Кольцова. Мама тоже следила за политической жизнью, хотела, как говорится, быть "на уровне". Но она каким-то непостижимым образом, в цепи событий запоминала только второстепенные и третьестепенные детали: вроде бы и в курсе дела, но многого на самом деле не понимала и не улавливала основного смысла событий.
Она умерла в 1980 году. Последние 20 лет очень тяжело болела.
Отец поддерживал её до конца, как мог. Устраивал в больницы, носил передачи.
Она успела дождаться внука.
26. КАК ТРУДНО ЗАБИВАТЬ ГВОЗДИ !
После окончания уроков ученики нашего класса с криками выбегали
из школы во двор, толкаясь и пытаясь огреть друг друга по спине портфелями. Вообще-то портфелей почти ни у кого не было. Я носил кожаный, коричневый портфель с пластмассовой ручкой, с которым я ходил в школу ещё в Америке. Мама его привезла с собой. А у большинства ребят были военные сумки-планшеты, заимствованные у своих отцов и старших братьев, или просто купленные на базаре.
Офицерские сумки шились из хорошей натуральной кожи, а сумки младшего комсостава - были дерматиновые. Вот с такими сумками на плече все ребята и ходили в школу. Учились мы в первую смену, во вторую смену учились старшеклассники.
Самые радостные дни для нас были дни выборов. Голосование проходило в школе в воскресенье, а в понедельник занятия отменялись, так как сразу после выборов в школе проводился санитарный день. Мы всегда с нетерпением ожидали очередных выборов. Взрослые надевали праздничные одежды. На улице играла музыка. В магазинах «выбрасывали» что-нибудь вкусное из продуктов. Для нас тоже наступал праздник – можно было лишний день погонять по двору или почитать. Бывалые старшеклассники всю зиму ждали морозов, так как в морозы больше 20 градусов занятия в школе отменялись. Я такой удачи не дождался. А ещё я очень любил болеть, и несколько раз за зиму болел то гриппом, то простудой. Два-три дня высокой температуры очень изматывали. Затем наступал сказочный период выздоровления, когда температура была почти нормальная, и ничего не болело. Зато можно было валяться в постели, читая книжки и рисуя в альбоме. А, главное, не нужно было ходить в школу. Вся эта радость длилась около недели. Однажды мне основательно повезло: я заболел корью и отдыхал целый месяц, даже надоело! Собственно, так долго я болел не в первый раз. В Америке я переболел ветрянкой, однако, поскольку я тогда ещё не ходил в школу, то от этой болезни никакого толка не было, и её можно не считать. За время болезни я прочитал много замечательных книжек: «Сын полка» про капитана Енакиева и мальчика, «Стожары», «Малышок». Там описывалась совсем незнакомая мне жизнь во время войны. Жизнь фронта, тыла, жизнь в эвакуации.
По просьбе мамы ко мне приходили ребята из класса, приносили домашние задания, чтобы я не отстал от программы, как говорила мама. Когда у меня устанавливалась нормальная температура, она пыталась заставить меня делать уроки. Но эта задача была ей не под силу. Зато я попросил ребят принести мне доску, молоток и гвозди. Я решил научиться забивать гвозди с одного удара, как это умел делать Малышок, герой любимой книжки. Стучал я, конечно, в отсутствие мамы. Это искусство оказалось неимоверно трудным. Погнув все гвозди и разбив пальцы в кровь, я понял, что научиться забивать гвозди с одного удара быстро не смогу, и отложил это дело до выздоровления. К тому же, грохот молотка в нашей комнате не очень понравился соседям. На стук молотка ко мне иногда заходил сосед Сережа. Сережа был ещё совсем маленький, даже не ходил в школу. Он стоял рядом со мной и канючил молоток. Мне это надоело, и я дал ему молоток и несколько гвоздей. Молоток мне, а тем более, ему был великоват и тяжеловат. Сережа сразу отбил себе палец и долго прыгал на одной ноге, засунув его в рот.
Сережа вообще оказался большим выдумщиком. Однажды он забрался на стул, встал во весь свой небольшой росток и долго смотрел то на пол, то на меня. Когда я спросил его, что это он там делает на стуле, Сережа ответил: - «Я пока ещё маленький и пол от меня очень близко, могу рукой достать, если чуть пригнуться. А вот когда я вырасту, пол будет далеко внизу. И вообще всё будет внизу. Но мне ждать некогда. Вот я со стула и смотрю на всё, как будто я уже большой. С такой высоты я буду видеть всё, когда вырасту. Интересно!»
Я тоже задумался над этой проблемой. Я забрался на стол и представил себя высоким и большим. Посмотрел на диван, буфет, кровать, ничего особенного, всё осталось таким же. А вот пол действительно - далеко внизу.
Вообще в мире, оказывается, существует очень много интересных проблем. Я как-то раз пристал к маме с вопросом, откуда мы все взялись на земле, и что было раньше. Про планеты и звезды я уже знал. Только интересно, откуда всё это взялось. Мама сказала, чтобы я от неё отстал и не морочил голову. Всё это очень просто, и в школе в старших классах мне подробно объяснят. Я успокоился и стал ждать старших классов.
За исключением вопроса, откуда взялась земля и её обитатели, всё остальное на свете казалось предельно ясным и понятным. Главные враги - это фашисты. Затем помещики и капиталисты всего мира, которые грабят рабочих и крестьян. Откуда я знал это? Да отовсюду, из книжек, радио, из окружающей жизни. Эти истины не обсуждались, они были сами собою разумеющиеся, как то, что самый гениальный полководец это Великий Сталин. Он самый умный. Но ещё умней - дедушка Ленин. Их портреты висели в учительской, в актовом зале, в нашем классе. В актовом зале висели портреты ещё двух бородатых дяденек, наверное, тоже очень умных, но кто они, я тогда не знал. СССР - самая свободная и счастливая страна. Конечно, есть отдельные мелкие неясности, но это потому, что я пока маленький и не всё понимаю. А вот взрослые, они умные, у них опыт, они понимают всё. Им можно верить. И вообще, в этом мире всё понятно. Вот только непонятно, зачем нужны карточки? В Америке карточек не было.
В нашей квартире на слуху было выражение: «отоварить карточки». Я сам видел, как соседка просто рыдала, когда у неё в самом начале месяца в метро украли эти самые карточки. Карточки выдавались вещевые и продуктовые. Они представляли собой большие листы серой или коричневой бумаги, похожей на ту, на которой печатают деньги. Листы разлинованы на маленькие квадратики. В магазинах у продавцов имелись ножницы, которыми они от этого листа отрезали столько квадратиков, сколько покупалось товара. Ещё за покупку нужно было платить деньги. Вот этого я понять не мог: если есть карточки, то зачем деньги, если есть деньги, то зачем карточки? В нашем классе мне этого никто толком объяснить не смог. Правда, кто-то вспомнил, что на рынке можно купить всё без карточек только за деньги: картошку, молоко, одежду. Один мальчик, его звали Витёк, сказал, что где-то есть особые магазины, в которых можно купить всё что угодно и без всяких карточек, но только очень дорого. Эти магазины называются коммерческими, и покупают там большие начальники и жулики, у которых тоже много денег. Другой очень шустрый мальчик из соседнего двора шёпотом по секрету сообщил, что есть такие магазины, где всё можно купить тоже без карточек и за очень маленькие деньги.
«Так то для очень больших начальников!»,- солидно подтвердил Витёк. В нашей квартире жила девочка. Звали ее Наташа. Она гораздо старше меня, ей было лет 12-13. По моим понятиям, она считалась уже взрослой. Волосы у неё отливали золотом, как у той девочки из сказки про трёх медведей. Глаза сияли ярким, синим светом. Они были не водянисто-синие, прозрачные, как у Сашка, моего нового соседа по парте, а цвета васильков. Разговаривая, она часто встряхивала головой, отчего её длинные волосы рассыпались по плечам. В то время все девушки носили или косы, или короткую стрижку, а у неё – длинные волосы.
Она внимательно, с любопытством выслушивала мои рассказы о путешествиях, без всяких сомнений в истине и намёка на какое-либо недоверие.
Наташа мне очень нравилась, и я сказал ей однажды, что я на ней женюсь. Она засмеялась и сказала, что я ещё маленький.
- «Но я обязательно вырасту и женюсь на тебе, ты меня обязательно подожди».
- «Я тебя подожду, но ты, когда вырастешь, можешь про меня забыть, и я так и останусь одна!»
- «Я тебя обязательно возьму в жены, ты только подожди, пока я подрасту».
- «Но я намного старше тебя».
- «Для меня это не имеет значения».
Мы стояли друг против друга. Она была выше меня ростом, и я смотрел на неё умоляющими глазами снизу вверх. Она улыбалась и внимательно смотрела на меня. Наташка нагнулась и крепко поцеловала меня. Я почувствовал тёплый волнующий запах её кожи. «Какой смешной», - сказала она и убежала. После этого случая наши отношения не изменились. Кажется, она понимала и принимала мою детскую влюбленность. Конечно, она была очень красивой, но чувствовалось в ней что-то ещё, очень притягательное.
Потом мы с мамой уехали в Америку, и она потерялась в пестром водовороте жизни. Вначале я часто вспоминал Наташку. Вот она читает книжку у себя в комнатке за столом. На столе белая застиранная, но чистая скатерть. Солнышко, такое редкое в нашем полуподвале, золотит её челку и пушок на шейке. Потом я стал её забывать. Но даже через много десятилетий, обращаясь к прошлому, в закоулках памяти, я обнаружил воспоминания о Наташке - это мимолётное светлое облачко. Добрую улыбку и взгляд цвета тёмно-синих васильков.
На уроках в школе нам читали рассказы о героях пионерах: Павлике Морозове, который ради счастья всех простых людей не пожалел собственного отца; Володе Дубинине, воевавшего в партизанах против фашистов. С них нам нужно было брать пример. Самые лучшие девочки и мальчики поступали в пионеры. А самые лучшие взрослые поступают в ВКП (б).
Я взахлёб читал рассказы Льва Кассиля о детях, их жизни до войны и в военное время. Какие это были светлые и добрые рассказы про хороших людей! Особенно мне нравилась повесть про девочку Гулю, которая снялась в кино. Читал я и Гайдара. Так получилось, что про Тимура и его команду я узнал вначале из кино, а потом уже прочёл книжку. Тимура я очень полюбил и девочку Женю -тоже. Даже девочку Женю - больше, чем Тимура. А еще я читал про Чука и Гека. Они были очень похожи на меня, только не знаю, кто больше, Чук или Гек.
В школе я с завистью смотрел на пионеров, которые носили красные галстуки. У них шла своя загадочная жизнь, сборы, линейки, собрания. Нас в пионеры не принимали, мы пока ещё маленькие, в возрасте октябрят. Я этому был даже рад: учился я неважно, и меня могли не принять в пионеры. А в старших классах может быть, я подтянусь.
Шла зима. Играли в футбол на снегу, кто в валенках с галошами, кто в ботинках. Мячом, как всегда, служила консервная банка. В тёмных подъездах старшие ребята бренчали на гитарах и пели блатные песни. Рассказывали анекдоты про Сталина, Рузвельта и Черчилля. Сталин всегда оказывался самым умным и всегда выигрывал в спорах и состязаниях.
Другим отличием московской жизни от нью-йоркской были огромные очереди в магазины, кино, советские учреждения и вообще всюду. Особенно неприятно я себя чувствовал, когда товар кончался тогда, когда прилавок или касса кино находились уже передо мной. Становилось очень обидно: отмучился два часа - и на тебе! Всё напрасно. Особенно длинные очереди стояли в праздники за мукой. Вся Москва пекла пироги. Огромные толпы штурмовали кассы кино, когда шли трофейные картины: «Индийская гробница», «Багдадский вор», «Дорога на эшафот». В многочасовых очередях шла своя жизнь. Люди ругались, мирились, обсуждали политику, бытовые проблемы, становились хорошими знакомыми, почти родственниками, которые знали всё о соседях по очереди: о том, какая плохая свекровь или хорошая невестка, какие проблемы у сына! Но вот подходила очередь, наконец, получали желанный товар и расходились навек… До следующей очереди. Жизнь в очереди не всегда протекала мирно. Находились проходимцы, которые лезли без очереди: то они опаздывали на поезд, то торопились в больницу к маме. Проверить правильность их слов было, естественно, невозможно. Кто-то в очереди их жалел и пропускал, кто-то им не верил и прогонял. Возникала склока между сторонниками и противниками не желающих стоять в очереди. Причём, про самих зачинщиков очередь иногда даже и забывала. И, зачастую, они, взяв товар, исчезали. Но если таких спешащих на поезд, узнавали при повторной попытке влезть без очереди из-за возможного опоздания на поезд или в больницу (все жили в одном районе и ходили в одни и те же магазины), то их жестоко били.
Очередь жила сложной жизнью: кто-то уходил и просил окружающих его запомнить, но он крупно рисковал - могли не вспомнить и не пустить. Находились добровольные организаторы, которые пытались установить порядок, кто честно, кто в своих интересах. Иногда номера в очереди писали на ладони мелом или чернильным карандашом. Впрочем, номер всегда можно было подделать. Иногда этими номерами даже торговали. По-моему, наше поколение пол жизни провело в очередях. Очереди за продуктами были всегда. Постепенно исчезли очереди за мукой и мылом, но появились очереди за дефицитом: мебелью, одеждой, подписными изданиями. Интеллигентного вида молодые люди играли, стоя в очереди, в только что появившиеся в шестидесятых годах, карманные шахматы, затевали философские споры. При Горбачеве мы отстаивали огромные очереди за водкой. Интересно, в древнем Риме при раздаче бесплатного хлеба граждане тоже толпились в очередях?..
Мама мне не разрешала одному выходить на улицу и за этим следила.
Она думала, что я обязательно высунусь на проезжую часть, и меня может сбить редко здесь проезжающая машина. В школу я шёл дворами, да и вся жизнь проходила во дворах, так что на улице делать было нечего. Однако мне хотелось расширить свои познания о мире, и я нарушал запреты. Сначала я робко выходил из ворот на Ордынку и прогуливался вдоль ограды двора. Затем бегал по тротуару вдоль всего квартала до самого Клементовского переулка, где на углу находилась та самая булочная, которую я помнил с довоенных времен. Путешествуя в другую сторону квартала, я почти достигал Замоскворецкого моста, хотя на сам мост не заходил, так как для этого нужно было переходить мостовую. Я считал этот запрет странным, так как в Нью-Йорке я самостоятельно через улицу ходил в Централ Парк. Потом я понял, в чем дело: в Америке на красный свет выйти на проезжую часть было просто невозможно - шла сплошная стена машин. А у нас никто вообще на светофор внимания не обращал, в том числе я, и можно было легко попасть под машину.
Отец совершенно неожиданно снова уехал в Америку, и мама сказала, что мы скоро поедем к нему.
27. МЫ СНОВА В ПУТИ
В Америку мы должны были отплыть из черноморского порта Сухуми. Как мы туда попали, я очень смутно помню. Летели на самолете. Были остановки в городах, где во всю шли строительные работы, кругом кирпич, цемент, доски. Помню, я подошел к красной кирпичной стене и стал ковырять пальцем ещё сырой шов из раствора. Откуда-то с высоты третьего или четвертого этажа раздался громовый голос: - «Пошёл вон, пацан, а то сейчас кирпич сброшу на голову!» Я не стал дожидаться кирпича и убрался подобру-поздорову.
Город Сухуми оказался очень небольшим, чистеньким и утопающим в зелени. Война до этих мест не докатилась, и разрушений не было. Мы жили в гостинице из белого камня с окнами на море. Однажды ездили на экскурсию в обезьяний питомник. Обезьян я не любил ещё со времен Индии, но общение с ними мне было не в новинку. В зоопарке в Бронксе тоже было много обезьян, однако, в отличие от Индии, они жили в клетках. Запах там был своеобразный. В Сухуми эти животные жили почти на свободе - за оградой на большой горе, поросшей лесом, бегали по деревьям целыми стаями. Надо же! Они пережили войну, бескормицу и теперь весело прыгают по веткам! Обезьянам просто повезло с людьми, которые за них отвечали.
В ожидании прихода корабля мы много ходили по городу, посещали кино. Там я впервые посмотрел картину «Пятнадцатилетний капитан» по книге Жюля Верна. Этот роман я ещё не читал. История произвела на меня большое впечатление. Я ненавидел лютой ненавистью бандита Негоро - Себастьяна Перейру. Восхищался мужеством негра Геркулеса и стойкостью Дика Сента.
Однажды мы с мамой пошли на колхозный рынок. В Москве мы тоже зимой иногда ходили на рынок. Там за прилавками закутанные в платки тётки продавали молоко в стеклянных банках, картошку, солёные огурцы, свежую и квашеную капусту. Покупали даже мясо, но очень дорогое, как сказала мама. В Сухуми базар был просто огромный. Чего там только не было! Живые куры и утки, козы и поросята, такого изобилия я ни в Москве, ни в Нью-Йорке не видел. Продавались початки кукурузы, сырые и варёные. На прилавках и в корзинах, стоящих прямо на земле, лежали фрукты: яблоки, сливы, виноград, грецкие орехи. В Америке я пристрастился к варёной кукурузе. Она продавалась в консервных банках, уже готовая к еде. Нужно было её только подогреть с кусочком сливочного масла, слегка посолить. Получалось очень вкусно. Иногда мама отваривала початки. Эта еда казалась ещё вкуснее. Я тоже солил початок и смазывал его маслом. На базаре продавали уже сваренные початки, покупатели их грызли прямо у прилавка с большим удовольствием. Я выпросил у мамы початок и принялся тут же обгрызать зёрна. Вскоре осталась одна бежевая кочерыжка. Кукуруза мне не очень понравилась: зерна на вкус не такие сочные и спелые, как в Америке, а твёрдые, мучнистые. То ли початки срывали перезрелые, то ли их плохо сварили.
На прилавках среди знакомых мне фруктов лежали груды маленьких розово-фиолетовых мешочков. «Это инжир», - пояснила мама. Я очень удивился, что такое инжир, я хорошо знал. Я очень любил инжир. В Америке мне часто покупали инжирные брикеты, завёрнутые в целлофан, с яркими наклейками. Тот инжир был совсем другим. Впрочем, оказалось, что он такой же, только вяленый и прессованный. Я осторожно попробовал липкий плод «другого» инжира. Он оказался очень вкусным: сладким, сочным. Не то чтобы вкуснее, чем американский, просто имел другой вкус. Мы с мамой пошли дальше вдоль рядов, я с удовольствием уминал инжир. В конце базара я увидел огромную кучу инжира, лежавшую прямо на земле. Проследив направление моего взгляда, мама сказала: - «Это испорченный инжир, который не успели продать вчера». Я подошел к горе. Над ней летал целый рой каких-то мух. Я выбрал один плод, по-лучше. Он оказался точно таким же, как те, которые мне купила мама, может быть, чуть больше помят. Я его смело откусил. Плод был ещё вкуснее купленного мамой. Странно, зачем же выкидывать хорошие фрукты?
«Ты видишь, сколько сегодня на базаре свежего инжира. Вчера было тоже много. Всё продать не смогли. Везти назад по жаре в далёкие селения нет смысла – прокиснет. Вот и выкинули», - пояснила мама, заодно ударила мне по рукам, чтобы я не ел «всякую гниль».
Мне показалось, что американцы такой инжир никогда бы не выкинули, а обработали бы, обернули в красивую упаковку, отвезли куда-нибудь и выгодно продали. А тут все и так бедные, де ещё такое богатство выбрасывают! Я подумал, что может быть, поэтому и бедные!
Наконец у пирса появился наш корабль, тоже грузовой, как «Хорес мен», и назывался он - «Сухона», есть такая река на севере.
У капитана была смешная фамилия Сорока. При погрузке корабля я наблюдал работу судовых кранов-лебёдок. Но основные работы проводили большие береговые портальные краны, которые передвигались по рельсам вдоль причала, опускали на палубу корабля огромные тюки с грузом. В трюм корабля груз спускался уже корабельными лебёдками. Погрузкой руководили матросы: они размахивали руками, громко кричали, ругались с крановщиком. Между матросами бегала овчарка, весело лаяла, крутилась волчком, пытаясь поймать свой хвост. Весёлая собачка! Потом я узнал, что капитан возил с собой в рейсы молодую немецкую овчарку, которую очень любил весь экипаж. Её звали Динка. С ней у меня сложились не простые отношения. То ли она ревновала меня к экипажу, то ли ещё что, но Динка, встречаясь со мной на палубе, глухо рычала, а шерсть у неё на загривке поднималась вверх. Однажды, в самом начале рейса, она меня покусала. Наши пути пересеклись однажды в узком проходе между капитанским мостиком и бортом корабля. Собака зарычала, приподняв верхнюю губу и приоткрыв передние зубы. Я попытался прошмыгнуть мимо. Она вцепилась мне в руку, порвав рукав и слегка прихватив кожу. Я вырвался и почему-то схватил её двумя руками за пасть, пытаясь, сдавив челюсти, обезопасить себя от укуса. Но Динка, слегка мотнув головой, легко вырвалась, оставив на моих руках рваные ссадины. Я бросился бежать. Собака догнала меня и укусила сзади в бедро. Очевидно, прокусила вену, так как за мной потянулся густой кровавый след. Шрам от укуса у меня заметен до сих пор.
После этого случая несчастную Динку заперли на весь рейс в каюте капитана. Судовой врач промыл и перевязал мою рану. Пришлось лечь в постель. Мама очень расстроилась, чему я был удивлен: рана перевязана, кровь не идет, боли нет. В общем, всё в порядке, мне раньше удавалось расшибиться гораздо сильнее, за что мама меня всегда ругала, а тут не ругает, а только расстраивается. Скоро из её разговоров с доктором всё выяснилось. На корабле не оказалось сыворотки от бешенства, а после укуса собаки нужно всегда делать прививки. Я понял, что мне опять неслыханно повезло, и никаких уколов не будет. Врач, успокаивая маму, говорил, что перед отплытием собака всегда проходит проверку, и бояться нечего. Мама отвечала, что ему легко так говорить, а вдруг что-нибудь случиться. Оставалось только ждать, мама вся изнервничалась. Но ничего страшного действительно не случилось.
Мы вышли в Чёрное море. От матросов я узнал, что сначала мы заедем в Одессу, где возьмём на борт какой-то груз. Затем отправимся в Болгарию, в город Бургас, где тоже что-то захватим. Потом посетим Румынию – порт Констанцу. И только потом поплывём к Америке.
В Одессе мы стояли на рейде недели две. В порт людей отвозили на катере. В город меня не взяли, и я видел Одессу только с палубы корабля. Больше я в своей жизни в Одессе не был. Так что в этом городе я вроде бы был, а вроде бы и нет: в порту был, а на землю не ступал.
По Бургасу мы ходили достаточно много. Но облик города в моей памяти не отложился. Самым ярким впечатлением остался крупный желто-зеленый виноград. В 70 годах этим виноградом завалили всю Москву. В сувенирном магазине мама купила лакированную шкатулку из коричневого дерева с резьбой на крышке.
При подходе к Констанце штурман сказал, что Констанца крупный нефтяной порт. Там имеется нефтепровод, по трубам которого нефть перекачивают в трюмы танкеров. Поэтому в порту может быть грязно от нефти. Трубы в порту я видел, но море было чистое, без нефтяных пятен.
После посещения Констанцы «Сухона» направилась через Босфор в Средиземное море. В Босфор мы вошли днём. Справа проплывали берега, усыпанные черепичными крышами домов, отороченные густой опушкой зелени. В туманной дали возвышался огромный массив Софийского собора, главного храма всех православных, который турки переделали в не очень главную мечеть. Вокруг храма возвышались карандаши минаретов, которые пристроили турки.
Спустя несколько дней корабль миновал жёлтую скалу Гибралтара. Она медленно и величаво проплыла мимо правого борта. Нас встретил Океан. Эта встреча оказалась и радостной и тревожной одновременно. Радостная, как всякая встреча со старым знакомым, увидеть которого я уже не надеялся. Я лицезрел всё те же бескрайние просторы, бесконечную водную гладь, покрытую белыми барашками, которая мне так надоела ещё год назад. Знакомые стайки летучих рыбок резвились у борта корабля. Непередаваемый запах солёного ветра и моря разволновал меня. Я был уверен, что больше никогда не увижу океана и не почувствую его могучего дыхания, его циклопической магии. Это было грандиозно… Но скоро первые впечатления притупились, я привык: ну сколько можно смотреть в эти однообразные просторы, раскинувшиеся от края до края!
А вот тревожное чувство меня не покидало. Я очень боялся шторма и спрашивал у бывалых моряков, помнят ли они такие случаи, когда в течение всего рейса штормов не было. Матросы отвечали, что такие случаи бывали, но редко. Тоже случайность. Шторм может длиться один день, а может и десять дней. Это тоже случайность. Я задумался. В мире очень много случайностей. То, что я родился, это тоже случайность. Ведь у папы с мамой мог появиться другой мальчик или девочка! Может быть, и наша планета появилась случайно. Как отличить случайность от не случайности?
Я вспомнил, что когда мама жаловалась отцу, что у неё из-за случайных обстоятельств, что-то не получилось, отец отвечал так: случайностей в жизни нет. Всё можно предугадать и учесть. И винить окружающих и «его величество» случай неправильно. Винить можно только себя. Если связался с необязательным человеком, так сам и виноват, ведь сам связался. Но мне показалось, что отец просто дразнил маму, а сам не верит тому, что говорит. То есть, он говорил всё правильно, но не о том. Случайности ведь действительно бывают на свете!
28. О СЛУЧАЙНОСТИ И ЗАКОНОМЕРНОСТИ, ЖИЗНИ И
СМЕРТИ И МНОГОМ ДРУГОМ
Отец может быть частично прав, что случайности нет. Если в глухой тайге, например, в семье лесоруба родился мальчик с талантом гениального художника, то рано или поздно в его руке обязательно окажется не только топор или лопата, но и кисть или карандаш. А может быть, просто кусок угля и картона. Талант обязательно своё возьмет.
Случайность рождения отразится лишь на времени реализации таланта. В результате цепочки проб и ошибок природа превратит случайность в закономерность. Однако самым роковым подтверждением существования случайности является смерть, особенно смерть молодого человека. Когда на исходе жизни умирает старик, это объяснимо. Но, когда умирает молодой, тогда смерть прерывает цепь проб и ошибок, которые рано или поздно выявляют сущность каждого человека… Живёт юноша или девушка, надеется, радуется солнцу и вдруг: кирпич на голову, или обнаруживается рак. И всё кончено!
Совсем недавно в Японии проходил Чемпионат Мира по футболу. Один хороший юноша едет из "спального" района в центр Москвы, чтобы посмотреть матч Россия - Япония, который транслируется в прямом эфире на одной из площадей на большом телеэкране. Наши проиграли. Возникли беспорядки. Пьяные юнцы крушат витрины, машины. Юноша в толпе получает смертельную ножевую рану. Человека нет! Обстоятельства убийства неизвестны, убийцы не найдены. Случайность!
Или другой случай. Ехал человек на машине, медленно, мирно, правил не нарушал. Навстречу мчался «Мерседес» на огромной скорости, выехал на встречную полосу. Столкновение в лоб, оба водителя гибнут. Предвидеть такое невозможно. Случай! Правда, некоторые умники советуют не ходить на футбол, там дерутся. Не следует ездить по левой полосе проезжей части и не ходить у стен домов с черепичной крышей. Вероятность несчастья тогда, мол, уменьшится.
Конечно, существуют люди, которые сами себе выбирали путь смерти. Это были и герои Греции и Рима, герои бесчисленных войн, народовольцы, шахиды. Они гибли за идею. Правда, каждый за свою.
Одни пытались повлиять на власть, убивая её представителей, другие - убивая мирных жителей и детей. Но это уже о другом!
Итак, рок давлеет над всеми. Сколько навсегда ушло моих друзей, которые были моложе, умнее и крепче меня. Судьба!
Проблема жизни и смерти - это всегда проблема религии, размышления о Боге. Любая религия позволяет надеяться приобщиться к бессмертию. Тогда умирать не так страшно, исчезает неотвратимость и случайность смерти. Всё в руках Бога, он решает. Вера дисциплинирует, заставляет помнить о заповедях, которые во всех конфессиях почти одинаково гуманные, но сплошь и рядом нарушаются верующими всех религий. Человек слаб!
Атеисты, в отличие от верующих, утверждают, что случайность, в том числе и смерть, подчиняется теории вероятности, закону больших чисел. Каждое событие является результатом взаимодействия огромного количества неизвестных факторов и поэтому не предсказуемо. Если бы представилась счастливая возможность знать и учесть все эти факторы, то случайность бы исчезла, то есть, каждое событие можно было бы рассчитать и предсказать. Так думали физики классической школы: Лаплас и Эйнштейн, однако, после того, как была создана релятивистская теория, Луи Де Бройль, Макс Борн, Шредингер, Гейзенберг и другие доказали, что неопределенность есть фундаментальное свойство материи. Координаты и скорости частицы одновременно точно измерить невозможно, так как сам процесс измерения нарушает исследуемую систему. Так гласит знаменитый принцип неопределенности Гейзенберга.
Правда, учёные ничего не сказали о том, знает ли эти координаты сам Бог, в которого многие из них верили. Религия очень сужает область неопределенности, ведь многое предопределено Богом, хотя у каждого человека есть некоторая степень свободы, в рамках которой он может действовать самостоятельно, иначе отцам церкви трудно было бы объяснить творящиеся в мире зло! Вот здесь-то человека подстерегает случайность. Поскольку человек не знает границ предначертанности и случайности, да и предопределенность свыше ему не известна, события жизни всё равно для него остаются случайными, а смерть страшной и загадочной.
В природе нет прямого доказательства существования Бога. Ни я, никто из знакомых мне людей его не видели, а верить свидетелям, которые его видели несколько тысяч лет назад, по-моему, несерьезно. Необязательно видеть самого Бога, достаточно быть свидетелем чуда. Сам Иисус это прекрасно понимал: он творил чудеса. С помощью чуда он обратил Павла в свою веру. И Святой Пантелеймон тоже крестился только после созерцания чуда. Я не верующий, но покажите мне чудо - и я поверю! Только под чудом я понимаю нарушение законов природы: остановка солнца, изменение постоянной Планка или гравитационной постоянной, воскрешение человека, а не туманные многозначные пророчества, допускающие различные трактовки. Пока чудес я не видел!
Однако пропаганда в духе Емельяна Ярославского не логична, топорна, яростна и просто оскорбительна для читателя. Да, в Библии есть противоречия, но её писали всего лишь люди, даже если, возможно, под диктовку Бога. А люди могут ошибиться, неправильно воспринять мысль, исказить её.
Я точно не помню, кто и когда мне сказал про Бога, одновременно сообщив, что его нет. Скорее всего это произошло в Америке и примерно так. Вся Америка праздновала Рождество. Сначала я это слово ни с чем не связывал: просто набор звуков – р о ж д е с т в о ! А праздник - так это всегда хорошо. Хотя слово «рождество» я не знал, зато знал слово «рождение». Слушая рождественские сказки по радио, я уяснил, что рождество это рождение святого мальчика. Я стал, как обычно, приставать с расспросами к маме. Раньше никто (ни в семье, ни в окружении) этой темы не касался. Само собой разумеется, что Бога нет, и нечего про это говорить. Мама про Бога тоже знала очень мало, но всё же сообщила, что некоторые доверчивые люди, которым заморочили голову, думают, что Мир создал некий волшебник, которого зовут Бог. Он создал землю, животных и человека. Первых людей звали Адам и Ева. Они жили в очень красивом месте на земле, которое называлось Рай. (Я сразу подумал о Рай Биче). Там росли яблоки, груши, бананы и другие вкусные фрукты. Так что проблем с питанием не было. Работать и учиться было не нужно. (Вот это жизнь! – подумал я с восхищением). Дальше мама рассказала, что Адам и Ева нарушили какие-то правила, и Бог выгнал их из Рая. А виноват во всём был змей: что-то не так посоветовал. Я очень удивился, причём здесь змей, ведь отец всегда говорил, что винить во всём нужно только самого себя, мало ли кто что посоветует! Но вслух я ничего не сказал. Дальше до самого рождения Христа у мамы был пробел в знаниях. Про Христа она тоже знала немного: она сказала, что Христос должен каким-то образом спасти хороших людей и наказать плохих. Мама добавила, что всё это красивые сказки, записанные в незапамятные времена в специальной книжке, называемой «Библией». В Библии много интересных и поучительных историй. Но все же они вредные, так как сбивают людей с панталыку. Мама рассказала о казни Христа и о его чудесном воскресении. Я насторожился, а не связано ли название горячо любимого мною выходного дня с воскресением Христа? По этому поводу мама ничего вразумительного сказать не смогла. Я спросил маму, читала ли она Библию, на что она ответила, что не читала, но в детстве ей рассказывали истории из Библии какие-то старушки.
Про Библию я забыл надолго. Когда мне было уже лет двадцать, я прочитал несколько книг западных авторов - материалистов, где обсуждались вопросы, затронутые в Библии. То ли это был Зенон Косидовский, то ли кто-то ещё. У меня проснулся интерес к Библии. Достать тогда её в Москве было очень трудно. Однако я скоро достал её у одного знакомого. У него сохранилось дореволюционное издание от бабки. Прочитав книжку, я понял, что Библия представляет собой историю еврейского народа и одновременно народный эпос, включающий в себя элементы религии и сказочных чудес. В этом не было ничего необычного: я уже читал древний шумерский эпос о Гильгамеше, написанный гораздо раньше Библии. У таджиков есть песня о Манасе, тоже эпос, написанный позже. Правда, в шумерском, в таджикском эпосах и в произведениях Гомера отсутствуют описания истории своих народов даже в форме легенд.
В Библии живут отважные герои, цари, имена которых подтверждаются летописями. Пламенные пророки провозглашают нравственные, этические нормы, воины отдают жизни за свой народ и во славу Бога. Там действуют предатели, отступники, жестокие самодержцы.
Более двух тысяч лет Ветхий Завет сохранял названия подлинных городов Ура, Вавилона, Ниневии, Иерихона, которые считались вымышленными. Там развивалось грандиозное историческое действие. Неожиданно в начале двадцатого столетия все эти «вымышленные» города предстали из толщи песка во время раскопок во всём великолепии. Названия городов, начертанные на глиняных черепках или в свитках, оказались те же самые, что в Библии. Всё это просто поражало воображение! Конечно, космогоническая гипотеза создания Мира, описанная в Библии, мне показалась смешной.
Недоумение вызывало то, что уважаемые патриархи и другие святые люди, почитаемые верующими трёх мировых религий, порой вели себя не всегда в соответствии с принципами, провозглашаемыми в Библии. Например, Авраам обманул фараона, когда представил свою жену Сарру сестрой. Или случай покупки Иаковом первородства у своего голодного брата за чечевичную похлёбку. Мне очень не понравилось жестокое наказание Ноем своего сына Хама за то, что тот, случайно увидев пьяного отца в голом виде, рассмеялся. Так не пей! И никто смеяться не будет… А отношение Сарры к Агари?! Неоправданно жестокая кара за самые незначительные проступки, описанная в Библии, как мне казалось, не соответствует ни законам самой Библии, ни кодексу строителей коммунизма.
Партия и комсомол учили, что обманывать - плохо, брать чужое тоже плохо. Наказывать детей понапрасну нельзя, проявлять в жизни излишнюю жестокость преступно. Только честность и строгость! Это мы знали от учителей, из книжек, от родителей. Всё это было прекрасно, только вот как вели себя сами авторы законов советского общежития? Об этом я узнал несколько позже.
В литературе, и не только в детской, вожди: дедушка Ленин, гений всех времён и народов товарищ Сталин, Дзержинский и другие, показаны идеальными людьми без недостатков. В детстве они хорошо учились и не обманывали. В юности отчаянно боролись с несправедливостью.
А вот в Библии, как я понял, описаны живые люди с их недостатками и недостойными поступками. Это честно. Всё равно, действующие в Библии люди сделали много хорошего, а безупречен только сам Бог. Герои Библии верят в своего Бога; трудно живут; нарушают заповеди, как им кажется, в интересах народа; раскаиваются, борются со злом в себе и в других, пребывают в грехе, обращаются вновь к Богу. И эта сама живая жизнь.
Вот перед нами Моисей с громовым голосом и могучей волей. Любимый герой и вождь! А как он отплатил семье фараона и своему названному брату за гостеприимство, за кров и хлеб? Наслал мор, утопил армию! Правда, по велению Бога и во благо своего народа, но ведь совесть-то всё равно мучает! В тексте Библии поставлено много таких морально-этических проблем. Со страниц Библии на нас смотрят лучезарные глаза Ревекки, светлые очи Марии. Мы следим за судьбой мягкого, доброго и одновременно твёрдого плотника Иосифа, которому так трудно прокормить свою небольшую семью. Мы слышим голос Христа, насыщенный энергетикой высочайшего накала, стоящего на пригорке и окруженного потрясёнными и, в то же время, недоверчивыми слушателями.
Да, конечно, Библия очень похожа на эпические произведения народов мира: песнь о Манасе, Илиаду, песнь о Гильгамеше и другие голоса народов, которые, как глухой гул землетрясений, дошли до нас из глубин истории. Но есть отличия!
Почти одновременно с проснувшимся интересом к Библии я взахлёб читал литературу об учёных-физиках. После смерти Сталина появилось множество книг на эту тему. История создания американской атомной бомбы и документальные портреты создавших её ученых-ядерщиков представлена в книжке со странным названием: «Ярче 1000 солнц», Юнга. Про своих физиков мы тогда мало что знали, они были засекречены. Я с большим интересом прочитал американский переводной роман о жизни физиков - «Жизнь во мгле» Митчела Уилсона. У многих ребят в то время над рабочими столами весели портреты Эйнштейна, Бора, а позже и Курчатова. Я был очень озадачен тем, что многие иностранные ученые-физики и астрономы верили в Бога. Мне казалось, что люди, глубоко изучающие фундаментальные законы мироздания, в отличие от людей малограмотных, должны скептически относиться к идее создания Мира за семь дней. Религиозность людей искусства можно легко объяснить повышенной чувствительностью, эмоциональностью и экзальтированностью, но физики! Кстати, очень уважаемый мной Солженицын не просто верующий, а глубоко религиозный человек, тоже по специальности учитель физики.
Очевидно, дело не в образовании, а в чём-то другом. После некоторых размышлений я решил, что, поскольку и наличие, и отсутствие Бога недоказуемо, то человек решает эту проблему для себя сам. Каждый должен заглянуть себе в душу. Если там Бог есть, значит, Бог в мире есть, а если в душе его нет, то значит, Бога во вселенной нет. И не надо лукавить и притворяться верующим, в угоду сиюминутной моде, если в душе Бога нет. Цивилизованный атеизм - это попытка понять и построить мир и духовную жизнь без Бога. Атеистическая идея существовала всегда, очевидно, и в глубокой языческой древности, и в древней Греции (Эпикур), и в древнем Риме (Лукреций Кар).
Спор о том, какая концепция несёт в себе более совершенную духовность и более высокие моральные качества, является бессмысленным. Душа человеческая загадочна. История сохранила память о глубоко верующих и даже набожных людях, проливших моря крови, совершивших обман или клятвопреступление, предававшихся разврату. С другой стороны, известна деятельность умнейших и честнейших людей, обладающих высокой культурой и моралью, но не верящих в существование Бога.
Я - атеист по своему мироощущению, однако, не "твердолобый" атеист. Я допускаю, что вероятность существования Бога равна половине.
Не так давно я пришел к выводу, что при изучении процесса становления религии приемлемы принципы диалектики. Допустим, что Бог есть, и именно он создал Мир и человека. Тогда почему он создал человека таким непонятливым и строптивым? Вместо того, что бы несколько тысячелетий воспитывать человека, даже иногда уничтожать его, не проще было бы сразу создать его "разумным"? "Гомо сапиенс", "человек разумный" - так человек несколько позже гордо назовёт сам себя!, Может быть, мне просто непонятна вся глубина божественного замысла!? Не всем дано!
Допустим, что Бог существует, и он в течение тысяч лет пытается достучаться до сознания людей… Идёт древнекаменный век. Люди ходят в звериных шкурах, в руках человек держит палку или каменный топор. Мыслит он примитивно. Но человек уже пытается себя понять, осмыслить свои отношения с другими людьми и природой. Природа подавляет своей мощью. Смертельную опасность таит в себе засуха, ураган, пожар! Каждый день жизни зависит от случайности охоты. Люди другого племени могут убить, отнять добычу, да иногда и свои, более сильные, могут сделать то же. Но могут и помочь! Почему всё происходит так, а не иначе? Кто управляет смертью, рождением, охотой и урожаем? Что такое сон, и почему во сне иногда приходят давно умершие предки? Как понять этот загадочный МИР? Человек пытлив, он пытается понять мир.
Бог посылает людям какие-то сигналы, импульсы, пытаясь установить контакт, что-то объяснить. Некоторые люди с повышенной чувствительностью и тонкой душевной организацией улавливают эти сигналы. Их душа, как камертон, откликается на «голос Бога», они слышат этот голос или в состоянии повышенного возбуждения в ритмическом, колдовском танце, или в дремотном оцепенении волшебного сна. Так или иначе, но они слышат голос Бога. Наверно, этот голос слышали древние пророки, авторы Библии. Этот голос слышал создатель Корана. Жанна Д,Арк на суде говорила о голосах, которые её вдохновляли в самые ответственные моменты жизни. В каменном веке люди, очевидно, тоже слышали «голоса». В раскатах грома во время разрушительной бури, в рокоте извергающегося вулкана. То были еле уловимые призрачные видения, неясные образы, посещавшие первобытных шаманов и жрецов, которые вели диалог с Богом.
В диалоге всегда участвуют двое.
Я часто убеждался, особенно, когда учился в институте, что одни и те же слова все понимают по-разному. К такому выводу я пришел после обсуждения с друзьями только что прослушанных лекций. Да это и понятно: у каждого студента своя предыстория, своя фантазия и запас знаний. Причем, это касалось не только гуманитарных наук, но и физики с математикой.
Первобытный человек был примитивен, Бога понимал в соответствии с уровнем своего развития, накопленного опыта. Он понял Бога прямолинейно: стал поклоняться небу, камням, животным. Религия тысячи лет оставалась такой же первобытной, как и сам человек. Этот период называется тотемизмом или шаманизмом. Шли тысячелетия, человек «умнел». Стал сеять зерно, научился писать. Миром овладела эпоха бронзы, возникли искусства. Люди научились лучше слышать голос с неба. Возникла более совершенная религия - язычество! Появились боги. Их было много: верховные боги, боги ветра, солнца, луны, воды, подземного мира: Амон, Мардук, Ваал, Иштар, Астарта. Появились первые космогонические гипотезы - языческие представления о возникновении Вселенной. Боги виделись людям могущественными и злыми. Они требовали человеческих жертв, только в этом случае боги могли при хорошем настроении подарить урожай, спасти от болезней, защитить от грозных врагов. Со времён тотема они привыкли к человеческим жертвам! Боги были такие же жестокие, как современная им жизнь, современные им люди!
Над миром пронеслись ещё тысячи лет. Люди стали ещё «умнее», мягче, богаче. Они начали понимать, что боги не жестоки, а скорее, милосердны. Они всё отчетливее слышали голос с неба.
Один из туземных шейхов небольшого кочевого племени на Ближнем Востоке однажды отчётливо расслышал голос единого Бога всех людей. Бог запретил человеческие жертвы. Пусть жертвенный белый ягненок заменит собой человеческую жертву! Так возникла религия одного Бога, религия Авраама, Исаака, Якова, маленький островок единого Бога в бушующем океане язычества.
Где-то в далекой Греции и Риме поклонялись лучезарным богу Аполлону, Афродите, Диане, Юпитеру. Там господствовало просвещённое язычество со светлой философией, высоким искусством; там тоже не приносили человеческих жертв. Однако люди уже остро слышали голос с неба. Язычество было обречено!
На суровой скалистой горе Бог вручил Моисею скрижали, свои заповеди ДОБРА, по которым должны жить люди. Они записаны в Библии, и никто не отрицает, что если жить по ним, то будешь хорошим человеком, даже если встреча Моисея с Богом есть легенда!
Через 1500 лет после беседы Моисея с Богом на земле появился Христос и дополнил заповеди Бога, изменив понимание людей о добре и зле. Оказывается, не сила, даже праведная и добрая, а милосердие спасет мир. Очевидно, эти слова давно раздавались с неба, но люди их не слышали. И тогда к ним был послан сын Бога. Говорят, иудеи не поняли Христа. Это не совсем правда. В "народе Бога" произошел раскол: часть иудеев пошла за Христом. Все апостолы были иудеями. Первые христианские общины были почти целиком иудейские. Римляне вообще всех христиан считали иудейской сектой. Но за Христом пошло меньшинство "народа Бога" (меньшевики!), БОЛЬШИНСТВО не поверило и продолжало терзаться, искать истину, ждать Спасителя (большевики!).
Еще через 600 лет голос Бога услышал Магомет, который кочевал почти в тех же местах, где когда-то кочевал Авраам, и говорил с Богом Моисей. Наверно, в этих местах голос Бога слышен отчётливее. Магомет услышал Аллаха по-своему. Он был человеком другой эпохи и другой культуры и обычаев, нежели герои Библии. Естественно, что он услышал Бога несколько иначе, чем Моисей, апостол Павел или пророк Даниил. Но судя по идеям, заложенным в Коран, Бог Авраама, Моисея и Аллах Магомета - это один и тот же Бог, отец Иисуса Христа. В этих религиях почти одни и те же нормы и представления о добре и зле, различны только ритуалы, обряды.
10 заповедей - общие, а вот принцип ответа добром на зло иудеи до сих пор принять не могут. Скорее всего, они считают, что человек пока ещё не дорос до того, чтобы использовать этот принцип в реальной жизни. Я не знаю, правильно это или нет, но одно то, что религия одного Бога из узких рамок одного народа благодаря деятельности Христа распространилась почти на весь мир, уже очень хорошо!
Я подумал, что процесс становления ещё не завершён, и вообще он бесконечен - люди будут «умнеть» и далее и ещё лучше понимать Бога: иудеи примут концепцию милосердия, мусульмане потеряют свою агрессивность и комплекс неполноценности отсталых и угнетенных. И в конце концов все религии, по мере сближения культур, сольются в одну.
Конечно, этот процесс будет долгим и нелегким. Ведь каждая церковь- это иерархическая административная система со сложными экономическими интересами и политической властью: огромными богатствами, земельными владениями, соборами, монастырями и т. д. Объединение будет проходить очень болезненно… Но сегодня в мире происходит совсем обратное, наблюдается дробление религий, возникновение новых течений внутри традиционных. Христианство почти сразу распалось на две ветви: Западную и Восточную. Западное направление по прошествии нескольких веков развалилось на католическую и протестантскую конфессии. Далее, на множество других оттенков в христианстве. Восточная линия оказалась более устойчивой, но тоже имеет внутри себя направления армянского православия, староверчества и т. д. Ислам распался на сунитов и шиитов, появились секты исмаилитов, ваххабитов. Наверно, каждый из создателей новых конфессий, которые основаны на поклонении 10-ти заповедям, тоже услышали Бога, каждый по-своему. Объединение даже в отдаленной перспективе не просматривается.
Через 20 лет я уже понял, что допустил ошибку. Слияние всех религий в одну так же невозможно, как слияние всех народов в один народ, да это и не нужно, и даже вредно. Так прекрасно, что на земле столько разных народов со своей культурой, историей, религией, разными обычаями.
Представляете, попадаете вы в Сингапур или Джакарту, или ещё куда. Там везде стоят дома, такие же, как в Чикаго. Люди говорят на английском наречии, а вокруг красуются только одни протестантские соборы, возведённые из стекла и бетона. Все жуют гамбургеры и сосиски. Ужасная картина! Пусть существует много культур, религий, школ искусства, народов. Мир должен быть многолик, многоцветен, как палитра великих художников Возрождения! Должны оставаться противоречия и непонимание! Но, как говорили классики марксизма, противоречия не должны быть антагонистическими, разрушительными, тогда эти противоречия двигают человечество вперед. И всё равно, какую религию человек исповедует, если этот человек хороший.
Мне непонятно, когда русский человек, родившийся среди церквей, принимает католичество. Впрочем, так может проявиться протест против власти, светской и церковной, как в случае с декабристом Луниным. Это может быть результатом религиозной самоидентификации: ну нравится, например, человеку органная музыка в храме или цветные витражи в мерцающей полутьме собора, ведь Бог всё равно един! Такое возможно, как единичные случаи. У России своя очень длинная история государства и православия, корни взаимных отношений и культуры основаны на православии. Если русский человек верующий, то он должен быть православным. Это всё равно, что любить свое Отечество. Как-то противоестественно видеть белобрысых русских мужиков, молящихся Аллаху. Хотя, как единичная случайность, вызванная конкретными обстоятельствами, явление вполне допустимо.
29. АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН, ЗВЕЗДНОЕ НЕБО И
БЕСКОНЕЧНОСТЬ
Океан спокоен. Я подошёл к борту и наблюдал, как небольшие волны и клочья пены плыли назад. Смотреть на движение воды можно очень долго, вода, как живая. Потом я замечал, что людям нравится наблюдать любое движение природы: водовороты и стремнины; падение струй водопада, окруженных радугой брызг; пылающий в печке огонь, пожирающий своими оранжевыми живыми языками дрова. Или движение облаков… Насмотревшись на воду до головокружения, я устроился на верхней палубе. Вечерело. Солнце медленно приближалось к синей кромке водной глади. Становилось прохладно. На фоне свежего ветерка ощущалось тепло, исходящее от нагретых за день железных построек корабля.
По небу лениво путешествовали редкие кучевые облака. Если долго смотреть на небо, то можно заметить, как облака меняют форму и даже цвет в лучах заходящего солнца. Сначала они напоминали стадо курчавых овечек, пасущихся на голубом лугу. Потом превратились в корабли с розовыми парусами - целая эскадра. Я выделил самое большое облако и стал за ним наблюдать. Оно постепенно превратилось в человеческое лицо с белой бородой и шапкой волос на голове, потом стало напоминать двугорбого верблюда. Наверно, игра воображения могла превратить облако во что угодно!
Солнце постепенно превращается в большой пурпурный круг и тонет в океане. Теперь на него можно смело смотреть, и глаза совсем на болят. От утопающего солнца к кораблю устремилась красная полоска воды. Наконец погружение состоялось. На том месте неба, где только что в море утонуло солнце, по очень светлой полоске желто-голубого неба плывут нежно розовые облачка.
Светлая полоска неба тает, хотя небо ещё тёмно-голубое, а не чёрное. На нём зажигаются звёзды. Я сижу на верхней палубе и смотрю на небо, которое темнеет с каждой минутой. Мне некуда торопиться. Взгляд медленно блуждает по бескрайней водной поверхности и меркнущему небу. Смотрю на яркие звёзды, горящие над океаном. Мне вспомнился любимый герой из красивой сказки Андерсена - Оле Лукойе. Ведь именно он зажигает звёзды, протирает их и чистит. Я всегда представлял его похожим на гнома из «Белоснежки» Диснея. Он добрый, с красным носом, в ночном колпаке. В руке у него палочка с огоньком, которым он зажигает звёзды. А ещё гном отвечает за сны детишек: склеивает им ресницы сладкой водичкой, насылает дрёму. Послушным деткам, которые хорошо учатся и не дерутся, он посылает весёлые цветные сны, а непослушным - чёрно-белые, которые они утром не запоминают. Жалко, что это только сказка, и Оле на самом деле нет!
В школе нам рассказывали, что звёзды и планеты являются небесными телами - огненными шарами, невообразимо больших размеров и летящими с огромными скоростями очень далеко друг от друга. Все они кружатся вокруг какого-то центра. А планеты, одной из которых является наша Земля, кружатся вокруг этого солнца, которое только что ушло в океан.
Надежда Ивановна как-то сказала, что класс скоро пойдет на экскурсию в планетарий. Пока там машины, которые показывают звёзды, ещё не работают, но нам просто почтут лекцию про устройство звёздного мира. Чтобы мы лучше поняли лекцию, Надежда Ивановна на очередном уроке рассказала про звёзды. Лекция в планетарии по какой-то причине не состоялась, но рассказ Надежды Ивановны я хорошо запомнил. Это были мои первые сведения о макромире. А вот о микромире мне рассказал наш сосед дядя Володя. Он учился в институте и был, по моему мнению, самый умный в нашей квартире после отца. В то время только и было разговоров о какой-то атомной бомбе, которую американцы сбросили на Японию. У отца что-нибудь выяснить не представлялось возможным, он уходил рано и приходил очень поздно. Тогда в советских учреждениях работали до двух, трех часов ночи. Говорят, такой режим установил сам товарищ Сталин, он был «совой». Сам работал по ночам и всех заставлял. В отсутствие отца я с вопросами пристал к дяде Володе. Он мне обстоятельно и долго рассказывал. Про бомбу я ничего не понял, а вот про атомы что-то в голове осталось. Оказывается, всё на земле состоит из маленьких премаленьких атомов. Их даже в микроскоп не видно. И мы тоже из них состоим. Атомы заполняют все тела очень редко. Поэтому все тела на самом деле почти пустые, как это небо, только кое-где качаются атомы, как звёзды в ночном небе. Атомы состоят из ядер, а вокруг ядер кружатся ещё более маленькие электроны, как планеты вокруг солнца…
Я смотрел не звёздное небо и думал о том, что каждое ядро атомов, из которых мы все состоим, - это звезда или солнце, а электроны представляют собой планеты. На них живут маленькие человечки. Мы ходим, спим, в общем, живем. А внутри нас тоже живут целые миры. А сами мы вместе с небом и звездами входим в состав тела гигантского существа, наше солнце – это атом, земля - электрон в теле этого великана. Это огромное существо тоже живет на ещё более огромной планете… И так далее… Бесконечность уходит как в сторону увеличения размеров, так и в сторону уменьшения.
У меня голова закружилась от этих мыслей, я потерял нить рассуждений, почему-то очень расстроился и пошел спать в свою каюту.
Корабль «СУХОНА» был очень похож и, в то же время, не похож на «ХОРЕС МЕН». Похож мачтами, корабельными надстройками, мостиком. Но на судне не было пушек, пулеметов, каюты оказались совсем другими. Моряки говорили, что корабль построен где-то в Европе, я с удовольствием подумал, что его корпус наверняка клёпаный.
В машинное отделение меня американцы на «ХОРЕС МЕНЕ» не пускали, а здесь я ходил, куда хотел. Машинное отделение напоминало большой завод. Спускаться туда приходилось по узкой крутой лестнице с железными ступеньками и перилами, выкрашенными в чёрный цвет. Внутри корабля стояли большие сложные машины - две или три. Они громко пыхтели, тяжело дышали. Некоторые массивные никелированные части машин двигались вверх-вниз, другие - вращались. Это были какие-то "дизели". Всё машинное отделение опутано целой сетью труб разной толщины: толстых, тонких, ещё более тонких. Они были разноцветные. Как мне сказал механик, топливо текло по чёрным трубам, а горячая вода шла по красным. Трубы, по которым подавалась морская вода, выкрашены в тёмно зелёный цвет. А те, по которым шёл пар, окрашены в белый цвет. Пресная вода струилась по голубым трубам, а машинное масло - по коричневым. Прямо новогодняя ёлка, опутанная разноцветным серпантином! В центре отделения располагался пульт, где горели различные лампочки, располагались приборы, рукоятки. На патрубках вмонтированы краны, которые можно было завинчивать и отвинчивать. Мне строго запретили подходить к кранам.
На мостике, как и на американском корабле, стоял рулевой. В хорошую погоду он нёс вахту в открытой рубке, которая находилась на крыше мостика.
Я напряженно ждал шторма и, наконец, дождался. Небо почернело, море покрылось барашками. На моё счастье, настоящий шторм так и не случился. Корабль шёл к берегам Америки, оставляя за собой широкую полосу бурлящей белой пены. Интересно, какой теперь мне покажется Америка после моих российских впечатлений.
В Москве было всё не так, как в Нью-Йорке. Начнём с квартиры. Конечно, отдельная ньюйоркская квартира это очень хорошо: три комнаты, кухня с белоснежной электрической плитой, холодильник. В московской квартире у нас была 10-12-ти метровая комната, тесно. Зато в моём распоряжении находился длинный коридор, где можно было играть в солдатики и кататься на велосипеде. Правда, иногда случалось наткнуться на соседей, но мне это не мешало, не знаю, как соседям.
Кроме того, у нас в комнате стоял диван, который я помнил с младенчества, и светлый деревянный буфет с толстыми зелёными стеклами. Конечно, в отдельной квартире было удобно: можно было раскидать игрушки по всем комнатам, не было очереди в туалет. Ванна - тоже большое удобство: и мыться можно хоть каждый день, и кораблики пускать. Всегда горячая и холодная вода. В коммуналке до войны меня мама мыла в корыте, а после войны мы с отцом ходили в баню. В бане мне не нравилось. Густой мыльный пар, грязь, за горячей водой нужно стоять в очереди с тяжёлой шайкой в руках. Дело было сразу после войны, и многие взрослые дяденьки ходили в шрамах, с впалыми от недоедания животами, иногда с обрубками вместо рук и или ног. Конечно, они все герои, но смотреть на них было тягостно.
В отдельной квартире в Америке, конечно, хорошо, но очень скучно и одиноко. А в нашем полуподвале полно людей и весело. На кухне стояла четырехкомфорочная газовая плита, но она почти всегда занята, и жильцы готовили еду на керосинках, разговаривали обо всём, звали друг друга из комнат, когда из кастрюли что-нибудь убегало. Судя по тому, что все только и говорили о карточках, кто что достал и что где «выбросили», жизнь была не очень сытная, однако, никто не голодал. Такого изобилия, как на прилавках Америки, не было, но продукты были очень вкусные, особенно чёрный хлеб. Хотя я видел только жизнь наших соседей, а вот моя жена рассказывала приблизительно про это же время, как они с сестрой горящими глазами смотрели на ломтики хлеба, которые им оставила мама на целый день, уходя утром на работу. Жена не выдерживала и съедала паек с утра за один присест и потом канючила кусочек хлебушка у сестры. Сестра прятала пайку, пытаясь растянуть удовольствие, но вместо этого получала головную боль: нужно было отстаивать свою собственность от «посягательств». Брат жены, который, будучи ещё маленьким мальчиком, работал на военном заводе, вспоминал, что самым сильным и устойчивым воспоминанием о тех временах было никогда не проходящее чувство голода. Все мысли - только о еде!..
Иногда соседский дед Шкинёв, которого все уважительно звали Капитоныч, с пенсии приносил внукам конфеты "Мишка косолапый". Какая это была радость для ребят, в том числе и для меня (меня тоже угощали). Я вспоминал почему-то, как мои американские друзья в Централ Парке безразлично разворачивали леденцы, шурша цветастой оберткой, или нехотя надкусывали шоколадные конфеты, пачкая губы в шоколаде. Особой радости на их лицах я не видел, в отличие от восторга, написанного на физиономиях внучат деда Шкинёва, когда они похрустывали вафельной начинкой «Мишек».
Сытая Америка участвовала в двух мировых войнах. Теряла технику, гибли её солдаты. А вот в Европе, кроме солдат и техники, сотнями тысяч гибли мирные жители, так как войны бушевали на её территории. Разрушались города, предприятия, рушились судьбы людей! Гибли огромные материальные и культурные ценности. Сколько сил, средств, времени требовалось, чтобы всё это восстановить! На земле Америки ничего не гибло. Она копила и копила богатства. Разрушения приносили только ураганы на побережье и бури на бирже. 200 лет непрерывного роста. Им просто повезло с географией. Кровавая война Севера и Юга - лишь единичный эпизод разрушения в истории страны...
Конечно, валяясь в каюте корабля «Сухона», я думал не совсем так, но нечто похожее приходило в голову. К концу путешествия поднялся ветер и грянул настоящий одиннадцатибальный шторм. Я вздохнул даже с облегчением: тогда мне показалось, что лучше уж пережить шторм, чем мучаться его томительным ожиданием. Как обычно, я лежал пластом в тесной каюте и страдал. Вспомнив, как сильно меня в прошлое путешествие раскачивало на мачте, даже при еле заметном волнении, я потащился в машинное отделение, которое располагалось намного ниже уровня кают. Возможно, там качало и поменьше, но там было душно и негде прилечь. Я вернулся в каюту. Шторм длился недолго.
«Скоро мы приплываем», - однажды радостно сообщил мне капитан. Я подумал, что он тоже с нетерпением ждёт конца плаванья и момента, когда я покину корабль. Бедная арестованная собака Динка, наверно, вся истомилась в каюте капитана. Но тут уж ничего не поделаешь!
Моряки показали мне на серый силуэт статуи Свободы, которая стояла на небольшом зелёном островке. Я страшно волновался: впереди знакомая Америка! На мачте подняли звёздно-полосатый флаг. Наш красный флаг развевался на корме. Сильный ветер буквально рвал флаги. Корабль пришвартовался, и скоро к нам в каюту пришел отец. Он, оказывается, встречал нас.
Отец сказал, что жить мы будем в той же квартире, что и в прошлый приезд. Мы поехали домой в машине отца через весь город. После Москвы он показался мне очень шумным, многолюдным, суматошным, весёлым.
30. ПОСЛЕВОЕННЫЙ НЬЮ-ЙОРК
Итак, мы вошли в свою прежнюю квартиру, расположенную недалеко от Централ Парка. Отец сказал, что в наше отсутствие здесь жил сотрудник торгпредства. По фамилии Денисенко, и он как раз только что уехал домой. К моему приезду отец сделал мне царский подарок - купил проекционный аппарат. Корпус его был сделан из чёрной муаровой стали, имелась система линз, вентилятор для охлаждения и очень сильная лампа. Целлулоидные картинки в картонных рамках по две штуки вставлялись в алюминиевую рамку. Перемещая рамку, можно было проецировать перевернутое изображение на экран. Эти картинки теперь называют «слайдами». Цветные наборы слайдов на тему романа Вальтера Скотта «Айвенго» и «Остров сокровищ» Стивенсона меня просто заворожили. Отец научил пользоваться аппаратом. Правда, при первом включении я забыл включить вентилятор, и слайд сгорел. На экране я наблюдал процесс обугливания и быстрого исчезновения цветной картинки. Я сразу включил вентилятор, но было уже поздно. Больше со мной таких проколов не случалось. Проектор мы привезли домой, и в1960 году я подарил его детской комнате при комитете ВЛКСМ завода номер 115, где я работал и был членом комитета комсомола, отвечая за работу с детьми...
Я прошёлся по нашей улице, что расположена не далеко от Централ Парка. Вот деревянный ларёк с газетами. Он стоял на том же месте, что и год назад. Всё так же вкусно пахли свежей типографской краской газеты, журналы, комиксы. В лавках работали всё те же знакомые лица. Они с радостью встречали меня, говорили, что уже не думали меня больше увидеть. Меня не тискали, не поглаживали по голове и не охали, как мои соседи по московской квартире при встрече. Они просто широко улыбались. Было непонятно, то ли они действительно очень рады встрече, то ли они просто вежливые люди. Через несколько дней я уже снова чувствовал себя коренным американцем.
Но я был все-таки уже другим. Драки в московских дворах, стычки с хулиганьем и усвоение дворового кодекса (трусить позорно!), помогали мне в общении с американцами. Однажды два негритянских мальчика, чуть постарше меня, хотели отнять у меня новый автомат во время моих игр в Централ Парке. Я был «буржуазно» одет, находился один в кустах, занимался своим "делом", не глядя по сторонам. Подходящая жертва! Они подошли ко мне и нахально потребовали отдать им игрушку. Я взял автомат за ствол и хотел, было огреть ближайшего негра им по голове, но промазал и попал в плечо. Пока они удивлённо раскрывали рты, я стукнул другого мальчика ногой в «пах». У нас во дворе этот удар назывался по-другому, грубее. Однажды Витёк меня стукнул таким способом, и я потом долго катался по земле. Мальчик согнулся пополам, затем они оба бросились бежать. Наверно, от неожиданности, а не от страха: ведь их было двое, и они выглядели постарше меня. Я чуть не плакал от огорчения, глядя на погнутый новый автомат. Загадка человеческой натуры - таких автоматов я сам сломал или потерял в процессе «боевых» действий штук пять, но ни одного из них мне не было так жалко, как этот.
Жизнь шла своим "американским" чередом. Мама научилась печь быстро приготовляемые пироги на американский манер: лимонный, вишневый, яблочный. Вся эта выпечка была без крема и понравилась мне.
Но особенно вкусным получался пирог из вишни - "черри пай". В буфете «Амторга» огромные куски этого очень сытного пирога стоили совсем недорого. Правда, этот пирог был не такой вкусный, как у мамы, но его я тоже ел с большим удовольствием, когда мы приезжали в «Амторг» смотреть кино. Мама говорила, что некоторые сотрудники, которые экономили деньги, чтобы привезти домой в СССР какие-нибудь вещи, обедали таким пирогом. Их звали «черипайниками». Мама рассказывала об этом с доброй иронией и не осуждала – ведь дома с вещами было плоховато.
Однажды отец сказал, что в следующее воскресенье мы посетим цирк. Он дает представление в самом большом концертном зале Нью-Йорка Медисон Сквер Гардн. Хотя я очень много читал о цирке и о клоунах, но в цирке до сих пор никогда не был, с нетерпением ждал воскресенья и по прочитанному пытался представить себе представление. Как это часто бывает, когда заранее готовишься и воображаешь что-нибудь, в жизни всё может не соответствовать воображаемым картинам... Тогда наступает разочарование. Так произошло и со мной. Зал, конечно, был огромен, сцена необозрима. Закупив съестные припасы в фойе, зрители, как всегда, жевали, грызли, хрустели. Это было привычно и нормально. Но, что мне показалось странным, так это то, что на сцене отрабатывали сразу несколько номеров. В дальнем конце всех смешил клоун, на другом конце арены силачи подбрасывали тётенек и ловили их. В центре работали жонглеры. Демонстрировались ещё какие-то эпизоды. Я не знал, на что смотреть, взгляд блуждал от одной сценки к другой. К тому же номера сменяли друг друга, когда попало. У меня голова пошла кругом, потому что я хотел уследить за всем сразу. Наутро я ничего не смог вспомнить из увиденного в цирке.
В городе появилось ещё больше военных, чем во время войны. В кино крутили военную хронику, в основном, о войне с японцами. Особенно запомнились атаки японских летчиков-смертников на американские корабли. Вообще, у меня тогда сложилось ироническое отношение к американской армии. Скорее, к способу ведения войны. Это мнение выработалось из отрывочных высказываний отца и сравнения нашей и американской кинохроник. Также из наших фильмов и книжек. Я был уверен, что главное на войне - это подвиг, самопожертвование, героизм, только тогда солдаты достойны воинской славы. Советский солдат - лучший в мире! Ему нипочём ни голод, ни холод. Он храбр, сметлив, непритязателен. Это великий солдат. Немецкий солдат тоже хорош, на втором месте после нашего. Это даже, несмотря на карикатуры Кукрыниксов и фильмы типа «Они сражались за Родину». А вот американцы - плохие солдаты. Они требуют, что бы в окопах был душ, горячий кофе. Иначе им воевать неудобно. И воюют они без героизма. Видел я одну кинохронику. Американцы штурмовали какой-то японский остров. Несколько дней бомбили с воздуха и обстреливали с кораблей, обрушив на несчастный остров сотни тонн металла. Потом высадили десант. Из развалин вдруг застучали два пулемета, случайно оставшихся после артподготовки. Десант сразу отступил на корабли. Несколько часов остров молотили с воздуха. Потом снова высадился десант. Над пустынными развалинами взвился американский флаг. А где героизм? Вот десант Цезаря Куникова - это да! Почти все погибли, но плацдарм захватили!
Прошло более 50 лет, прежде чем я понял, что надо воевать так, как воюют американцы. Лучше истратить лишнюю сотню тонн железа, чем загубить жизнь одного своего солдата. А что до героизма, так, когда нужно, они тоже его проявляют. Проповедь героизма - это прекрасно, но иногда она направлена на воспитание солдата с особой этикой, удобной для тех, кто за счёт жизней солдата компенсирует ошибки управления и организации, отсутствие современного вооружения, боеприпасов, коррупцию. Хотя, конечно, героизм простых солдат- это прекрасно, а патриотизм солдат просто обязателен. Но бывает так, что любовь к Родине вступает в противоречие с равнодушием или неприязнью к правящему режиму. Когда эта неприязнь переходит в ненависть, страна начинает всё отчетливей слышать слова песни: «Тучи над городом стали. В городе пахнет грозой. Около Нарвской заставы парень идет молодой…»
Теперь я понял, что долг солдата - честно выполнять тяжелую армейскую работу, а долг командиров - сделать так, что бы героизм был не нужен. Героями могут быть не все, на то они и герои. Это единицы. Им в древнем Риме ставили на Форуме памятники. Нужно воевать так, что бы героизм был нужен не для победы, а как символ воинской доблести. И строить военную стратегию нужно не в расчёте на массовый героизм солдат, а на использование новейшего вооружения и тактики, приводящей к победе с наименьшими потерями среди своих солдат и мирного населения!..
У одной из знакомых мамы, которая часто приходила к нам в гости, была красивая дочка. Дочка была на год моложе меня. Женщину звали Ольга Правдина, как звали девочку, я точно не помню. Кажется, Таня. Однажды мама собрала гостей с детьми. Мы, как обычно, сначала долго играли в войну. Потом - в магазин, затем - в портновскую мастерскую. Из газет мы вырезали выкройки, соединяли их скрепками и примеряли. Бумага резалось ножницами очень хорошо. Мы начали пробовать, как режутся другие материалы - картон, пергаментные пакеты… Кому-то пришла в голову интересная мысль продолжить исследования и проверить, как режется ткань. Для эксперимента выбрали Танино платье. Я взял ножницы и чуть надрезал Танин подол. Сбоку, там, где сегодня у модниц находится разрез.
- «Ну как? - спросила Таня, - режется лучше, чем бумага или хуже?»
- «Еще не понял,» - ответил я.
- «А ты еще надрежь», - посоветовал кто-то из зрителей. Я надрезал ещё.
- «Вроде бы лучше, не рвётся даже, не то, что газета, и даже как-то хрустит».
- «Как это хрустит? - спросила Таня. Я решил уточнить свои ощущения и перестарался. Платье оказалось располосованным почти до самого пояса. В разрезе показались белые Танины трусики. Она пыталась соединить пальцами края разреза.
- «Танька, да что ты, в самом деле, стесняешься, что мы тебя на пляже в трусах не видели что ли?» - сказал мой товарищ Сережа, участник нашей игры. - «Так то на пляже, а здесь совсем другое дело. Стыдно!» сказала она и надула губы. В это время в комнату вошли мама и Ольга Правдина. Я стоял с ножницами в руках около Тани, которая двумя руками держалась за подол, пытаясь соединить разрезанное платье.
Мне тогда здорово влетело. Впрочем, в основном, неприятны были выговоры и крик. А что касалось физического воздействия, то я научился под мамины удары ладошкой подставлять свои костлявые локти. Получалось, что мама била не столько меня, сколько отбивала об меня свои руки. Хорошо, что с отцом мне в этот раз повезло: его не было дома. У него очень тяжёлая рука, и с ним было не до шуток.
Буквально через несколько месяцев отец срочно вылетел в СССР. Несколько раз рейсы самолётов, на которых должен лететь отец, отменялись, хотя погода была хорошая. Каждый раз мы с мамой провожали его в аэропорт Ла Гардия. Мы подолгу сидели в огромном зале ожидания, где под самым потолком находились мозаичные панно на темы истории авиации, собранные из кусочков цветного стекла. Посреди зала располагались стойки из тёмно коричневого полированного дерева, на которых аккуратными стопками лежали почтовые открытки с видами взлетного поля аэропорта и стоящими самолётами. Рядом находились чернильные приборы, чтобы можно было заполнить открытку. Открытки все брали бесплатно и в любом количестве. Я тоже взял несколько штук.
Наконец, отец улетел, и мы с мамой остались вдвоем. Впрочем, нам с мамой было не привыкать. Это произошло в начале 1947 года. Через некоторое время, после отъезда отца, мама стала утверждаться в мысли, что нам тоже нужно как можно скорее ехать домой. Она скучала. Мама стала уговаривать местное начальство скорее отправить нас. Начальство отговаривало. У начальства были свои веские аргументы: дома сейчас жизнь трудная, а здесь совсем неплохая. Кроме того, ребенок (это подразумевался я) учится в школе, и нечего ему ломать учебный год, а вот через полгода в Америку приходит комфортабельный пассажирский корабль «РОССИЯ», вот на нём можно с большими удобствами доехать домой. Но мама так всем надоела, что нас всё же отправили ближайшим рейсом на грузовом корабле «МАРШАЛ ГОВОРОВ». Рейс был не прямой, а с заходом в Мексику и Колумбию. Шёл март, так что этот год я опять не доучился.
Корабль «РОССИЯ», как я потом узнал, действительно пришёл. Взял много народа, даже одного китайского генерала. В Чёрном море уже совсем недалеко от берегов СССР на его борту возник пожар. Многие из наших знакомых погибли. Вспоминать об этом тяжело.
31. «МАРШАЛ ГОВОРОВ»
Мы с мамой ступили на палубу корабля. Это был наш третий бросок через океан менее чем за два года. Я себя тогда уже считал старым морским волком. Ещё при погрузке я облазил весь корабль. Замечал отличия в конструкции от предыдущих кораблей и приставал с вопросами к морякам. Машинное отделение было совсем другое, чем на «СУХОНЕ». Мощные двигатели стояли в отдельном помещении. От машинного отделения шёл туннель к корме, внутри которого располагался длинный вал большого диаметра. Такого туннеля на других кораблях я не видел, а может быть, меня туда просто не пускали.
Поселились мы в каюте "люкс", расположенной под капитанским мостиком. Панорамные окна очень большого размера смотрели вперед, не то, что в наших прежних каютах. Там были маленькие круглые окошки-иллюминаторы. Каюта была размером почти с мостик, под которым она находилась. Теперь я прямо из окна мог видеть нос корабля, зарывающийся в волны, и морскую даль впереди по курсу. Но на мостике всё равно было находиться интереснее.
Мама сказала, что мы сначала посетим Мексику, где захватим груз бананов. И действительно, после захода в Мексику и погрузки жёлтых плодов, густой, неистребимый запах бананов стоял на корабле. В кают-компании всегда висела огромная спелая гроздь бананов, каждый мог отломить себе плодов сколько хотел. Когда гроздь съедали, появлялась другая...
В Мексиканском заливе я запомнил зелёную воду и гигантские медузы, бордового цвета, проплывающие мимо борта корабля. Их было отлично видно в прозрачной воде. На палубе стоял мотоцикл с коляской, прикрепленный к палубе железными тросами. Во время перехода тросы ослабли, и мотоцикл во время небольшой качки катался по палубе в такт наклонам корабля. Правда, на не большое расстояние. Я залезал в коляску или садился на сидение и катался. Моряки заметили мои катания и закрепили мотоцикл. Кататься стало неинтересно.
Наконец, вдалеке показалась полоска земли. Когда наш корабль подплыл ближе, из полоски вырос городок, очень похожий на Сухуми, только пальм росло больше, и они были совсем другие. Корабль пришвартовался к пирсу. Мне, как стороннему наблюдателю, эта процедура казалась неимоверно сложной. Я не мог понять, как матросы в разных портах, с разными людьми, швартовавшими корабль на пирсе, каждый раз удачно завершали дело. Пока корабль грузили бананами, я гулял по пирсу и познакомился с какими-то шустрыми, черноголовыми ребятами. С ними было не очень интересно общаться: они почти не говорили на английском языке, а я, конечно, совсем не говорил по-испански. Но всё же общую игру мы нашли: придумали играть в кегли. Кеглями служили высокие деревянные чурбачки, найденные на пирсе, а шарами - апельсины, которые я взял из каюты с собой на берег.
Матросы собрались посетить городок. Они решили пройтись пешком, а помощник капитана задумал проехаться на мотоцикле. Помощник долго уговаривал маму отпустить меня с ним. Мама отказывалась, наверно, догадывалась, зачем моряки сошли на берег. Помощник клялся, что за меня отвечает, мы поедем на мотоцикле, кроме того, он сказал: «Когда ребенку ещё раз выдастся случай посмотреть Мексику». Этот аргумент маму убедил.
Я сел в коляску, и мы поехали в город. Улицы были прямые, очень чистые, мощённые камнем. По краям тротуаров стояли высокие пальмы. Но так культурно выглядел только самый центр города. Мы подъехали к большому одноэтажному каменному дому. Там у дверей уже толпились наши моряки, ждали помощника. Все вошли в здание, а меня оставили охранять мотоцикл. Я гордо сел за руль. Вокруг постепенно стали собираться какие-то оборванные мальчишки. Они подходили всё ближе и с любопытством трогали мотоцикл. Я строго на них кричал, они отступали. Постепенно они всё более смелели. Тогда я решительно брался за рычаг сцепления или ещё за какую-то ручку, делая вид, что собираюсь завести двигатель. Мальчишки сразу разбегались. Потом они поняли, что я их обманываю, и совсем обнаглели. Я даже уже не знал, что с ними делать. Ничего тяжелого у меня в руках не имелось, да их было очень много. Тут из дверей вышел помощник капитана, видимо, хотел проверить, как я охраняю мотоцикл. Он разогнал мальчишек, сунул какому-то мексиканцу монету, наверно, чтобы тот охранял мотоцикл, и взял меня с собой в дом.
Мы вошли в большой зал со столиками, за которыми сидели люди и обедали. Моряки устроились за несколькими, рядом стоящими столами, и тоже обедали, негромко переговариваясь. «Столовая, что ли?», - подумал я. Прислушался к разговорам. Они напомнили мне разговоры отца с друзьями после празднования 7 ноября: задушевные и не очень связные. Я понял, что моряки не столько едят, сколько пьют, и они уже очень хорошо "наобедались".
Между столами ходили три человека с гитарами. Они хором пели под гитары. Так я первый раз услышал свою любимую мелодию: «Бесаме мучо». Морякам тоже нравилась эта песня, и они её заказывали снова и снова. Наверно, хорошо платили, потому что певцы всё время крутились около наших столиков. Но вот в дверь ресторана, а это был ресторан, вошла большая компания, среди которой выделялась очень красивая девушка. Певцы к большому огорчению моряков перешли к этой компании. «Видно, заплатили больше», - подумал я.
Моряки отправились гулять по городу, а мы с помощником сели на мотоцикл и поехали на корабль. Потом помощник капитана рассказал маме историю, свидетелями которой мы были в ресторане. О моих подвигах, связанных с охраной мотоцикла он, конечно, умолчал. Оказывается, накануне в городе выбирали королеву и принцессу красоты. Королева - первая красавица, принцесса - вторая. Люди голосовали деньгами, покупая билетики с именем той или иной девушки. Впереди с большим отрывом шла девушка, которую мы видели в ресторане. На втором месте шла девушка, тоже красивая, но не так. Тут в город приехал богач-плантатор, владелец ранчо. Он скупил все оставшиеся билеты с именем второй девушки. Она стала королевой, а самая красивая - только принцессой. Народ в ресторане негодовал, и помощник тоже. Вот к этой принцессе и толпе её поклонников и ушли певцы, а вовсе не из-за денег, как я было подумал. Мама сказала, что правила выбора красавицы нечестные, нужно при голосовании выдавать в руки только один бюллетень с одним именем. Я не выдержал и вступил во взрослый разговор. Я сказал, что раньше в Америке на выборах покупали голоса, мне отец рассказывал. Так что, богач мог подкупить жителей и всё равно победить. Кроме того, неизвестно ещё, что лучше, когда все оценивают только красоту, или когда человек любит и готов потратить большие деньги, чтобы доставить удовольствие своей девушке. «Но ведь тогда она - не настоящая королева»,- сказал помощник. «А кто знает, что такое, настоящая?» «Ну, ты даёшь, малец - сказал помощник, - Есть такая поговорка, любовь зла, полюбишь и козла. Так что же, теперь козла выбирать в королевы»? Может быть, диалог был и не совсем такой, но общий смысл разговора я хорошо запомнил.
После погрузки в Мексике корабль отплыл в Колумбию. Расстояние было не большое, и переход длился всего несколько дней. «МАРШАЛ ГОВОРОВ» вошёл в устье широкой реки и стал на рейде. В город можно было попасть только на катере. На сушу Колумбии я так и не ступил, так же, как в Одессе. Вроде бы был в городе, а вроде бы и не был!
В Колумбии на борт были приняты ещё пассажиры. Собственно, для того в эту страну мы и заходили. Среди пассажиров были немецкие коммунисты - эмигранты, которые после разгрома Гитлера возвращались домой. Кроме них на корабле появилась высокая, сухая и очень строгая женщина. Она всё время курила, почти, как моя мама. Её провожал пожилой мужчина, её муж. Фамилия у него была Малков. Мама очень уважительно сказала, что он старый большевик, ныне посол в Колумбии, что он, вроде бы, участвовал в расстреле самого Николая Второго. Я смотрел на Малкова, как на исторический экспонат. Надо же, как в жизни повезло, самого царя расстреливал! Много позже, читая книгу следователя Соколова и других авторов, я в числе участников расстрела не увидел фамилии Малкова. Наверное, мама опять что-то перепутала.
Нас с мамой переселили в другую каюту, а наш "люкс" отдали пожилой даме. Наша каюта теперь была такая же, как те, в которых мы плыли раньше на других кораблях. Кровати в этой каюте находились в два этажа, одна под другой. Зато был умывальник с зеркалом и полочкой. Мне наша новая каюта очень понравилась. Я сразу полез на верхнюю кровать. Чтобы не свалиться, к кровати приделали высокий бортик. О "люксе" я не жалел, всё равно смотрел в океан через большие окна "люкса" я редко, большую часть времени находился на мостике, а кровати там все на "первом этаже", и спать на них было не интересно.
Из разговоров со строгой дамой мама узнала, что в Колумбии живет знаменитый скульптор, выходец из СССР, по фамилии Эрзя. Он использует для своих работ специальный материал - южноамериканское дерево. Одну скульптуру мастер подарил Малкову, и дама везёт её домой в большом ящике. Эта скульптура - гордость старой дамы. Однако этого скульптора в СССР пока не признают, так как он при работе пользуется специальным электрическим резцом, а не молотком и долотом, как все скульпторы.
В Колумбии, очевидно, было принято посещать заходящие в порт корабли. К нам на корабль приходили целые экскурсии жителей, тем более что советские корабли сюда заходили не часто. Все хотели посмотреть наш корабль и поговорить с русскими. После разгрома Германии наша страна пользовалась большой популярностью. Экскурсии сопровождал первый помощник капитана. Он показывал корабль: мостик, машинное отделение, пояснял назначение отдельных агрегатов и пультов. Я увязался за ним и тоже давал свои пояснения. Помощник был немногословен, а я очень разговорчив, да к тому же хорошо знал английский. Я давал дополнительные пояснения к рассказу помощника, и скоро он понял, что я вполне справлюсь с задачей один, и куда-то исчез. У него было много других более важных дел. Я остался главным экскурсоводом и провел несколько экскурсий.
Перед отплытием корабля, вечером, когда я уже спал, в нашу каюту постучал пожилой господин (как сказала мама). Он представился вице-мэром города, просил передать мне благодарность за прекрасную экскурсию и вручил маме подарок для меня - большую коробку конфет.
Кроме немецких коммунистов и старой дамы, на корабле появились две сестры - испанки. Почему они тут оказались, к кому и куда ехали, я не знаю, хотя точно помню, что мама мне это объясняла, и я хорошо всё знал, но просто забыл. Старшей сестре было 17-18 лет. Мама сказала, что она очень красивая, и сама знает это. Следит за собой, хорошо одевается, умело использует косметику. Вся команда на неё смотрит во все глаза. Но мне она не очень нравилась. Вторая сестра была примерно моего возраста. Я всё время посматривал на неё. Звали её Пепита. Пепита была очень живая, черноглазая, с тёмной шапкой кудрявых волос и смуглой кожей. Выражение её лица всё время менялось: то она улыбалась, то хмурилась, то капризно поджимала пунцовую губу. «Настоящая маленькая креолка» - сказала мама. Я не знал, что такое креолка, но девчонка мне очень нравилась. Она была гораздо красивей своей старшей сестры-задаваки. Та, хотя и очень красива, но какая-то невыразительная, без "изюминки", как сказал бы я теперь.
А вот Пепита - совсем другая. В ней был порыв. Юбка явно мешала ей передвигаться, она всегда зацепляла этой юбкой за какие-то части корабля. Иногда она одергивала юбку без потерь, иногда вырывала клок, тогда старшая сестра аккуратно всё зашивала. В общем, не девочка, а огонь.
Она была совсем не похожа на Наташу, просто совсем другая, но мне тоже нравилась. Это меня несколько удивило и даже расстроило. Я мысленно спросил себя, смог бы я сказать маленькой испанке, что я хочу на ней жениться? И понял, что не смогу… Глаза у Пепиты были весёлые и очень задорные, но не такие добрые, как у Наташки, кроме того, она почти ничего не понимала из того, что я говорил.
Однажды днем, когда я валялся на своей кровати на втором этаже и думал о «вечном», Пепита, как ветер, взлетела ко мне наверх. Что-то залопотала на ломаном английском. Она легла рядом, толкнув меня локтем в бок, и повернулась ко мне лицом. В глазах у неё забегали чертики. Я дотронулся до её черных, жестких волос. Провел медленно рукой по смуглой щеке, потом по спине. Рука скользнула по упругой попке. Чертики в глазах Пепиты исчезли. Она стала очень серьезной. Но не отодвинулась. Она тихо лежала лицом ко мне, касаясь своими коленями моих. Лица наши были рядом.
В это время дверь в каюту открылась, вошла мама. Нас она не заметила и стала мыть руки в белой раковине. Пепита не изменила позы. Как будто никто в каюту и не входил. Мне стало как-то неловко. Я сначала от неё отодвинулся, а потом слез со второго этажа, хотя мне очень нравилось лежать рядом с Пепитой, смотреть ей в лицо и гладить ее. Мамы уже не было, она так же быстро исчезла, как и появилась... Я вышел из каюты.
С Пепитой мы распрощались в Мурманске, и больше я её никогда не видел и ничего о ней не знаю...
Постепенно жаркая погода сменилась холодной. Капитан показал мне на карте наше местоположение. «Вот здесь Англия, а вот где находимся мы» - сказал он и ткнул пальцем севернее Англии. Через несколько дней показались скалистые берега. Это были норвежские фиорды. Они то появлялись, то растворялись в тумане. Мы подходили к Мурманску, где нас встречал отец, который специально для этого приехал из Москвы.
32. ГОСТИНИЦА «САВОЙ»
За время разъездов отца по загранице все его сослуживцы, стоящие на одной с ним служебной лестнице, давно уже получили большие отдельные квартиры в сталинских новостройках. Отец не любил заниматься своими личными делами. Он с большим трудом уделял этому вопросу какое-то время лишь под сильным нажимом мамы. Она всё время пеняла ему, что мы до сих пор живем в коммуналке, а он ничего не предпринимает. Отец как мог, отбивался: говорил, что, когда происходило распределение квартир, он был в Америке. Я тоже не мог понять маму: ей так нравилась наша квартира, район, соседи. Она всегда любила рассказывать, как ей плохо в отдельной квартире в Нью-Йорке. А тут - на тебе! Просится в отдельную квартиру. Сама не знает, чего хочет!
Отца поставили в очередь на новую квартиру. Он сказал, что в районе метро СОКОЛ, то есть, у "черта на куличках", строят новый район. (Слово микрорайон тогда еще не придумали). Вот там мы и получим квартиру, когда дом сдадут. А на время, пока дом строят, нас поселили в гостиницу «САВОЙ» в двухкомнатный номер. В номере были высокие потолки, стояли антикварные кресла, с резными, золочеными ручками, в виде львиных голов, а ножки кресел и стола представляли собой львиные лапы. Такой роскошной мебели я не видел ни в одной гостинице в Америке. Люстры тоже музейные. Мама водрузила на широком подоконнике двухкомфорочную электроплитку, привезенную из Америки, поставила на тумбочку, стоявшую рядом с кроватью, приемник, и жить стало вполне возможно.
У дверей гостиницы, как и в Америке, стоял швейцар в фиолетовой ливрее и фуражке с золотыми галунами. Массивная стеклянная дверь состояла из четырех секций и крутилась вокруг оси. Чтобы войти внутрь, надо было с силой повернуть дверь и не мешкать, а то другая четвертинка могла ударить в спину. Не дверь, а беличье колесо! Я такие двери в Америке тоже видел. Если приспособиться, то можно, разгоняя дверь, в течение нескольких оборотов, достичь большой скорости и крутить её, пока швейцар не погрозит кулаком.
В вестибюле гостиницы помещался книжный киоск. Я подолгу там стоял, разглядывая книжки. Однажды в этом киоске мама купила мне подарочное издание романа Фурманова «ЧАПАЕВ». С цветными картинками, проложенными папиросной бумагой, в твёрдом переплете, на белой плотной бумаге. Книга у меня сохранилась до сих пор.
В свой номер я поднимался по мраморной лестнице на второй этаж. Лестница застелена пыльными красными ковровыми дорожками. В пролёте у стен стояли скульптуры из белого мрамора. Как я потом выяснил, это были греческие богини: Артемида - в тунике и с козочкой, а Афродита, как ей и положено, - голой. Кроме того, я отметил фигуру сурового старика с длинной бородой. Он держал в руке книгу. Очень хорошая скульптура, кряжистый старик, вот только не понятно, почему у старика на голове росли маленькие рожки? Старик оказался уменьшенной копией знаменитой скульптуры Моисея, работы великого Микеланджело.
Мама часто приезжала на нашу старую квартиру навестить соседей и брала меня с собой. Мы шли мимо большого серого здания министерства морского флота, потом переходили улицу и двигались вдоль гостиницы «Метрополь». Спускались в метро на станции «Площадь Революции». Выйдя на станции «Новокузнецкая», мы проходили по Пятницкой улице. Там, в продуктовом магазине, отстояв очередь, мама покупала какие-нибудь гостинцы. Шли по Клементовскому переулку. Справа стояли желтые одноэтажные дома, а слева - огромный очень красивый, но обшарпанного вида собор.
Пройдя «мою» булочную, поворачивали на Большую Ордынку. Соседи всегда очень радовались встрече. А я сразу убегал во двор к ребятам. Все были знакомые и хорошо ко мне относились, называли «дважды американцем Советского Союза». Наташки в квартире уже не было. Ее родители «расширились», то есть, переехали в квартиру с большей площадью.
Во дворе ребята пели какие-то незнакомые песни. Именно тогда я услышал песню: «В нашу гавань заходили корабли…». Я уже много прочитал про пиратов. Насмотрелся в Америке ковбойских фильмов. Так что сюжет песни и английские имена Мэри, Гарри, Бил мне были знакомы. Но как попала эта песня в Москву? Она не переводная, в Америке я ничего похожего не слышал! Странно! Возможно, она возникла, как тоска россиян по романтике. А может быть, она навеяна песнями-балладами английских моряков, которые всё чаще появлялись на севере: в северные порты приходили конвои из Англии.
Ребята во дворе, привыкшие к похабным и блатным песням, с упоением пели «Нашу гавань», где была Любовь, Измена, Смертельная схватка атамана пиратов и ковбоя в приморской таверне. Очевидно, народу надоела блатная грязная лирика. Хотелось романтики, далекой, загадочной. Слово «таверна» звучало совсем не так, как пивная или рюмочная. Появились и другие песни про неизведанные южные моря, про красивую жизнь моряков. Песню «В кейптаунском порту…» тоже пели везде, но она появилась намного позже. Потом пели: «Большая страна Китай…». Это были длинные песни - баллады; повествования о каких-то событиях, судьбах. Мне запомнилась одна песня про Чайный домик. Её мы пели гораздо позже, в пионерском лагере. По сюжету она очень напоминала сюжет оперы Чио-Чио-Сан: английский моряк где-то в японском порту выходит на берег; красивая, молодая японка, любовь, вино, разлука; чудесное дитя, которое через 10 лет спрашивает маму, где отец. История сама по себе банальная, но трогательная. Вообще-то на Руси всегда пели баллады. И каторжные, и лагерные: «Бродяга к Байкалу подходит…», или «Ванинский порт…». Пели баллады из времен кавказских войн - нескончаемый «Хаз Булат удалой…». Эти баллады были про свою, знакомую жизнь. Но чужие, странные песни почему-то тоже прижились. Их поют и до сих пор.
Из репродукторов по всей Москве раздавался голос Клавдии Ивановны Шульженко, которую все очень полюбили за «Синий платочек». Так же, как стихи Симонова «Жди меня, и я вернусь...», эта песня стала не только символом женской верности, но и залогом победы в войне. Теперь Шульженко пела про сизокрылую голубку из далекого города Гаваны. Тогда ещё никто и не подозревал о том, что через некоторое время нас с Кубой будет связывать нечто большее, чем песня о голубке, и все наши люди много узнают про эту страну, а вожди Кубинской Революции - Фидель Кастро и Че Гевара - станут любимыми героями советской молодежи. Шульженко пела про капитана бригантины Родриго и ещё песню про креолку, у которой « глаза, как иголки». Я тогда сразу вспоминал Пепиту.
В гостинице проживало очень мало людей. Иностранцев я не видел. Для простых советских граждан гостиница была очень дорогая. Селились только редкие командировочные. На одном с нами этаже жила семья: очень симпатичная женщина и её сын. Я забыл, как его звали, кажется, Павлик. Он был мне ровесник, может быть, на год постарше. Поскольку он тоже скучал в одиночестве, мы с ним много времени проводили вместе: играли в шахматы, обсуждали футбол, слушали репортажи Вадима Сенявского. Сидели, затаив дыхание, у нашего приемника. Это были не репортажи, а прямо театр. У меня до сих пор стоит в ушах его энергичный голос: - «Удар, еще удар! Го-о-л!»
После успешного выступления в Англии в Москве было особенно популярно московское «Динамо». Нашими героями были игроки Хомич, Сергей и Леонид Соловьевы, Карцев и др. С тех пор я стал болеть за «Динамо». Правда, все мои знакомые по двору на Ордынке болели за ЦДКА. У них были свои кумиры: Бобров, Никоноров, Демин, Гринин.
Мама сказала, что мой новый друг это сын известного учёного, кажется, биохимика Бородина, который находится в командировке в Англии. Павлик и его мама приехали откуда-то из глубинки и ждут виз для поездки к отцу.
Однажды очень поздно вечером, почти ночью, к нам постучались в дверь. Отец встал с кровати и открыл. Я спал в другой комнате и не видел, с кем говорил отец, и не слышал, о чём шла речь, так как говорили очень тихо. Потом отец и мама оделись и вышли.
Утром мама выглядела очень взволнованной и расстроенной. Она почему-то шепотом, хотя в комнате, кроме нас, никого не было, заговорила о том, что ночью у Бородиных в номере произвели обыск. К нам приходили товарищи из «органов» (она очень уважительно так и сказала: из «органов») и предложили участвовать в обыске свидетелями, точнее, понятыми. Я слушал её в изумлении.
«Они, конечно, ни в чём не виноваты, но Бородин оказался предателем Родины. Он попросил убежища в Англии, стал "невозвращенцем", сказала мама. «А они-то причём, их бросили. Оставили без денег. Их жалеть надо, а не обыскивать!», - ответил я. «Это всё правильно, но «органы» думают по-другому. Жили все вместе, все мысли друг друга хорошо знали, а жена не сигнализировала о гнилом нутре Бородина. Родственники всегда немного виноваты»,- объяснила мама. «Товарищ Сталин сказал, что дети за отцов не отвечают»,- это я слышал где-то по радио. «Так то про детей, а про жен товарищ Сталин ничего не говорил, - ответила мама - и, вообще, может быть, и никто не виноват, «органы» разберутся»,- продолжала почти шёпотом мама.
Когда мы с мамой выходили из гостиницы, в вестибюле стояли 3 человека в штатской одежде. Рядом находились вещи: чемоданы, сумка. Около вещей ходил Павлик, мамы его не было видно. Павлик, как ни в чем не бывало, улыбнулся мне и помахал рукой. Я подошел к нему и поздоровался за руку. Этим я хотел сказать, что я ему сочувствую и верю, что он не виноват. Мама схватила меня и втолкнула в дверь-вертушку. Чего она так испугалась, я тогда не понял.
Через несколько дней я услышал, как отец сказал маме, что, наверно, Бородиных сослали. Я ещё тогда не очень хорошо представлял себе смысл этого слова, но мне стало не по себе. Павлик был таким же обыкновенным мальчиком, как и я, а вовсе не врагом! Чтобы это понять, достаточно просто общаться с человеком некоторое время. Это так просто! Враг не может быть настолько хитрым и умным, чтобы так притворяться. А если враги всё же такие умные, намного умнее нас, то возникает вопрос, почему многие умные люди стали врагами. Над этим тоже стоит подумать!
В Москве во всю шла подготовка к празднованию 800-летия города. На стенах домов крепились огромные панно, на которых изображались русские богатыри в шлемах, кольчуге, с мечами. Самым главным воином оказался Юрий Долгорукий. Древнерусские воины смотрели с витрин магазинов, с плакатов, расклеенных на дверях домов и рекламных тумбах. На площадях построены деревянные ларьки и палатки в стиле древней русской архитектуры: рубленые, резные, пахнущие свежим деревом. Мне так понравились стилизованные базары, что все эти плотницкие и столярные изыски вспоминаю до сих пор. В ларьках продавали сувениры: резные фигурки, предметы народных промыслов из дерева и глины, а так же - книжки. Продавали пряники, баранки, рыбу, всякие сладости. Всё очень вкусное и красивое, диковинное, для послевоенного голодного времени.
По радио шли передачи про Юрия Долгорукого и его время. Напротив здания Моссовета был поставлен гранитный камень. На этом месте со временем должны были воздвигнуть памятник князю-основателю. Мы с мамой ходили смотреть камень. Я недоумевал, почему сразу не поставили памятник, ведь знали же, что в 1947 году наступит юбилей, можно было заранее подготовиться.
После празднования 800 лет Москвы по всему городу ещё долго вперемешку с портретами Ленина и Сталина, Маркса и Энгельса висели портреты Юрия Долгорукого, а за одно и портреты Александра Невского и Дмитрия Донского.
В Москве стояло жаркое пыльное лето, я толкался в гостинице.
Проводить лето в одиночку в центре Москвы было скучно. Одного на Ордынку меня не пускали. Мама туда ездила редко, ей всегда некогда. Я играл один во дворе гостиницы. Сумел разбить пару окон.
Мама каким-то образом договорилась и отправила меня за город. Две пожилые женщины, в порядке частной инициативы, что было в те времена большой редкостью, набрали группу детей, сняли деревенский дом в подмосковном селе Лианозово и организовали частный детский садик.
Во дворе росли кусты сирени и акации. Проезжая часть улицы заросла травой. Глубокие канавы, вырытые по краям проезжей части, тоже заросли травой и крапивой. Только перед калитками через канавы перекинуты деревянные мостки-доски. Дом стоял на краю улицы. Дальше лежало большое поле, покрытое мелким кустарником, различными травами и цветами. Здесь мы играли. Поле совсем не похоже на огромные газоны в Централ Парке. Только белая кашка да желтые одуванчики были точно такие же. Здесь же ещё росли лютики, клевер, ромашки, колокольчики. Вкусно пахло разнотравьем. Правда, все эти цветы расцветали не одновременно. Летали бабочки: капустницы, лимонницы, павлиний глаз, траурницы. Прыгали кузнечики. Всю эту живность мы пытались ловить сачками и руками. В двух глубоких круглых ямах, на дне которых стояла зацветшая вода (возможно, воронки от бомб) жили тритоны. Тритонов мы тоже ловили и пускали в банки с водой.
«Воспитательницы» часто водили нас в лес, который находился совсем недалеко, за небольшой речкой. Речка петляла между лугами и полями, на которых зрели хлеба. В одном месте речку переходили вброд; сквозь прозрачную быструю воду можно было видеть разноцветную мелкую гальку. Лес стоял чистый, светлый, с роскошными соснами. Здесь росла земляника. Если отойти подальше, то там можно собирать грибы и, ближе к середине лета, созревала малина. После похода мы обычно садились обедать за большой стол на веранде. Веранда застеклена и опутана густым вьюном с огромными лиловыми колокольчиками, которые через стекло смотрели нам в тарелки. После обеда все ложились отдыхать, кто на кровати, а кто на «раскладушки».
В конце улицы, там, где начиналось поле, стояло врытое в землю железобетонное кольцо с отверстием сбоку. Один из нас залезал туда, вооружившись палкой. Это был немец с «пулеметом». Все остальные ребята штурмовали дот. Мы ползли на брюхе по траве вдоль улицы, по направлению к кольцу. Двигались короткими перебежками, бросали «гранаты», в общем, делали всё так, как мы видели в кинофильмах «Александр Матросов» и «Два бойца».
Спали в двух комнатах. В большой спали девочки и малыши, все на кроватях, в маленькой - ребята постарше, на «раскладушках». Рядом с маленькой комнатой, за фанерной стенкой, жили хозяева дома. Прямо за стенкой спали две девушки, лет по двадцать. Они работали в Москве, не то в ателье, не то в швейной мастерской. Каждый день они с утра уезжали в город, а к вечеру возвращались. Когда они ложились в постель (гораздо позже нас), - это было понятно по скрипу пружин, - начинали обмениваться впечатлениями прошедшего дня. Говорили очень тихо, иногда переходили на шёпот, хорошо слышный у нас за стенкой. Обсуждались, в основном, кавалеры и сердечные дела: то какой-то лейтенант подарил цветы одной из девушек и пригласил в кино, то какой-то парень пригласил лучшую подругу другой девушки, Варьку, в парк, и они там целовались. В общем, из их разговоров я ничего не понимал… В окно стучала ночная бабочка. В углу стрекотал сверчок. Под тихое журчанье голосов я постепенно засыпал. Во сне я видел молодую, всю в кудряшках, соседку и лейтенанта, очень похожего на нашего соседа по «коммуналке», дядю Васю (он тоже лейтенант) с огромным букетом георгинов, красных до черноты, совсем таких же, как те, которые цвели у стен соседнего дома в Лианозово.
Каждую неделю ко мне приезжала мама. Я уже хорошо знал время прихода электрички и дежурил у калитки. Когда я издали видел знакомую фигуру, я бежал сломя голову навстречу. Мама меня целовала, а я торопился обследовать её сумки, гадая, какие гостинцы она привезла на этот раз.
Маме шёл тридцать пятый год. Она была молодая и красивая. Когда она нагибалась ко мне и целовала, от неё исходил особенный, «мамин», запах. Запах сладкой ванили.
Мама привозила конфеты, зефир, вафли. Как-то раз она привезла только что появившийся в продаже вафельный торт. Иногда она привозила в больших картонных коробках кукурузные хлопья. Мама научила наших воспитательниц делать из этих хлопьев торт. Она перемешивала хлопья с сахаром и молоком. Когда хлопья набухали, к ним добавляла сгущёнку и ещё что-то. Получалось очень вкусно. Этот рецепт она привезла из Америки.
Лето пролетело быстро. Я приехал в Москву. Оказывается, меня уже записали в школу на улице Мархлевского. Дорога из гостиницы в школу лежала по улице Кузнецкий мост. Слева располагался особняк МИДа. Затем нужно пройти между двух зданий МГБ: союзного и российского, так все говорили про эти здания. В сером здании российского МГБ находился прекрасный гастроном номер пять. Потом я поворачивал налево, в какой-то переулок. Пройдя несколько шагов по переулку и обернувшись назад, можно было видеть здание МГБ СССР, его парадный подъезд и герб СССР из гранита. Цоколь здания облицован чёрным гранитом с голубыми проблесками. В школу я проходил дальше дворами.
Этим маршрутом я в течение двух лет шагал в школу. Выходил рано. Долго стоял у витрины зоомагазина, находившегося на Кузнецком мосту. На другой стороне улицы в витрине какого-то магазина были выставлены аквариумы с рыбками, там я тоже задерживался. Впереди - здание МГБ, которое охраняли солдаты с полуавтоматическими винтовками конструкции Токарева. Я только что прочитал детскую книжку про Токарева, изобретателя пистолета ТТ (Токарев-Тула) и винтовки-полуавтомата. Вот эти самые винтовки были в руках у солдат, охранявших здание. Где-то в глубине здания находился кабинет члена Политбюро, министра Госбезопасности СССР самого Лаврентия Павловича Берия. Шёл 1947 год. В самом конце года мне должно исполниться 10 лет... Как долго тянется время!