Последние птицы осени часть первая

1
 

Прелюдия. У огня.

Тёмной осенней ночью в частном кирпичном доме, стоявшем на краю большого села в окружении старых сосен, не спал один человек. Это был мужчина, самый обыкновенный, не молодой, но и не старый, не высокий, но и не маленький, не толстый, не худой, с бородкой, но изрядно облысевший. Он сидел на маленькой скамеечке перед раскрытым жерлом печи и в свете пламени перебирал бумаги в большой стопке, лежащей у его правой ноги. Бумаги были разные: здесь были и листы для пишущей машинки, и куски ватмана, и целые тетради разной толщины, и разрозненные обрывки тетрадных листков, и фотографии разных форматов, рисунки, чертежи, письма в конвертах и без, конверты отдельно, вырезки из газет, билеты в кино, проездные автобусные и железнодорожные, в общем, артефакты самых разнообразных сортов. Человек брал бумаги одну за одной осторожно, как берут документ давно ушедшей эпохи, добытый тщательными поисками в архивах, или как драгоценность, пролежавшую несколько эпох в земле. Каждая бумага рассматривалась со всех сторон, каждая тетрадь перелистывалась, каждое письмо вынималось из конверта. Над фотографиями человек склонялся и вглядывался в детали. Рассмотрев документ, он делал движение в сторону огня, но потом задумывался и клал его в стопку у левой ноги. «Надо бы всё это как-то классифицировать, разложить по порядку» - думал он. Вот этот разворот из старого журнала, на котором улыбающаяся голая блондинка держит в руке туфельку, снятую с правой ноги, и железнодорожный проездной на имя Аркадия Волка, выпавший из него, относятся к разным временам. Единственное, что их роднит, это, пожалуй, то, что времена эти одинаково бесконечно далеки от нынешнего печного огня и завывания ветра в соснах. Человек ещё раз посмотрел на блондинку и подмигнул ей. «Симпатичная. Было от чего взволноваться хрупкому отроческому сердцу. Ладно, оставайся жить.» Блондинка отправилась в левую стопку. Вместо неё в огонь были брошены несколько щепок, и за ними была прикрыта на несколько минут дверца, чтобы пламя разгорелось и дым не шёл в комнату. Человек взял из правой стопки тонкую школьную тетрадку и поднёс её к дверце, чтобы в свете пламени, выбивавшемся из щёлочки, прочесть название, выведенное крупным и неверным детским почерком: «Охотники за разумом». Перевернув обложку, он попытался вчитаться в текст, но было слишком темно, а открывать дверцу было ещё рано, сыроватые щепки только начали разгораться. Можно было, конечно, встать, включить свет, сесть в удобное кресло и спокойно прочитать, усмехнувшись собственной детской наивности, а потом продолжить разборку уже при свете. Но настроение не располагало к комфорту и усмешкам. Хотелось вспомнить всё, побывать если не на той планете, то хотя бы в том времени. Тогда он положил тетрадку обратно в правую стопку и задумался, подперев голову кулаками и глядя на мерцающую щель над дверцей.
Надёга
 
2

- Надежда! – произнёс Иванов, будто пробуя что-то необычайно вкусное.
Мне было знакомо это выражение. Уже много девичьих имён для Серёги были сначала сладкими, потом становились приторными или кислыми, в зависимости от развития отношений. Поэтому я только улыбнулся в ответ. Впрочем, моя реакция тоже была предсказуема и, хоть на улице было темно, Серёга почувствовал мою усмешку и сильно толкнул меня, так, что я поскользнулся и едва не упал в грязь. Тут же подбежал Авгур и, зная, что Серёга не причинит мне вреда, всё же для порядка потянул его зубами за штанину. Серёга потрепал его за ушами: хороший, верный пёс.
Действительно, всё было, как обычно: Серёга пообщался с девушкой пару минут и влюбился на всю жизнь. Немного странным был лишь выбор объекта страсти: до сих пор ему нравились симпатичные девочки с развитыми формами. Надежду Санину симпатичной назвать не поворачивался язык. Я смутно помнил её с тех пор, когда она училась в нашей школе. Мы тогда были в четвёртом классе, она в восьмом. Высокая, тощая, с длинным носом и редкими белёсыми волосами, вечно растрёпанными. Швабра. Так её и звали тогда. На фоне одноклассниц, которые, как на подбор, были все симпатичные и пухлявые, она выглядела… никак не выглядела. Мой троюродный брат Юра про таких говорил: страшная, как сама жизнь. Больше ничего я о ней не помнил, и забыл бы о её существовании окончательно, если бы Серёгу не угораздило в неё влюбиться. А произошло это сегодня, буквально за два часа до нашего разговора. Сегодня суббота, и Серёга, как обычно, в восемь часов пошёл в клуб на танцы. Там она к нему подошла и пригласила на танец.
«Печальная такая, глаза опущены, вздыхает…потом танец закончился, говорит: «Можно ещё с тобой потанцевать? С тобой хорошо.» Так как-то сказала… будто… жизнь закончилась, а тут появилась какая-то надежда.»
Кругом одни надежды. После второго танца они вышли на крыльцо клуба. Там стояли и курили взрослые парни, которые, увидев Серёгу в компании с Саниной, засмеялись и сказали что-то оскорбительное.
- Жеребцы. Не слушай их, пойдём отсюда, - тихо сказала она.
Они гуляли по тёмной улице, залитой осенней жидкой грязью, обходя наиболее глубокие участки. Она держала его под руку и молчала. Прошли мимо двухэтажных домов, мимо магазина, дошли до почты и сельсовета, где стоял последний на улице фонарь. В сельсоветовском дворе стояла скамейка. На неё они сели, и она положила голову ему на плечо, спросив: «Можно?» Серёга разрешил. Некоторое время они сидели молча, потом она отодвинулась и сказала: «Извини, я что-то расслабилась. Пойдём.»
Они пошли обратно, дошли до домов и тут она остановилась.
- Извини меня. Я плохо поступила. Теперь на тебя будут пальцами показывать.
- Почему?
- Я неподходящая компания для мальчика. Ты ещё всё услышишь и будешь жалеть, что пошёл со мной. Просто я не смогла удержаться. Я плохой человек, но мне тоже может быть плохо. Вот сейчас мне плохо. И надо было только, чтобы кто-то просто побыл рядом и помолчал. Так что спасибо тебе и впредь держись от меня подальше.
И упорхнула в темноту к жёлтым квадратикам окон. Только грязь противно зачавкала под лёгкими сапожками. А Серёга пошёл ко мне.
Я в клуб не ходил. Никогда. Не люблю толпу. Она наводит на меня тоску. Потому и школу я не любил, хоть учёба давалась мне легко.Впрочем, нелюбовь к школе скорее другого порядка. Меня с первого дня первого класса начали дразнить. Фамилия моя Волк, хорошая фамилия со своей историей, можно гордиться. Но дети – существа прямые, они считают, что самый маленький мальчик в классе не может быть Волком, и потому сразу и навсегда прозвали меня Зайцем. Вдобавок к неподходящей фамилии ещё это имя: Аркадий! Для деревни, по крайней мере для нашей, это совершенно непозволительная экзотика. Да оно и само по себе смешное и совершенно неподходящее для мужчины. «Арка-аша-а!» - это мама выходит на крыльцо и зовёт меня, когда я играю во дворе. Громко так зовёт, будто хочет опозорить на весь мир. Вот вырасту, мечтал я, получу паспорт, и первое, что сделаю – поменяю имя. Буду Степаном, это настоящее мужское имя. Степан Волк. Степной волк – хорошо звучит. А Аркадий – это заяц. В общем, не повезло мне с именем. Но буду справедливым, дразнилки быстро прекратились. Я был маленький и безобидный, а таких дразнить неинтересно. Постепенно и к имени моему одноклассники привыкли. Ну Аркадий и Аркадий. У каждого свои недостатки. Симаков толстый, Караваев спит на клеёнке, а у этого имя такое. Со всем можно примириться. И я постепенно примирился со всеми, а с Серёгой даже сошёлся близко. Только к школьному шуму я, выросший в тишине, так и не смог привыкнуть, и каждое утро было для меня небольшим стрессом. Единственный шум, милый моему сердцу – это шум ветра в соснах над моим домом. Под этот шум хорошо сидеть в кресле с чашкой горячего крепкого чаю с лимоном и читать хорошую книгу. Стивенсона, Жюля Верна, Конан Дойля. А позже пришли Салтыков-Щедрин, Тургенев и Чехов. А если мне становилось скучно, я брал с собой Авгура, здоровенного красивого немца, и шёл гулять в поле. Иногда после танцев в субботу, если было не слишком поздно, Серёга заходил ко мне, и я провожал его к нему домой, в Митяево, деревню в поле верстах в двух от нашего села. Мои родители Серёгу не любили, считали вруном и воришкой, но мне он чем-то нравился, наверное своей откровенностью. Почему-то именно от меня у него не было тайн. Приврать он действительно любил, но поскольку я безразлично относился к его вранью и никогда не пытался его уличить, врать мне ему было просто неинтересно. А это значило, что со мной он мог быть самим собой, и один я знал, что под этой обыкновенной прыщавой подростковой озабоченностью прячется не менее обыкновенное, только почему-то постыдное в нашем возрасте и окружении желание любить и быть любимым. Только до сих пор всё это было как-то несерьёзно и проявлялось в основном в заигрываниях с ровесницами и бунтах против родителей. И в этот раз я слушал Серёгу с обыкновенной лёгкой завистью к тем чувствам, которые он уже способен переживать, и до которых мне ещё расти и расти. А ему явно надо было выговориться.
«…Ты ведь помнишь её? Ну да, где тебе, ты у нас женоненавистник…»
Никакой я не женоненавистник, просто я не влюбляюсь в каждую девушку, которая скажет мне хоть одно слово, ну или, по крайней мере, не спешу тут же сообщить всем о своих чувтвах. А Санину и правда не помню, хоть убей. Помню только, что на швабру была похожа.
«…В общем, я сегодня понял, что внешняя красота в женщине не главное…»
Значит, за четыре года ничего не изменилось, и швабра осталась шваброй.
«…Понимаешь, она прежде всего беззащитная слабая женщина, ищущая у меня поддержки. Мне наплевать, что про неё говорят. Да что бы ни говорили, если человеку плохо, ему надо помочь, а не топить его в дерьме…»
Что такого могли Серёге про неё наговорить?
«…Я в клуб вернулся, и тут ко мне Лёха Нефёдов подходит и говорит: «Поздравляю тебя, малой, первым клиентом у неё стал.» Я ему чуть в морду не заехал, только тут вся его компания подошла; отметелили бы меня так, что мокрого места не осталось бы. Я только так спокойно говорю: «О чём речь?» А он говорит: «Она проститутка, с ней даже разговаривать западло, ты что, этого не знал?» Я говорю: «А если бы и знал, то что?» «Да ничего, - говорит, - ты сам себе жизнь портишь.» «А это моя жизнь и моё дело, с кем общаться. Если все против одного, это плохо.» «Ну, - говорит, - как знаешь, я тебя предупредил, потом не обижайся.» И отошёл. Я потом внутрь зашёл, но мне так противно стало. Наши там все веселятся, кадрятся напропалую, а я так и чувствую, как её голова у меня на плече лежит. Ей ведь и правда плохо, я это кожей почувствовал…»
Лёха Нефёдов, кажется, был одноклассником Саниной. Здоровенный восемнадцатилетний дебил, ходивший в авторитете у местной шпаны. Этим летом он закончил ПТУ и сейчас болтался дома, ожидая призыва в армию. Ещё ходил и хвастался: «Буду в Афган проситься!» На него только шикали. Кто-то из наших сейчас служил в Афганистане и слал домой письма о том, как там здорово и тепло, и нет никакой войны, а кругом один мир. Родители читали и дрожали: слишком много мира в письмах.
«…Как хочешь, а я не верю, что она проститутка…»
Проститутка – это что-то из другой жизни. Я даже толком не знал, что это такое, разве только угадывал. Но если это то, что я угадываю, то Санину в этом действительно вряд ли можно подозревать. Она ведь страшная. И потом, кажется, училась хорошо. С нами в классе учится её брат Виталик, троечник. Ему и посейчас нет-нет, да и поставят в пример старшую сестру. Ей прямая дорога куда-нибудь в педагогический техникум. А проститутка – это что-то с обочины жизни, когда у человека нет ничего, кроме собственного тела, более-менее привлекательного. Нет, тут я скорее поверю Серёге, который утверждает, что на неё наговаривают.
Возвращаясь домой через мокрое слякотное поле, я смотрел на далёкие огоньки двухэтажных домов и думал, что там, в одном из этих огоньков, сидит Надежда Санина и грустит, как может грустить плохой человек, которому сейчас плохо.

Всю неделю было тихо. В воскресенье Санина уехала в Москву, не попрощавшись с Серёгой и ничего ему не передав. Виталик ни словом о своей сестре не обмолвился, впрочем, как и всегда. Он вообще её недолюбливал. И, кажется, он ничего не знал о её отношениях с Серёгой. В общем, мы ждали субботы.

* * * *

Осень – время ожиданий, время перемен, время поисков и сомнений, время путешествий. Даже неодушевлённые предметы, листья, срываются со своих мест и радикально изменяют перспективу. Дальний лес отодвинулся, а воинская часть ПВО посреди поля, обросшая ивняком, наоборот, приоткрылась и будто подошла поближе. Новая водонапорная башня у скотного двора под приплюснутым облачным небом стала казаться выше. Шум автомобилей на шоссе за облетевшей посадкой усилился. Неудивительно, что перспектива сдвигается не только в пространстве, но и во времени, оно начинает течь чуть-чуть по-другому и увлекает за собой чувтво реальности. Где-то на дальней окраине огромной страны той осенью пространство и время искривились настолько, что увлекли в сторону большой пассажирский самолёт. Пограничники же, привыкшие к разным мутациям пространства, сориентировались и сбили его. Самолёт пропал, а когда мировая общественность подняла шум, пограничники пытались объяснить это тем, что пространство, искривившись, замкнулось само на себя и похоронило его в себе. Но оно подвело их: неожиданно вывернулось наружу и вынесло обломки в нейтральные воды. Той осенью я впервые подумал своим детским умом, как мало наше пространство и время, и мне стало страшно. Выходя в поле, раздвинутое осенней перспективой и оттого кажущееся бескрайним, я буквально кожей ощущал сжимающююся вокруг меня сферу жизненного пространства. Хотелось вырваться куда-то за пределы этой сферы, где одно неосторожное движение или ошибка может окончиться гибелью. Я смотрел по телевизору диаграммы и схемы движения сбитого самолёта, слушал заявления политиков и пограничников, сначала одни, потом другие, и мечтал о том, чтобы уплыть куда-нибудь на необитаемый остров, а ещё лучше, улететь на другую планету, хотя бы на Марс.
В следующую субботу мы с Серёгой не встретились. Вернувшись из школы, я сразу уехал с матерью в Зеленоград на день рождения бабушки. Поездки к бабушке я любил. Во-первых, просто развлечение – долгое путешествие, целых четыре часа. Электричка до Москвы, потом метро, потом снова электричка до станции Крюково. Ездил я нечасто, поэтому интересно было смотреть в окно и подмечать изменения пейзажа в сравнении с предыдущей поездкой. Где-то заметно подросли деревья, где-то перекрашен дом, где-то убрали брошенную несколько лет назад технику. Мама читала журнал или разгадывала кроссворд, я пялился в окно, пока хоть что-то было видно. В Москву приезжали, как правило, уже по темноте, я смотрел на яркие квадратики окон девяти- и двенадцатиэтажных домов и думал о том, как должно быть тепло и уютно в этих маленьких городских квартирах, и как хорошо усталым после трудовой недели москвичам отдыхать в своих гнёздышках. Потом был Павелецкий вокзал, суета, быстрый пробег к входу в метро мимо лотков с мороженым и пирожками (пока я не успел раскрыть рта, чтобы сказать, что голоден и самое время подкрепиться мороженым или пирожком), поиски двушки, чтобы позвонить бабушке из автомата, и «белой» мелочи для размена на пятачки в метро, а потом долгий спуск под землю. А там, внизу – тёплый ветер из тоннелей, пахнущий железом и креозотом. Потом снова вокзал, суета, холод и грязь, мы бежим от метро к кассам и платформам, и либо успеваем вскочить в последнюю дверь, либо не успеваем, и идём обратно в маленький кассовый зал, он же зал ожидания, полный навьюченными пожилыми провинциалками, приезжавшими в Москву за продуктами, и шумными цыганками. Здесь другая железная дорога, со своими правилами, не предусматривающими убытия и прибытия электричек в соответствии с расписанием. Наконец мы грузимся в холодный состав, стоящий на крайней платформе, и уезжаем примерно через сорок минут. Нам везёт, это поезд до Подсолнечной, поэтому провинциалки и цыганки остаются на вокзале: им ехать дальше. Ещё сорок минут – и мы в Зеленограде. Бабушка живёт в первом доме от вокзала по проспекту. Это не так-то близко - целая автобусная остановка, но нам не хочется ждать автобуса, и мы идём пешком: времени это займёт не больше, чем ожидание, но хоть не замёрзнем на октябрьском ветру. Ну вот и прибыли. В квартире бабушки пахнет ванилью и цедрой: она испекла свой фирменный «наполеон». Как ни ужасно, но «наполеон» – вторая причина моей любви к этим поездкам. Я не так люблю бабушку, как этот торт, и готов съесть его сколько угодно. Бабушка знает мою слабость, и завтра утром испечёт ещё один, специально для меня. Мы увезём его домой. Однако, если честно, дома этот торт не так вкусен, как здесь. Может быть, потому что у нас дома пахнет совсем по-другому. Здесь, когда выветривается запах ванили, остаются всевозможные духи и кремы, которых у бабушки великое множество. Кремами и пудрами она пользуется и покупает их регулярно, а духи остались от тех времён, когда их покупал дедушка в заграничных командировках. А дома что? Чем пахнет в деревне? Ясно, что «наполеону» эти запахи не подходят. И, наконец, третья причина моей любви к этим поездкам. В Зеленограде живёт мой двоюродный брат Иннокентий, Кешка, Кен.
Кешка - сын дяди Игоря, брата моей мамы. Он старше меня на год, но в школу мы пошли одновременно, просто Кен пошёл туда после детского садика, как и положено, в тот год, когда ему исполнилось семь лет, я же жил в деревне и в садик не ходил, поэтому родители отдали меня раньше. Но садик, школа – это всё с осени по весну, лето же мы всегда проводили вместе у меня в деревне. А когда мы пошли во второй класс, дядю Игоря, Кешкиного отца, отправили в долгосрочную командировку за границу, и они всей семьёй прожили три года в Хельсинки, приезжая домой только на отпуск. Наши с Кеном совместные лета укоротились до трёх недель (столько длился отпуск дяди Игоря). А потом они вернулись, и мы снова стали проводить вместе все каникулы, в том числе осенние, зимние и весенние, в остальное время забрасывая друг друга письмами, и всегда говорили: «Двоюродный брат - это вдвое брат». У нас не было секретов друг от друга и были общие секреты от остальных. Кешка был славным парнем, выдумщиком и заводилой, к тому же он повидал мир, так что мне с ним было очень интересно. Не знаю, было ли ему интересно со мной настолько же, но совершенно точно знаю, что ему нравилась наша деревня, река, лес, поле, и он был просто влюблён в наших животных: овец, лошадь, и особенно в Авгура, самую красивую в мире немецкую овчарку, собаку моего отца. Кешка же и приобщил меня к теннису. На пустыре за домом наших соседей Тихоновых частенько пасли колхозных коров, поэтому земля там была плотная, а трава короткая-короткая. Мы убирали лепёшки, натягивали сетку между двумя вбитыми в землю трубами (мой папа пожертвовал) и играли в своё удовольствие. Кешка был спортивный парень, он всерьёз занимался волейболом, я же к командным играм совершенно не способен, и потому теннис мне подходил больше. Как настоящий спортсмен, Кешка относился к нашим играм всерьёз, ему нравилась роль тренера, и под его руководством даже я делал успехи.
 Кешкин дом стоит у самой железной дороги, первый при въезде в город. Поэтому я всегда сажусь у окна справа по ходу электрички и внимательно всматриваюсь в окна четвёртого этажа. Летом его балкон легко отличить от остальных: как раз под ним растёт то ли плющ, то ли хмель, то ли дикий виноград, и макушки доходят прямо до него. Зимой, да ещё вечером, в темноте, его окна неотличимы от других, а сориентироваться и вычислить их положение я не могу. Поэтому, когда я был маленьким, то, проезжая мимо, махал рукой и кричал «привет» всему дому сразу. Сейчас я сижу спокойно и приветствую дом мысленно.
Мы приехали первыми. Собственно, кроме нас должен был прийти только дядя Игорь с семьёй, а это тётя Люба, Кешка и его сестра Людка, глупое и капризное дитя восьми лет. Бабушка суетилась: она тоже опаздывала с приготовлениями.
- Утром, так голова болела, Юленька, ты себе просто не представляешь. Я еле встала. Ну, что же делать, день рождения ведь не отменишь, наглоталась таблеток да пошла ходить.
У бабушки всегда болит голова. Иногда просто болит, иногда болит сильно, но чаще всего болит невыносимо. По крайней мере так она утверждает. Она говорила: «Если ты проснулся утром, и у тебя ничего не болит, значит ты умер.»
- Хорошо, догадалась вчера в парикмахерскую сходить, - продолжала бабушка, намазывая крем на коржи «наполеона», - кстати, как меня покрасили и уложили?
Мать, отмывавшая в раковине миксер, повернулась и внимательно посмотрела на бабушкину голову.
- Хорошо.
- Правда?
- А в прошлый раз было по-другому? – моя мама по простодушию иногда может что-нибудь ляпнуть и расстроить человека. Вот и сейчас бабушка обиделась:
- Ну ты сказала! Ты что, не помнишь? Я тогда была как убиенная тёща Кисы Воробьянинова! Какие-то патлы сине-зелёного цвета!
- Это не тёща, это он сам был такого цвета.
- Тогда неудивительно, почему она умерла. А ты и тогда сказала, что всё нормально.
- Я не помню, мама. Я так редко у тебя бываю.
- Редко, - вздохнула бабушка, и инцидент был исчерпан. Если честно, я тоже не видел особой разницы между прошлым разом и нынешним. Просто тогда говорить было совсем не о чем, и бабушка обсуждала работу парикмахерской. Сегодня, похоже, будет другая тема для разговора.
Звонок в дверь, мелодичное «бом-бом».
- Аркадий, у тебя руки чистые, открой, пожалуйста.
Я открываю, и в прихожую вваливаются родственники: дядя Игорь, тётя Люба, Людка и, последний, Иннокентий с букетом гвоздик. Весьма колоритная семейка. Дядюшка мой – франт. В прихожей снимаются длиный кожаный плащ и узконосые ботинки, остаются шерстяной серо-голубой костюм-тройка и густой аромат дорогих сигарет и мужского парфюма. «Как денди лондонский одет…» Вместо приветствия показывает пальцем мне на грудь – «что это у тебя?» – и, как только я опускаю голову, чтобы рассмотреть, ловко берёт меня за нос и слегка оттягивает, после чего, потеряв ко мне интерес, проходит на кухню лобызаться с матерью и сестрой. Тётя Люба помогает раздеться неуклюжей Людке, потом раздевается сама. Она представляет собой разительный контраст своему мужу. Под дорогим плащом, купленным в Финляндии, немыслимый трикотажный свитер в разноцветную яркую поперечную полоску, и длинная широкая чёрная юбка. В качестве праздничного аксессуара из кармана достаётся газовый платок и повязывается вокруг шеи. В этот момент рассеянная Людка, расставшись с шубкой, шлёпает прямо на кухню в ботинках.
- Куда?! – кричит тётя Люба, - ботинки снимай, лахудра!
Людка, надувшись, возвращается. На ней потёртые джинсы и ярко-жёлтый свитер. Ясное дело, сборами детей руководила мама.
Кешка картинно закатывает глаза, косясь на свою семью, протягивает мне букет и тоже раздевается. Он тоже в джинсах и свитере, но они выглядят на нём гармонично, сразу видно, что это дорогая импортная одежда. Я смотрю на него со смешанным чувством: с одной стороны через год это всё будет моим, потому что Кешка из него вырастет, а я как раз дорасту, а с другой стороны – на мне его одежда будет как седло на корове.
Раздевшись, Кешка хлопает меня по ладони в знак приветствия, отбирает цветы и проскальзывает на кухню, где только что закончился первый раунд лобызаний и откуда уже раздалось нетерпеливое дядино: «Люба, ну что вы там?»
- Что мы тут… - ворчит тётя Люба вполголоса, - мы тут в шахматы играем… - она легонько шлёпает Людку по попе, подталкивая в сторону кухни, а сама останавливается перед большим зеркалом, взбивает и без того растрёпанные волосы, бросает без всякого выражения то ли о себе, то ли о Людке: «кобыла», - и проскальзывает вслед за ней. Я понимаю, что мне места на кухне уже не хватит, и прохожу в большую комнату. Тут появляется дядя Игорь:
- А ты чего тут сидишь, как не родной? Ну-ка давай займёмся мужской работой, стол разложим, стулья расставим, - он снял пиджак, повесил его на стул и закатал рукава рубашки, - Кешенька! Поди сюда!
Пришёл Кешка, и мы под чутким руководством дяди Игоря поставили стол, стулья, принесли тарелки. Сам дядюшка только ходил на кухню за указаниями бабушки и передавал их нам. Наконец, стол сервирован, и дядя, окинув взглядом комнату, будто оценивая результаты собственного титанического труда, удовлетворённо вздохнул, и ушёл в ванную мыть руки.
- Вот что меня по-настоящему бесит, - прошептал Кешка, - спихнёт на тебя всю работу, а потом ходит довольный и усталый, будто это он горы свернул.
Я не успел посочувствовать ему, как в комнату вошли моя мама, тётя Люба и Людка. Последняя сразу уселась на бабушкино место, тётушка её шуганула, а мама встала в сторонке и смотрела на стол гипнотизирующим взглядом: считала приборы, не забыто ли что-нибудь. Праздники у бабушки – это церемониалы с соблюдением всех правил буржуйского этикета, в которых мясо поедается при помощи ножа и вилки, для салата есть специальная салатная вилочка, для рыбы – рыбная, для десерта – десертная ложечка. Отступления от этикета позволялись лишь любимому сыну Игорю, который по старой семейной традиции всегда делал всё так, как хотел сам, и мог есть хоть руками, и мне, в той части, которая определяла какой рукой держать ложку и нож. Впрочем, тут мне сильно помогал царивший в семье культ дедушки: он тоже был левша.
- Ну что, девочки-мальчики, что приуныли? Где виновница? – это вернулся дядя из ванной и, не увидев бабушки, крикнул в коридор, - Мама! Все собрались и стучат ложками!
- Иду, иду! – ответила бабушка, выходя из своей комнаты и на ходу вдевая серёжку в ухо, - никак не управлюсь с серёжкой, старая неловкая кочерга.
- Ну что ты, мамочка, так нельзя говорить. Подожди, дай я, - Дядя Игорь взял серёжку, ловко установил её на место и поцеловал бабушку в ухо.
- Спасибо, Игорёчек, иди разливай вино, сейчас я приду.
Дядя вернулся в комнату.
- Ну, дорогие гости, прошу рассаживаться. Молодёжь, - это нам с Кешкой, - руки мыли? Я, между прочим, успел. А ну марш!
Мы с Кешкой пошли на кухню мыть руки.
Бабушка выдержала паузу и вошла в комнату, когда все уже сидели и вино было разлито по бокалам. Мы встали, встречая её.
- Мама, ты великолепна! – с чувством сказал дядя Игорь.
Бабушка махнула рукой, будто открещиваясь от лести, прошла и села во главе стола. Надо сказать, что дядюшка вовсе и не польстил ей. Моя бабушка всегда была красавицей, и годы лишь придавали её красоте новые оттенки, но никак не вредили ей. Плюс к тому, она всегда следила за собой.
- Ну вот наконец мы все в сборе, - сказал дядя Игорь, - поэтому, я думаю, настало время сказать нашей маме и бабушке, как мы её любим…
- И выпить! – вставила бабушка, и все засмеялись.
- Ну это само собой, - парировал дядя, - но согласитесь, для того, чтобы просто выпить, не нужно, чтобы прекрасная женщина, мать замечательных детей и бабушка чудесных внуков, устраивала праздник и садилась во главе стола. Выпить можно и в подворотне. Так что, мы будем не пить, а чествовать нашу любимую именинницу. И прежде, чем начнётся праздник живота, который она нам приготовила с любовью, я хочу сказать несколько слов. Здесь все свои, поэтому не нужен пафос и бессмысленна лесть. Нашей маме и бабушке сегодня шестьдесят пять лет. Прежде всего хочу сказать, вернее пожелать каждому из нас в таком возрасте так выглядеть. И это при том, что жизнь не берегла нашу маму. Мы с Юлей дети войны. Сейчас невозможно себе представить, каково это – в военное время мотаться по стране сначала с одним, потом с двумя маленькими детьми. Ведь дедушка был строителем, он восстанавливал мосты и коммуникации на освобождённых территориях, так что двигаться им приходилось прямо вслед за фронтом, жить в разрушенных домах и землянках, без элементарных удобств. Наши дети, мама, не знают, что это такое, когда нет ни света, ни газа, ни тёплого туалета в квартире. Они открывают кран, и из него течёт вода. А тебе приходилось ходить с вёдрами к колонке или на речку. И стоять в очереди за керосином с вечно плачущим засранцем (мною) на руках. И не спать ночей оттого что дети орут от голода и от беспокойства за мужа, который дневал и ночевал на своих объектах, и там подвергался опасности, потому что оставались немецкие мины, да и строительство наше авральное фронтовое велось без соблюдения какой-то там техники безопасности. Я, хоть и был в то время совсем маленьким и едва сознавал себя, но я помню ту атмосферу. Юлю война коснулась больше, она чуть постарше. А мама наша вынесла нас из этой войны и послевоенной разрухи на своих руках. Наши оболтусы этого не знают…
- И слава Богу, что не знают, - сказала бабушка.
- Да, слава Богу, не знают, и дай Бог, чтобы не узнали никогда на своём опыте…
- Да вот теперь я боюсь, как бы не развели бучу с этим самолётом… Сейчас война будет уже не то, что тогда. Да и я второй раз уже не выдержу.
- Да нет, мама, ничего не будет. Америкашки не сунутся. Они сами виноваты. Это они пустили самолёт над нашей территорией. Хотели нас на вшивость проверить. Теперь знают: если сунутся – церемониться не будем. И во Вьетнаме мы им задницу надрали, и в Афганистане надерём. В шестьдесят первом году было всё куда серьёзнее, ты же помнишь, мама, и то мы не боялись.
- Тогда мы молодые были, задорные. В молодости всё по плечу.
- Друзья, - громко сказала моя мама, - вы по-моему, зарапортовались. Мы что празднуем, войну или день рождения?
- Вот об этом, дорогая сестрица Юленька, я ещё и не успел сказать.
- Так говори уже.
- Вот я и говорю. Давайте посмотрим на нашу маму и бабушку и во-первых, восхитимся её красотой, а во вторых, поклонимся ей за то, что она свою жизнь прожила и продолжает жить ради нас. И этот чудесный стол для нас. И эта замечательная причёска – такие малости – и всё для нас.
Дядя Игорь отодвинул стул, отошёл на шаг и поклонился в пояс. Через мгновение его примеру последовал Кешка. Я понял, что следующая очередь моя и тоже отодвинул стул.
- Ну что вы, ребята, прекратите! – воскликнула бабушка, - перестаньте сейчас же! Аркадий! Не смей! Давайте уже пить вино. Игорь, что это за вино? «Каберне»?
Дядя Игорь скорчил рожу. В винах бабушка не разбиралась абсолютно. Когда-то очень давно, может быть, во время войны, дедушка привёз ей из командировки бутылку вина под названием «каберне», и они провели замечательный романтический вечер, единственный за много лет до и после того. Документальных свидетельств качества того вина не сохранилось, ибо наш семейный ценитель вин в ту пору был слишком мал, а может быть, его и вовсе не было, но, подозреваю, что по той поре любое вино при свечах и в тишине становилось необыкновенно вкусным, ибо действительность за пределами огонька свечи была так горька и кисла, как не могло быть кисло и горько самое плохое вино.
- Вино французское, мама, настоящее.
- Ой, я помню, как ты тогда на папин день рождения какое-то молоко привёз, так его и не пил никто, кроме тебя, - сказала моя мама, и в комнате воцарилась тишина, и дядюшка, разгибаясь из поклона, на мгновение застыл.
Я тоже помнил этот день рождения дедушки нынешней весной, в середине мая. Мы собрались на даче, приехали все, кроме дяди Игоря, которого в тот выходной день почему-то с утра вызвали на работу, на какой-то объект. Он уехал туда на своём «москвиче», которым пользовался очень редко (он не любил водить, и «москвич», купленный после командировки в Финляндию, круглый год стоял в гараже, даже бабушкину рассаду на дачу перевозил мой папа), и всё общество ждало его и сердилось. Только нам с Кешкой эта задержка была на руку: мы разрабатывали планы на наступающее лето. Наконец дядюшка приехал, весь взъерошенный, и привёз бутылку сливочного ликёра, вещь совершенно необыкновенную, бессмысленную и какую-то чужую. Тут я впервые в жизни видел своего дедушку недовольным и даже обиженным: сын опоздал на торжество – это полбеды, но зачем привозить какую-то гадость вместо нормальной выпивки? Тем более, ликёр – это вообще что-то не мужское, да ещё белый, как молоко. Самое обидное было то, что ни водки, ни вина не покупали, понадеявшись на такого спеца, как дядюшка, и что-либо предпринять было уже невозможно: магазин был далеко от бабушкиного участка. Дядя тоже заартачился тогда. Он мог бы съездить в магазин на машине, но не поехал из принципа. В общем, праздник был испорчен, и за столом все сидели грустные и молчаливые. А через две недели случилось так, что дед умер. Тихо, во сне. Я не был на похоронах, меня тогда угораздило простудиться на майских сквозняках.
- Ой, Юленька, ну что ты вспоминаешь? – нашёлся дядя, - от ошибок никто не застрахован. А сейчас я отвечаю – ошибки не будет, вино первоклассное. Давайте – за нашу маму!
Все подняли бокалы и потянулись чокаться. Инцидент был исчерпан. Вино и правда было хорошее; нам с Кешкой уже позволялось сделать по глотку, поэтому я смог оценить.
- Хватит разговоров, давайте есть, - сказала бабушка, - я всё это наготовила в расчёте на то, что вы всё съедите, чтобы мне не пришлось через неделю выбрасывать. Так что давайте ешьте.
- Ну что, общество, слышали? Опускаем пятачки в тарелки и чавкаем! – последнее слово всегда остаётся за дядюшкой. Впрочем, чавкать за этим столом не позволялось даже ему.
Бабушкина стряпня, как всегда, была замечательна, но в этот раз, как выразился дядя, её искусство поднялось на высоту недосягаемую. Следующий тост и был поднят за это искусство. Мы с Кешкой, дабы не искушать судьбу, налили себе компота. За столом пошли разговоры о погоде и здоровье, и мы мечтали только, чтобы поскорее закончилось застолье и можно было бы пойти в бабушкину комнату и поговорить в своё удовольствие о планах на осенние каникулы. Кешка ждал этого момента даже больше, чем я. Он не любил «наполеон»! Его долю с удовольствием съедал я. И только после этого нам позволялось покинуть стол. Впрочем, уединиться в бабушкиной комнате нам тоже не удалось: там обосновалась Людка. Она вытащила из тумбочки бабушкины журналы и рассматривала картинки.
- Попадёт тебе, - сказал я.
- Мне бабушка разрешила, вот так! – ответила она и показала мне язык.
Ясно, что в одной комнате с Людкой посекретничать нам не удастся. Мы вышли на лестничную клетку и сели на корточки перед лифтами.
- Скорей бы каникулы, - сказал Кешка, - надоело всё.
- Крепись. Неделя осталась.
- Неделя. Будем жить. Как там в деревне? Как Авгур?
- В порядке. Ты скажи, чего вы все такие взъерошенные?
- Да ничего, ерунда, всё как обычно.
Кешка не любил откровенничать.
- А у нас Серёга влюбился.
- Опять?
- Да, кажется, здесь что-то другое. Там какая-то тёмная и трагическая история. Я всего толком не знаю, а он слишком ошарашен своим чувством, чтобы что-то внятно рассказать. Вот приедешь на каникулы – к тому времени, я думаю, всё разъяснится. Кстати, ты приедешь?
- Пока точно не знаю.Отец говорил о спортивном лагере, вроде бы есть путёвка. Или нет. Ничего определённого. Но здесь оставаться не хочу. Задолбали родственники.
- Приезжай.
- Посмотрим.
Разговора не получилось. Кен явно не в духе. Но хоть посидели рядом. Всё-таки, я очень по нему скучал. И сейчас изо всех сил желал, чтобы не срослось со спортивным лагерем, и он приехал ко мне, хоть видно, что хочется ему в лагерь. Кешка взрослеет, как и Иванов. Ясно, они оба старше меня на год, у них уже начинаются какие-то настоящие проблемы в жизни, и со мной, оставшимся пока в детстве, им уже не так интересно. Ну, Серёге, разве только, нужен слушатель. А Кену и того не нужно, он настоящий мужчина, свои проблемы сам решает.
Мы поговорили о какой-то ерунде, просто, чтобы не молчать. Вдруг открылась дверь нашей квартиры и раздался голос дяди Игоря:
- Иннокентий! Мы домой!
- Да, - ответил Кешка и поднялся с корточек, - я пойду, - сказал он мне, - ты извини, что так всё получилось. Если хочешь – приходи завтра.
- Ты будешь дома?
- Позвони, - сказал Кешка и нырнул в квартиру. Я остался у лифта, чтобы не толкаться в и без того тесной прихожей.
Дядюшка вышел на лестничную клетку и закурил.
- Ну что, Аркадий, как жизнь?
- Нормально.
- Как девчонки?
- Какие?
- Какие? Обычные. Ты что, девчонками не интересуешься?
- Да вроде нет, - пожал плечами я, - наверное, мне ещё рано.
- В самый раз. Кешка уже вовсю. Цветы носит, стихи пишет.
- Я не буду торопиться.
- Может, ты и прав. Ладно, передавай привет отцу.
Вышел Кешка и хлопнул меня по руке в знак прощания, за ним вышли тётя Люба и Людка, все погрузились в подошедший лифт и уехали. Я вошёл в квартиру. Бабушка подметала в прихожей.
- Заходи скорей. Табачищем несёт! Это Игорь накурил?
- Он.
- Знает ведь, что я этого запаха не переношу. Но никак не потерпеть до улицы. Ладно, иди помоги маме. Или, хочешь – поешь чего-нибудь.
Есть я не хотел. И помогать маме тоже. Я прошёл в комнату и включил телик. Программа «Время». Я вспомнил про самолёт, стало грустно и смотреть телик расхотелось. Я прошёл в бабушкину комнату, где на полу остались рассыпанные Людкой журналы. Бабушкины журналы – это отдельная история. Женские журналы на польском языке бабушка покупала в семидесятые годы в каком-то фирменном магазине на окраине Москвы. В них были выкройки и рецепты и прочая женская ерунда, во всём мире одинаковая, а на развороте каждого были фотографии красивых обнажённых женщин. Эти фотографии бесстыдной, отвратительно-прекрасной наготы имели надо мной какую-то волшебную власть, на них хотелось смотреть не отрываясь, и притягивала даже не нагота как таковая, а умиротворённые лица, улыбки и ласковые взгляды. Они сбивали меня с толку. Мне казалось, что эти женщины должны были сгорать от стыда и отвращения к тому, что оказались в таком положении под взглядом фотографа, но они были спокойны и даже немного игривы. И это несоответствие притягивало меня всё сильнее, заставляя вглядываться в каждый изгиб, в каждый волосок, в надежде найти разгадку. И чем больше я вглядывался, тем больше к смятению примешивалось другое ощущение, природу которого я не мог определить, потому что было оно одновременно и сладким, и мерзким. Складывая журналы на полку, я отчаянно боролся с искушением, но один из них вдруг упал и сам раскрылся на развороте. Там была изображена сидящая на полу вполоборота блондинка, на которой всей одежды была одна-единственная туфелька. Вторую она держала в руке за длинный острый каблучок, будто бы только что сняла, ещё не успела поставить ножку на пол, и тут ей пришлось обернуться на щелчок фотоаппарата. И этот взгляд тёмных глаз, слегка удивлённый, но с шаловливой искоркой, пронзил меня насквозь, так что я вдруг понял: детство кончается. В этот момент в комнату вошла мама. Я едва успел швырнуть журнал на полку, он лёг неудачно и сполз обратно на пол, предательски раскрывшись на коварной блондинке.
- Вот ты где! Что ты тут делаешь?
- Журналы собираю, Людка рассыпала.
- Иди купаться, поздно уже, тебе спать пора.
Я теперь уже аккуратно закрыл журнал, положил его на полку и с удовольствием пошёл в ванную. Мне требовалось уединение, дабы распрощаться с детством окончательно.
Бабушка постелила нам с мамой в той самой комнате, где мы праздновали, маме на диване, где раньше спал дедушка, мне на раскладушке. В комнате было темно, поэтому я не стал закрывать за собой дверь. Впрочем, не только поэтому, но ещё и потому, что мне было интересно, о чём разговаривают мама и бабушка в соседней комнате. До меня долетали обрывки, и я так и не понял, что же произошло.
- …пятнадцать лет… - громко и возмущённо шептала бабушка, - ну это можно понять, когда год-два, тогда ещё можно говорить о какой-то ошибке…
Мама что-то отвечала. И снова бабушка:
- Так я и говорю! Ведь ты помнишь, что тогда было? Все были против! Ну да, кроме тебя… Но даже твой Митя! Это вообще единственный случай, когда он в чём-то был согласен с нами! Он говорил: дура!
- Мама!
- Да, да, - бабушка понизила голос, и снова я слышал только обрывки, - …не люблю… да буквально в тех же выражениях… ах, говорит, как Митька был прав! А я был дурак такой же… ш-ш-ш-ш-ш-ш… бу-бу-бу-бу… А куда ты смотрел, о чём думал? Ты же взрослый человек. Ну тогда был молодой, но сейчас-то уже взрослый мужик, должен относиться ответственно. Ведь тебе дела государственной важности поручают, и ты справляешься. А тут, в своей собственной жизни, что же порядка не наведёшь? – бабушка снова повысила голос, и снова мама её одёрнула, и опять я слышал только обрывки, - …ш-ш-ш-ш… бу-бу-бу-бу… ты коммунист, в конце концов! Так я пойду к тебе в партком…ш-ш-ш-ш… а что ещё остаётся делать? Ничего! Только страхом держать, что карьера полетит… вот пусть вынесут дело на собрание… всё равно же не скроешь…
И вот так, напряжённо вслушиваясь, я совершенно неожиданно для себя заснул.

* * * *

Утром я проснулся поздно и сразу побежал в коридор к телефону. Опоздал, Кешки уже не было дома. Нет, всё-таки он свинья, мог бы и сам позвонить, попросить, чтобы меня разбудили. Если, конечно, я ему нужен. Выходит, у него на сегодня были другие планы. Ну ладно, что ни делается, всё к лучшему.
Мама и бабушка на кухне разговаривали о чём-то тихо-тихо. Наверное, это было продолжение вчерашнего разговора, тема которого была мне неизвестна, только уже спокойное, без эмоций.
- О чём секретничаем? – спросил я, входя на кухню.
- Мой руки и садись завтракать, - ответила мама. Я понял, что так и не узнаю, какое дело бабушка будет выносить на партийное собрание.
Завтрак прошёл в молчании, и сразу же мать стала собираться домой. Ей хотелось приехать засветло. Мне понравилась эта идея, я подумал, что в таком случае меня могут отпустить к Серёге, и я услышу из первых уст продолжение истории его любви.
Моя надежда не оправдалась, меня не отпустили. Но Серёга пришёл сам. Я выпустил Авгура из вольера, и мы пошли к речке.
- Давай, рассказывай, - сказал я, когда мы устроились поудобнее на ветвях старой ветлы над рекой. Авгур немного походил вокруг, поделал свои собачьи дела, а потом лёг под деревом.
- Да что рассказывать? Вчера опять гуляли с Надей. Я пришёл на танцы, она уже там, в углу стоит с нашей Лешковой. Меня увидела – сразу её бросила и ко мне. Я сначала удивился, говорю: «Ты что, с этой мочалкой дружишь?» «В моём положении друзей не выбирают.» «А я, - говорю, - не друг?» «Ты!» - говорит, и улыбается так… «Пойдём отсюда, мне здесь больше делать нечего, а с тобой и без танцев хорошо.» Вот так вот: «С тобой и без танцев хорошо.» Знаешь, меня будто всего перевернуло. Помнишь Оксанку Кириллову?
Кириллову я помнил. Она училась на класс старше нас, и после восьмого подалась в Москву в какой-то техникум. В прошлом году Серёга ухаживал за ней, даже дрался с восьмиклассниками из-за неё. Очень красивая девочка. Пардон, девушка. А летом она была вожатой в нашем пионерлагере за речкой. Сдала все экзамены и пошла на третью смену. Серёга часто ходил в лагерь, общался с московскими пацанами, бывало и дрался. А весь август намеревался провести возле своей возлюбленной. Она же смотрела на него слегка свысока. Ну ходишь – и ходи, только работать не мешай. За ней московские взрослые ребята ходили, они Серёгу на место и поставили. А она – ничего. Будто так и надо, что получил человек из-за неё. Впрочем, она его и не обнадёживала никогда. Ещё в школе говорила: «Иванов, давай останемся друзьями.» Другом Иванов быть не захотел, ну и поплатился. С целой бандой взрослых москвичей тягаться было бесполезно. Наши, конечно, после этого тоже собрали банду, сходили в лагерь и помяли гостей, но Оксанка Серёге тогда как-то резко разонравилась. Правда, он не унывал, познакомился с какой-то московской девочкой на дачах и остаток лета ходил к ней.
- Ну, помню.
- Знаешь, мне даже странно вспоминать, что всего три месяца назад я ждал таких слов от неё. Но она неспособна их произнести. Кто она? Кукла! Ну, красивая, ну и что же? Но она пустая! Да и даже если бы она такое сказала, чего стоили бы её слова? Что она в жизни видела? Как она может людей судить? А Надя – совсем другое дело. Ей очень тяжело в жизни пришлось. Как любому человеку, который непохож на других и идёт своей дорогой. Она ведь в школе в комсомол не вступила по убеждению. Представляешь, какой был скандал?
Скандала я не помнил. Впрочем, я уже упоминал, что Санина была мной почти совершенно забыта. Да возможно и был скандал, просто наша директриса не захотела его раздувать, дабы не портить себе репутацию.
- Потому её и не взяли ни в десятый класс, ни в техникум. Она в педагогический сунулась, но туда некомсомольцам дорога заказана. Она спросила у приёмной комиссии, что важнее: политические убеждения или талант педагога? Представляешь, такой вопрос задать! Она понимала, что всё равно не возьмут, хоть она и круглая отличница. Ну и резанула им правду-матку. Мол, у нас вот такие учителя в школах все тупые и неспособные, и врачи – коновалы, и всё такое, потому что отбирают людей не по способностям и желанию, а по анкете. В общем, конечно, глупо поступила, ведь ничего всё равно не изменишь, но зато хоть у этих выродков из комиссии челюсти на стол повыпадали. Это она сама сказала, что поступила глупо, я-то думаю, наоборот здорово. Я ей так и сказал, а она так меня по голове потрепала и сказала: «Глу-упый!» И так улыбнулась… хорошо так улыбнулась! Ты себе просто не представляешь… Ты видел её?
- Когда?
- Ну сейчас, когда же?
- Да где же я её увижу?
- А, ну да, где… Но ты её хоть помнишь?
- В очень общих чертах.
- Ну лицо её помнишь?
- Ну, если увижу на улице, может быть, узнаю, а так не помню, - я не врал, - вроде бы страшная была.
- Ну, в общем, не первая красавица. Даже не вторая. Но ты бы видел её сейчас!
- Сказочно похорошела?
- Наоборот! Ей сейчас восемнадцать, а выглядит на все тридцать, а то и сорок. Худющая, как смерть. Я её через речку переносил, так она не весит почти ничего. И чувствую – под телогрейкой одни кости. Она ещё говорит: «Какой ты сильный!» А какая тут сила нужна? Твоей вполне бы хватило. Руки такие тонкие, почти прозрачные. И голубые. Трогаешь – и боишься сломать. А она смеётся и говорит: «Не трогай, а то я млею». Слово какое – млею! Она чем-то больна, серьёзно, только не говорит. Отшучивается, говорит: «Вот начну новую жизнь – там буду здоровая». И так: «Если ты поможешь мне её начать…» Представляешь?!
Серёга так живо и вкусно всё рассказывал, что я, хоть и изо всех сил делал безучастный философский вид, на самом деле слушал жадно, представляя всё реально, и бешено завидовал ему. Даже его рассказы об отношениях с Оксанкой не вызывали у меня такой зависти, хоть Оксанка и походила на ту блондинку с разворота бабушкиного журнала. Фантазии фантазиями, но тут происходило что-то реальное, к тому же со вполне взрослой женщиной, каковой может представляться девица восемнадцати лет с туманным прошлым тринадцатилетнему подростку, видевшему женское тело лишь в журнале, а женской души вообще нигде и никогда не видевшему. И мне очень хотелось поставить себя в своих мечтах на место Серёги, как бывало раньше, но тут ничего не получалось. А Серёга заливался соловьём. Если уж меня воодушевляли его рассказы, то насколько он сам должен был находиться под впечатлением событий, происходивших непосредственно с ним! На моих глазах зарождалась любовь. Настоящая любовь, принимающая объект своего приложения таким, каков он есть, вопиюще некрасивым, с плохой репутацией, и ищущая в этой горе внешнего мусора настоящие жемчужины. И это правильно, драгоценности всегда должны быть спрятаны от посторонних глаз. Просто упаковка бывает разная, у одних резные шкатулки, сами представляющие некую ценность, а у других – что угодно, хоть ведро, хоть полиэтиленовый пакет, кого чем Бог наградил.
Уже давно стемнело, и ноги наши затекли и замёрзли, а мы всё сидели на дереве. Наконец я услышал протяжный зов матери: «Арка-аша-а!»
- Пора расходиться, - сказал я Серёге и крикнул в ответ на зов, - эге-гей!
- Ну бывай, завтра увидимся, - ответил Серёга, спрыгнул с дерева, потрепал Авгура за ушами и скрылся в темноте. Я осторожно слез и пошёл домой.
- Ну что вы бродите столько времени! Что, у вас на неделе мало времени для разговоров? – закричала мать на меня, едва я показался на дворе.
- Чего ты кричишь, Серёга ушёл давно, мы с Авгуром гуляли, - огрызнулся я.
- Вы гуляли! Ты уроки сделал? Портфель собрал? Или опять я буду на собрании краснеть за взрослого детину?
- Уроки сделал, портфель собрать – пять минут, - снова соврал я.
- Когда это ты уроки делал?
- Вчера в школе на переменах.
- Сейчас проверю.
Я пожал плечами. Проверять она, конечно, не будет, ей некогда, надо скотину кормить. А я пока действительно пойду и хотя бы математику напишу.

* * * *

Последняя неделя перед каникулами пролетела быстро. Серёга совсем забросил учёбу, живя грёзами о том, как проведёт целых десять дней вместе с любимой. Он даже почти подружился с глупой Лешковой, которую раньше на дух не переносил. Через неё Санина передавала Серёге устные приветы. Он даже хотел написать ей письмо, но я отговорил его. Один из немногих мудрых поступков в моей жизни.
Первый день каникул начался грустно. По всем моим расчётам Кешка должен был приехать вчера. Всё логично – пришёл из школы, пообедал, взял собранный загодя матерью рюкзак и поехал. Весь вечер я проторчал на дворе, глядя на шоссе и считая автобусы. Прошёл шестичасовой, семичасовой, семь сорок, восемь двадцать и, наконец, последний, девять двадцать. Через двадцать минут, нужных на то, чтобы дойти неспешным шагом от остановки до нашего дома, никто не появился. Я едва не расплакался. Значит, Кешка поехал в свой лагерь, а я буду скучать. Ну разве только Серёгины похождения будут развлекать меня. Но не смогу же я жить только ими. Впрочем, занятие у меня будет: нужно подновлять клетки в овчарне, этой зимой ожидался хороший приплод. Клетки будет делать отец. А сначала нужно вывезти навоз. Вот этим я и занялся с утра: расчистил пятачок на огороде, взял тачку и вилы и упёрся рогом в работу. Как известно, труд – лучшее лекарство от депрессии. Но упорный труд мешает и хорошим эмоциям. Поэтому, когда в три часа дня во двор вошёл Кешка с огромной сумкой через плечо, я был почти раздосадован: трудового рекорда, на который я настроился (вывезти пятьдесят тачек) сегодня не получится. Но через секунду всё стало на свои места. Я осознал, что приехал Кен, а значит, всё будет здорово, независимо от того, какие трудовые свершения нас ждут. Я бросил тачку и побежал к нему.
Кешкин лагерь накрылся в самый последний момент. Ещё вчера вечером ничего не было известно. «Так бы я вчера приехал» - прокомментировал Кешка. Мы сели обедать, и я обратил внимание на то, что он, не отличавшийся раньше хорошим аппетитом, мёл всё подчистую, будто его не кормили несколько дней. И вообще с лета он изменился, повзрослел. После обеда он быстро переоделся, и мы пошли во двор. Первым делом я выпустил Авгура из вольера. Пёс обрадовался и свободе и Кешке, даже подпрыгнул и ткнул носом ему в нос, что было для него чрезвычайным проявлением радости. Работа была забыта, мы пошли гулять, сначала на речку, потом в сосняк, потом в посадку и дальше в поле.
- Какая красота! – воскликнул Кешка, - честное слово, иногда я завидую тебе, ты среди этой красоты живёшь. А я никогда не был здесь поздней осенью, если бы не приехал, не увидел бы всего этого. Смотри, вроде бы всё серое, и небо, и поле, и лес вон там. Но всё по-разному серое. А те вышки воинской части! Это инопланетный пейзаж! Посмотри: колея – это прошёл луноход, планетоход, вернее; почвы здесь слабые – планета молодая, раз проедешь – и получается долго не зарастающая рана, со временем превращающаяся в овраг. А эти вышки – станция колонистов. Вон там – лес, но не из деревьев, а что-то вроде сухопутного кораллового рифа. Или деревья-хищники.
- Здорово, - сказал я, - а что значат вышки с локаторами? Где-то далеко есть ещё станции, и вышки нужны для связи?
- Да, есть ещё одна станция в тысяче километров, на берегу океана. Но вышки не для связи. Или не только для связи. Нет, это специальные локаторы, улавливающие излучение разума. Ведь мозг при работе излучает энергию, волны вроде радиоволн. Есть же специальная аппаратура, улавливающая излучене мозга. Мне Теряев рассказывал, у них в Склифе есть такие аппараты, там к голове прикрепляются специальные датчики и с их помощью считывается информация.
- И можно узнать, о чём человек думает?
- Нет, эта аппаратура содержание мыслей не расшифровывает, да и медицине это не нужно. Там просто регистрируется интенсивность работы различных участков мозга. А вот в КГБ наверняка есть машина, читающая мысли. То есть, впрямую об этом никто не говорит, но это слишком большой секрет.
- Детектор лжи?
- Нет, детектор – это совсем другое. Он регистрирует реакцию человека на слова, которые ему говорят. Допустим, ты влюблён в девку, но держишь себя в руках. А там тебе на всё тело навешивают датчиков и произносят при тебе её имя. У тебя обязательно руки вспотеют или кровь к голове прильёт, а от ног наоборот, отхлынет, в общем, будет какая-то реакция. Машина это зарегистрирует. То есть, не то, что ты влюблён, может быть, наоборот, ты её вчера убил, просто ты реагируешь на её имя.
- Вот уж не знаю, как надо быть влюблённым. Мне кажется, это всё туфта, если человек себя в руках держит, он не покраснеет и не вспотеет.
- Ну, разведчиков этому учат. Но мы не об этом. Тут совсем другая машина. Она ловит сигналы непосредственно от мозга, понимаешь? И расшифровывает их на ходу. Рисует на экране образ или пишет слова.
- Здорово. И такая есть?
- Одни говорят, что есть, другие говорят – нет. Я думаю, даже если её нет, в принципе она возможна. Только изобретут нескоро. А хорошо бы такую себе в хозяйство!
- Я бы не отказался. Если бы знать, о чём думают окружающие люди, можно всегда быть на шаг впереди них.
- Да, это было бы здорово, - сказал Кешка и остановился. Мы стояли на высшей точке поля, откуда открывался вид не только на воинскую часть и дальний лес, но и на наше село, на ферму, на озеро, из которого изливалась наша речушка, и ещё на три деревни, в том числе Митяево, где жил Серёга Иванов.
- Смотри вокруг! – воскликнул Кешка, - может быть, всё совсем иначе. Гляди, вот в этой стороне обычный пейзаж: село с церковью, озеро, дома, шоссе, вон там – лес. А тут, - он показал на воинскую часть, – эта вот база пришельцев. Они прилетели, обосновались, отгородились силовым полем, которое не пробивается никаким материальным объектом, а значит, неуязвимо для земного оружия. Потом установили вышки и сканируют излучения мозга землян.
- Это, конечно, красиво, но если вдуматься – чушь. Какие тут излучения? Здесь все пьяные с утра до ночи. Если это инопланетяне, изучающие мозговую деятельность, то им надо приземляться в столицах или, по крайней мере, в крупных городах, где действительно есть люди, думающие о чём-то стоящем, а не о том, как бы выпить, а потом похмелиться.
- Ну, по-моему, ты плохо знаешь людей.
- Я, конечно, утрирую. Но всё-таки, здесь не может быть ничего интересного в космическом масштабе.
- Хорошо, ну а, допустим, мы стобой.
- Что – мы с тобой?
- Если ты и я – те люди, которых они ищут? Ты ведь думаешь не о том, как бы выпить, правильно? И я тоже. Мы вообще ещё ни о чём толком не думаем, но мы молоды и сами не знаем своих способностей. А ведь в какой только глуши не рождались люди, которые потом поворачивали ход мировой истории. Наполеон родился на Корсике. Не все французы знают, где это. Гитлер – в маленьком австрийском городишке, которого и названия никто не помнит, и не на всякой карте он есть. Сталин тоже родом с глухих гор. Я думаю, не случайно в легендах о Христе Он тоже родился где-то в Богом забытой глуши. Как раз из таких мест и приходят великие люди.
- Ничего не знаю о Христе, но Наполеон, Гитлер и Сталин – не та компания, в которую я хотел бы попасть.
- Это только пример. Злодеев люди дольше и лучше помнят. А Христа вообще не было, значит, Его будут помнить лучше всех, и во имя Его будут самые большие злодеяния. Инквизиция, уничтожение цивилизации Инков…
- Тем более не хочу быть в этом ряду.
- Вот! – Кешка хлопнул себя ладонью по бедру, - вот ты и сказал самое главное. Допустим, эти инопланетяне ищут возможности установить с нами контакт. Но пока на Земле люди заняты войной, а не прогрессом, никакой контакт вообще установить невозможно. Поэтому они ищут людей с большим потенциалом и забирают их себе. Там они их учат тому, чему на Земле их никто и никогда бы не научил. Развивают потенциал и заставляют забыть всякие детские обиды и комплексы, из-за которых люди и становятся сволочами. Тоже воздействуют прямо на мозг. Негативную информацию стирают, позитивную записывают. А потом, когда человек подрастёт – выпускают его обратно.
- А как же он возвращается? Его ведь спросят, где он был.
- Не спросят. Для того и стоят эти вышки и крутятся локаторы. Они не только считывают информацию с наших мозгов. Они могут и записывать. Перед возвращением человека они перепишут память у всех, кто его знал таким образом, будто бы он из их жизни не исчезал. И ему самому сделают то же самое. Будто он всё это время жил как обычно, ходил в школу, учился, играл с собакой… Ну как тебе идея?
- Хорошая идея. Обе идеи хорошие, даже не знаю, какая лучше. Давай развивать обе, ты одну, я другую, а потом посмотрим, что получится.
- Идёт. Выбирай.
- Надо подумать. Давай подумаем до завтра. У меня есть мысли насчёт обеих идей.
Кешка пожал плечами. Он, кажется, потерял интерес к этому разговору. Я нашёл на земле резиновый патрубок от доильного аппарата и, подозвав Авгура, зашвырнул его в поле. Авгур побежал в ту сторону, мы – с индейскими воплями – за ним.

* * * *

На следующий день была отвратительная погода, было холодно и шёл дождь со снежной крупой. Отец дежурил на ферме, мать тоже была на работе. Мы с Кешкой справедливо решили, что если хороший хозяин не выгонит в такую погоду собаку на улицу, то уж бедных детей родители тем более не станут заставлять возить навоз. Вообще-то мы могли бы вывезти его вчера, если бы после обеда не пошли гулять в поле. Так что, конечно, мы были виноваты. Но с другой стороны, мы всё-таки друзья и давно не виделись, нам сначала нужно хорошенько пообщаться. Это мы и высказали маме, когда она в одиннадцать часов пришла домой на обед и спросила, почему мы сидим дома и смотрим телик вместо того, чтобы приносить пользу обществу.
- Это деревня, молодые люди, здесь нужно использовать для труда каждую минуту хорошей погоды. Вчера бы всё сделали - сегодня общайтесь сколько влезет.
- Да в плохую погоду и общаться не хочется, - ответил я.
- Ну, у тебя на всё есть отговорки, лишь бы ничего не делать. Ладно, сидите дома, а то заболеете ещё, так лечи вас.
Мать пообедала и ушла. А нам было скучно, вчерашний запал куда-то исчез, даже думать на эти темы не хотелось. Телик тоже не развлекал, там было что-то скучное и официозное, вдобавок, в новостях опять говорили про сбитый самолёт, и мы с Кешкой разругались: Кен считал, что наши поступили совершенно правильно, а во всём виноваты американцы, пославшие со шпионским заданием гражданский самолёт и сами таким образом подставившие людей под удар. Я же доказывал, что нет смысла грузить самолёт-шпион ни в чём не повинными людьми, тем более, сейчас шпионить можно из космоса, а значит, историю про шпионаж выдумали наши, чтобы оправдать глупую ошибку пограничников в глазах мировой общественности. Короче, к общему мнению мы не пришли, Кешка даже ушёл в другую комнату. Я сел перед мокрым окном и грустно смотрел на автомобили, проезжающие по шоссе. Кешкины рассуждения меня расстроили. Выходило, что нет в мире страны, в которой человеческая жизнь хоть что-нибудь стоит, раз в Америке людей сознательно послали на смерть, а у нас их сознательно убили. Из грустных раздумий меня вывел Кешка. Он подошёл сзади и, как ни в чём ни бывало, сказал:
- Изучаешь вид из окна?
- Да.
- Наверное, это лучшее занятие. Я попробовал читать – не идёт. Знаешь что – у меня идея. Давай нарисуем пейзаж за окном.
- Как это?
- Просто. Пусть каждый возьмёт лист бумаги и карандаш или ручку, или фломастеры, да хоть краски, и нарисует то, что видит за окном. А потом сравним.
- Ты рисуешь лучше.
- Это потому что я больше стараюсь, - дипломатично ответил Кешка. Он и в самом деле здорово рисовал, этот вид из окна смог бы сделать в один росчерк. Но делать было всё равно нечего, и я принёс альбом для рисования и карандаши. Кешка вырвал себе лист и сел за стол так, чтобы я не видел, что и как он рисует. Я положил альбом на колени и принялся старательно переносить на него простым карандашом сосны, холмы, луг и ленту шоссе с уходящим вдаль автобусом. Мне уже начинал нравиться сам процесс творчества, как Кешка отбросил свой рисунок и забрался на диван с книжкой. Я посмотрел на его листок: за нашим оконным переплётом был лунный пейзаж: вдали на скале стоял диковинной формы космический корабль, а по каменистой дороге между кратеров к нему спешила вереница луноходов. Я положил его рисунок рядом со своим. Нет, его картинка была реальнее! Мне стало обидно, ведь это нечестно, ведь я старался, а он просто взял и обманул меня, показал мне наглядно, что все мои старания ничего не стоят против его гения. Я вырвал свой рисунок из альбома, смял и выбросил в помойное ведро.
- Ты что делаешь? – переполошился Кешка, одним прыжком подскочил к ведру и достал мой рисунок, - ну вот, здорово нарисовано!
- Да ну тебя! – сказал я и ушёл в свою комнату.
- Ну и дурак! – прокричал мне вслед Кешка, - ты и правда здорово нарисовал. У меня так не получилось бы, я не умею рисовать с натуры, - он прошёл вслед за мной и остановился посреди моей комнаты, держа тщательно разглаженный листок, - помнишь, о чём мы вчера говорили? Я попробовал себе представить, что было бы на другой планете.
Конечно, обижаться на Кешку было нельзя. Он не был виноват, что ему просто было скучно в привычном мире. Поэтому он и побуждал меня постоянно сочинять какие-то истории, в которых мы с ним были то астронавтами, то отважными мореплавателями, то благородными рыцарями, то детективами, работающими в паре. Кешка не умел сочинять. Но он умел видеть невидимое. Он задавал тон, делал великолепный набросок, помещал меня туда, и я уже должен был осматриваться в обстановке и выбираться оттуда сам, выводя и наших героев к некоему хэппи-энду. Я прорабатывал частности и детали. У нарисованного тремя росчерками лунохода несомненно был экипаж, был груз, был пункт погрузки и пункт назначения, и всё это было уже моим уделом, задачей честного бытописателя, умеющего прорисовывать мелкие детали, но абсолютно лишённого фантазии. Только до конца никогда дело не доходило. Кешку интересовало лишь движение, поэтому наши герои работали на износ, едва успевая перемещаться из эпохи в эпоху, с планеты на планету, частенько по ошибке прихватывая с собой что-нибудь из предыдущего сюжета: то собаку, то друга-инопланетянина, то девушку, ждущую на Большой земле. Да я на Кена и не обижался, я просто завидовал ему. Сколько бы я ни глядел в окно, я ничего не видел в нём, кроме унылого осеннего пейзажа, размываемого дождём.


3

С первого взгляда можно было подумать, что на планете всегда стоит поздняя осень. Из окон станции был виден типичный осенний земной пейзаж, какой можно наблюдать в средних широтах обоих полушарий. Огромное поле, покрытое короткой пожухлой травой, редкие скопления кустов в понижениях ландшафта, вдалеке – серый облетевший лес. Но выходили наружу только в скафандрах: здешний воздух был непригоден для дыхания. Жухлая осенняя трава на поверку оказалась чем-то вроде маленьких удлиннённых кристаллов, таких крепких и острых, что резиновые колёса вездеходов изнашивались и рвались меньше, чем за неделю, поэтому для передвижения по планете приходилось пользоваться гусеничными тракторами, тихоходными и сильно травмировавшими мягкую почву, а подошвы скафандров колонистов обзавелись мощными и тяжёлыми металлическими накладками. А кустарники и лес, издали выглядевшие совсем по-земному, и вовсе представляли собой некую неизвестную форму жизни. То есть, выглядели они совсем безжизненными, мёртвыми, но приборы, имевшиеся в каждом скафандре на случай контакта с внеземным разумом, вблизи них регистрировали мощное поле, подобное полю человеческого мозга. Один из самых маленьких кустов был осторожно отломан и принесён в лабораторию станции на исследование, но оно не дало никаких результатов. Излучение исчезло, а химический анализ показал: вещество, из которого они состоят, неизвестно на земле, и, самое главное, не имеет никаких признаков жизни, тем более разумной. В общем, жизнь колонии можно было назвать спокойной. Погода была стабильна, и метеостанция не предсказывала никаких изменений. Пейзаж за окном никак не менялся, никакого движения в поле обозрения наружных камер, то есть вокруг и до самого горизонта. Никаких живых существ. Однако это разумное поле! Оно присутствовало постоянно и всё время менялось. И шло излучение именно от этих совершенно мёртвых «кустарников» и «деревьев». Где-то скрывался не просто разум, но разум действующий, думающий, решающий какие-то задачи и проблемы. Начальник станции командор Джеймс Уэстон перестал ходить наружу и почти всё время проводил в библиотеке, подключённый к мощному банку, содержавшему всю мировую научную и фантастическую литературу, созданную человеческой цивилизацией. Через его мозг по проводам проходил мощнейший поток информации, который ему приходилось отсеивать и обрабатывать, на что уходило очень много энергии, и по вечерам он выходил из библиотеки совершенно обессиленный. Психолог экспедиции Дана Джин серьёзно беспокоилась за него, и даже иногда по ночам, пока он спал, подключала его к аппарату искусственного сна, чтобы ему полнее восстановить силы. Он, впрочем, скоро догадался об этом и запретил ей, но тогда она настояла на том, что через каждые три дня работы он будет брать выходной, иначе мозг совсем истощится. Упрямый командор был с ней не согласен, но в конце концов они сошлись на одном выходном в неделю. И всё-таки в выходные командор не давал себе отдыха. Видимо, он не стирал какую-то часть информации, прошедшую через его мозг в течение недели, чтобы подумать об этом в выходной «на свежую голову». Дана смотрела на его осунувшееся лицо и уходила плакать на пост главного механика. Механик Чарли Уорт был простой и добродушный парень. Он не вдавался в причины её слёз, просто молча делал свои дела, проверял и ремонтировал оборудование и обслуживающих роботов. С ним было легко. Кроме того, он иногда помогал ей. Это он модернизировал аппарат искусственного сна так, чтобы его можно было подключать без специальной подготовки. И он иногда мог уговорить командора взять дополнительный выходной. На правах друга детства. Четвёртый участник экспедиции Клод Ланзар, радиоинженер, отвечал за сбор данных и связь с русской экспедицией, станция которой находилась в тысяче километров отсюда на берегу океана. Дана хорошо знала его ещё по Земле. Собственно, это он и уговорил её на участие в этой экспедиции, и сейчас, похоже, жалел, потому что она слишком много беспокоилась о командоре, а в компаньоны выбрала этого простоватого Чарли. Он-то рассчитывал, что наоборот, оставшись в таком обществе, сможет полностью завладеть её вниманием, но она как-то инстинктивно избегала его. Он был внешне спокоен, и работу свою выполнял безупречно, только глаза его горели каким-то странным огнём.
У русских дела шли не лучше. То же самое излучение при полном отсутствии сколько-нибудь понятного источника. Русские были активнее, они исследовали различные «деревья», травяные кристаллы, даже морские камни. Начальник их экспедиции Николай Зверев считал, что надо активнее вторгаться во внешнюю среду, тогда источник излучения как-то проявит себя сам. Командор Уэстон, наоборот, полагал, что прежде необходимо нащупать позицию для контакта, чтобы местная природа не восприняла землян, как агрессоров. Русские в этом смысле могли ему серьёзно помешать: Зверев был категорически уверен в своей правоте и буквально выжигал по сантиметру окрестности своей базы. Однако разум, бывший источником поля, никак не проявлял себя, и это сбивало русских с толку. Положение осложнялось тем, что не было связи с орбитальной базой. Видимо, облака подавляли все излучения, на частотах которых работали средства связи землян. И так продолжалось уже в течение трёх земных месяцев.

* * * *

Координатор экспедиции Дик Форс, оставшийся на орбите, нервничал. Три месяца назад два спускаемых аппарата, превратившись в две звёздочки, проткнули плотный облачный слой планеты и навсегда исчезли под ним. Связь тут же прервалась, весь персонал, оставшийся на орбите, был в шоке, но командир экспедиции приказал держать открытыми все каналы связи. Это дало результат: через три дня был получен слабый сигнал, который удалось расшифровать. Обе станции, судя по всему, удачно достигли поверхности планеты, развернулись согласно плану и установили связь между собой. Только связь с орбитой по каким-то причинам не налаживалась. Сигнал вскоре пропал, но после суток молчания возобновился на короткое время. Так с тех пор и продолжалось: сигнал то пропадал, то появлялся, и это всегда было неожиданно и никак не было связано с показаниями приборов, регистрирующих природную деятельность планеты. Ни погода, ни радиация, внутренняя и внешняя, ни изменения магнитного поля или каких-либо ещё полей, никак не были связаны с этими сеансами односторонней связи. Тем более странно было то, что перехватывать удавалось лишь разговоры между базами, а отчётная информация, которую базы должны были четыре раза в сутки посылать на орбиту, почему-то ни разу не достигала адресата. Впрочем, отрывочных сведений за три месяца хватило для того, чтобы на орбите составили представление о том, какова природа, окружающая станции, о том, что физическое состояние всех членов обеих экспедиций нормальное, о том, что признаки органической жизни на планете не обнаружены и о том, что связь между базами поддерживается только по радио, потому что колёсные вездеходы быстро вышли из строя, а гусеничные трактора не приспособлены для поездок на дальние расстояния. В общем, никаких формальных причин для беспокойства не было, обычная рутина, гораздо более скучная, чем на многих других планетах, где Форсу приходилось быть первопроходцем, но всё же он чувствовал неладное. Интуиция его до сих пор не подводила, поэтому он и стал командиром межпланетной экспедиции в тридцать пять лет. Что-то было не так в этой скучной рутинной картине. И вкоро он понял что. Это было бездействие Джеймса. Обычно решительный и отважный, бесстрашно ввязывающийся в бой, как было в позапрошлой экспедиции, когда его молниеносные действия спасли базу от нападения агрессивно настроенных неразумных обитателей планеты AVX-688, в этот раз он сидел сиднем и анализировал. Что? Русские проводили активные исследования, а он, не выходя за пределы базы, о чём-то напряжённо думал. Это было неспроста. Такой человек, как командор Уэстон, не может просто застыть в нерешительности. Он что-то знает, чего не знают ни на русской базе, ни на орбите. А поскольку никакой другой возможности связаться с основной базой не было, Дик Форс решил отправиться к Уэстону сам.

4

Вечером того же дня я решил: буду писать фантастический роман. Не знаю, почему сразу замахнулся на такую большую форму, поскольку сам никогда фантастических романов не читал, разве только рассказы в журналах «Юный техник» и «Наука и жизнь». Наверное, величественная панорама, на которую вчера обратил моё внимание Кен, поспособствовала. Надо думать, многих писателей на эпические формы подвигли именно наши российские просторы. Но тогда я об этом не думал. Я думал о том, что бывал в этой точке поля сотни раз, столько же раз оглядывался по сторонам и видел всю эту красоту, даже восхищался ею молча, но вот пришёл Кен и несколькими словами, ничего не меняя в действительности, перевернул моё представление о ней. Я видел только то, что доступно глазам, он же будто вытаскивал наружу какую-то тайну. И, странное дело, только услышав его слова, я начинал видеть то же самое и удивлялся, как мне самому в голову не приходили такие очевидные вещи. Впрочем, его рисунок вида из окна всё-таки был за пределами моего понимания. Наверное, он просто обычно щадил меня, а тут просто в плохом настроении решил проучить.
В общем, решение созрело, и вечером, после отбоя, когда мы улеглись в кровати, Кешка, как обычно, взял с собой книгу, а я (что необычно) ручку и тетрадь. Обыкновенную школьную тетрадку в восемнадцать листов. Я понимал, что роман в такой объём не уместить, поэтому заранее замахнулся на то, что в нём будет несколько томов по восемнадцать листов. Кешка не видел, чем я занимаюсь (наши кровати разделял стол, поэтому, чтобы видеть друг друга нам приходилось садиться). Где-то в половине первого он погасил свой ночник и пожелал мне спокойной ночи. Я написал к тому времени четыре полных листа и чувствовал себя опустошённым, поэтому с удовольствием последовал его примеру.
Утром я проснулся раньше его (обычно бывало наоборот: я только просыпаюсь, а он уже оделся, заправил постель и даже почистил зубы и теперь сидит за столом и читает). Занимался поздний осенний рассвет. Взял со стола тетрадь, перечитал написанное, не включая ночник. Нет, всё-таки я не такая уж и бесталанная бестолочь! Хорошее начало, достойное хорошего продолжения. Надо дать Кену прочитать. Я встал, шумно нашарил тапочки и прошёлся в них по самым скрипучим половицам.
- Чего ты шумишь, не сплю я, не сплю, - проворчал Кешка, приподняв уголок одеяла. Он любил спать, укрывшись с головой.
- Да нет, я так. Вроде в туалет захотелось, лежал, терпел, а встал и пошёл – расхотелось.
Кешка взял со стола свои часы (импортные, электронные, с подсветкой) и посмотрел.
- Да уже пора вставать. Я встану.
Я взял тетрадь и протянул ему.
- Не торопись. На вот.
- Что это?
- Мы с тобой вчера говорили. Вот я написал. Суди.
- Интересно! – Кешка откинул одеяло и включил ночник. Я сел рядом и следил за еле заметными движениями его головы. Он вообще медленно читал, а мой корявый почерк ещё усложнял его задачу.
- Здорово я придумал про острые кристаллы вместо травы? – с гордостью спросил я, когда мне показалось, что он прочёл это место. Гордость была оправдана, это и вправду придумал именно я.
Кешка поднял на меня глаза и сказал:
- Терпеть не могу, когда говорят под руку. Тем более задают глупые вопросы. Уйди лучше, а то читать не буду.
Я не обиделся, а встал и принялся одеваться и заправлять постель, ежесекундно кося глазом: где там сейчас Кешка, на какой фразе. И тут же прятал взгляд, чтобы не спугнуть его. Наконец он закрыл тетрадь.
- Угадай, кто из герев – мы? – не утерпел я.
- Кто я – не знаю, а ты точно Дана Джин.
Я запустил в него подушкой. Он увернулся и замахнулся якобы, чтобы швырнуть её обратно, но не швырнул, а подпрыгнул сам и, выставив подушку вперёд, налетел на меня и повалил на кровать. Он лупил меня подушкой и радостно кричал:
- Ура! Да здравствует межпланетная экспедиция! Да здравствует мой брат – великий писатель-фантаст!
Ему понравилось! Я вырвался, перепрыгнул на его кровать, взял подушку и с силой кинул в него. На этот раз он увернуться не успел. Бой на подушках продолжался минут пять, пока не скрипнула половица перед нашей дверью. Боясь, как бы кто из родителей не зашёл и не увидел наши безобразия, мы мгновенно прыгнули в кровати, причём каждый в чужую, и закрылись одеялами с головой. Половица снова скрипнула, но дверь не открылась. Видно, отец просто проходил мимо. Мы одновременно откинули одеяла и засмеялись.
- Вовремя! – сказал Кешка, - ещё чуть-чуть, и подушки бы порвали. Тогда бы нам попало.
- Да, - согласился я и поднял тетрадь с пола. Задняя обложка была порвана, - а от неё бы вообще ничего не осталось. Но за это бы не попало.
- Теперь тебе попадёт от меня, если с не что-нибудь случится. Кстати, что такого я натворил на AVX-688?
- Не знаю, ещё не придумал. Да не буду придумывать, сам придумывай, это же ты натворил. Стой, а кто тебе сказал, что командор Уэстон это ты?
- Да что я, себя не узнаю, что ли? Шутка, мне просто имя понравилось. А ты Чарли Уорт, друг детства и технарь, правильно?
- Правильно.
- Вот видишь! А кто остальные?
- Никто. Просто не могли же мы отправиться туда только вдвоём. Чем больше народу, тем правдоподобнее. Да и интереснее.
- Ты прав. Даже Дана Джин здесь к месту. Продолжай дальше в том же духе. Ты хорошо придумал – записывать истории. Я всегда думал, что если записать, получится хороший фантастический роман.
- Ну – роман!
- Почему нет?
За стеной, в большой комнате, послышался шум, кто-то громко разговаривал. Странное свойство стен: ночью, когда хочется отдохнуть и выспаться, стена пропускает любой самый тихий звук, усиливая его и мешая заснуть. Когда же нужно знать, что там творится, кто пришёл и о чём говорят, звуки приглушаются, становятся нечёткими и тихими, хоть бы там кричали в полный голос. Так вот сейчас там явно говорили громко, но кто говорил и о чём, было не разобрать. Поэтому мы с Кешкой решили рассекретиться, заправили постели и вышли из своей комнаты.
- А вот и добры молодцы!
Добры молодцы, то есть мы с Кешкой, едва не завизжали от восторга. За столом напротив моего отца сидел Юра. О Юре стоит сказать несколько слов отдельно. Он был единственным сыном двоюродной сестры моего отца, следовательно, мне приходился троюродным братом. Он был старше меня лет на двенадцать, то есть, был уже взрослым человеком. Впрочем, в силу разницы в возрасте он казался мне взрослым всегда. У нас он бывал редко, в последний раз лет семь назад. Тогда он приезжал на лето, чтобы подзаработать в колхозе пастухом. Днём он пас скотину, вечерами либо ходил в клуб на танцы, либо брал нас с Кешкой на рыбалку. Это было чрезвычайно интересное занятие. Мы приезжали на велосипедах на озеро, закидывали удочки, и мы с Кешкой следили за поплавками, а Юра разводил костёр. Постепенно подходили взрослые парни и девушки, начинались смех и песни под гитару. Юра курил и прикладывался к бутылке и подмигивал нам: не выдавайте меня родителям. Мы не выдавали его, и потому его общество терпело наше присутствие и даже в чём-то принимало нас. Мы угощались печёной картошкой, мы, в конце концов, сами таскали из воды рыбу, которая попадалась на Юрины удочки. А тот волшебный момент, когда ты держишь в руках трепыхающуюся скользкую и холодную иную форму жизни, стоит умолчания маленьких грехов того, кто предоставил возможность этот момент пережить. И нам даже нравилось, как смеются над нами взрослые девушки, когда мы прибегаем к костру с криками «Клюёт! Клюёт!» Мы возвращались заполночь с рыбой в ведёрке, Юра отправлял нас спать, а сам садился чистить рыбу. Когда мы просыпались, солнце стояло высоко, и Юра уже давно был на пастбище. Иногда мы бегали к нему, когда он пас за двором наших соседей Тихоновых. А ещё он был художником. Он привозил с собой свои принадлежности, краски и кисти в специальном ящичке, и, когда у него был выходной, уходил, как он говорил, на натуру. Мы тоже увязывались за ним, и тогда, чтобы мы не мешали, он давал нам бумагу и карандаши и давал задание нарисовать дерево, камень или ленту просёлочной дороги, вьющуюся через поле. Тогда в Кешке и обнаружился его талант, а во мне моя бесталанность. Именно Юра, увидев творение Кена, удивлённо поднял брови и, склонившись, добавил какой-то штрих, а увидев моё махнул рукой. Меня это не обидело, мне не нравилось рисовать, гораздо интереснее было смотреть, как рисует сам Юра. А он рисовал здорово. На холсте появлялись сразу же небо в облаках, жёлтое пшеничное поле, тёмные сосны, верхушка полуразрушенной церковной звонницы, и это завораживало, будто на моих глазах происходило сотворение мира. В самом конце работы Юра двумя лёгкими штрихами рисовал где-то в дальней перспективе пейзажа две закорючки, и мы с Кеном узнавали в них друг друга. Это была вершина. Разве можно было обижаться на такого мастера, и разве можно было не любить его? И вот сейчас, после долгого отсутствия, он сидел здесь, перед нами, за нашим столом, и смотрел на нас.
- Ну вы даёте!
- Что?
- Жеребцы! Во вымахали! Я ж вас вот такими в последний раз видел! А сейчас хоть заново знакомься.
- Да чего знакомиться, мы всё помним, - важно ответил Кешка.
- Ну, раз помните, тогда хорошо. Только, Кешка, я не ожидал тебя здесь увидеть. А это плохо.
- Что же плохого?
- А то, что Аркадию я привёз подарок. Понимаешь? А тебе не привёз. Получается несправедливо.
- Ну за это можешь не беспокоиться. Меня подарками не удивишь.
- Ну да, ты же у нас иностранец. Только и мы не лаптем щи хлебаем. Так что, если ты такой смелый, смотри.
И Юра достал из сумки, стоявшей у его стула, картонную коробку. Потом аккуратно вскрыл её и вынул большой и красивый, такой чёрный и матовый – фотоаппарат! Настоящий фотоаппарат, с большим объективом и надписью ZENIT.
- Ну что? – спросил Юра.
- Норма-ально, - протянул Кешка и выставил большой палец. Я же вообще не нашёлся, что ответить. Дело в том, что вот именно сейчас я увидел полнейшую материализацию своей давней мечты. Однажды к нам в школу приехал фотограф. У него был штатив и разные осветительные приборы и много другого антуража. Но главное – точно такой же аппарат. Ну может быть, не совсем такой, не брат близнец, но очень-очень похожий. Я тогда, помню, крутился около него, выспрашивал, а он терпеливо объяснял, как настраивать объектив, какие колечки куда крутить. Было жутко интересно и немного обидно: я понимал, что у меня никогда такого аппарата не будет. Правда, у Серёги был фотик «Смена», и он иногда давал мне щёлкать, а однажды я даже помогал ему проявлять снимки. Но это же не своё! И вот…
- Держи. Плёнка заправлена, и я несколько кадров на пробу отщёлкал, будешь проявлять – отрежь и выбрось, там ничего интересного.
- Какая плёнка? Цветная?
- Щас! Нет уж, дорогой, цветную покупай сам. Ладно, иди пользуйся.
Повторять не нужно было. Мы с Кешкой забыли и про утреннюю чистку зубов, и про завтрак. Через несколько секунд, застёгивая на ходу куртки, мы бежали наперегонки в поле, испытывать новую технику. Отец и Юра остались за столом.
Конечно же мы не удержались и отщёлкали всю плёнку сразу. Делать было больше нечего, и мы вернулись домой. Юры уже не было. Зато была мать (пришла на обед), и был скандал.
- Ну и что, теперь каждый раз, когда этот проходимец будет приезжать, он будет тебе что-нибудь втюхивать, а ты, как дурачок, будешь у него это покупать втридорога, так?
- Ой, слушай, ну что ты, ей-Богу! Ведь не последние деньги, в конце концов.
- Конечно! Вот было бы здорово, если б были последние! Надо ж до такого додуматься – пятьсот рублей!.. пятьсот рублей отдать! За игрушку! Ну я понимаю, хочет ребёнок фотоаппарат, ну купи ты ему эту «Смену» за двадцать пять рублей. Ведь был же разговор, так кто сказал, что незачем такую игрушку покупать? Ты ведь сказал!
- Ну, я сказал! Два года назад. Тогда было рано. А сейчас он уже вырос, пусть займётся делом, вместо того, чтобы с Ивановым собак гонять.
- Так он будет фотографией с Ивановым заниматься! Значит, будешь ты покупать и плёнку, и бумагу, и что там ещё нужно, и на нашего, и на Иванова. Ты этого хочешь?
- Да ничего я не хочу! Что ты кричишь на меня? Всё уже сделано. Не важно, глупость или нет, сделано, не вернёшь назад. Что теперь крыльями хлопать?
- А что тебе не нравится? Во-первых, если не устраивать тебе периодических скандалов, ты так все деньги раздашь, то Юре, то своим алкашам. А во-вторых, ничего ещё не закончено! Я возьму этот аппарат и отвезу Рите, пусть заберёт его обратно и отдаст деньги.
- Вот не вздумай! Не вздумай!
- А что такого? У неё как всегда денег нет? Ничего! Как Юрочку на юга везти, так по родственникам с протянутой рукой ходила, и ты же эти её поездки оплачивал! Теперь значит, на наши деньги вырастила такого лоботряса, и он будет ездить и обманывать нас же? Нет уж, совесть хоть какая-то должна быть. И глупость не может быть такой безграничной. К тому же, кстати, ты не подумал, что он может быть ворованным? И когда к нам милиция придёт изымать, что ты будешь петь? Юра привёз? Он тебе же в глаза скажет, что тебя видит впервые.
- Слушай, что ты несёшь? Какая милиция? Усмири своё больное воображение, прекрати истерику, садись ешь и топай на работу. А то уже в ушах звенит от тебя.
- Ах в ушах звенит! Ну и чёрт с тобой! – мать хлопнула дверью и, выбежав на улицу, наткнулась на нас, стоящих под окном.
- Подслушиваете? А ну марш домой! Вы сегодня наказаны. Приду вечером – разберусь с вами.
- Мы-то в чём виноваты? – проговорил я вполголоса.
- Вот и узнаете! Тебя накажу на все каникулы, а Иннокентий завтра домой поедет с утра. Всё. Марш! – она развернулась и пошла твёрдым быстрым шагом со двора. Из дома выбежал отец с телогрейкой в руках. Догнав её, он накинул телогрейку ей на плечи, но она скинула её и побежала прочь.
- Ненормальная, - процедил отец, подобрал телогрейку, отряхнул её от грязи и пошёл домой.
- Видели? – спросил он нас, - вот уж чёрт принёс этого Юру! Вы, кстати, завтракали?
- Нет.
- Давайте ешьте быстро и выходите работать. Сегодня погода хорошая, надо доделать начатое.
- Она собралась завтра Кешку домой отправлять.
- Да ладно, не слушайте. Сейчас успокоится, вечером спокойно сядем и всё решим.
- Я не отдам аппарат.
- Да никто его у тебя не заберёт. Это всё так… истерика.
- А из-за чего, собственно, дядя Митя? – спросил Кешка.
- Да Юра этот… привёз аппарат в подарок Аркадию. Нормальный аппарат, в магазинной упаковке, с гарантией. Всё мне показал, потом вы вышли, вам отдал. А как вы ушли, говорит: «Дядя Митя, я на этот подарок пятьсот рублей потратил. Мол, купил давно, месяц назад, тогда деньги были, всё было, да времени не было привезти, а сейчас вот с деньгами совсем худо стало, всё потратил, в долги залез, а заказов нет. В общем, купи, дядя Митя.» Ну я сначала возмутился, а потом подумал, действительно хорошая вещь. Бог с ними, с этими деньгами, они у нас не для того, чтобы их солить. Машина есть, что ещё надо?
- Мы мотоцикл хотели, - сказал я.
- Хотели. А фотоаппарат не хотели?
- Тоже хотели. Я хотел.
- Ну вот тебе и аппарат. И не «Смена» какая-нибудь, а настоящий. Только ты его Иванову не давай. А то он его так себе и приберёт.

* * * *

Так у меня появился фотоаппарат. Вечером отец приложил титанические усилия, чтобы успокоить маму. Впрочем, она и сама за день поостыла. Я, в свою очередь, клятвенно пообещал, что буду хорошо учиться в школе, и фотографировать буду только что-нибудь из ряда вон выходящее, а Иванову вообще даже подержать его в руках не дам. Мы получили прощение, и каникулы были спасены.

5

Это случилось неожиданно: яркая вспышка, закрывшая собой всё небо, и через несколько мгновений – громкий звук, похожий на гром, только без раскатов, один сильный удар, от которого содрогнулась земля – и всё! Тишина, будто ничего не было. Дрогнули стрелки электроприборов, щёлкнуло радио. В диспетчерскую комнату, бывшую также кают-компанией, точкой пересечения всех путей на станции, почти одновременно из разных дверей вбежали три человека.
- Что у тебя взорвалось, Чарли? – взволнованно спросил Клод.
- У меня всё в порядке, это что-то за пределами станции. Был большой скачок электрического поля. Сравнимо с мощностью самой большой грозы на Земле.
- Джеймс! – вскричала Дана и побежала по коридору, ведущему в библиотеку. Мужчины последовали за ней. Действительно, командор подвергался очень большой опасности: аппаратура, к которой он был подключён, могла послать в его мозг пиковый сигнал, и последствия могли быть самыми печальными. Дана ворвалась в библиотеку. Командор лежал на кушетке, опутанный проводами, глаза его были закрыты, лицо спокойно. Она потянулась к выключателю, но подоспевший Чарли успел отвести её руку. Аппаратуру нельзя было резко выключать, это тоже могло привести к скачку излучения. Чарли подошёл к командору и взял его за руку.
- Жив, пульс есть.
Командор открыл глаза и посмотрел на трёх взволнованных человек, стоявших у его изголовья. Потом он спокойно сел и по одному отсоединил датчики.
- Что случилось?
- Скачок электрического поля, очень большой. Странно, что приборы из строя не вышли. На Земле бы точно была катастрофа. А здесь похоже, что молния не ударила в станцию, а рассеялась в облаках. Неужели ты ничего не почувствовал? Ведь акустический удар был, как от хорошего взрыва, - ответил Чарли.
- Удар я почувствовал. Мало того, скажу вам, я был о нём предупреждён.
- Как это?
- Я изучал отчёты экспедиции Теннанта, как вдруг передача прекратилась, и я увидел яркую вспышку, такую яркую, что пришлось открыть глаза. Это меня, похоже, и спасло, ведь при работающем сознании влияние аппарата на мозг ничтожно. Потом я увидел, как заморгали индикаторы перегрузки и ощутил лёгкое покалывание в голове. А уже потом вся станция содрогнулась от взрыва. Но что-то удержало меня от того, чтобы вскочить и побежать на центральный пост. Я почему-то был с самого начала уверен, что происшедшее не связано со станцией, мало того, что-то или кто-то защитил станцию или, по крайней мере, меня, от большой опасности. Я чувствовал, что передача была не просто так нарушена, а кто-то намеренно прервал её, чтобы меня спасти. И мне казалось, что ещё немного, и я бы нашёл контакт с этой силой. Поэтому я лёг обратно и попробовал ощутить её.
- Значит, таинственный источник разумного излучения наконец пожелал вступить в контакт, - усмехнулся Ланзар, - выходит, мы прибежали и его вспугнули.
- Нет, - ответил командор, - он спас меня и снова ушёл. Сам, не дожидаясь вас.
- Ну, уйти ему теперь не удастся, - сказал Чарли, - если он вмешался в работу аппаратуры, значит, об этом осталась запись. Потом должна остаться запись информации, переданной Джеймсу. Она ведь шла через машину, а машина всё записывает. Так что можете считать, что я его поймал. Если есть хоть один неповреждённый сигнал, я смогу восстановить всё, и у нас будет базовый набор сигналов для контакта. А там уже можно будет расшифровывать любую информацию. Так что теперь это вопрос времени.
- Ну, наш Шерлок Холмс разошёлся, - сказал Ланзар.
- Зря иронизируете, Клод, - спокойно возразил командор, - если Чарли прав, то установление контакта действительно можно считать вопросом времени. Меня сейчас волнует другое. Что это было? Как бы не случилось что с русскими. Клод, попробуйте связаться с ними. Дана, соберите все показания приборов. Чарли, снимай данные с библиотечной машины. Сбор на центральном посту через пятнадцать минут.

* * * *

Эти пятнадцать минут в кресле диспетчерской командор позволил себе ни о чём не думать. Ему действительно необходим отдых, права Дана. Надо взять выходной и выехать куда-нибудь в поле на целый день. Для последнего комплекта колёс вездехода Чарли изготовил защиту из стальных пластин. Конечно, комфорта при движении стало куда меньше, и скорость значительно упала, но всё же это было лучше, чем ездить на тракторе, оставляющем на молодой почве незаживающие раны. Эх, жаль, воздух здесь непригоден для дыхания. А как хорошо было бы сейчас ощутить бьющий в лицо свежий ветер! Или поставить ноги на прохладную утреннюю траву. Или опустить руки в ледяной горный ручей. Но пейзаж за окном, такой земной – обманка. И всё, что есть – воздух из кондиционера, ковёр из искусственной шерсти, да много раз очищенная вода, текущая из крана. И ещё воспоминания.
- Командор, связь с русскими есть, у них всё нормально. Никакой вспышки не видели и грома не слышали, но приборы зафиксировали скачок электрического поля и слабую ударную волну. По сопоставлении данных можно предположить, что эпицентр находился примерно в ста километрах юго-восточнее нас.
Голос Ланзара, как всегда, слегка насмешлив, но доклад по-военному чёток и лаконичен. И, тоже как всегда, он первый. Дана Джин подтвердила его расчёты относительно эпицентра.
- Садитесь. Где Чарли?
Чарли явился через секунду, с ворохом бумажных лент в руках.
- Джеймс! Командор! Я нашёл это место! Но запись явно была скорректирована. Этот источник разума оказался хитёр. Тогда я нашёл запись того, что проходило через твой мозг. Данных не ахти как много, можно сказать, почти нет, ведь это не его сигналы, а их отражения от твоего мозга. Но зацепка есть. И я за неё потяну. Дай только срок.
- Так я и предполагал. Какие будут идеи насчёт сути произошедшего?
- Я думаю, что-то влетело из космоса в атмосферу, - неуверенно сказал Чарли, - и скорее всего, это металлический предмет.
- Это капсула с орбиты. Связи нет уже три месяца, Форс наверняка послал поисковую группу вслед за нами, - подытожил командор.
- Значит, надо поехать им навстречу на вездеходе. Если расчёты Даны и Клода верны, то потребуется примерно три часа.
- Отлично. Сколько времени понадобится на снаряжение вездехода?
- Вездеход готов.
- Тогда я еду, - сказал командор.
- Тебе не следует ехать одному, - сказал Чарли.
- Чарли прав, - вступил Ланзар, - я думаю, лучше будет, если он и поедет с тобой.
Дана сверкнула глазами в его сторону.
- Чарли останется здесь, - сказал командор тоном, не терпящим возражений, - и вам, Клод, лучше быть постоянно на вашем посту.
Ланзар поморщился, но ничего не сказал.
- Значит, поедет Дана, - подытожил Чарли, - ладно, тогда поторапливайтесь.
Джеймс и Дана вошли в гаражный бокс, и через две минуты вездеход, прогрохотав траками по полу гаража, выехал в поле и быстро покатился в сторону предполагаемого приземления аппарата с орбиты.
- Ты за всё время ни разу не выезжал, - сказал Ланзар раздражённо, - неужели тебе неинтересно?
- Я нужен здесь.
- Зачем? Корректировать курс всё равно должен я.
- Вот иди и корректируй, что ты ко мне пристал? Тебе хотелось остаться с Даной? Отложи это до Земли, здесь ты на работе.
- Я свою работу выполняю, - Ланзар схватил Чарли за грудки, - а тебе не советую лезть в мою личную жизнь.
- Твоя личная жизнь здесь никому не интересна. Так что убери руки и иди на своё место.
Ланзар отпустил Чарли, и они разошлись в разные стороны.

6

Утро последнего дня каникул выдалось солнечным, но мне это солнце казалось насмешкой: сейчас уедет Кен, я останусь один, а завтра пойду в школу, от которой решительно отвык за неделю жизни в лагере первопроходцев на другой планете. После завтрака мы с Кешкой взяли собаку и пошли в поле. По грязному просёлку навстречу нам ехал трактор с телегой, вымазанной в навозе. Это наш сосед Фёдор Тихонов возвращался с поля на ферму за очередной порцией своего груза. Трактор остановился, Фёдор открыл дверь, и мы юркнули к нему в тесную прокуренную кабину. Трактор рывком тронулся, Авгур побежал рядом, как в немом кино беззвучно открывая пасть: его громкий лай начисто заглушался треском мотора.
- Ну что, когда в школу? – прокричал Фёдор.
- Завтра, - ответил Кешка, устраиваясь на ящике справа от Фёдора. Я примостился слева и, судя по всему, здорово Фёдору мешал. Но тот только улыбался и то и дело жал на педаль и шуровал длинным рычагом коробки, как кочергой в печке.
- Отдохнул хоть?
- Да, здорово!
Трактор выполз на шоссе и остановился.
- Вылезай, ребята, вам тут нельзя находиться. Да и Авгур может под колёса попасть.
Мы выпрыгнули из трактора, Авгур подскочил ко мне и куснул за запястье. Трактор бодро затрещал дизелем и покатился по шоссе, оставляя за собой ошмётки липкой грязи. А мы после грохота в кабине как будто оглохли.
- Пойдём к кладбищу, - сказал Кешка. Мы перебежали шоссе и пошли через луг вниз, к реке.
- Здорово так на тракторе ездить! – сказал Кешка, - точно как на луноходе: трясёт, грязь из-под колёс летит. Чувствуешь себя первопроходцем.
- А ещё лучше, когда из него вылезешь. Такая тишина сразу вокруг.
- Да, после такого тишину начинаешь ценить. Слушай! – он вдруг поднял палец.
Я прислушался к незнакомому далёкому звуку и поднял голову. Где-то очень высоко, еле видный, летел большой клин крупных птиц. Над нашими головами клин распался и перестроился в два клина поменьше, но они сразу же перегруппировались и опять составили один большой несимметричный клин.
- Эх, жаль всю плёнку отщёлкали, какой кадр был бы! Это же журавли, - мечтательно сказал Кешка, и тут я узнал звук и поправил его:
- Гуси.
- Ну да, гуси. А я что сказал?
- Журавли.
- Нет. Гуси. Последние, наверное. Знаешь, что я подумал?
- Что?
- А ведь на той планете для земного пейзажа не хватало именно перелётных птиц.

* * * *

В первый день после каникул мы с Серёгой, как обычно, после уроков не пошли на автобусную остановку, а отправились домой пешком.
- Она уезжала в Москву. Только вчера вернулась.
- Виделись?
- Да. Она меня предупредила, когда уезжала, и я её вчера встречал с автобуса. Я, честно говоря, надеялся с ней каникулы провести, думаю, она тоже не против была бы. Да она сама так сказала. Но всё равно приехала какая-то чужая. Может, у неё там кто-то есть?
Серёга был подавлен. Чтобы его развлечь, я принялся рассказывать о том, как мы с Кеном провели каникулы. Впрочем, ему не полегчало, пока я не достал тетрадку с подклеенной обложкой.
- На, прочти.
Серёга взял тетрадку, покрутил её в руках.
- Что это?
- Это я пишу роман. Читай.
- Что, прямо здесь?
- Тут немного. Садись вон на пень и читай.
Серёга сел на пень и углубился в тетрадь. Читал он быстро, и семь листов пролетели в три минуты.
- Это ты сам сочинил?
- Нет, из учебника геометрии переписал.
- Здорово, - сказал он и уважительно покачал головой, - а почему «Охотники за разумом»?
- Ну, они искали источник излучения, значит, охотились на него. Им надо было установить контакт, но они не знали как, и объявили охоту. Это, ты понимаешь, только начало, там дальше много-много всего должно произойти.
- Ну, если Джеймс и Дана отправились одни на вездеходе, там понятно что произойдёт.
Серёга хотел меня позлить, но я не поддался на провокацию. В конце концов, разные пошлости и гадости действительно иногда происходят, и мне, как литератору стоит рассмотреть и такой вариант.
- Об этом я пока не думал.
- Ну да, твои герои обязательно должны иметь высокие моральные принципы. Только ты сам описал ситуацию, в которой Клод хочет Дану, Дана хочет Джеймса, а в то, что Джеймс такой весь правильный, я ни за что не поверю.
- Почему?
- Потому что он поехал сам и взял с собой Дану, хотя по идее должен был ехать Чарли, ведь это он специалист по технике. Или Клод, как радиоинженер. Или ты сам не понимаешь, что пишешь, или ты пишешь о любви.
- Я пишу фантастический роман о контакте с неизвестной цивилизацией.
- Фантастический роман о половом контакте командора с психологом. А Ланзар их обоих убьёт и повесится сам. А механик Чарли их похоронит, поставит памятник и улетит на землю. В общем, все умерли. Кстати, как выглядит Дана?
- Не знаю.
- Танька Аксютина. Пойдёт?
Наша одноклассница Танька была очень красивая девочка. Именно девочка. С пышными длинными каштановыми волосами, огромными голубыми глазами, пухлыми губками, крошечным носиком и ямочками на круглых щёчках. Просто даже не девочка, а куколка. Удивительно, как такая краса могла пройти мимо Серёги и не зацепить, но факт! Объяснялось всё просто: она была глупа. Фантастически, невообразимо глупа, так глупа, что даже жестокое детское общество не издевалось над ней, как всегда издеваются над дурачками. Разве только посмеивались иногда, но Танька была не обидчива, так что даже смеяться над ней было неинтересно. В общем, представить её в роли психолога межпланетной экспедиции – это была очень остроумная шутка! Поэтому я засмеялся.
- Чего ты ржёшь? Я же говорю не о ней самой, а только о внешности. Если Дана будет красива, как Танька и умна, как моя Надя – о такой женщине можно писать фантастический роман.
- О такой – только фантастический. Женщина может быть либо умной, либо красивой, - со знанием дела произнёс я. Серёга вздохнул.
- А как ты себе представляешь остальных? – спросил я.
- Остальных? Ну, Чарли – это, конечно, ты. Только постаревший, с брюшком и лысинкой. Тебе женщины не нужны – ему тоже, вся энергия на ремонт вездеходов уходит. Джеймс – это, наверное, Кешка. Ты ведь это для него сочинял. Мне остаётся Ланзар. Непростой человек. И имя клёвое. Клод Ланзар. Звучит.
- Ладно, будь Ланзаром.

* * * *

Скрыть от Серёги существование фотоаппарата мне всё равно не удалось. У меня ведь не было фотолаборатории, а плёнку надо было проявлять и снимки печатать. Конечно, можно было купить все причиндалы, и родители были согласны, но беда была в том, что сам я не знал, что нужно, а из всех знакомых только Серёга что-то понимал в фотографии и мог дать дельный совет. Поэтому пришлось идти к нему. Вопреки всем опасениям, к моему аппарату он не проявил интереса. Обычно, если ему что-то нравилось, он начинал ходить вокруг да около и клянчить. Тут же он покрутил его в руках, тщательно осмотрел, вынес вердикт («клёвая машина!») и спокойно положил и принялся объяснять мне основы фотографии. Даже поделился реактивами и бумагой. Я проявлял и печатал фотографии под его руководством. Получилось плохо, больше половины снимков оказались смазаны. Только одна фотография Авгура получилась совсем хорошо да ещё то, что снимал Юра, когда проверял аппарат. Какие-то рожи, совершенно незнакомые.
- Видишь, - сказал Серёга, - тут человек снимал со знанием дела, всё правильно, фокусировка, выдержка, руки не дёргаются. Поэтому снимок чёткий, рожи видны чётко. Интересно, кто это?
- Не знаю, друзья наверное.
- В гробу я таких друзей видал. Уголовники какие-то. Смотри, хари протокольные.
- Богема. Он же художник.
- Ну ладно. А вот ты снимал. Видишь разницу?
- Вижу. Так научи.
- Я тебе книжку умную дам, почитай, перепиши, а потом плёнку родители купят – сходим куда-нибудь вместе, я тебе покажу, как настраивать надо.
- А ты сам умеешь? Это не то, что «Смена».
- Так тут принцип тот же, что и в «Смене», только примочки всякие есть. С ними сам разберёшься, когда основное освоишь.
Видно было, что сам Серёга охладел к фотографии. Ему сейчас было вообще ни до чего. Санина уехала и не возвращалась уже третью неделю. Виталик ничего не знал. Лешкова многозначительно молчала. Серёга пробовал даже поколотить её, но всё без толку. Единственная радость – наступила, наконец, зима.
Этой зимой я освоил премудрости фотографии. Это оказалось так интересно, что даже сочинение фантастического романа отошло на второй план. Но самое главное – у меня получалось! Портреты родителей, отпечатанные у Серёги на больших листах, заняли достойное место над моей кроватью. Хорошо получилось. Потом – зимний пейзаж. Я нашёл в поле точку, которую не нашли в своё время ни Юра, ни Кешка, выбрал время и сделал хороший снимок. Серёга аж рот раскрыл: «Где это?» «А у нас! Пошли, покажу!» Родители увидели результат и пообещали на Новый год купить мне всё для печати цветных фотографий. Я чувствовал себя настоящим художником и потому был счастлив. Время летело, я оглянуться не успел, как подошли зимние каникулы.

* * * *

На Новый год меня решено было отправить к бабушке. А потом, второго января, мы с Кешкой должны были вернуться в деревню вдвоём.
Я впервые ехал так далеко один. И это было здорово! Я даже купил пирожок на Павелецком вокзале. Правда, пришлось есть его на улице в трескучий мороз, и потом до самого бабушкиного дома руки мои были жирными, сколь бы я их ни вытирал. Но пирожок был вкусный! А мама всю жизнь уверяла меня, что это дрянь, которую нельзя есть. Я хотел купить ещё пирожков на Ленинградском вокзале, но там их уже не было. Зато на Ярославском был открыт ларёк «мороженое», и я съел стаканчик. После жирного пирожка эффект был уже не тот, но я не расстроился. Слишком много хорошего ждало меня впереди. Ну хотя бы бабушкин «наполеон».
«Наполеон» был. Были салаты. Был Кешка. Были тётя Люба и Людмила, неожиданно тихая и торжественная. Была даже незапланированная гостья: дедушкина сестра тётя Алиса из Риги, свалившаяся, как всегда, как снег на голову. Не было дяди Игоря. «Утром вызвали на объект – там что-то перемёрзло». Так сказала тётя Люба, каким-то многозначительным тоном, и почему-то даже весёлым, будто без дядюшки праздник будет даже лучше. «Ну перемёрзло, так перемёрзло», - резюмировала бабушка, и больше к этой теме не возвращались. Кешка был серьёзен и слегка отстранён, будто у него у самого что-то тоже перемёрзло, но решить эту проблему не удалось, так уж пускай остаётся на следующий год. Раздался телефонный звонок. Бабушка взяла трубку.
- Катенька! Ой! Сколько лет! А я тут пыталась тебе прозвониться, а телефон не отвечает… Ой! Да что ты говоришь! Ой-ой-ой!.. А!.. Ну да… да... ну надо же!.. Ну так я рада за тебя!.. Очень-очень… да… да… конечно… а у меня семья моего сына и внук, Юленькин сын, Аркадий. Я тебе рассказывала… хорошо… нормально… да, Катенька, и тебе всего самого… да, да… всего самого-самого хорошего и доброго! Здоровья тебе, Катенька! Здоровья тебе крепчайшего! Да! Спасибо тебе! Да! Да! Ну звони. Звони сама, не пропадай, я без тебя очень скучала. Ну всего тебе! – и положила трубку, - я думала, Игорь. А это Катя Салдаева. Помнишь, Люба, я тебе рассказывала? Мы в Политехническом познакомились на лекциях. Она одинокая, живёт одна в квартире на Ленинградском шоссе, знаешь эти три башни при выезде из города? Вот в крайней на последнем этаже. Одна, что ей делать, кажется, да? Так она ездит по всем выставкам в Москве, следит за всеми событиями. Такая молодчина! А ведь ей семьдесят! И здоровье слабое. Вот я её на день рождения ждала, а она, видишь, в больнице лежала. Слава Богу, всё нормально. Ну что у нас там со временем? Десять? Давай на стол накрывать, старый год проводим. Не будем Игоря ждать.
Снова зазвонил телефон.
- Аркадий, возьми трубку, это, наверное, Игорь. Поговори с ним сам. Я не могу подойти, руки испачкала.
Я взял трубку.
- Алё, Аркадий? – это действительно был дядя, - позови-ка мне бабушку.
- Бабушка стоит руками в салате, подойти не может.
- Ну тётю Любу дай. Они ведь пришли?
- Да. А вот тётя Алиса… - я не успел договорить, как тётушка со словами «ну-ка дай я ему кое-что скажу» вырвала у меня трубку.
- Так, племянничек, мне наплевать, где ты там находишься, как с транспортом и так далее. Как хочешь, но два часа у тебя в запасе есть. За это время сюда из любой точки Москвы можно добраться общественным транспортом.
Дядюшка что-то отвечал, но она перебила его.
- Ты эти сказки знаешь кому рассказывай? Вот. А мне не надо. Милый мой, я тебя знаю с тех пор, как ты в месяц от роду описал моё единственное платье. Давай, прощайся там, целуйся… хорошо, целуйся с прорабом, с бригадиром, хоть с бетономешалкой, но праздник ты должен провести в семье. Ты понял меня? Ну и ладушки. Ждём тебя с последним ударом курантов, - и, положив трубку, прошептала, - вот скотина, прости Господи!
Подошла тётя Люба.
- Приедет, куда он денется, - бодро сказала тётя Алиса, - никаких аварий в новогоднюю ночь быть не должно.
- О чём вы говорите, тётя Алиса! – глаза тётушки были на мокром месте. Тётя Алиса поцеловала её, и они снова разошлись по своим делам. А я пошёл в бабушкину комнату. Там сидела Людмила и листала журналы.
- А где Кен? – спросил я.
- Где-где? На толчке сидит, весь в папочку. А папа, между прочим, вовсе не на работе.
- А ты заткнись, это не твоего ума дело.
- Моего ума дело – голых тётек разглядывать. Смотри! – она ткнула мне прямо в лицо разворотом журнала с возлежащей на кушетке совершенно голой красавицей, - нравится? Вот вырасту – буду такая же. Большая грудь будет, длинные ноги. Буду сниматься в журналах и в кино, меня любить будут все!
- Дурища ты.
- Сам ты… дурищ!
Тут в комнату вошёл Кешка и с ходу накинулся на неё:
- Чего ты тут затихарилась? Опять бабкины журналы рассыпала? Сколько раз тебе говорить – без спроса не трогай! Не трогай!
- Мне бабушка разрешила! А я расскажу, что ты её бабкой называл!
- Только попробуй! Рассказывалку оторву с потрохами! А ну собрала журналы и пошла отсюда! Бегом!
Людка бросила журнал на пол и попробовала проскочить мимо меня, но Кешка извернулся, схватил её, вывернул руку и резким движением вернул её обратно.
- Я кому сказал убрать журналы? – он шипел, как разъярённая змея, так, что даже я испугался, - ну-ка быстро подобрала и слиняла. И не реветь! А дома поговорим.
Людка с дрожащими губами и висящими на ресницах слезами принялась собирать журналы, Кешка её подгонял.
- Давай шустрее, коровища. Аккуратно клади. Ну-ка сюда посмотри. На платок, вытри слёзы и высморкайся. Всё? Не сопи. Давай, иди отсюда.
Людка ушла, сделав перед дверью глубокий вдох.
- Как это ты с ней…
- Да ну! Распустилась совсем, никакого сладу нет. Отец ей слово – она ему два. Мать вообще не слушает. А им по барабану, они занятые, работа там, всё такое… Вот я и воспитываю. Извини уж, другого обращения она не понимает.
- А с тобой так кто-нибудь разговаривал?
- А как, ты думаешь, меня папа воспитывал? Это он тут: «Кешенька, Кешенька». Тьфу! Ненавижу! Летом я от него однажды по плющу с балкона удирал. Он пока на лифте спустился, пока дом обежал, я уже за линией в гаражах был. А что потом было! А ты говоришь…
- Да, насыщенная у тебя жизнь. Не знал. Даже не предполагал такого. У меня так спокойно. Ну покричат, всякое бывало, но чтоб так…
- Да на самом деле наверное так и надо. Если нас не воспитывать, то ещё вырастет. Так что не знаю, кому из нас больше повезло в жизни. Ладно, ну их. Расскажи лучше, что новенького.
- Сейчас.
Я быстро смотался в коридор, где стояла наша сумка, и вытащил из неё планшет.
- Вот, смотри.
- Фотографии! А ну!
Фотографий было всего четыре штуки. Я отобрал самые удачные, чтобы похвастсться. Кешка был в восторге. Или умело притворялся.
- На новый год обещали всё для цветного фото купить. Так что летом приедешь – будем снимать.
- Будем. А как там твои сочинения?
- С сочинениями похуже. Ну, я просто не успевал сразу двумя делами заниматься. Но сейчас на каникулах будет масса времени. К тому же вдвоём больше успеем. Как тебе такая идея?
- Идёт.
Тут нас позвали к столу. Мы посидели, поели, посмотрели телик, и нас обуяла смертная тоска. Женский коллектив – плохая компания для двух созревающих подростков. Настроение портилось у всех. У нас с Кеном – от скуки, у женщин – от ожидания дяди Игоря. Тётя Алиса, кажется, уже сама была не рада, что вызвала его в ультимативной форме. Если не приедет – рухнут последние надежды на безмятежную жизнь в новом году, ибо в нашей семье свято верили в примету: как встретишь новый год, так его и проведёшь. А если приедет, то неизвестно в каком настроении. Дядюшка обычно бывал душой компании, этаким массовиком-затейником, но и испортить праздник мог запросто. В общем, в хороший исход не верил никто, даже Людка. Впрочем, она всегда была настроена на то, что в конце дня придётся плакать. Чем ближе время подходило к полуночи, тем тише становились разговоры и реже реплики. Когда важный диктор в телике объявил новогоднее обращение к советскому народу, бабушка вздохнула и сказала, обращась к нам с Кеном:
- Ну что, мужчины, распоряжайтесь шампанским.
Я осторожно взял бутылку со стола. Кешка сказал: «Только не тряси», и я, помедлив секунду, передал бутылку ему. Он осторожно открутил проволочку и, крепко ухватившись, повернул пробку. Раздалось слабое шипение, Людка заткнула уши и полезла под стол, но Кешка отнял руку от горлышка, и все увидели, что пробка у него в руке, а из бутылки поднимается лёгкий дымок холодного газа.
- Профессионал, - уважительно проговорила тётя Алиса и первая протянула бокал. Кешка дрожащими руками разлил шампанское по бокалам, я выключил свет в комнате. Мы стояли, освещаемые экраном телевизора и, делая вид, что слушаем обращение, думали каждый о своём.
- С Новым годом, товарищи! – произнёс диктор, зазвенели маленькие колокола курантов, мы подняли бокалы, и в этот момент раздался звонок в дверь. Тут произошло удивительное: пока все стояли, не зная, что сказать, Людка, обычно такая неуклюжая и несообразительная, метнулась пулей к двери, открыла её, впервые не перепутав направление вращения замка, и в прихожую, вслед за запахом мороза, дорогого табака и мужского парфюма, ворвался дядя Игорь с радостным криком «Ура! Я успел!»
- Ура! Папа приехал! – одновременно с ним крикнула Людка, - я знала, что он приедет!
- Умница ты моя, ты всегда всё знаешь! – сказал дядя, одновременно целуя её и срывая с себя дублёнку, шапку и ботинки, - шампанского мне скорее! Сейчас пробьёт!
Кешка плеснул в подставленный тётей Алисой бокал, она, роняя пену, быстро поднесла его дяде, ещё путающемуся в шарфе, тот схватил его, как кубок победителя и, впрыгнув в комнату, прокричал: «С новым годом, девочки!.. ну и мальчики тоже». Мы успели чокнуться на последнем ударе курантов, и, вливая в себя ледяную до икоты жидкость, я почувствовал, как напряжение в комнате разрядилось. Тётя Алиса первая поставила свой бокал и рассмеялась.
- Мне, между прочим, шампанского так и не досталось, одной пены принесли. Кто так наливает? - сказал дядя Игорь, и вслед за тётей рассмеялись все. Праздник был спасён. Тётя Люба включила свет, бабушка придвинула дядюшке стул, он сел и сразу стал накладывать себе салаты и закуски.
- Не знаю, кто как, а я в последний раз ел в прошлом году. Между прочем, на объекте нас не кормили. У работников столовой, видите ли, праздник, Новый год, поэтому они не работают. Так что извините меня за такую бесцеремонность в еде.
- Да кушай, Игорёк, кушай, - сказала бабушка, мы уже старый год проводили, закусили немножко.
И все сразу засуетились, будто заработал некий двигатель семьи, приводящий в движение руки, ноги, языки и челюсти, один на всех собравшихся. Тётя Люба с влажными глазами ухаживала за дядей, который тоже был ласков с ней, Людка повизгивала от счастья, тётя Алиса и бабушка весело переглядывались, перемигивались и переговаривались какими-то фразами не то совершенно бессмысленными, не то наполненными каким-то сокровенным смыслом. Мы с Кешкой тоже повеселели. Дядя Игорь, утолив первый голод, тут же предложил тост за счастье и мир в семье в новом году. Мы с Кешкой расхрабрились и тоже выпили, но дальнейшие тосты уже не поддерживали.
- Можно мы с Аркадием пойдём к нам? – спросил Кен, - там ляжем спать, а вы тут пока празднуйте. Нам утром в деревню ехать.
Дядя Игорь поднял на нас глаза, внимательно посмотрел и сказал:
- Люба, может и правда, пусть ребята пойдут.
- Ага, - добавил я, - и под ногами мешаться не будем.
- Железный аргумент, - сказал дядя.
- Да идите, - разрешила тётя Люба.
Одеться и выскочить на улицу было для нас делом одной минуты. Никто даже не вспомнил про подарки.
Какая благодать на улице в Новый год! Светят фонари, падает снег, и мы одни среди домов, в которых светятся почти все окна. Одни в совершенно пустом городе. Мы вышли на середину проспекта, туда, где под снегом должна быть осевая линия. Мимо проехал пустой автобус и просигналил нам. Мы обернулись, водитель весело грозил нам пальцем. Он уехал, и мы остались одни в тишине, которую нарушал только скрип свежевыпавшего снега под нашими ногами.
- Давай крикнем «С Новым годом!» - вдруг предложил Кен.
- Давай.
- Давай. Три, четыре! С Но… - вступил Кешка, но я не успел его поддержать, - ну что же ты? Давай ещё раз.
И мы что есть мочи гаркнули: «С Новым годом!» и припустили по проспекту вдоль осевой в сторону Кешкиного дома, громко смеясь и толкая друг друга, а следом за нами бежало наше эхо.

* * * *

- Я поеду с вами, - заявила тётя Алиса наутро. Мы с Кешкой проспали до двенадцати, и за это время произошло множество событий. Дядя Игорь опять ни свет ни заря уехал на объект, тётя Алиса ни свет ни заря пришла от бабушки и сидела на кухне, попивая чай, разбавленный большим количеством коньяка, Людка тоже проснулась рано с температурой тридцать девять. Мы наскоро позавтракали, побросали вещи в Кешкину сумку и поехали в деревню. Первого января куда-то ехать – одно удовольствие. Автобусы пустые, метро пустое, электрички пустые. Народ сидит по домам, отдыхая от праздника. Завтра на работу. А мы счастливые – у нас каникулы. А тётя Алиса вообще на пенсии, то есть совершенно свободный человек. Мы с Кешкой были рады её обществу, она была энергичным, компанейским и лёгким на подъём человеком. Ей уже за семьдесят, а она так запросто может сорваться из дома и поехать в Москву навестить родственников покойного брата (моего дедушки). Впрочем, с бабушкой у неё не очень хорошие отношения. В первые годы войны они жили вместе где-то под Москвой, муж тёти Алисы работал на оборонном заводе, а она в госпитале. Бабушка моя была красавицей, и тётя Алиса очень ревновала своего мужа к ней, хотя повода, скорее всего, не было. И потому к дяде Игорю у тёти Алисы было сложное отношение: поначалу она всерьёз считала его плодом измены своего мужа. Потом-то уже всё разъяснилось, да и ошибиться было нельзя: дядя Игорь был копией отца. Прошло время, они с мужем переехали в Ригу, на её родину, где он вскоре после войны умер, а тётя Алиса снова вышла замуж и родила двоих детей, но, так или иначе, трещина в отношениях осталась. И только моя мама оставалась для неё любимой племянницей. И с моим папой она подружилась на почве его взаимной нелюбви с тёщей.
 Путь наш в деревню не был прямым.
– Давайте кое-куда заедем, – предложила тётя. Несмотря на своё происхождение и местожительство, тётушка хорошо знала и любила Москву, и мы с Кешкой удивлялись, как она может знать такие места, которых мы, считай местные жители, не знали. Мы прогулялись по Арбату, по тихим переулочкам, заходили в какие-то маленькие магазинчики, оставшиеся здесь ещё с довоенных времён. Зашли в Театр Вахтангова, где у тёти работала знакомая, впрочем, её не оказалось на месте. Роскошно пообедали в кафе пельменями в горшочках. Мы с Кешкой пили кофе, а тётя Алиса свой любимый коньяк. А на десерт были совершенно невообразимые волшебные шарики мороженого с апельсиновым сиропом. Тётя Алиса рассказывала, как жила здесь до войны, училась в театральном училище. Потом мы поехали в район под названием Новые Дома, с которым у тёти Алисы тоже были связаны ностальгические воспоминания, только уже послевоенные. Дома там были вовсе не такие уж новые, улицы широкие и тёмные, дворы глубокие и мрачные. Вдобавок пошёл снег, и мы, войдя в метро, долго отряхивались, но всё равно промокли. Домой приехали вечером, на последнем автобусе.
А дома нас ждали только завтра, а тётю Алису и вовсе не ждали. И был ещё сюрприз: вчера из Омска прилетел брат отца дядя Витя и сейчас гостил у нас. И пока старшие лобызались и дегустировали Рижский бальзам и прибалтийскую колбасу, мы с Кешкой выскочили на улицу и выпустили Авгура.


7

Вездеход, ведомый твёрдой рукой командора Уэстона, не спеша ехал по равнине в ту сторону, где «лес» расступался и открывал переход в другую равнину, совершенно плоскую и мёртвую. Кристаллическая «трава» с противным хрустом ломалась под колёсами, обшитыми стальными траками, сзади оставался заметный след. Командор смотрел вперёд, Дана искоса наблюдала за его лицом и пыталась угадать, о чём он думает. Она сама гнала от себя эту мысль, но ей хотелось, чтобы он сейчас думал о ней, о том, что она сидит рядом, и ему это приятно. Пусть даже ничего не говорит, пусть только улыбнётся, случайно поймав её взгляд. Но он не смотрел в её сторону и думал совсем о других вещах. Это было неприятно, но правильно, и она держалась, чтобы не выдать себя. Всё бы было хорошо и легко, если бы не Клод с его лихорадочным взглядом. Не надо было ей соглашаться ехать с ним в эту экспедицию. Всё было бы куда лучше. Она бы не знала командора и жила со спокойным сердцем, и Клод вдали от неё, может быть, успокоился бы. Много проблем человечество смогло решить за последнее тысячелетие, только с несчастной безответной любовью бороться не научилось. Вакцина от рака – пожалуйста. Высшее образование во сне – запросто. Регенерация любого органа после травмы – не проблема! И только природа того, что влечёт людей друг к другу так и осталась неизученной. Нет, все химические реакции понятны и известны любому школьнику, но вот почему они возникают в присутствии одного человека и никак не могут возникнуть при другом, совершенно ничем не худшем – на это наука до сих пор ответа не дала. Где-то в марсианских лабораториях проводили эксперименты над средством, подавляющим реакции любви. Но вместо подавленных реакций в подопытных организмах возникали другие, совершенно неизвестные и неконтролируемые. Беда была ещё и в том, что эксперименты на животных в этой материи были невозможны, и приходилось вербовать добровольцев среди людей. Люди сходили с ума, и лечить приходилось уже сумасшествие. Впрочем, любовь не есть ли род душевной болезни?
Каждые пять минут в наушниках звучал голос Клода, корректировавшего маршрут. Он спокоен. Пока вездеход движется, его тёмным чувствам ничего не угрожает. Так прошло два часа. И вдруг в наушниках послышался посторонний звук. Дана покрутила ручку настройки, звук усилился и стал более ясным. SOS! Командор включил усилитель, чтобы передать сигнал на базу.
- Клод, вы слышите сигнал?
- Слышу, командор. Вы движетесь прямо по пеленгу.
- Чарли, как слышишь меня?
- Хорошо слышу, командор. Готовлю медицинский бокс и жду указаний.
Примерно через час вездеход остановился перед большим металлическим предметом, спускаемым аппаратом, лежащим на боку в маленьком понижении рельефа. Похоже, пробив плотную облачность, капсула по каким-то причинам не смогла стабилизироваться и, потеряв управление, упала с небольшой высоты. Скорее всего, отказал один из двигателей. Придётся Чарли нарушить своё затворничество и приехать сюда, чтобы оценить возможности ремонта и, если удастся, исправить повреждения.
- Я так понимаю, меня скоро ожидает командировка, - раздался голос Чарли. Он включил монитор на центральном посту и наблюдает за всем через камеру, установленную в шлеме скафандра командора.
- Как видимость? – спросил командор.
- У тебя отлично, у Даны немного хуже.
- Наблюдайте в оба монитора. Попробую выйти и установить связь.
Командор и Дана вышли из вездехода и обошли вокруг капсулы, постукивая по обшивке. Изредка Чарли просил их остановиться и задержать взгляд на той или иной детали капсулы.
- Отремонтировать не смогу, - резюмировал он, - попробуйте выяснить, есть ли кто живой внутри. При таких повреждениях все могли погибнуть.
- Это я вижу, - сказал командор.
- Командор, Чарли, Клод! – воскликнула Дана, - разумное поле прямо зашкаливает!
Командор включил свой прибор.
- Действительно. Но это не человеческое поле. Чарли, видишь? Посмотри, может быть, уловишь какой-нибудь сигнал для расшифровки.
- Это потребует времени.
- Передай пост Клоду и действуй.
На постукивания по корпусу никто изнутри не отзывался. Вскрыть капсулу снаружи тоже не представлялось возможным: люк оказался внизу плотно прижат к почве. Пришлось толкать капсулу вездеходом, чтобы повернуть её люком в удобное положение. Поддалась она не сразу. В процесс были вовлечены и русские исследователи, наперебой дававшие советы (им по телесвязи тоже было всё хорошо видно). Наконец, общими усилиями капсулу удалось развернуть. Вскрытие люка началось уже глубокой ночью. На это ушло ещё минут сорок. Когда крышка отошла в сторону, Дана, отстранив командора, полезла вперёд в нутро капсулы. Там на страховочных ремнях висело безжизненное тело начальника экспедиции Дика Форса.

8

Дядя Витя был старший брат моего отца, жил он с семьёй в Омске, а в Москву приезжал в командировки, да летом проводил у нас отпуск. Семья же его, тесть, тёща, жена и дети, на лето ездили в Крым. У нас они никогда не бывали. Насколько я понял, родители его жены были какими-то шишками, пусть и местного масштаба, поэтому замужество своей дочери воспринимали, как мезальянс, и с родственниками зятя не желали иметь ничего общего. Сам же дядя Витя души не чаял в своей жене, привозил всегда с собой кучи фотографий её и детей, и отпуск тратил не на отдых, а с нашим соседом Вениамином Лукиным «халтурил» на дачных участках: плотничал. Заработанные деньги сразу же отсылал жене, оставляя себе только на дорогу до дома. Человеком он был очень весёлым и доброжелательным, в нас с Кешкой души не чаял, и мы его любили. Так что его приезду мы были рады. Правда, нам пришлось здорово потесниться, чтобы наши гости разместились с более-менее приличествующим комфортом. Тётя Алиса легла на гостевую кровать, где обычно спал Кешка, дядя Витя поставил себе раскладушку, а мы с Кешкой были вынуждены кое-как разместиться в моей кровати вдвоём. Разумеется, спать в таком положении было невозможно: нам было тесно, дядя Витя, ворочаясь во сне, скрипел раскладушкой, а тётя Алиса храпела. Утром мы встали разбитые и недовольные, но вид из окна успокоил и развеселил нас. За ночь выпало столько снега, что мы были обеспечены работой на целый день, чтобы очистить крыши дома, навеса и сараев и двор. Родители были на работе, дядя Витя собирался в Москву, тётя Алиса гуляла во дворе.
- Жаль, что так мало у вас побыл, - сказал дядя Витя, - но летом обязательно приеду. Что сейчас – командировка! Это ж надо дела делать. Сэкономишь день – так надо что-то из столицы своим привезти. Значит, мотаешься по магазинам вместо того, чтобы родных повидать.
- А чего вы к нам жить не переедете? – спросил я.
- Ну, если б всё было так просто… а потом, и там жить неплохо. У нас тоже красиво. Каждый человек должен жить на своём месте. Вы ведь к нам жить не переезжаете.
- Ясное дело, кто ж из Москвы в Сибирь жить поедет.
- Ну вот. И в Сибири не все в Москву рвутся. Ой, смотрите, к вам ещё гости.
Я выглянул в окно. По двору шёл Юра и вместе с ним какой-то мужчина, лицо которого мне показалось странно знакомым. Я накинул телогрейку и вышел на крыльцо.
- Ой, Аркадий, привет! – воскликнул Юра, - твои дома?
- Нет. Но у нас полно гостей. А ты ещё одного привёз?
- Ну вроде того. Ты нас пустишь?
Мужик, пришедший с Юрой, хмуро посмотрел на меня и, не спрашивая, вошёл в дом.
- Это кто? – спросил я.
- Это? Да это так, мой друг.
- Хоть бы поздоровался, если уж друг.
- Ну ты прости его. Он вообще человек немногословный. Слушай, у меня к тебе дело. Хорошо, что твоих дома нет. Ты фотоаппаратом пользуешься?
- Да. Ещё как, - ответил я, предчувствуя недоброе, - а ты хочешь его назад забрать?
- Да нет. Помнишь, в нём плёнка была, когда я его привёз? Там ещё было несколько кадров отснято.
- Ну да.
- Она у тебя сохранилась?
- Да.
- Найди, пожалуйста, её. Сейчас.
Юра был явно не в своей тарелке.
- Кто у вас дома?
- Дядя Витя. Тётя Алиса где-то гуляет на улице, может быть, ты её встретил.
- Я не знаю. Тут гуляла какая-то бабка.
- Ну, она пожилая.
- Ладно, давай плёнку, и поторапливайся.
Мы вошли в дом. Незнакомец сидел в кресле и явно чего-то ждал.
- А вы кто? – спросил дядя Витя.
- Я же тебя не спрашиваю, кто ты, - ответил незнакомец.
- Дядя Витя, привет, - сказал Юра, пошедший вслед за мной, - это мой друг.
- Друзья хотя бы здороваются, когда в чужой дом входят.
- Да ладно, дядь Вить, мы вообще к Аркадию приехали. Давай, Аркадий. Кешка, помоги ему. Давайте бегом. Саша, - это незнакомцу, - может, ты поесть хочешь?
- Я что сюда, жрать приехал? Ты дурака не включай. Плёнку давай.
Я сходил в свою комнату и принёс плёнку. Гость схватил её, подошёл к окну и просмотрел.
- Фотографии, - сказал он приказным тоном.
- Не делал я их, - соврал я, - зачем мне эти рожи?
Он резко обернулся.
- Не дерзи, сявка. Показывай всё, что есть.
Я провёл его в комнату и открыл свой секретер. Он вывалил на стол все фотографии, перетасовал их и, не найдя того, что искал, вышел из комнаты.
- Пошли, - сказал он Юре на ходу и вышел из дома. Юра метнулся за ним. В окно я увидел, как они остановились посреди двора, Юра достал зажигалку и долго пытался поджечь плёнку, которую держал в руках незнакомец. Наконец, ему это удалось. Плёнка упала в снег и догорела там. Юра наклонился и посмотрел, что осталось. Незнакомец, не дожидаясь, пошёл прочь, в калитке столкнувшись с тётей Алисой. Юра побежал следом за ним. Через несколько секунд мимо нашего двора проехало жёлтое московское такси.
- Что это за субчики? – спросила тётя Алиса, - войдя в дом.
- Это мой двоюродный племянник, - ответил дядя Витя, - и с ним какой-то уголовник. Я так и не понял, что им было нужно.
- Плевать на них, раз они уехали, - сказала тётя Алиса, - а ну-ка все марш на улицу! Там такая погода! Снег выпал, солнце! Чудесно! Сто лет такого не видела. Обожаю русскую зиму. Морозы!
- Приезжай к нам в Омск, у нас такое каждую зиму. А то в своей Риге скиснешь.
- Ой, Витенька, что делать мне, несчастной! Из Риги я никуда не поеду. Это моя родина. Я везде бывала, много где жила, но только Рига мне снится ночами. Помнишь этот анекдот про червяков в коровьей лепёшке? В яблоке, может быть, жить лучше, но это, сынок, наша родина. Хотя, конечно, к Риге это не имеет никакого отношения. Рига – это Европа, это яблоко. Просто не такое, как твоя Сибирь.
- Ну ладно, всё это хорошо, но мне пора ехать, - сказал дядя Витя. Он был уже одет, осталось только взять портфель.
- Жаль, в шахматы не сыграли, - сказал Кешка.
- Ну, в следующий раз, летом.
Дядя Витя пожал нам руки, расцеловался с тётей Алисой и ушёл. Мы тоже оделись и пошли во двор чистить снег.
- Что же это за козёл с Юркой приезжал? – спросил Кешка, когда мы взобрались на навес.
- Помнишь, он говорил, что отщёлкал на пробу несколько кадров? Я их потом проявил. Там, похоже, какая-то воровская сходка была. И эта рожа была среди них. Только я соврал. Фотографии я напечатал. Просто не стал хранить вместе со всеми. Я так и думал, что тут нечисто. Я их Иванову отдал.
- Значит, компромат?
- Выходит.
- Вот тебе и сюжет для детектива. Напишешь первый роман – пиши об этом.
- Я не люблю детективы. Но посмотрим. Хорошо, что родителей дома не было.
Кешка согласился. Довольно быстро мы нагребли огромную кучу снега посреди двора и устроили развлечение: прыгали в неё с навеса. Счастливый Авгур носился по двору, успевая хватать нас за штаны, когда мы выбирались из снежной кучи.
Вечером только и разговоров было, что о визите Юры и его приятеля. Тётя Алиса рассказала родителям, а они устроили нам с Кешкой форменный допрос. Будто это не к нам домой пришли чужие люди, а это мы забрались в чей-то дом.
- Я говорила, что добром это не кончится, - кричала мать отцу, - надо было с самого начала гнать этого Юру в три шеи, чтобы он и дорогу сюда забыл.
- Ладно, успокойся ты, - ворчал отец, которому неприятно было возобновлять старый скандал, с таким трудом в своё время погашенный, - больше с ним никаких дел не будет.
- Да какие уж теперь дела! Приедут теперь сюда всей бандой и перестреляют нас, как цыплят. А всё оттого, что кто-то позарился на хорошую вещь. Кто-то забыл, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Ты представляешь, Алиса, Юра этот как-то приехал и привёз фотоаппарат, в подарок Аркадию. Так мало того, что за этот подарок Митя ему пятьсот рублей отвалил, так оказывается, что там на плёнке какая-то воровская сходка была сфотографирована. И вот теперь мы будем расплачиваться за эту глупость.
- Ну что ж, - сказала тётя Алиса, - кто же мог знать?
- Да Юру-то этого мы знаем, как облупленного. Проходимец, пробы ставить негде. Он у нас тут как-то жил летом, скотину пас в колхозе. Деньжищ заработал, нам ни копейки не дал, хоть мы его кормили-поили, да мне кажется, и немного наших с собой увёз. И каждый вечер гулянки, возвращался пьяненький. Ещё этих с собой брал, - мама махнула рукой в нашу с Кешкой сторону, - мы потом запретили. Эта Рита, курица, прости, Господи, на него всю жизнь положила. Муж ушёл от неё, одна растила. Так всё: «Юрочка, Юрочка. Юрочка то, Юрочка сё. У Юрочки здоровье слабенькое, надо его каждое лето в Крым возить, на море. Юрочка необычный ребёнок, в обычной школе ему учиться тяжело. Юрочка одарённый, он будет художником.» Сама ни образования не имеет, ни профессии, ни ума. Работала уборщицей всю жизнь. На трёх-четырёх работах, только чтобы Юрочке хватало. И по родственникам побиралась, к нам регулярно приезжала. Что уборщица сможет заработать? Да ещё при таких-то запросах? А этот уже в двенадцать лет начал курить. Так она ему сама ходила сигареты покупала. Представляешь – идиотка! Ну вот оно и выросло. Учёбу забросил, работы не нашёл. От армии она его откупила, в психушку какую-то определяла, опять же Митя деньги давал на взятку врачам.
- Так не давали бы денег.
- Да как не дашь! Ты бы видела её, эту Риту. Убожество такое, что дашь что угодно, только чтоб не видеть. Приедет такая забитая, несчастная, кулёма такая, некультяпа. Сядет посреди комнаты, голову между колен опустит и будет сидеть, как мокрая курица. Ну и что с такой делать? Я уж думаю, поскорей бы его в тюрьму посадили, хоть может быть, там образумится.
- Нет, Юленька, в тюрьме не образумляются. Оттуда выходят законченными преступниками. Ему только чтобы женщина попалась хорошая, может быть сможет на него повлиять. А страх только озлобляет человека.
- Ну не знаю. Этого уже ничто не изменит. И Рита не поумнеет. Да и мы, наверное, тоже. Не знаю, что делать. Сейчас может быть всё образуется, может, ничего не будет. А в следующий раз? Опять ведь приедет, и мой дурень с ним выпьет и сделает для него всё, что тот попросит.
- Да, прямо чудовище какое-то. А мне он таким не показался.
- Конечно! С виду – пай-мальчик, такой весь обходительный и приятный, сладенький. Всегда улыбается, комплименты говорит. А внутри – крысёныш!
- Да , бывают такие, видела.
- Ну вот, и знаешь, откуда такие берутся. Это избалованные дети глупых мамашек-куриц.
- Это тот случай, когда любовь только во вред.
Мы с Кешкой сидели в моей комнате и слушали этот разговор оттуда. А в семь часов тётя Алиса уехала. Отец отвёз её на станцию на своей «ниве». Мы увязались с ними. На станции тётя Алиса поцеловала нас и сказала:
- Спасибо вам, ребята. Вчера мы здорово погуляли по Москве. Не знаю, одна решилась бы или нет. А с вами весело было вспоминать юность. Подрастёте – приезжайте ко мне в Ригу. Это прекрасный старинный европейский город. Я покажу вам его, и вы его полюбите. Обязательно. И ты, Митя, бросай всё и приезжай. Мир надо посмотреть, пока не состарился окончательно. Хотя бы тот, что в пределах досягаемости. Всё ещё может измениться. Наш «Саюдис» ещё жив и не теряет надежды, что когда-нибудь мы станем заграницей.
- Да я за тебя только рад буду, - ответил отец, - хоть будешь жить нормально, а не под солнцем партии.
- С одной стороны это хорошо. А с другой – я, хоть и латышка по рождению, но вся жизнь у меня прошла в России. Я больше русская. И думаю по-русски. Надо не русских выгонять, а коммунистов. А таких у нас и своих полно. Латышских стрелков только вспомни. У нас у самих рыльце в пушку.
- Ладно, пусть так. Но ты тоже не пропадай на годы, приезжай.
- Мне всё тяжелее ездить, Митя. Годы! Мне уж семьдесят. Сколько ещё смогу двигаться? Я крепкая, меня лет на десять может хватить. А могу и завтра скапуститься в поезде. Все под Богом ходим. Даже такие атеисты, как я. Так что на всякий случай прощайте. Вот и электричка идёт. Землячка моя, из Риги.
Тётя Алиса вошла в вагон с обмёрзшими стёклами и исчезла навсегда.
- Я хочу в Ригу, - мечтательно сказал Кешка.
- Тебе что, Финляндии мало было? – спросил отец, - ты там где жил?
- В Хельсинки. Да я там ничего не видел. Нас же гулять даже по городу не выпускали. А по Риге можно будет гулять. Тем более, с тётей Алисой. Она здорово рассказывает. Давай, Аркадий, и правда поедем. Школу окончим – и поедем.
- Решено, - ответил я.
На обратном пути со станции отец был как-то серьёзен и молчалив. Обычно он заводил какой-нибудь разговор с Кешкой о жизни за границей и в Москве, о его родителях, о школе. Сейчас он долго молчал, будто раздумывая, сказать что-то или не сказать. Наконец, решился:
- Аркадий, знаешь, что твой друг Иванов учудил?
- Иванов много может.
- Мы с мамой всегда говорили тебе, что он плохая компания. Он отца своего побил.
- Тот, наверное, пьяный был, как всегда, над матерью издевался. Серёга давно грозился…
- Если б так! Ты вообще в курсе, чем твой друг живёт?
- В смысле?
- Ну в смысле… Ты знаешь, что он с дочерью Володи Санина связался?
- Знаю. А чем так плоха дочь Володи Санина? Виталик с нами в одном классе учится, хороший парень.
- Это я знаю. И сам Володька – золото-человек. А вот дочка его – неизвестно откуда такое взялось. То ли больная она, то ли сумасшедшая…
- Не понимаю. Серёга мне говорил, что о ней слава идёт…
- Ну раз говорил… значит, ты всё сам знаешь.
- В общих чертах. Но Серёга говорит, не всему стоит верить буквально, что о человеке плохого говорят. Да и плохой человек иногда нуждается в сочувствии.
Отец всегда старательно обходил в разговорах деликатную тему физического общения полов, и сейчас ему было трудно.
- Так-то оно так. Только сочувствие – это одно, а так, как он поступил – это совсем другое. Вообще, знаешь, какой бы отец ни был, поднимать руку на родителя – страшный грех. Даже если он мать бьёт. Хотя это непростительно. Но тут вовсе ни в какие ворота! Твой Серёжка привёл свою подругу домой. А тут отец с дежурства пришёл и выставил её. Ну и Серёга его избил. Вот сегодня на работе сидит с разбитой мордой, пьёт водку и плачет: «Как же так? Родной сын руку поднял! Да из-за кого? Из-за проститутки какой-то!» Вот представь себе.
- Да, - сказал я, ожидая, что теперь пойдут рассуждения о том, что вокруг меня только отрицательные примеры. Вот Юра, связавшийся с какими-то бандитами. Вот Серёга, поднявший руку на родителя. И что ожидает меня при таких друзьях – страшно себе представить. И они с матерью боятся, что я однажды тоже побью их или украду много денег или Бог знает что ещё выкину. При таких словах меня всегда охватывало чувство чудовищной несправедливости: ведь это же не я творю всё это! Это они, это их жизнь, при чём здесь я? Я вовсе не хочу следовать их примерам, просто это мои друзья, других у меня нет. Да и вообще ангелов не существует. Я приготовился выслушать подобную проповедь, но вместо этого отец сказал:
- Хоть бы ты ему сказал, что ли… Может быть, тебя он послушает, одумается. Ведь он друг твой. А так это всё может очень плохо кончиться. Ведь ведёт себя как безумный. Жалко парня. Поговори с ним, когда увидишь.
Я молчал. Услышанное потрясло меня. Мои родители считали Серёгу воришкой и не одобряли моей дружбы с ним. А тут – жалко! Я смотрел на затылок отца и думал о том, что совсем не знаю своих родителей. Всегда я воспринимал их только как источник благ либо как помеху для моих интересов. А им жалко моего друга. Может быть, я тоже взрослею?

* * * *

Кешка отложил тетрадь и долго молчал.
- Ну что? - спросил я.
- Да я никак не могу понять, что ты пишешь, фантастику или мелодраму про любовь.
- А разве одно другому помеха?
- Нет, не помеха, просто пишешь уже два месяца, а до сути так и не добрался. Или суть и состоит в том, что кто-то кого-то любит, а кто-то кого-то нет? Тогда это неинтересно. То есть, тогда незачем этот фантастический антураж городить. Все эти страсти могут и у вас в деревне произойти. А у нас роман об охотниках за разумом. Ты, кстати, не забыл?
- Что же теперь, переписывать?
- Не знаю. Сам натворил, сам и выпутывайся. Я тебе все идеи в самом начале дал.
Кешкина критика расстроила меня. Этот поросёнок уткнулся в том современного зарубежного детектива и чему-то там смеётся. Чему можно смеяться в детективе? Это же не комедия. И мне что теперь делать? Я ещё раз перечитал написанное. Да, фантастики мало, лирики много. Но герои – живые люди, у них должны быть чувства, между ними должны быть отношения. Можно, конечно, переделать Дану Джин в Дэна Джина, но тогда получится и вовсе ерунда. Женщины нужны. Вот у русских в экспедиции нет женщин, поэтому там нет ничего неинтересного, просто крушат всё вокруг себя, ожидая реакции местной природы. А тут получается коллизия. Нет, Кешка неправ. А об охоте за разумом я помню. Просто не настал ещё её черёд.

9

Командир Форс при неудачной посадке получил очень серьёзные травмы, но слабый огонёк жизни в нём ещё теплился. И Дана сделала всё, чтобы он не погас, пока командор Уэстон вёл вездеход по ночной равнине обратно к базе. А там тело Форса попало во власть медицинских роботов, управляемых той же Даной. От её печальной задумчивости не осталось и следа. Она действовала решительно, мозг работал быстро, руки были тверды. Она знала своё дело. На регенерацию сломанных отделов позвоночника должно было уйти несколько дней, но связь с мозгом удалось наладить почти сразу. Клод и Чарли, забыв о разногласиях, действовали чётко и слаженно. Вот что значит команда профессионалов. Мозг Форса включался постепенно. Сначала на экране возникли неясные сполохи, потом появились причудливые силуэты. Чарли бегло просматривал ленту с информацией. Мозг работает правильно Можно выходить на контакт. Клод щёлкнул тумблером на своей панели и осторожно тронул поворотную ручку.
- Как больно! – это был первый расшифрованный сигнал мозга Форса.
- Сейчас всё пройдёт, - послал ответный сигнал Клод и сделал знак Дане. Она послала электрический импульс, отключающий боль.
- Если бы он мог говорить, то издал бы вздох облегчения, - сказал Чарли.
- С ним можно общаться? – спросил командор.
- Вполне, - ответил Чарли, - он уже начал: спрашивает, где он и что с ним. Включаю речевой коммутатор.
- Командир Форс, вы находитесь на базе Уэстона. Я Уэстон.
- Здравствуй, Джеймс. Я узнал твой голос. И голос Чарли. Где Дана и Клод?
- Здесь.
- Значит, у вас всё в порядке. А я вот в аварию попал. Кстати, что со мной, тело восстановить удастся?
- Да, - ответила Дана, - повреждения серьёзные, но обратимые. Через пару недель будете ходить.
- Хотелось бы. Рад, что оказался в твоих руках, Дана. Они сами по себе значтельно ускоряют ход любого лечения.
- С таким оптимизмом лечение действительно будет недолгим. Но всё же, что произошло? Все три месяца у нас с орбитой не было связи. У вас что-то случилось?
- Нет, у нас всё в порядке. Только почему-то нет прямой связи с планетными базами. Всё, что у вас происходит, мы знаем только по перехвату разговоров между вами, и то отрывочному. Нас беспокоит такое положение дел. Потому я и решил полететь и лично во всём разобраться. Как видите, неудачно.
- Для нас происходящее тоже является загадкой. Трудности со связью бывали во многих экспедициях, но рано или поздно удавалось её установить хоть в каком-то диапазоне. А тут происходит что-то непонятное. Вдобавок, это разумное поле…
- Разумное поле?
- А вы о нём ничего не знаете? Но это же основная тема разговоров между базами. Впрочем, ваше неведение только подтверждает мою теорию.
- Что за теория, командор?
- Разум здесь, несомненно, присутствует. И хоть мы не определили его носителя, он очень силён, настолько силён, что может, не пользуясь какими-либо приспособлениями, влиять на происходящее с нами. Я убеждён, что именно он фильтрует информацию, которую получаете вы, причём строго определённым образом. Думаю, что он устроил и аварию вашей спускаемой капсулы, причём так, чтобы не убить вас, а только вывести из строя на некоторое время. О его миролюбии и нежелании причинить нам вред говорит и тот факт, что он спас меня от резкого скачка напряжения во время сильного электрического разряда в тот момент, когда ваша капсула влетала в слой плотных облаков. Он прекрасно осведомлён о наших возможностях и, похоже, знает наперёд все наши шаги. Но почему-то не желает идти на прямой контакт.
- Какой вывод вы из этого делаете?
- Он чего-то ждёт. Русские на основании своих данных, похоже, пришли к такому же результату. И ещё. Сегодня мы впервые получили сигнал, в принципе поддающийся расшифровке. Чарли над этим работает.
- Каковы результаты?
- Пока ничего определённого, - ответил Чарли, - но не безнадёжно. Я продолжу работу.
- Успеешь к моему выздоровлению?
- Если ничего не произойдёт…
- А если произойдёт?
- Может быть и быстрее.
- Ну что ж, пусть тогда происходит поскорее.

10

Каникулы всегда проходят быстро. Сначала кажется: впереди две недели, столько всего можно успеть, особенно если взять себя в руки, да ещё взяться за дело вдвоём. Вдвоём хорошо было чистить двор и крыши от снега. Снегопады были каждую ночь, и утром нас ожидал новый фронт работ. Снежная гора посреди двора всё росла, мы прорыли в ней ходы и лазили по ним вместе с Авгуром. Потом мы перевозили снег со двора в овраг в двух оцинкованных корытах. Было так здорово рубить слежавшийся снег лопатой на кубики и по этим кубикам разбирать нашу крепость. До Кешкиного отъезда мы успели перевезти половину кучи. А фантастический роман дописать я и вовсе не смог. Кешка окончательно потерял к нему интерес, зачитавшись польскими и шведскими детективами. За каникулы он прочёл два толстенных тома. Пытался всучить их мне, но я детективы не люблю. «Ну хоть посмотришь, как нужно писать, чтобы было интересно», - это был его последний аргумент, и самый оскорбительный для меня. Я ведь не детектив пишу, в конце концов. Но написал за две недели едва ли три страницы. Мне самому, честно говоря, уже было неинтересно. Меня мог подогреть только Кешкин интерес. А он даже не хотел читать последнюю страницу. Уговаривать его не пришлось, конечно, но тетрадь из моих рук он взял с такой брезгливой гримасой, что я решил: больше не дам ему читать. Только если сам попросит. А он наверняка просить не будет. Ну и пусть!
- На весенние каникулы тебя ждать? – спросил я его, когда мы стояли на перроне станции, где десять дней назад провожали тётю Алису. Теперь я провожал его.
- Не знаю, - сказал он, - я всё-таки хочу съездить в спортивный лагерь. Осенью не получилось, зимой тоже. Ну зимой и не хотелось. Зимой у вас снег, Авгур, весело. А весной что? Грязь месить или дома сидеть. Грязи в городе меньше, а сидеть не хочу. И так уже от чтения голова опухла. Ты не обижайся.
- Да нет, всё так, на что обижаться? Буду ждать лета.
- Летом экзамены. Ты куда пойдёшь, решил?
- В девятый. А потом в институт. Родители говорят, надо в люди выходить. Они тоже не хотят, чтобы я грязь месил весной и осенью.
- Молодцы. А ты чего хочешь?
- Не знаю. Я хочу съездить в Ригу к тёте Алисе.
- Мы с тобой решили. Значит, съездим.

* * * *


- Всё, Аркадий, я решил: как только кончаю школу – женюсь.
- Что это тебя так?
- Надоело прятаться, как вору. Я люблю женщину, понимаешь? И даже не могу привести её к себе домой. Ты знаешь, как я Новый год встречал? Я пошёл к Наде, она была дома. И я её пригласил к себе. Ей дома тоже не в струю праздновать, у неё с родаками отношения плохие. Они говорят: езжай в Москву, там тебе место, там и встречай с кем хочешь. Представляешь? Она тогда осенью ездила, место в общаге себе выбивала, помнишь?
Я, как всегда, не помнил.
- Так вот, сорвалось. Ну, вернулась домой, а тут ей не рады. Но должен же быть у человека праздник! И я её пригласил к себе. Пришли; дома мать, отец на дежурстве. Мать так покосилась, но ничего не сказала. Я с ней давно уже говорил, с матерью, про Надю. Говорю, человека легко оклеветать, да человек и правда дурака свалять может по молодости, но это не значит, что на нём надо сразу крест ставить. Ты знаешь, маманя у меня человек в душе добрый. «Как знаешь», - говорит. Ну я и делаю, как знаю. В конце концов, мне пятнадцать лет, я уже не пацан, я взрослый человек, у меня голова есть. В общем, сидим с Надей в моей комнате, разговариваем, обнимаемся, как понимаешь… и тут батя! Глаза бешеные, весь в пене! «Где она, эта сука?» И на неё с кулаками. Как на мать, когда нажрётся. А тут-то трезвый! Ну, я впервые в жизни ему ответ дал. Ты знаешь, хвастать не буду, я крепкий парень, я с Дёминым дрался и побил его. Сначала испугался, как обычно, а потом подумал: чего я боюсь! Он такой же человек, как я, не лучше, не хуже. Только что старше. А крови он и мне, и матери попортил порядочно и без Нади. Ну я встал и вломил ему по первое число! Он из комнаты на карачках выползал. Даже мать кричала: «Серёжа, не бей его! Он твой отец!» А что – отец? Отец – так и веди себя, как отец, а не как варвар. И ещё сказал ему: «Попробуй теперь хоть раз мать пальцем тронуть – вообще убью!» Так что теперь он меня боится. Но праздник он нам всё-таки испортил. Надя расплакалась и убежала. Я её уже на краю деревни догнал. Бежит и рыдает в голос: «За что же мне такое?» Еле успокоил, пришлось даже в снег повалить и снегу за шиворот напихать, чтобы в себя пришла. В общем, всю ночь гуляли вдоль деревни и стояли у ветлы да целовались. Целуется она – я тебе скажу! Это настоящая женщина! Не то, что эти малолетки.
- Мне отец рассказывал, как ты своего побил.
- Вот! Пусть ходит с фингалами и плачется. Пусть все знают. Я могу постоять и за себя, и за мать, и за любимую женщину.
- Слушай, может быть это не моё дело… но может ты палку перегнул слегка?
- Ну что, и ты туда же?
- Нет. Я просто подумал… видишь, всё-таки я думаю, что бить родителя неправильно. Тут я со своим отцом согласен.
- Ну да! Ты ещё сравни своего папашу с моим! Твой тебя хоть раз пальцем тронул за всю жизнь? А мать он твою бил? Выгонял её голую на мороз, что она к соседям убегала и пряталась там по три дня? С топором за ней гонялся? А пьяным валялся посреди деревни? У твоего высшее образование! От него никто слова грубого не слышал никогда! Как ты можешь сравнивать!
- Ладно, пусть так. Но в данном случае-то он трезвый был.
- Ну да, утром уже валялся. Одна радость, на мать не бросался, меня теперь боится.
- Нет, я по поводу Саниной. Ты насчёт женитьбы неправ. Это же жизнь с человеком связать…
- С ней я могу. Для неё ничего не жалко. Разве этого не достаточно?
- А она для тебя на что способна? Ты её любишь. А она тебя?
- Дурак! – Серёга посмотрел на меня, как на ребёнка, - что ты знаешь о любви? Любовь не задаёт таких вопросов. Раньше, с другими, я об этом думал. С Оксанкой из-за этого расстался. Теперь знаю, почему. Не потому, что она меня не любила, а потому что я её не любил. А Надя… неужели ты думаешь, что я от неё каких-то жертв требовать буду? Она всё уже вытерпела, что человеку положено по жизни. Я хочу её от дальнейшего защитить. И я смогу. Иначе я не мужик. Понимаешь? Я всё рассчитал. Окончу восьмой класс, время ещё есть, на учёбу поднажму. Потом поеду в Москву, в ПТУ на автослесаря учиться. Профессия денежная, а руки и голова у меня есть, поднимусь быстро. Комнату в общаге получу, там и Надю поселить можно будет. Зацеплюсь, а там всё пойдёт, как надо. Я ей так всё и сказал. Мы там, у ветлы, много о чём говорили. Если она будет со мной – я горы могу своротить. Гляди: один я – просто Серёга, она одна – просто Надя. А вместе мы – Надёга! Видишь, даже имя у нас теперь одно на двоих!
- Если всё так, как ты говоришь, за тебя только порадоваться можно. Я так тебе просто завидую. У меня такого не было, и не будет, наверное. А если ты неправ?
- Да пошёл ты! Что, твой папаша тебе про неё тоже чего-то натрепал?
- Он сказал, что ты можешь совершить ошибку. Любовь – это здорово, но в конце концов, это действительно полезно: остановиться и попробовать оценить ситуацию трезво. Чтобы потом ни о чём не жалеть.
- Знаешь что… ты… теоретик! Я уже начинаю жалеть, что с тобой поделился. Я думал, ты меня поддерживаешь. Знай – я ни о чём жалеть не буду! А ты, если будешь так говорить, пожалеешь, что друга потерял.
- Я же не призываю тебя бросить её. Я только говорю, что подумать надо, прежде чем делать.
- Я всё обдумал и решил. А если ты колеблешься, мне с тобой не по пути.
Мы шли из школы по шоссе. Серёга, обидевшись, ускорил шаг и пошёл впереди. На повороте на Митяево он не остановился, чтобы попрощаться.

* * * *

О том, что было с Серёгой после новогодней ночи, он не успел мне рассказать, потому что обиделся. Со следующего дня после ссоры на мои приветствия он отвечал сквозь зубы. Я пожимал плечами. Что ж, я сделал всё, что мог, и совесть моя перед ним чиста. Хотя, конечно, жаль, если расстроится дружба. Да и, честно говоря, планы у меня были. Родители подарили мне цветную плёнку и реактивы и бумагу для цветной печати, и я хотел летом попрактиковаться и привлечь Серёгу в помощь. Ну, может быть, он оттает к тому времени.
 Развязка наступила в один из самых серых и мрачных дней в конце января. На большой перемене я видел, как к Серёге подошла Лешкова, что-то шепнула, сунула в руку записку и попыталась убежать. Он схватил её и выкрутил ей руку. Она завизжала:
- Пусти, я ничего не знаю!
Серёга поймал мой взгляд. Я видел, что ему очень хотелось позвать меня на помощь, но он не сделал этого, а одной рукой развернул записку и, прочитав, скомкал и дал Лешковой сильного пинка.
- Уя-а-а! Пусти, урод! Я-то чем виновата?
Серёга отпустил её.
- Что там? – спросил я.
- Не твоё дело, сам разберусь.
Он пошёл искать Виталика. Нашёл его на первом этаже (я шёл следом) и схватил за грудки. Но Виталик, даром, что тщедушный, не робкого десятка. Что он ему ответил, я не расслышал, но Серёга отпустил его и, как раненый зверь, побежал дальше. Я понял, зачем. Он хотел найти младшего брата Лешковой Саньку. Тот был в контрах с сестрой, но знал обо всех её делах, и потому мог дать какую-то информацию. Найденный Санька был схвачен за шиворот и информация буквально посыпалась из него.
- Да что ты, дурак, меня держишь? Я и так всё скажу! Спросил бы – сразу же сказал бы, так тебе неинтересно! Да, она с моей Райкой тогда говорила… говорит, кого ты мне подсунула? Говорила - он настоящий, а он только слюни размазывать может. Ему с малолетками только обжиматься да сосаться. А Райка говорит: я ж не знала, он же за всеми бабами бегает, я думала, с кем-то хоть и… А он только хвастал, значит. Я-то не знала! И в таком духе… А та говорит, дура ты, не знаешь – самой надо пробовать. А то мурыжила его два месяца, думала, мужик, а он как кролик – раз-раз – и всё! И никакого толку! Что ты меня-то трясёшь, дурак? Это она сама говорила! Я тебе чем виноват?
- Не ври!
- Что мне врать? Все знают, кто она такая! Она на ферму к мужикам по ночам ходит, там они её пользуют. Бесплатно. И твой батя тоже. Только вон Зайца, - он кивнул на меня, насколько ему позволяло положение подвешенного за шиворот, - его отец её сразу прогнал вилами, так она стала побаиваться ходить. Ты что, не знал? Чего обижаться-то?
Серёга отпустил Саньку, и тот сразу отбежал на безопасное расстояние.
- Дурак! Сам с проституткой связался! А моя Райка тебя продала ей!
- Сучара! Кролик, говоришь? А ну поди сюда! Поймаю – хуже будет!
- Не пойду! Я не виноват, что это правда!
Санька побежал, Серёга рванулся за ним. Что было дальше, я не видел, но и так всё было ясно.

* * * *

Вернувшись из школы, я обнаружил ходящую вокруг дома гостью: тётю Риту, мать Юры, двоюродную сестру моего отца. Бедняжка приехала ещё утром и совсем замёрзла.
- Вы бы хоть к соседям зашли, - сказал я, открывая дом.
- Да как-то не хотелось никого беспокоить. И они ведь тоже могут быть на работе, - тётя Рита неловко пыталась отряхнуться от снега, облепившего её так, что она стала похожа на снежную бабу. Я взял веник и обмахнул её.
- Тихоновы могут быть. А Паня пенсионерка, она всегда дома. И если у неё хорошее настроение – подождать пустит. А ещё лучше – бабка Сима, та одна живёт, так рада будет в любом случае. И не замёрзли бы, и человека развлекли.
- Я – не великое развлечение.
- Ну, не знаю. Раздевайтесь пока, я чайник согрею, да печь растоплю.
Тётя Рита сняла пальто, уселась на табурет посреди кухни и принялась окоченевшими неловкими руками расстёгивать «молнию» на сапоге. Я суетился вокруг, носил дрова, воду, и она, не замечая того, мне здорово мешала.
- Тётя Рита, вы бы на диван сели.
- Нет-нет! – сказала она как-то испуганно, - мне и на табуреточке удобно!
«Вот курица!» - выругался я про себя, а вслух сказал:
- Мне неудобно! Вы сидите прямо на проходе и мешаете мне.
- Да что ж ты сразу не сказал? – засуетилась она, вскочила, уронила табурет и чуть не упала сама (замёрзшие ноги едва удержали её грузное тело), – я сейчас подвину табуреточку…
- Не надо ничего никуда двигать, садитесь на диван, вам же будет удобнее, и мне спокойнее, что вы не свалитесь с табуретки. Ну садитесь же!
Тётя Рита осторожно села на самый краешек дивана и продолжила борьбу с «молнией». Я хотел было ей помочь, но представил себе, как она будет отказываться от моей помощи, и решил: пусть мучается сама, если такая дура. Да, у тётушки была такая проблема: она была глупа, и усугубляла свою глупость гипертрофированной стеснительностью. Из-за этого её природная неловкость возрастала многократно. Представьте себе застенчивого слона. Такое создание, оказавшись в посудной лавке, причинит куда больший ущерб, чем слон обыкновенный. Вдобавок, она была необычайно чадолюбива. Юру своего она пестовала, как курица цыплёнка. Приезжая к нам на лето, он всегда говорил: «Надо отдохнуть от мамочки». Он рос без отца, с которым тётя Рита рассталась года через два после его рождения. Подозреваю, что Юрин отец просто сбежал от такой курицеподобной жены. Юра детстве был болезненным, и тёте Рите приходилось много работать, чтобы обеспечить ему всё необходимое для укрепления здоровья. Поправилось ли его здоровье, да и не были ли его болезни иллюзиями чадолюбивой мамаши - об этом семейные предания молчат, но здоровье тёти было подорвано. Она рано постарела, сгорбилась и поседела, добывая драгоценному сыночку звёзды с неба. К нам она приезжала редко, и я её не очень любил. Крупная, некрасивая и неловкая, она будто бы стеснялась себя, и всё время искала себе какое-нибудь занятие, так как считала себя всем обязанной. Говорить с ней было неинтересно, она всегда молчала или поддакивала, а на все вопросы отвечала одинаково: «Это тебе лучше у папы спросить, он лучше меня знает». И ещё она всегда привозила мне дешёвые карамельки-«подушечки», которые я терпеть не мог и, наверное, воображала при этом, что делает мне королевский подарок. Сейчас я понимаю, что это делалось от чистого сердца на последние деньги, но детскому уму взрослые проблемы неинтересны.
Я налил ей чаю. Она к тому времени справилась с сапогами и сидела, согнувшись пополам и растирала окоченевшие ноги. Она взяла из моих рук горячую чашку, отхлебнула и, обжегшись, уронила её на пол. Чашка разбилась, чай разлился по всей комнате.
- Ох, от меня одни убытки! Дай тряпочку, я подотру.
- Ой, сидите уже и не двигайтесь, - сказал я, думая про себя: «вот ведь чёрт принёс эту кулёму! Так и переколотит всю посуду!» И принялся вытирать пол. За этим занятием меня и застала вернувшаяся с работы мать. Она тут же обругала тётку за несообразительность, а меня за то, что я не согрел достаточно воды, чтобы она могла погреть ноги в тазике. Сбросив таким образом пар, она взяла шефство над тёткой в свои руки, а я со спокойной совестью ушёл к себе.
- Ну рассказывай, какое у тебя горе с твоим Юрой, - сказала мать, налив в тазик горячей воды. Я всё слышал из своей комнаты.
- Да не то, чтобы горе… а откуда ты знаешь?
- Да ты с другим не приезжаешь. Мне иногда кажется, что ничего, кроме горя, у тебя и не бывает.
- Ну почему же? Бывают радости. Вот Юра на день рождения шаль подарил. Мне радость.
- Ну да. Шаль. Радость, - задумчиво повторила мать.
- Да. Ну а что я могу поделать, если нам с Юрочкой так не везёт? Сначала эти болезни, всё детство в болезнях. Потом его талант никто признавать не хотел. Это же травма для молодой души. А с талантами такое сплошь и рядом.
- Почаще надо было травмы ремнём по молодой попе наносить, глядишь, и душа целее была бы.
- Ты несправедлива, Юленька, к нему. А потом, ты ведь своего Аркашу не лупишь почём зря…
- Иногда следовало бы. Но я и не ношусь с ним, как с яйцом.
- Ах, всегда ты об одном и том же…
- Так и у тебя всё одно и то же. Ты ведь за деньгами приехала? Дадим мы тебе денег, конечно, не жалко нам для тебя. Но ты пойми, проблема не в деньгах, а в самом Юре, а ещё глубже – в тебе. Ты его избаловала.
- Ну хорошо, пусть так. Но теперь что я могу?
- На работу его устрой. Пусть на стройку пойдёт, узнает, как деньги добываются.
- Да работал он на стройке. Грязь. А люди-то, люди! Какие люди на стройке работают! Страшные! Дикие! Как животные. Творческому человеку среди таких не место.
- Ага! Среди бандитов ему самое место! Они не страшные и ручные. И культурные. Он тут приезжал две недели назад с каким-то уродом. Меня дома не было, а были Аркадий с Кешкой и Витя как раз из Омска приезжал. И тут твой с каким-то жлобом врывается в дом, они чинят тут погром, жгут что-то… Это занятие для творческой натуры?
- Ох, да ты всё знаешь?
- Что я знаю?
- Этот жлоб, как ты говоришь… Это страшный человек – Володя Якубовский! Я сама Юре говорила: не связывайся с этим человеком, он обманет тебя. Но ведь Юрочка такой открытый человек, такой легковерный… Если он с кем-то подружился – он за друга готов хоть в тюрьму.
- Ой-ёй-ёй! Ай-яй-яй! Бедный Юрочка! Ему двадцать пять лет, твоему цыплёночку! Мы с Митей в этом возрасте колхозом командовали, как молодые специалисты. Дом строили. Да ты сама себя вспомни: ты сидела на шее у матери?
- У меня тогда матери уже не было.
- Вот-вот. И ты не гнушалась общением с дикими и некультурными людьми со строек. Ты и сама такой была. Да и осталась. И нечего нос воротить.
- Но ведь у Юры есть я. Какая мать захочет своему ребёнку такой судьбы, какая была у меня? Ты бы хотела, чтобы твой Аркадий всю жизнь скитался по углам? Вот и я хочу дать Юре всё, что могу. А тут уж у кого какие возможности. Вам хорошо рассуждать, вы институт закончили. А я не умна и не способна к учёбе. Я не могла быть молодым специалистом. Но разве это значит, что мой ребёнок должен быть чем-то обделённым?
- Ой, ладно, хватит уже, надоело слушать.
- Но ведь ты согласись, ты просто поставь себя на моё место: как бы ты себя вела?
- На твоём месте, будь я уборщицей, Аркадий бы с детства мне помогал полы мыть и сам себе зарабатывал. И учился бы сам заботиться о себе, а если надо – и обо мне.
- А сейчас Аркадий тебе помогает на работе?
- А сейчас он учится. Нормально учится в нормальной школе, без всяких выкрутасов. И нам не надо ничего выдумывать.
- Твой Аркадий замечательный мальчик, умный, способный, учится хорошо. Но у него нет таланта. Ему ничего не мешает жить нормально. А Юра так не может! Его таланту тесно в школе. Ну как ты не можешь понять!
- Всё я могу понять. Он жил здесь, у меня, и знаю я его, как облупленного, ему везде тесно, где никто под его дудку не пляшет. Так что не надо мне про него рассказывать.
Разговор в таком духе мог продолжаться ещё очень долго. Юра, похоже, был неисчерпаемой темой. Скоро пришёл отец. Он, едва поздоровавшись, сразу же включил телевизор. Там играла траурная музыка.
- Чёрт возьми, правда! – воскликнул он, пощёлкав каналами.
- Что правда? – спросила мать.
- Помер! Андропов! Мне в магазине сказали, а я не поверил.
- Ты, как будто, рад? – спросила тётя Рита.
- Конечно! Ещё бы мне не радоваться! Столько лет держал в страхе всю страну, теперь на трон сел. Что бы натворил, если бы жил!
- Никак я не могу привыкнуть к этим твоим настроениям…
- Это, дорогая, не настроения. Это жизнь. И моя, и твоя. Это та самая власть, которая нашего с тобой деда раскулачила и отправила в Сибирь подыхать. Он оказался живучим, а сколько поумирало! И я всегда буду радоваться, когда будет умирать каждый вождь. Потому что это их система, потому что они живут, питаясь нашими жизнями. А тебе всё равно: кто наверху, того ты и боготворишь.
- Ну, я ведь всего-то не знаю…
- Не знаешь?! – воскликнул отец, - ты не знаешь? Ты сомневаешься в том, что твой дед был честным работящим человеком? А тот, кто его раскулачивал, был пьяницей и бездельником. Ты знаешь это. И такие сволочи окружали деда всю жизнь. И ты веришь не деду и даже не самой себе, а им! Ой, да что с тобой говорить? Всю жизнь одна песня… Ты зачем, кстати, приехала?
Тётя Рита не ответила. Ответила мать:
- Догадайся.
- Ясно. Сколько?
Тётя Рита что-то прошептала в ответ.
- Сколько? – вскрикнула мать, - Митя, я не ослышалась? Она сказала: две тысячи?!
- Я знаю, что это очень большая сумма…
- Что ты знаешь! – громко сказал отец, - ты таких денег в жизни не видела.
- Мы отдадим…
- Что вы отдадите? Чем? Себя продадите? Вам двоим в базарный день цена десять копеек.
Отец прошёл в родительскую комнату и через минуту вышел.
- Вот тебе две тысячи. Мы всей семьёй – я, Юля, Аркадий – работали целый год, чтобы накопить эти деньги. У нас на них были планы. Вместо того, чтобы семья порядочных людей приобрела что-то необходимое для жизни, эти деньги милостью твоего Юры пойдут в карман какому-то проходимцу. Ты это осознаёшь? Так вот, это последние деньги, которые вы от нас видите. Всё, лавочка закрылась. Отдавать ничего не надо, да я знаю, что тебе нечем, а Юра и не почешется. И отныне будет так: ты моя сестра, можешь приезжать, когда захочешь. Тебе лично в случае чего я помогу. Но о Юре чтобы мы не слышали больше. Ясно тебе?
- Ясно, - прошептала тётя, - ладно, я наверное пойду.
- Куда ты пойдёшь? Переночуй, утром поедешь, - сказала мать, и я вздрогнул, представив, что придётся провести ночь в одной комнате с тёткой.
- Нет, я поеду, я поеду.
- Митя, отвези её. Куда она сейчас попрётся с такими деньгами ночью за сто вёрст? И выронить может, и мало ли что ещё…
- Нет-нет-нет! – закричала тётушка, - не надо меня никуда везти! Я и так столько беспокойства вам причинила! Нет, я сама дальше. Тут хорошо, автобус ходит, электричка, всё на людях. Я доеду!
- Да что ты, как маленькая! – сказала мать.
- Не надо, Юля, - сказал отец, - пусть делает, как хочет. Тогда тебе надо торопиться, Рита, автобус через полчаса.
Тётка собралась буквально за минуту, так хотелось ей поскорей убраться из этого дома. Уже в дверях она видимо что-то отдала родителям со словами: «Это Аркадию. Он у вас такой хороший мальчик, такой заботливый.» «Ну да, почти как твой Юра» - съязвил отец. Дверь за тёткой закрылась, во дворе пролаял Авгур, и через минуту всё стихло.
- Ну и дурища! – сказал в сердцах отец, - везде дура, во всём. И сына уродом воспитала, и по Андропову горюет. Я помню, Сталин умер, мы всем бараком собрались и напились с радости, а эта идиотка сидела в дровяном сарае и плакала.
- Надо было всё-таки настоять и отвезти её до самой Москвы. Шутка ли – такие деньжищи! А потеряет – куда денется? А она может потерять. А того хуже – обокрадут! А за такую сумму и убить могут.
- Да надо было, конечно. Но ты извини меня, как представлю, что надо полтора часа с ней в машине провести и слушать её причитания о том, как судьба несправедлива к Юре – честное слово, боюсь, как бы самому её не придушить. Если уж ей суждено погибнуть – то хоть пусть не от моих рук. В конце концов, она взрослый человек. Получила деньги – распоряжайся ими, как тебе твой разум подсказывает, или что там у неё вместо разума. Больше мы ей всё равно помогать не будем.
Мать вздохнула.
- Что она там Аркадию передала?
- Подушечки.
- Ну хоть чаю попьём за её здоровье. Хотя в честь смерти генсека надо бы самогоночки тяпнуть.
Меня смерть вождя не обрадовала, хоть отцу я верил и историю своей семьи знал. Смерть всегда смерть, кто бы ни умер. И она достанет тебя везде, кем бы ты ни был, хоть вождём самого грозного и могущественного в мире государства. А ещё с того дня в воздухе явственно запахло переменами. Отец радовался им, а мне, жившему в мире и спокойствии, перемен не хотелось. Репрессии, коллективизация, война, всё это было давно, за пределами моей жизни. Тем более, если бы не было этих событий, трагических для страны, мои родители не встретились бы, и меня бы не было, так что я даже мог быть благодарен нашему жестокому веку.


* * * *

Прошла зима, пролетела весна со скучными каникулами без Кешки, промчался холодный и солнечный май, пришли экзамены. Мы с Серёгой снова ходили вместе через лес, снова я сочинял какие-то истории, а он перебивал и дополнял меня. Этакий рецидив детства в последние дни. Теперь такой лафы больше не будет, мы расстаёмся. Я остаюсь здесь и иду в девятый класс, Серёга уезжает в Москву учиться на автослесаря. Только радужных планов у него больше нет. Но об этом мы пока молчим. Я не задаю вопросов. Почему-то мне кажется, что именно такая и должна быть настоящая мужская дружба: без вопросов и выяснений отношений. А мы с Серёгой настоящие друзья. Тогда, зимой, он однажды на перемене подошёл ко мне и сказал: «Извини, Аркадий, я был неправ». Я пожал ему руку, и больше мы к этому вопросу не возвращались. Только темы наших разговоров изменились. Раньше больше Серёга рассказывал о своих чувствах, а теперь в основном я о своих фантазиях. А ещё мы часто оставались после уроков и вместе делали домашнее задание. Серёга основательно взялся за учёбу.
На выпускной вечер мы не остались. Получили аттестаты (Серёга даже удостоился отдельной похвалы от директрисы, которая не ожидала, что махровый троечник сдаст почти все экзамены на пятёрки) и пошли домой, по обыкновению, через лес.
- Ну что, поздравляю тебя с успешным окончанием школы и вступлением во взрослую жизнь, - сказал я, когда мы вошли в лес.
- Поздравляю тебя с продолжением детства, - парировал Серёга и мы церемонно пожали друг другу руки.
- Не жалеешь?
- О чём?
- Ну, обо всём… об этом, - я обвёл рукой вокруг, - о лесе хотя бы. Тут так здорово! В Москве такого не будет.
- Да ну! Сказал! Что же, теперь всю жизнь так в лесу и сидеть? Со скуки подохнешь.
- Ты что, какая скука в лесу? Тут жизнь! Воздух! Птицы! Звери! Деревья! Грибы! Только присмотрись! Просто здесь тихо. Человек много шумит, а настояшая жизнь – она только шелестит ветром в листьях. Во как сказал!
- Сказал. Тебе писателем надо быть. Сиди себе в своей любимой тишине, сочиняй истории, повести, романы. У тебя получилось бы. Ты мне тогда, осенью, показывал – здорово! Это твоё. А я в тишине не могу. В клубе полгода не был – так дома приходилось мафон врубать на полную, чтобы не завыть от тоски. В Москве-то оторвусь. Здесь кроме клуба пойти и некуда, а я туда ходить больше не могу. Воротит от всех этих рож. И выражение у них такое, будто я им всем должен. Обосрался я, конечно, перед ними по-крупному с этой паскудой.
- Ну, они уж, наверняка забыли.
- Ха-ха! Забыли! Ты забыл?
- Ну, я… я всё-таки много знаю того, чего они не знают. Потом, я твой друг. Помню я или не помню – это как ты захочешь. Хочешь – буду помнить всю жизнь, хочешь – забуду. Это же не моё, а твоё, значит, я этим распоряжаться не могу.
- Слова настоящего друга, - задумчиво сказал Серёга.
Я пожал плечами.
- Тогда я скажу тебе – забудь. Я пока никак забыть не могу, но я буду стараться. Это легче будет в Москве, здесь уж больно много напоминает. А если ты забудешь, может быть и я быстрее забуду.
- Хорошо. Забыл.
- Нет, постой. Ты не сможешь забыть, пока не узнаешь всего. Иначе останутся какие-то вопросы, которые ты будешь вспоминать.
- Я думаю, что знаю всё. Вопросов нет.
- Нет, не всё.
Серёга лёг на траву и сунул в рот соломинку. Я лёг рядом с ним. Видимо, он решил перед окончательным расставанием испить чашу до конца.
Впрочем, я кое о чём догадывался. Например, о том, что в те злополучные каникулы Серёга потерял невинность. Случилось это на второй или третий день после неудавшегося праздника. Серёга каждый день ходил к Саниной, они гуляли по улице под снегопадом. Погода стояла тихая, пасмурная, безветренная и потому казалось, что на улице тепло. А в тот день Серёгины родители оба были на работе, и он привёл её к себе домой. Там и случился тот великий Серёгин позор. Он даже не успел раздеться. Санина брезгливо поморщилась, но ничего не сказала. Серёга предложил повторить назавтра. Назавтра раздеться успел, но всё кончилось очеь быстро. И послезавтра. На четвёртый раз Санина молча встала, быстро оделась и ушла, сказав только: «Не провожай меня».На следующий день она к нему не пошла, а ещё днём позже, когда он пришёл, её не оказалось дома.
О неудачах своих Серёга не переживал. Он считал, что это не главное в отношениях между любящими людьми. Конечно, он видел её недовольство, но считал, что со временем удастся преодолеть все трудности. Главное – принять решение. И для себя он его принял. Тогда и сообщил мне о нём. Однако, Санина пропала. Он передал ей записку через Лешкову, в которой подробно описал свои чувства и планы. На следующий день Лешкова принесла ответ, в котором было всего четыре слова, одно из них непечатное. Что произошло в первые несколько минут после этого, я видел. Дальше было вот что. Серёга упорно искал встречи. Шёл к ней сразу после школы, приходил вечером, но дома её было не застать. Тогда он пропустил школу и заявился к ней утром.
Она приоткрыла дверь и хотела сразу её захлопнуть, но он резко оттолкнул её и вошёл в квартиру.
- Надя, я пришёл сказать, что не верю.
- Во что?
- Вот в это, - он вынул из кармана её записку.
- Что же не веришь? Разве почерк не мой?
- Почерк твой. Слова не твои.
- Слова мои. Мои слова, мальчик, - она грустно кивнула и прошла мимо него на кухню, не приглашая пройти за собой и давая тем самым понять, что больше выяснять нечего, и Серёга может уходить. Но нудный Серёга не хотел верить в такой исход дела. Он прошёл на кухню следом за ней и, пока она разжигала плиту и ставила чайник, сел на табурет и крутил в руках какую-то безделушку.
- Чего ты сидишь? Вот пришёл, расселся тут…
- Что случилось, Надя? Зачем ты так со мной?
- Ничего не случилось. Я же тебе говорила в самом начале, я предупреждала тебя! – она перешла на крик, но быстро взяла себя в руки и продолжала спокойно, - я говорила тебе, что я для тебя не компания. Разве нет?
- Но ведь ты не ушла!
- А как от тебя уйдёшь, от такого нудного?
- Мне не казалось, что ты хотела уйти. И потом, ты сама говорила…
- Говорила, говорила, - перебила она его, - мало ли что я говорила! Ладно, если хочешь знать правду, я тебе скажу. Мне нужен мужчина. Постоянный, понимаешь? Я устала таскаться по кобелям, на скотный ходить, в воинскую часть. Надоели эти рожи пьяные, солдатня эта, папаша твой надоел… Хочу нормального трезвого человека.
- Так это что, правда?
- А ты как думал! – всплеснула руками она, - вот телёнок-то! И я ещё дура! Но самая большая дура – это Райка. Она мне тебя расписала в таких красках! Будто ты ни одной юбки не пропускаешь, а летом и вовсе на чьей-то даче ночевал. Ну я и поверила ей, думаю, потерплю немного, зато будет постоянный парень. А ты развёл это рыцарство! Я чуть на стену не лезу, а он мечтает. Замуж меня позвал. На хрена мне твой замуж сдался, мне секс нужен! У меня голова болит! Сильно! Лекарства не помогают. А ты, оказывается, ничего не умеешь, и пока сумеешь, может, год пройдёт. А я столько не выдержу, сдохну.
- Всё ты врёшь! Не может быть этого! Ты ведь мне такое говорила… ты говорила – тебе со мной хорошо…
- А теперь говорю: хватит! Пошёл вон! Надоели эти слюни.
Серёга бросил безделушку на стол, молча встал и вышел в открытую дверь. Он шёл домой и никого и ничего вокруг не видел. Очнулся только, дойдя до ветлы, под которой они встречали Новый год. «Надёга!» - вспомнил он придуманное им слово – надёга-безнадёга! Вид этой ветлы стал так ненавистен ему, что он закричал и долго колотил её, пока не разбил руки в кровь и не повалился на снег в полном бессилии. Ему хотелось умереть. «Хоть бы ветер поднялся и эту чёртову ветлу на меня повалил» - подумал он. И решил лежать здесь, пока не замёрзнет. Но и это не удалось. Мимо шёл из магазина сосед дядя Володя.
- Эй, ты чего тут разлёгся? Случилось чего?
Серёга очнулся. И в самом деле, что случилось? То, что должно было случиться, то, о чём предупреждали все, в том числе и лучший друг Аркадий. Любовь? Да нет, в самом деле, одни только слюни и сопли. И глупое рыцарство, произрастающее из подросткового онанизма. А бабы – что такое они? Им просто всем что-то нужно. Кому-то положение в обществе, престиж, а кому-то секс, чтобы голова не болела. И ради этого они пойдут на многое. Даже на имитацию той самой любви. Подлые продажные твари.
- Ничего, дядя Володя.
- А чего валяешься, как пьяница? Да ты не нажрался? Ну-ка посмотри на меня!
- Да трезвый я, - огрызнулся Серёга, встал из сугроба, кое-как отряхнулся и пошёл по тропинке впереди соседа.
Санина с того дня исчезла из деревни. А Серёга перестал ходить в клуб и сосредоточился на учёбе.
Рассказав эту историю, Серёга выплюнул изжёванную соломинку.
- Ну, что скажешь?
- Пока ты этого не рассказал, забыть было легче.
- Ну чёрт с тобой, помни. Даже лучше будет, если будешь помнить. Может, сам в такое дерьмо не влезешь. И если я захочу снова такой любви – напомни мне.
- Хорошо.
Мы встали и пошли дальше, переведя разговор на какую-то ерунду.

* * * *

Кешка в те каникулы приехал только на одну неделю. Сразу после экзаменов. А потом он уезжал в спортивный лагерь на две смены. Сбылась его мечта. И он этому откровенно радовался. А я грустил. Я остаюсь один. Только верный Авгур – моя компания на всё лето. Конечно, летом всегда есть чем заняться. Огород, сенокос, овцы. А ещё у меня есть фотоаппарат с цветной плёнкой, и по вечерам я уходил в поле не просто гулять, а смотреть на закат. Я хотел запечатлеть последний луч. После многих неудачных попыток мне это удалось. Потом была охота на кузнечика, которого я заставил позировать мне в разных ракурсах. Потом серия фотографий Авгура и такие же серии про соседского кота и про наших овец. Родители ворчали, якобы моё увлечение стоит слишком больших денег и хлопот, ведь за цветной плёнкой и реактивами приходится ездить в Москву. Но фотографии мои им нравились, и они, хоть и ворчали, но покупали всё необходимое. Вспоминая это лето, я понимаю, что был тогда по-настоящему счастлив. Я был предоставлен сам себе. Проблемы друга, фантазии двоюродного брата – всё это ушло куда-то далеко. А момент собственного любовного томления ещё не наступил. Это будет позже, кажется, той же осенью, когда, вернувшись с каникул, я взглянул на наших одноклассниц не глазами Серёги, а собственными, и нашёл некоторых из них очень привлекательными. Особенно Татьяну Аксютину, которая за лето как-то неуловимо изменилась. То ли подросла, то ли пополнела, я не понял этого, а каким-то звериным чутьём ощутил, что, сохранив кукольную внешность и слабенький умишко, она превратилась в привлекательную молодую женщину. Только сама она этого, похоже, не осознавала. Она принялась за учёбу. И ох как трудно было троечнице осваивть стереометрию и органическую химию! Но была поставлена цель – поступить в институт. И она грызла науки с завидным упорством. Сначала я этому обрадовался – я знал, что самой ей будет не справиться, и понадобится помощь. А тут нарисуюсь я, такой из себя умный. Ведь помогал же я в прошлом году Серёге, и добился отличного результата! Но она насела на Ольгу Кузьменкову, к которой лично я обращаться не стал бы ни за что – слишком много в этой особе самомнения. И Татьяну она откровенно третировала, но та не отступала. А я смотрел на неё и думал о том, как хорошо было бы после уроков сидеть в пустом классе с ней рядом над учебником, так тесно, что прядь её пышной гривы щекотала бы мне щёку. А ещё в нашу школу пришёл молодой физрук, энергичный и симпатичный и, конечно же, все наши девчонки, не исключая Татьяны, в него влюбились. И поголовно записались в открытую им теннисную секцию. Туда же записался и я. Конечно, не из-за Татьяны, вернее, не только из-за неё, а ещё из-за того, что теннис мне нравился, и я даже что-то умел стараниями Кешки.
 Кроме того, изменялась жизнь в стране. Отец выписал несколько толстых литературных журналов, которые мы читали всей семьёй. А как-то приехал дядя Игорь и привёз несколько магнитофонных плёнок с выступлениями Хазанова и Жванецкого. В общем, влюблённость была не единственным моим увлечением в то время. А о своём фантастическом романе про охотников за разумом я забыл. И вернулся к нему только два года спустя, когда поступил в институт и переехал жить к бабушке. В числе личных вещей наряду с одеждой и книгами я перевёз туда и эту тетрадку, случайно найденную при окончательной разборке бумаг в моём секретере. И тридцать первого августа, сразу по приезде, позвонил Кешке, и сразу, без приветствия, прочёл ему первые несколько строк из тетради.
- Это что? – спросил Кешка.
- Как что? Неужели ты не помнишь? Вспоминай: осень, поле, Авгур, воинская часть, низкие облака, мы с тобой. Ну?
- Что – ну?
- Неужели ты всё забыл?
- Друг Аркадий, прошу тебя, не говори загадками. Я и лето прошедшее смутно помню.
- Мы же с тобой писали фантастический роман! Как же ты мог забыть такое! Ты каждый день пишешь романы?
- Ну, положим, не мы с тобой, а только ты. Я лишь подал идею. И то ты ею не воспользовался, да и тебя, чтобы ты писал, приходилось подталкивать. А сейчас ты звонишь и кричишь, будто совершил подвиг, раскопав наше детство.
- Это ты хорошо сказал, я действительно раскопал наше детство.
- Да, было здорово. Я иногда скучаю по тому времени. Но его ведь не вернёшь.
- Я и не собираюсь возвращать. Я нашёл тетрадь и подумал, что нужно закончить этот рассказ.
- Рассказ? Был же роман.
- Для романа там слишком мало материала. Да и мои гениальные замыслы как-то потерялись.
- И чего ты хочешь?
- Помощи от тебя. Может быть, ты прочтёшь и двинешь какую-нибудь идею?
Кешка на это не ответил.
- Ну что ты молчишь?
- Сейчас приду, - сказал Кешка и положил трубку. Это означало, что он придёт часа через три. У меня есть время.
Я тоже положил трубку, хлопнул в ладоши и вздрогнул от внезапно раздавшегося за спиной голоса бабушки:
- Что за роман?
- Что ты стоишь за спиной? Ты меня напугала!
- Извини, я не думала, что ты так испугаешься. А ещё говорят, у кого совесть чиста, тому пугаться нечего.
- А к кому подкрадываются сзади, тот может с перепугу совесть испачкать. Сейчас Кешка придёт.
- Насчёт романа? Я видела его девушку. Она мне не понравилась.
- Да не о девушках речь, не о девушках.
Бабушка махнула рукой и ушла на кухню.

11

Тело Форса быстро восстанавливалось, и мозг его так же быстро учился им владеть. Как и предсказывала Дана, через две недели он уже мог ходить, хотя на всё время, кроме тренировок, его всё равно приходилось держать подключённым к аппаратуре жизнеобеспечения: не все функции восстанавливались одинаково быстро. Командор Уэстон и Клод Ланзар за это время несколько раз ездили к капсуле Форса, но ни отремонтировать её на месте, ни транспортировать на базу её не смогли. Решено было оставить её там, как памятник. Командор написал на обшивке лазером: «В память о Первой Экспедиции» и поставил дату по Вселенскому Отсчёту. В это время Чарли Уорт корпел у себя на посту над расшифровкой таинственного сигнала, пробудившего командора Уэстона за секунду до молнии. Даже русские прекратили свои механические исследования и тоже принялись у себя за расшифровку этого сигнала, хотя у них данных имелось значительно меньше. Но всё было безрезультатно. Прошло ещё две недели, Форс восстановился окончательно и в один из дней собрал всех членов экспедиции на Центральном посту. Русские собрались у себя и включили связь.
- Итак, я думаю, настала пора принятия решения. Мы четыре месяца исследуем планету. За это время мы выяснили, что воды здесь почти нет, воздух для дыхания земных организмов непригоден, полезных минералов – не больше, чем на любом другом космическом объекте естественного происхождения. Остался последний пункт исследования – разумная жизнь. Здесь мы натолкнулись на загадку, которую так и не смогли разгадать. Излучение есть, но нет ни источника, ни каких-либо следов деятельности. Все усилия по расшифровке ничего не дали. Насколько я знаю, в русской экспедиции возникло своё предположение насчёт природы излучения. Николай, озвучьте пожалуйста.
- Мы предполагаем, - раздалось из динамика видеосвязи, - что излучение имеет источник неорганической природы. Подобно тому, как источником радиоволн не обязательно должен быть радиопередатчик, сделанный руками человека. Возможно, внутри планеты идут некие неизвестные нам процессы, побочным эффектом которых и является это излучение.
- А как вы объясните случай с командором Уэстоном? – спросил Чарли.
- Именно как случай. Совпадение.
- Я не согласен. Это не могло быть случаем.
- Я же говорю, мы предполагаем. Мы, как и вы, ничего не знаем наверняка.
- Итак, - подытожил Форс, - всё, что мы имеем по этому вопросу – это, простите за каламбур, только вопрос. На поиск ответа может уйти не один месяц, даже год. И мы не можем позволить себе такую роскошь в обращении со временем. Тем более, ресурсы экспедиции истощаются. Поэтому я предлагаю свернуть исследования и покинуть планету. В каталоге обозначим её под номером VVC – 4077 с примечанием: необитаемая, ценности для колонизации не представляет. Готов выслушать ваши предложения.
- Мы согласны, - сказал Зверев без раздумий.
- Командор Уэстон?
- Мы согласны.
- Решение считаю принятым. Назначаю вылет на орбитальную базу на послезавтра.
Дана краем глаза заметила, что Чарли хотел что-то сказать, но промолчал.

* * * *

- Я же видела, не отпирайся.
- Это тоже только предположение.
- Так надо было его высказать. Или мы ждём, когда нас спросят, а если не спрашивают, обижаемся?
- Нет. Тут другое.
- Тогда скажи мне.
Чарли повернулся к Дане и успел заметить искорки в её глазах, которые она тут же отвела.
- Ладно. Это не тайна. Мне кажется, послезавтра мы не взлетим. Видишь ли, я всё-таки кое-что смог расшифровать. В рассуждениях русских есть рациональное зерно, действительно расшифровка очень сложна. Сигналы многочисленны, но хаотичны. Это и наводит на мысль о постороннем источнике, не имеющем отношения к разуму. Но может быть и другое объяснение. Это действительно разум, только он организован не так, как наш. До сих пор мы имели дело только с органическими носителями разума. Но ведь могут быть и неорганические. А у них всё может быть совсем по-другому. Наш мозг основную работу проводит, контролируя работу функций организма. Только пять процентов энергии расходуется на собственно разумное мышление. Пять процентов! А излучения на все сто. Понимаешь? Здесь мы тоже имеем какое-то излучение. И возможно, регистрируем не сто процентов. Ведь мы знаем, что здесь фильтруется информация, передаваемая по радио. Возможно, на этом излучении тоже есть какой-то фильтр. И нам попадает часть спектра, не несущая полезной информации, фон жизнедеятельности и только. Поэтому и расшифровать невозможно, ведь мы не знаем, как функционирует носитель. Может быть, это червь, живущий под землёй, или какие-нибудь одноклеточные существа, носимые в воздухе. Потому мы и не можем расшифровать, что все известные нам разумные формы живут по-другому. Я пытался сопоставлять с людьми, с разумными пауками Дарбены, с монстрами Инварка – ничего похожего! Есть лишь одно предположение – разумна сама планета.
- И она нас не отпустит?
- Да. Но не потому что мы ей так понравились, а потому что должно что-то произойти, и наш отлёт может этому помешать.
- Слушай, я одного понять не могу. Почему ты ничего этого не сказал тогда, на общем собрании? Ну хотя бы Джеймсу мог бы сказать, он же твой друг.
- Я тебе сказал, это уже немало. Видишь ли, это ведь только предположения. И если они верны, всё выяснится само, без моих расшифровок. Если это такой великий разум, он сам пойдёт на контакт, когда сочтёт нужным. А сейчас мы, видимо, не созрели. Значит, какие бы предположения мы ни строили, всё равно всё будет по-другому. Давай дождёмся послезавтра.
Утром в день отлёта были ещё раз проверены все системы, станция законсервирована на тот случай, если кто-то заберётся в этот уголок обитаемого космоса, как в древние времена на Земле охотники оставляли в лесных избушках спички и провизию для тех, кто придёт сюда потом. Орбитальный корабль был установлен на стартовую позицию ещё вчера. Напоследок все члены экспедиции вышли на крышу, над которой был выстроен стеклянный купол, чтобы проститься с планетой. Командир Форс стоял в центре, рядом встал Уэстон, Дана прижалась плечом к его плечу, Клод демонстративно отошёл от них подальше, Чарли подошёл к самому стеклу, так, что его дыхание слегка затуманивало прозрачную поверхность.
- Так похоже на Землю, - сказал он, - вам не кажется? У меня на родине, в Южной Африке, есть похожие места. Поздняя осень. Для полноты картины не хватает только птиц, летящих на зимовку.
- И у нас в Канаде есть похожие пейзажи, - сказала Дана.
- А наша Россия наполовину из таких пейзажей состоит, - это говорил Зверев, русские сейчас тоже стояли на крыше и прощались с планетой, - из таких, как ваш. А у нас море. Знаете, сюда можно будет отправлять преступников, чтобы в этих унылых пейзажах умирали от ностальгии. Или организовать здесь курорт для пресыщенных жизнью богатеев и бездельников. Вот и ценность для колонизации.
- Обманная планета. Леса из камня, моря из кислоты, - подал голос Ланзар, - я улетаю отсюда без сожаления. И постараюсь избавиться от воспоминаний. Командуйте же, Форс.
- Подождите! – воскликнул Чарли, - подождите, умоляю вас. Сейчас должно что-то произойти. Смотрите, поднимается ветер!
Действительно, вертушка, установленная на маковке купола, вращалась с бешеной скоростью.
- У нас то же самое, - сказал кто-то из русских.
- Планета тоже прощается с нами, - сказал Форс.
Дана подошла к Чарли.
- Ну, скажи всем, о чём ты говорил с Разумом?
- Да ни о чём я не говорил. Он попросил меня задержать старт, но я сказал, что этого не нужно. Когда вы всё увидите, вы сами не захотите улетать.
- А что мы увидим? – спросил Джеймс.
- Я-то улечу в любом случае, - сказал Ланзар.
- Успокойтесь, мы все улетим. Только не сейчас.
- Так что же мы увидим? – Форс повторил вопрос Уэстона.
- Я не знаю.
- Откуда же ты знаешь, что зрелище будет таким потрясающим?
В этот момент ветер достиг максимальной силы и завыл в стыках купола так, что Клод всё равно не расслышал ответа на свой вопрос, даже если бы Чарли ответил. Некоторые кусты оторвались от оснований и покатились по полю. Лес тоже начал редеть. Облака заметались по небу и оно стало вдруг проясняться. По полю побежали яркие пятна солнечного света, и травяные кристаллы засверкали, будто на них выпала роса. От яркого света колонисты зажмурились, но никто не ушёл вниз. Небо очистилось, связь с русской колонией прекратилась.
- Бриллиантовое поле! – заворожённо прошептала Дана.
- Это не бриллианты, - сказал Клод.
- Я знаю. Всё равно красиво. Волшебно.
- Ну, женщина увидела блестящие камешки и уже не хочет улетать…
- Замолчи!
- Это не всё, это только начало, - сказал Чарли.
Ветер стих. Похоже, он нужен был для того, чтобы разогнать облака. На поверхности поля стали появляться чёрные точки. Они увеличивались в размерах и превратились в маленькие холмики. Холмики набухали, набухали и вдруг стали лопаться, и из них стали появляться огромные цветы, белые, кремовые и серые, без стеблей, прямо на земле. Всё поле покрылось цветами, только осталась рваная рана дороги, уходящая к горизонту. Но вскоре растущие в размерах цветы закрыли и её. Всё поле до самого горизонта покрылось ворохами нежных лепестков. И тут, когда им стало тесно, они вдруг стали отрываться от земли и, легко взмахивая, устремляться вверх, к небу. Цветочная феерия продоложалась долго, цветы взлетали, а те, что оставались на земле продолжали увеличиваться в размерах. Наконец цветы перестали расти, и между ними стали появляться участки голой земли. Последние цветы уже не срывались вертикально, как ракеты, а взлетали тяжело, как большие белые птицы, и улетали вдаль, к горизонту, помахивая лепестками, как крыльями. Поверхность почвы мгновенно покрывалась тончайшим слоем кристаллической травы.
- Смотрите, прямо как птицы! – воскликнула Дана.
- Последние птицы осени, - проговорил Чарли, - теперь вы всё знаете.
- Это семена жизни, - сказал Джеймс, - я понял. Я читал это предание, о планете, центре жизни Космоса, центре Творения, где впервые зародилась жизнь, и откуда она рассевает семена по всей Вселенной. Здесь действительно есть разум, который эту жизнь конструирует, сила, которая её создаёт, чувства, которые помогают ей преодолеть космические расстояния до других планет. Эта планета сама по себе – личность, величайшая на свете. Поэтому она отнеслась к нам с уважением и оберегала нас всё время, пока мы были здесь, и не отвечала на наши провокации. И сейчас она продемонстрировала нам свою силу. Теперь мы можем спокойно улетать, мы уже ничему не помешаем. Цветы достигнут верхних слоёв атмосферы, где лопнут и разнесутся по всему космосу неисчислимым количеством спор. Где-то ещё возникнет жизнь, новая, непохожая на другие, но родственная им, потому что все они, в том числе и мы, из одного корня. Отсюда.

* * * *

Где находится настоящий край космоса, никто не знает, никто его не достигал, поэтому принято считать космос бесконечным. Но всякий новый рубеж, которого достигали корабли мировых цивилизаций считался краем Вселенной. Где-то на краю Вселенной в тёмной межзвёздной пустоте на неопределённой скорости, средней между нулём и бесконечностью, то есть между полной неподвижностью и вездесущностью, летел, плыл, мчался земной космический корабль разведывательной экспедиции охотников за разумом. Их задачей было раздвинуть горизонт, отодвинуть край космоса как можно дальше и найти жизнь за этим краем. Так было открыто много цивилизаций и много нецивилизованных миров. Сделав своё дело, открыв новый мир, вступив с ним в контакт и внеся его во всемирный каталог, экспедиция продвигалась дальше, пока были силы. Следом прилетят другие корабли определять дальнейшую судьбу вновь открытого мира. И не всегда для того мира это было хорошо.
Члены экспедиции находились в глубоком анабиозе. Только двое оставались дежурить в полёте, и пары сменялись через каждый год. Чарли и Джеймс проснулись в свою очередь. Короткий период реабилитации – и они выбираются из своих капсул, одеваются и идут в центральную рубку, пожимая друг другу руки. Командир Форс и радиоинженер Ланзар сдают пост, просто, без церемоний. Чарли и Джеймс усаживаются в кресла, помогают друг другу присоединить датчики: им предстоит провести целый год в напряжении, исследуя окружающий космос, чтобы вовремя затормозить корабль и объявить открытие новой планеты. Планеты попадаются редко, и не каждому разведчику выпадает честь крикнуть: «Земля!» Джеймс, наконец, откинулся в кресле и открыл бортовой журнал. Последняя запись, оставленная командиром экспедиции Форсом, гласила:
Планета VVC – 4077, открыта 4.4.3095г. Внесена в Единый Космический Реестр 29.11 3095г. Необитаема. Воды нет. Атмосфера непригодна для дыхания живых существ. Химический состав беден. Формы жизни не обнаружены. Ценности для колонизации не представляет. Природные условия непригодны для создания перевалочных баз. Экспедиции не отправлять.

12


- Фигня! – сказал Кен и швырнул тетрадку на диван.
- Мотивируй!
- Да просто фигня, и нечего тут мотивировать! Сначала какие-то загадки, потом переход на личные отношения, а заканчивается всё каким-то цветочным парадом. Конечно, зрелище должно быть красивым, но оно никак не согласуется с сюжетом.
- Я думал, конец и должен быть неожиданным.
- Неожиданным, но не до абсурда и глупости. И потом, эта запись в бортовом журнале. Во-первых, бортовой журнал тогда уж точно не будет представлять собой этакую амбарную книгу, в которой пишут шариковой ручкой. Это будет компьютер. А во-вторых, почему командир написал, что планета непригодна даже в качестве перевалочной базы?
- Он хотел сохранить тайну зарождения жизни. Если туда придут люди – они всё погубят.
- Думаю, смысл любой фантастики состоит в том, что люди будущего научатся не губить, а созидать. А у тебя получается, что люди остались те же. В чём тогда фантастика?
- Ну ладно, - согласился я. Не потому что он меня убедил, а потому что дальнейший спор казался мне бессмысленным. Я-то был убеждён, что и с сюжетом, и с концовкой всё было в порядке. Конечно, начиная писать, я сам не ожидал, что конец будет именно таким, но по-моему он вполне логичен. А если Кен другого мнения – пусть, это, в конце концов, всего лишь его мнение. Может быть, он завидует моей выдумке про летающие цветы – семена жизни? Это я придумал сам, без его участия! И ещё я думаю, что человек всегда останется человеком, одет ли он в шкуру или в скафандр из какого-нибудь суперпластика, способный выдерживать вакуум и абсолютный нуль температуры. Дело не в антураже, а в самом человеке. В общем, ну его.
- Кстати, анекдот хочешь? Я на прошлой неделе Иванова видел. Идёт по улице в телогрейке и кирзачах. И чувиха рядом, тоже в телогрейке. Я его сначала не узнал. Он первый узнал меня. Я говорю: «Что, плесень, панкуешь?» «Да, - говорит, - помаленьку. Вот, в фанаты записался, ментов гасим. А они нас». Познакомил меня со своей девчонкой. То ли Лена, то ли Света, имя какое-то простое-простое. И сама простая, как та телогрейка. Буферищи вот такие! Посидели на скамейке, поговорили. Холодно было, а то говорили бы долго.
- Я его сто лет не видел. Он летом, кажется, даже не приезжал.
- Да, в Москве был, жил у девчонки.
- Странно.
- Почему?
- Мне казалось, он в женском поле должен был разочароваться.
- С какой стати?
- Да была история. В восьмом классе влюбился во взрослую. Ну как во взрослую? Восемнадцать лет ей было. Наша, деревенская, три года прожила в Москве, то ли училась, то ли работала, вернулась. И вернулась с дурной славой, будто проститутка. Потом оказалось, она и со всей деревней спала, в смысле, со всеми мужиками. А Серёга ей нужен был, как постоянный партнёр. Ну, вроде того, молодой, здоровый, неиспорченный, чтоб не бегать к доктору после каждого раза. Но Серёга облажался, и она ему всё рассказала и прогнала.
- Не понял, что рассказала?
- Он-то к ней с самыми серьёзными намерениями, жениться хотел. Он не верил во все рассказы про неё. А оказалось – правда, ей нужен был секс. Она сказала, если нет секса хотя бы день – сильно болит голова. В общем, опустила она его здорово.
- Ну да, такое возможно.
- Думаешь, головная боль всему причиной?
- Конечно. Вообще-то женщинам секс не нужен.
- Как это?
- Так. Это нужно мужчинам. А женщинам нужно совсем другое. Так сказать, на первом месте нужды не телесные, а духовные. Надёжное плечо, крепкая рука, каменная стена. В общем, качества настоящего мужчины. А секс для них – это средство привлечения. Так сказать, в паре каждый даёт партнёру то, чего тому не хватает. Это и есть гармония в половых отношениях.
- Ты серьёзно? Они что, ничего не чувствуют?
- Нет, чувствуют, конечно. Но не то, что мы. Для них это как гимнастическое упражнение. Ну и приятно в той же степени.
- Ни фига себе! Откуда ты это узнал?
- Отец рассказал. Он мне много чего полезного рассказывал.
- А как же неудачники женятся? Кто не может быть каменной стеной.
- Женщин-неудачниц ещё больше. Не умеет себя подать – в конце концов согласится и на неудачника. Хоть какой-то, лишь бы был. Женщины не выносят одиночества. Вот и вся наука. Ладно, посмотри, сколько времени.
- Двенадцать.
- Вот-вот, пора по кроваткам. Тебе ко скольким завтра?
- К девяти.
- Мне к десяти. Так что поедем порознь. Кстати, поздравляю с последним днём. Завтра мы станем студентами.
Завтра начнётся новая жизнь. Новые люди, новые отношения. Девушки, много-много городских девушек, которым нужно надёжное плечо и каменная стена. А значит, совершенно не нужен я. Ну и ладно. Кен ушёл. Я закрыл за ним дверь, вернулся в свою комнату, взял тетрадь с кровати, перелистал её и аккуратно положил в ящик письменного стола. Эта глава жизни написана. Через несколько часов начнётся следующая.

 


 продолжение следует