Секрет Марии

Июнь, 2006 – Сентябрь, 2007

Он не спал всю ночь. Что-то мешало ему – мысли или тревога – он и сам не мог понять. Периодически в голову сами собой стучались эпизоды для новой книги, и он вставал; чтобы их записать. Но потом не ложился, а неподвижно сидел, глядя на экран компьютера, думая, что ни о чем не думает.
Он был неправ. Хотел он того или нет – он думал о ней. Она спала в соседней комнате, и ему казалось, будто он слышит ее неровное дыхание. Он зажигал сигарету за сигаретой, задумчиво следил за клубами дыма, тающими в мягком полусвете настольной лампы, и сердце начинало вздрагивать – оно не желало оставить его в покое даже ночью.
Бог мой, зачем я это сделал? Она говорит, что это преступление. Но я не мог поступить иначе.
Нет, ты мог. Мог, но не поступил, не дал ей возможность, лишил ее шанса. Ты преступник. Когда теперь она скажет это снова?
Эти мысли давно терзали его. Он подозревал, что что-то должно случиться. Вот-вот. Скоро. Прямо сейчас. Сердце опять прыгнуло. Он понял, что ждет этого «прямо сейчас», а оно все не приходит, и не придет никогда. А может, завтра? Или через десять лет? Он застонал, сжав зубы. Мировая известность, миллионные гонорары, любовь и поклонение множества обитателей этой планеты – с какого момента это перестало его радовать?
Он встал, с болезненным ощущением давления на ребро в том месте, где билось сердце, подошел к минибару, налил стакан вина. Но так и не отхлебнул, поставил на стол. Имеет ли он право на все это? По его вине умирает человек, ради которого он поступился бы всем, что имел. И что значит вся эта роскошь, эта безумно дорогая мебель, эта ультрасовременная техника, это марочное вино, которое подают на приеме у глав правительств, рядом с его преступлением?
В такие ночи он много, очень много думал, и много писал. Страдание вдохновляло его, боль давала мощные крылья фантазии, моральная опустошенность служила сильным импульсом творческим возможностям. В эти страшные ночи он создавал произведения, которые издавались огромными тиражами и переводились на многие языки. Но жить в постоянных мучениях он не хотел. Он боролся, но не мог повернуть события вспять.
Я своими руками вырыл себе могилу. Себе и ей.
Он не выдержал, пошел в спальню. Она спала в той позе, которая вызывала у него сострадание, доводящее до внутреннего крика.
Она свернулась клубочком, будто стараясь спрятаться от всего, что ее окружало, и, возможно, от того, что было внутри нее. Одна рука прикрывала и без того закрытые глаза, губы вздрагивали, между пальцев пробирались слезы. Она плакала каждую ночь, стоило ей заснуть. Впрочем, она плакала и днем. Он некоторое время прислушивался к ней, испытывая невероятное желание дернуть неведомый ему рычаг и перевернуть мир, сделать так, чтобы все началось снова.
Но я не Господь Бог. И я забрал у нее жизнь, зная, что не смогу вернуть.
Она беспокойно заворочалась, отняла руку от лица – ресницы слиплись от слез, под глазами темнели круги. Она всегда спала при свете, чего-то боясь, но не имея сил справиться с этим. И всегда отказывалась от его соседства. Он уже давно спал в своем кабинете, с того дня, когда она вернулась домой из клиники, и она ни разу не позвала его. Она подтянула колени почти к самому подбородку, прижимая их к груди исхудавшей рукой. Пальцы опять легли на искаженное мукой лицо – тяжело, словно печать. «Холодно», – невнятно прошептала она, и он опрометью бросился к себе в кабинет.
Прошло два года с тех пор, как это случилось, и пять месяцев с тех пор, как она узнала о последствиях.
Он задыхался, медленно сползая по двери на пол, по лицу градом катился холодный пот, попадая на губы. Нервы. То, что губило его. В памяти мелькнула картинка – костлявые пальцы переворачивают фотографию на ночном столике изображением вниз, разбитое зеркало на полу, и взгляд, полный тоски и отчаяния.
Он любил когда-то эту фотографию, и она любила ее – застывший момент их полного, безудержного счастья. Он почти не изменился со времен их медового месяца, но вот она… Взглянув в зеркало, она тогда изо всей силы швырнула его на пол. Он старался не смотреть на нее, подметая осколки, но этот черный, мрачный, тоскующий взгляд надолго врезался в его память.
Надо лечь в постель, постараться уснуть. Я пишу о счастье, сам не зная, что это такое.
Он знал, что это, начиная писать свою книгу. Кто мог предполагать, что все так изменится. А ведь она просто боялась его потерять. Эта женщина принесла себя ему в жертву, а он ничего не понял, не оценил, не угадал последствий. Ладно, сон необходим, а значит, придется заставить себя заснуть.
Он лег на диван, выключил свет и уставился в потолок. Сон не шел, хотя было уже почти светло, и он чувствовал, как сильно измотан. Под окном запели первые птицы. Было около четырех часов утра. Свежий ветерок ворвался в открытую форточку, развеяв запахи табака и успокоительного. Пришла очередная идея, и он понял, что должен встать уже окончательно. Голова слегка гудела, но была совершенно ясной. Он, преодолевая отвращение к наступающему дню, приподнялся на локте, оглядел роскошный кабинет и откинулся обратно на подушки. Не хотелось больше быть здесь, и никому не нужно было, чтобы он был.
Жена… Возможно, проснется через несколько часов, отдохнувшая, выглядящая спокойнее, чем вечером, будет поить его кофе и расспрашивать, что он намерен сегодня делать. И будет опять притворяться, что все хорошо. И он будет благодарен ей за это, в душе ненавидя ложь, в которой они оба погрязли, чтобы помочь друг другу.
Он подошел к окну и отдернул занавеску. Из его окна открывался вид на сосновый бор, сквозь редкие деревья поблескивало озеро, затянутое легким туманом. Солнце еще не всходило, и казалось, что все вокруг покрыто мягкой дымкой. Цветы на клумбе источали сильный аромат, который особенно резок к вечеру и на рассвете. Трава ухоженного газона поседела от росы, и даже со своего второго этажа он различал дрожащие на стеблях крупные холодноватые капли. Прямо над его головой чирикали ласточки, устроившие гнездо где-то под самой крышей. Восток багровел, словно кто-то разлил по горизонту кровь. Налетел ветерок, деревья сада зашумели, стряхивая с ветвей росу, в бору поднялся легкий, незаметный для привычного уха, гул.
Мир открывался перед ним постепенно, границы зрительного восприятия расширялись медленно, взгляд ловил и ощупывал каждую мелочь, каждую крохотную деталь. Панорама, раздробленная на фрагменты, местами даже на атомы, но все же единая – это он умел мастерски отражать в своих книгах. Профессиональная привычка – все могло пригодиться – увиденное, услышанное, осознанное, переосмысленное. Он старался фиксировать всю окружающую действительность, запоминал и исследовал. И очень часто так, как сейчас – не выходя из своего кабинета, не отходя от окна. Профессионализм спасал его от внутреннего кризиса, на пороге которого он очутился. Спасибо жизни хотя бы за это. Он вздохнул, чувствуя, как в легкие с трудом пробирается воздух.
Надо меньше курить. И вообще заняться здоровьем. Ее и своим.
Пять часов. Он и не заметил, как сорок минут простоял у окна. Он ощущал, как его существо в очередной раз готовится к божественному мигу восхода. Он всякий раз ловил себя на том, что каждая жилка, каждый нерв, каждая клеточка дрожат и настораживаются, ожидая встречи с солнцем. Когда-то он нарочно заставлял свое тело трепетать, раскаляя душу нетерпением. Позже он охладел к восходам, но организм хорошо помнил ощущение святости момента.
Несмелый луч осторожно выбился из-за кромки леса, давая дорогу своим братьям. Он видел это сотни раз в жизни, и десятки раз описывал в своих книгах. Странно – настроение было просто замечательным, несмотря на тяжелую ночь.
Как я раньше не догадался? Сегодня произойдет «это». Оно расставит все по местам. И мы сможем начать все сначала.
Он просмотрел распорядок на грядущий день. Встреча с редактором в одиннадцать в кафе «Андуин». Редактор – ярый толкинист и любитель привносить во все свои дела эльфийский оттенок. Поэтому он и выбрал такое кафе. Они встречались в нем уже не раз, и все время почему-то азартно спорили о тех вещах, которые в офисе не вызывали почти никаких эмоций. Видимо, он чувствует вдохновение в здании, близком ему по духу. Стены лечат.
Он еле заметно усмехнулся. Вот вам и еще один типаж для какой-нибудь новеллы – неисправимый романтик с образованием экономиста, наживший миллионы на сугубо практичном, даже прагматичном деле. Редактор всего добился с помощью одной влиятельной дамы – тетушки Фортуны, которая не просто улыбалась ему, а пронесла на руках по всей жизни, и теперь продолжала лелеять его, строго следя за тем, чтобы у него все было хорошо.
Он любил редактора – пятидесятилетнего добродушного оптимиста, который не желал считать деньги, с неизменными очками в правом верхнем кармане пиджака и трубкой в левом. Тот тоже благоволил к нему, но особой дружбы между ними не было – они не знали, о чем разговаривать, если дело не касалось работы.
Хорошо, на разговор с редактором уйдет часа два, потом придется возвращаться домой обедать… Он не считал себя вправе проводить время вне дома, если была возможность приехать домой, но с каждым разом эта привычка все больше тяготила его. Он устал от напряженной атмосферы, царящей под их крышей. Любя жену, он не хотел ее видеть – слишком больно давалась каждая их встреча, и он со дня на день ожидал кризиса.
Она старалась быть ровной, но он видел, что она сходит с ума. Этот процесс трудно было остановить, но все-таки ему было бы проще, если бы она хотела помочь ему спасти себя. Ей же было все равно. Она давно решила, что жить нет смысла. Еще в пятнадцать лет. Но когда ей исполнилось девятнадцать, она встретила его, и он помог ей. Теперь он не понимал, зачем тогда, в те тяжелые для нее времена Бог послал его ей, если он ничего не смог сделать, кроме дурного.



2
Он впервые увидел ее на одной из самых оживленных улиц города. Она шагала по тротуару, размахивая руками и слегка загребая длинными тощими ногами, облаченными в видавшие виды джинсы и ботинки на толстой подошве. Сначала он с неприязнью подумал: «Ну как так можно? Девчонка, а марширует не хуже солдата», но потом, благодаря пробке присмотревшись, понял, что ее руки безвольно болтаются вдоль тела. Он и сам не знал, почему вдруг стал в нее всматриваться. Высокая, очень худая, она брела под палящим солнцем какой-то странной разболтанной походкой, будто в ее теле не было ни одной крепкой косточки. Кудрявые спутанные волосы рассыпались по плечам, прикрывая капюшон потрепанного балахона.
Она удалялась, а он, безнадежно застряв, уже не мог ее рассмотреть. Но эта походка, эта узкая спина, эти расслабленные руки и ноги, эти черные волосы парили в воздухе, как улыбка чеширского кота.
Он не любил быть связанным и терпеть не мог ограничений. Если что-то мешало ему, он отодвигал это в сторону. И он просто вышел из машины и пошел вслед за ней, неотрывно смотря ей в затылок. Она закурила. Он следил глазами за сигаретой, дымящейся в тонких пальцах, и все думал, как лучше начать разговор. Они шли так уже около десяти минут по бесконечному раскаленному проспекту, а он, подписавший несколько крупных контрактов с известными издательскими домами, и, как ему казалось, уверенный в себе человек, не мог подобрать достойных слов.
Неожиданно она остановилась. Он тоже остановился, не зная, что делать дальше, шагах в пяти от нее. Его охватило волнение, которое он не мог объяснить. Он больше всего почему-то боялся, что она обернется – он еще не видел ее лица. И она, конечно, обернулась.
Он не догадывался, что увидит то, что увидел. Он никак не ожидал, что его взору предстанет совершенство в неправильности – образ, который он позже сформулировал для себя как «гармонию своенравных линий». На него в упор смотрели абсолютно прозрачные, раскосые глаза, в глубине которых таял, пламенея, зеленый свет – будто вино, плещущееся на дне сосуда. После этой первой встречи он вряд ли смог бы рассказать о том, какое у нее лицо – колдовские глаза втянули его в себя и не отпускали, пока она не отвернулась. Эти тайные чаши с переливающимся в них зельем передавали ему некую загадку, не для того, чтобы он отгадал, а чтобы он заболел ею на всю жизнь.
- Мне нужна помощь, - ее голос был таким низким и хриплым, что он даже не понял, что это она заговорила.
Она нетерпеливо топнула ногой, будто стараясь обратить его внимание на смысл своих слов. Он не ответил. Тогда она слегка тронула его за плечо костлявыми пальцами, и он непроизвольно отшатнулся – так не вязалась вся остальная она с глазами, живущими отдельно.
- Я вас знаю. Читала вашу книгу. Вы, наверно, очень богаты, – она произносила отрывистые, резкие фразы почти без пауз, будто боясь потерять решимость.
- Рад это слышать, - машинально ответил он.
Она отмахнулась от этих дежурных слов, чувствуя, что он не отдает себе отчета в том, что говорит:
- Вы зачем-то шли за мной. Думаю, вам не все равно. Помогите. Мне нужны деньги. Прямо сейчас.
Он, наконец, очнулся:
- Я даже не знаю, как вас зовут. Я шел за вами, повинуясь какому-то непонятному призыву, но это не мог быть ваш призыв.
- Мог, - просто ответила она. – Я звала вас, и я вам верю. И не надо спрашивать, как меня зовут.
- А вы не расскажете мне, что случилось? – спросил он, пытаясь оторваться от притягивающих его глаз.
По ее лицу скользнуло радостное, детское выражение, которое тут же вытеснила прежняя растерянность. Она смотрела на него снизу вверх, а в глазах металось отчаяние, постепенно сменявшееся надеждой:
 - Я знала, что вы поможете, - прошептала она, будто он уже согласился. – Только, ради Бога, не пытайтесь узнать, для чего мне эти деньги. Вероятно, я смогу их вернуть.
- Я готов дать любую сумму, которая вам понадобится, - ему все казалось, что он вне реальности.
Она назвала довольно крупную цифру, но для него деньги с недавних пор перестали быть проблемой. Он даже улыбнулся, несмотря на явный драматизм ее ситуации и необъяснимость своей. В ближайшем банкомате, до которого они добрались пешком, не говоря друг другу ни слова, он снял со счета нужную сумму. Она молча взяла деньги, благодарно сжала его руку – прикосновение, опять вызвавшее в нем легкое неприятие, и ушла, сказав на прощание:
- Вы сейчас спасли мою жизнь. Я вас обязательно найду.
Он долго смотрел ей вслед, пока она не расплылась в колыхающемся мареве зноя и пыли. Дома он по привычке попытался описать ее, но, кроме глаз, ничего не мог вспомнить. После этого он целую неделю ходил как потерянный, коря себя за то, что не узнал даже ее имени. Как, интересно, она собирается искать его в этом огромном городе? Впрочем, один раз уже нашла. И он очень хотел верить, что она искала именно его. Это значило, что она в любой момент может найти его снова.
Год спустя он уже не вспоминал об этой встрече, продолжал писать, раздавал автографы и подписывал контракты. Его жизнь разошлась с ее жизнью, и если бы его спросили, он вряд ли смог бы это прокомментировать. Правда, был один момент, напоминающий о ней – ни одна женщина не казалась ему интересной после этого случайного (или не очень) столкновения.

3.
Редактор уже ждал его в кафе «Андуин». Перед ним лежало меню, выполненное в неизменном эльфийском стиле – названия блюд были написаны эльфийским алфавитом. Он подпер руками голову, не замечая ничего вокруг, поглощенный выбором подходящего завтрака. Редактор был большой гурман, и всегда заражал своей страстью окружающих. Рядом лежала разложенная на две стопки рукопись. Верхний лист одной из них был перечеркнут, а сверху стояла надпись редакторской рукой: «Не верю!» Ее было видно еще от входа в кафе – редактор любил по несколько раз обводить свои и без того крупные буквы. Писатель улыбнулся. Он хорошо знал его повадки.
Он подошел к столику так, чтобы его тень упала на меню. Редактор порывисто вскинул голову, одновременно нашаривая в кармане очки. Он наверняка принял его за остолопа-официанта, вздумавшего по глупости загораживать ему свет.
Узнав его, редактор мгновенно просиял (видимо, каждый раз, когда они встречались, он думал о неплохом доходе, который писатель приносил его издательству).
- Ах, это вы, коллега! Доброе утро. Очень, очень, исключительно рад вас видеть! А я, было, подумал, что это кто-то случайно надо мной встал, не видя, что мешает, - тараторил он, крепко пожимая руку писателя.
- Но я всегда так делаю, а вы все никак не привыкнете, - улыбнулся писатель, усаживаясь в эльфийское кресло со спинкой в виде креста.
- Да что вы, будто я не знаю ваших привычек? Все-то вы делаете оригинально, такое впечатление, будто вы хотите выделиться. Может, оно и к лучшему… - редактор похлопал его по руке, подмигнул, но вдруг лицо его стало серьезным: - Как поживает ваша супруга? Здорова ли?
- Благодарю, все хорошо.
Его раздражало, что редактор будто бы все знал об их жизни, которую они тщательно скрывали. Он никогда не подшучивал над его семейным положением, хотя имел привычку высмеивать абсолютно все на свете. Передавая привет его жене, он говорил как-то сочувственно-участливо, что было непохоже на его обычную манеру общения.
- Я хотел бы услышать о своей рукописи. Думаю, вы чем-то в ней сильно недовольны, - он решил заблаговременно перевести разговор на другую тему.
- Ах да, рукопись, - пробормотал редактор, отставив чашку кофе и углубляясь в перечеркнутые листы, - да, да, именно об этих главах я хотел с вами поговорить.
Он резко отчеркнул несколько строчек и устало откинулся на прочную крестообразную спинку кресла, сцепив руки на животе. Писатель напряженно смотрел на него, ожидая очередной замаскированной порции критики. Он не любил показной любезности. Лучше бы редактор холодно и спокойно объяснил ему, что его не устраивает, без располагающих телодвижений и приятных улыбок. Но он хорошо знал его характер, и был уверен, что по-другому не будет.
- Видите ли, в чем здесь загвоздка… Я вот тут вам написал: «Не верю!»…
- Я видел, – кивнул писатель.
- …а теперь думаю, а вправе ли я был это писать? – дальнозоркий владелец издательства «Гутенберг» смотрел на писателя без очков, и теперь его взгляд казался расфокусированным, плавающим в пространстве. – Ведь у каждого человека разные представления о счастье. У вас свое, у меня свое, и у каждого из миллионов ваших читателей – свое.
Писатель ждал, болезненно ощущая, что редактор вряд ли убедил его, и вряд ли убедит.
- Вы знаете, что в моем издательстве сорок опытных корректоров – я имею в виду и филиалы, конечно, - и двадцать два талантливых редактора. Но я не позволял им читать ваши рукописи. Несмотря на свою занятость, я предпочитаю сам редактировать ваши произведения от начала и до конца. Поверьте, я получаю от этого огромное удовольствие – ваш чудесный стиль и неизменная динамичность ваших рассказов и романов восхищают меня. Я могу даже сказать, что болен ими. Все эти книги есть в моей личной библиотеке, и некоторые я даже перечитываю.
Он говорил это ласковым, успокаивающим тоном, который всегда использовал для маскировки. Писатель едва сдержался, чтобы не поморщиться. Наблюдательный, как сам сатана, редактор заметил этот порыв, и сразу же перешел к делу. Теперь его взгляд не блуждал в пространстве, а сфокусировался в одной точке, светло-серые глаза приобрели жесткий, стальной оттенок. Он никогда не смотрел в глаза писателю, когда критиковал.
- Но вы изменились с некоторых пор, и изменилось настроение. Я подумал, что не понимаю вас, и решил дать прочитать эту рукопись трем лучшим нашим редакторам, - тут он проникновенно посмотрел на писателя, - и вы знаете, они не поверили тоже.
- Они как-то мотивировали свое недоверие?
- Дело вовсе не в этом. Я не спрашивал у них, насколько они вас понимают. Мне было нужно подтверждение или опровержение собственных мыслей, поэтому я выскажу свою точку зрения. Если, конечно, вам интересно… - редактор остановился, ожидая поощрения со стороны писателя, но тот промолчал.
- Что ж. Дело, мне кажется, вот в чем. Ситуация, которую вы описываете, абсолютно нереальна. Попробуйте приложить ее к сегодняшнему обществу, к обществу прошлого века, к шумерской цивилизации – да куда угодно. Ни один нормальный человек не способен любить нераскаявшегося преступника.
- С этим я могу поспорить, но это лишнее.
- Вы живете рядом с человеком, который убил священника – ситуация в вашем романе – знаете о том, что он убийца, и знаете, что он не жалеет о содеянном. Какой же святой может прощать, и уж тем более любить такого? А женщина, описанная вами, беззаветно любит его, даже не думая о том, что его надо прощать – у нее и в мыслях нет ничего подобного. И вдобавок, она вовсе не глупа, и сознает его падение.
- Вы не поняли ее. Ни вы, ни ваши лучшие редакторы. Она не судит. Потому что, в отличие от вас, знает, что она не судья. Она знает, что будет Суд. Она знает, что там разберутся лучше, чем она. Она помогает себе и помогает ему так, как может. Она христианка.
- Ну хорошо. Я понял вашу мысль. Но как же тогда счастье? Обычное человеческое счастье. Разве может она испытывать его в полной мере, пожертвовав себя убийце? – глаза редактора знакомо заблестели.
Очередная полемика в кафе «Андуин». Держи себя в руках. Он не видит тебя.
- Ее цель – не счастье. Но именно потому, что она его не ищет, она счастлива. Она полна Богом, а не собой.
- Простите меня, конечно, но я – человек неверующий. Мне непонятны умозаключения по поводу Страшного Суда и жизни в Боге. Основная масса наших читателей подобна мне, а не вам. Вы удивительно талантливо описываете ситуацию, которая непонятна для большинства, и, несмотря на ваш безупречный стиль, она остается непонятной.
- Вы ошибаетесь. Нет такого человека, в котором нет Бога. Уверяю вас, меня поймут. Вы не пожалеете, выпустив мою книгу.
- Дорогой мой, где гарантия? Мое издательство процветает, но мы ни разу не выпустили ни одной книги духовного содержания. Это не наш профиль. И кто знает, что станет с нашей репутацией после выхода в свет этого произведения? – редактор заметно волновался. На гладком лбу выступили крохотные капельки пота, он то и дело промокал их белоснежным платком. От показной любезности не осталось и следа. Таким он нравился писателю больше.
- Я не затем сюда приехал, чтобы рассказывать вам о достоинствах моей книги. Я лишь хочу сказать, что она не духовного содержания. Это мой человеческий поиск. Но я готов прямо сейчас забрать у вас рукопись, - он резко встал.
- Постойте, не горячитесь! – редактор вскочил, положив ладонь на рукопись, будто боялся, что писатель успеет схватить ее быстрее. – Присядьте.
Писатель медленно опустился на кресло. Он не хотел продолжать разговор.
- Я хочу предложить совсем немного изменить сюжет. Вы готовы меня выслушать?
- Я вас слушаю, - он слегка усмехнулся, приблизительно догадываясь, о чем пойдет речь.
- Она не должна ни о чем знать.
- Дьявол! – писатель едва удержался, чтобы не выразиться крепче. – Вы с ума сошли, - добавил он, переведя дух.
- Итак, вы не принимаете моего условия, - констатировал редактор.
- Вы правильно поняли. Я не хочу искажать смысл романа лишь потому, что вам не понравилась моя идея. Книга выйдет в свет, но без вашей помощи. Рукопись можете оставить себе на память. Я разрываю нашу договоренность.
- Я еще не поставил вам окончательного условия, - редактор явно пошел на попятный. - Дайте мне некоторое время подумать.
- Рад, что вы изменили решение, – писатель в очередной раз поднялся с места. – Советую вам повнимательнее присмотреться к рукописи и перечитать ее. На досуге. Всего лучшего.
Он еще раз кивнул, повернулся и пошел к выходу. Редактор смотрел ему вслед, усмехаясь и покачивая головой, и бормотал себе под нос: «Упрям, как черт. Но ведь талантлив». Он тряхнул головой, заказал себе еще одну чашку кофе, который здесь варили просто отлично, и углубился в рукопись, решив последовать благому совету ее автора.

4
Не успел он сесть за руль, мысли опять вернулись к жене. Он действительно не хотел ее видеть, и все равно ехал домой. День стоял жаркий, воздух дрожал от зноя, в раскаленном синем небе не было ни облачка. Он уже выехал из города и направлялся к дому. Чтобы добраться до своего особняка, ему нужно было проехать половину огромного поля, вдоль которого проложили шоссе, а потом свернуть с асфальта на грунтовую дорогу и ехать еще минут двадцать среди того же поля, пока дорога не уйдет в сосновый бор. Он нарочно построил дом в такой чаще, чтобы жене было спокойнее.
Он все делал для нее, но сознавал, что это уже не любовь, как раньше, а исполнение некоего долга.
Она должна быть счастлива, а я должен этому помочь. Не потому, что я этого хочу, а потому, что это нужно.
Периодически ему было страшно от этих мыслей, но он не привык лгать себе и знал, что все равно будет чувствовать правду, как бы больно это не было.
Он уже ехал по грунтовке среди поля, и травы заглядывали к нему в окно, щекотали лицо вместе с теплым ветром. Ему было хорошо, но ровно настолько, насколько может быть хорошо неуспокоенному человеку. Он почти не думал о разговоре с редактором, зная, что тот в состоянии принять разумное решение, как бы ни тяжело ему это далось.
Рукопись была превосходна. Он это знал, перечитав ее не раз во время бессонных ночей. В ней жила и металась неуспокоенная человеческая душа, она страдала и росла, не желая ни от кого помощи. Преступник, не раскаивающийся на людях и даже перед любимой женщиной, остался наедине со своей бедой, то отдаваясь ей, то пытаясь бороться. Он вспомнил отрывок, который редактор, похоже, не тронул, потому что не упоминал о нем.
Я не думал о том, что случилось. Просто знал, что я это сделал, и все. Я шел по бесконечному полю, сбивал ботинками головки цветов, и смотрел в небо. Необъятная ночь раскинулась надо мной, глядя мне в глаза очами звезд. Может, я жесток. Но я искал покоя. Правда, ночь? Ты веришь мне? Я раскинул руки и закричал в глубокую синюю бездну. Мне откликнулось эхо в глухом лесу, какая-то птица с шумом вспорхнула из ближайшего кустарника, испугавшись моего вопля, и мягким темным комом поплыла в сторону опушки. Я видел все каким-то внутренним зрением, каждая травка и ветка рисовались передо мной необычайно ярко и четко, и я понимал сейчас их смысл и цель. Я любил их, как люблю Хлое.
Я даже подумал – а может, стоит убивать всегда, чтобы познать суть этого мира? Я убил. Детали мне совсем неинтересны. Кто он был до своей смерти – священник или маньяк – какое мне дело? Мне не жаль его. Я люблю мою Хлое, а он мешал мне, он мешал нам. Она ничего об этом не знает. Я не буду ничего объяснять. Она узнает лишь факт, а как поступит потом, будет видно.
И когда я представил себе, как она примет это известие, мне стало действительно страшно. Несколько лет назад, признавшись в любви, мы поклялись ничего не утаивать друг от друга. Как мне тяжко было сейчас выполнить это условие! Я прямо видел перед собой ее нежное лицо, ее испуганные глаза, плотно сжатый рот, руки, стянувшие у горла шаль. Она всегда носит вечером шаль, моя Хлое. Ей часто бывает холодно вечерами, хоть я и стараюсь согреть ее.
Она слишком чиста, чтобы принять мою правду. Она слишком чиста, чтобы поверить в то, что она – причина этого убийства. Но я не буду называть причину. Я лишь скажу правду.
Я познал убийство. Я увидел мир другими глазами. Я изменился. Все повернулось ко мне обратной стороной, которая по-своему прекрасна. Я верю, что беден душой, моя Хлое. Удели мне от твоего богатства, или другая сторона увлечет меня к себе. Мне понравится там, и я никогда не вернусь. Только ты можешь удержать меня здесь, жизнь моя.
Похоже, редактор согласился с этим отрывком. Писатель же думал о том, чтобы изменить его – этот крошечный кусочек будто не он писал. У человека, который убил, раскаяние вытеснили более приятные чувства – наслаждение и заинтересованность. Писатель и сам не понимал, как вышло, что его герой вдруг ощутил удовольствие от того, что сделал. Это сквозило между строк, и это невозможно было понять иначе, но писатель готов был поклясться, что не имел в виду ничего подобного.

5
Он приехал домой в самую жару, прошел по тенистому внутреннему дворику, мельком глянул на бассейн, подумав, что неплохо бы искупаться, но нужно было идти к жене, проверять, как там она. С некоторых пор ее поведение стало внушать ему беспокойство.
Он поднялся на второй этаж в студию – жены там не было. Он удивился, потому что обычно в жару она сидела там, смотрела разные фильмы или рисовала эскизы для своих ваз – она любила расписывать вазы.
Ну вот, опять. Не дай Бог.
Он почти бегом бросился в ванную. Она вышла оттуда ему навстречу, хлопнув дверью. В ее глазах блестел вызов, которым она пыталась прикрыть страх. Она боялась его. На груди тонкой кофточки расплылись мокрые пятна, макияж был немного размазан. Длинные рукава в такую жару! Значит, это действительно правда.
- Что ты там делала? – слегка задохнувшись, спросил он.
- А что еще можно делать в таком месте? – усмехнулась она, но в ее глаза медленно наплывал ужас.
- Отвечай на мой вопрос! – зарычал он, сильно тряхнув ее за плечи.
- Отпусти, мне больно! – крикнула она. По правой щеке поползла черная дорожка. Она отчаянно рвалась из его рук, потом вся как-то поникла и с видимым трудом подняла к нему мокрые глаза. – Я хочу сказать тебе правду, хочу, чтобы ты знал…
Он медленно разжал пальцы, уже жалея, что причинил ей боль. Она отступила на шаг назад и протянула к нему дрожащую левую руку, пытаясь справиться с лихорадочным ознобом. Он знал ответ, но все же закатал рукав. На белой, слегка вялой коже локтевого сгиба неприятно выделялось синее пятно с крохотной точкой посередине.
Ему страстно захотелось ударить ее. Он не знал, как ее спасти и не представлял себе, что делать дальше. Беспомощность рождала странную ярость, он едва сдерживался, пытаясь устоять под ее могучим напором.
- Ты все еще хочешь что-то изменить? – выкрикнула она ему в лицо. – Так вот знай: теперь я никогда не изменюсь, никогда, никогда! Ты знал это с самого начала, и у меня был шанс! И вот его нет!
- Постой, - он примирительно поднял руки, уже предполагая, что будет дальше, - я просто хочу, чтобы тебе было хорошо, и ничего больше мне не нужно…
- Я хотела стать другой, у меня почти получилось, но ты…, ты все свел на нет! Может, тебе стоит рассказать, чего я добилась, и ценой каких усилий? Или тебе это неинтересно? – она уже не могла остановиться.
Он опустил руки и глаза. Страшно было смотреть ей в лицо – она становилась безумной.
- Я не хочу больше жить! Не хочу тебя видеть! Быть рядом с тобой – катастрофа!
Она содрогнулась всем телом и начала медленно оседать вниз, цепляясь за его джинсы. У нее начался очередной жестокий припадок – один из тех, которые всегда корчили ее на полу в страшных судорогах и исторгали из нее крики, не свойственные человеку. В такие минуты она никого не видела и не слышала, казалось, сама реальность отступает от нее, и она попадает в другие измерения. Но он точно знал, что она сейчас здесь, с ним – ее взгляд, осмысленный и горячий, прожигал его насквозь, и ненависть, сквозившая в нем, заставляла его тело покрываться холодным потом.
Она лежала на спине. Босые ноги скользили по ковру, словно пытаясь за него зацепиться, пальцы судорожно хватали воздух, волосы разметались вокруг головы живым черным ореолом. Все ее тело изгибалось, ломалось под разными углами, голова билась об пол. Она уже не могла говорить и лишь стонала, до крови закусив губу
Спотыкаясь о стену ее ярости, стараясь не смотреть ей в глаза, он осторожно опустился на пол и переложил ее голову себе на колени, чтобы она случайно не ушиблась, как уже бывало. Все это время она старалась поймать его взгляд, билась в его руках, царапала их длинными острыми ногтями. Он давно привык к этому, поэтому молча терпел, уворачиваясь от ее попыток достать до лица. Ему было жутко, он преодолевал желание убрать с ее лица мокрые спутанные волосы. Но ее глаза горели, проникая даже через густую вьющуюся завесу. В них кипела бешеная злоба, способная уничтожить его, обратить в пепел. У уголков красиво очерченных полных губ вздувалась пена. Смешиваясь с кровью, она падала вниз крошечными розовыми хлопьями.
Прошло десять мучительных минут, прежде чем последняя, самая беспощадная судорога не выгнула ее тело. Она опала в неестественном изломе, фигура потеряла обычные человеческие очертания, ребра четко проступили сквозь тонкую ткань. По лицу, секунду назад болезненно алому, стремительно разливалась мертвенная бледность. Вот и последний островок на изящной скуле сузился до размера горошины и растаял совсем.
Он наклонился к мраморному лбу, нежно притронулся к нему губами, ощущая вкус соленой испарины. На ее лице не осталось ни одной краски, ни одного оттенка – лишь тонкие темные брови и сомкнутые ресницы четко выделялись на восковом фоне. Теперь нужно отнести ее в спальню, где она пролежит около получаса, словно мертвая, а потом начнет медленно отходить, вновь возвращаясь в свою бренную оболочку, вновь наливаясь своими слабыми жизненными соками и вновь обретая свою истощенную плоть.
Так было не раз, но вместо того, чтобы привыкнуть, он с каждым разом все больше пугался этих припадков, каждый раз подавлял в себе желание исчезнуть и не бороться, и шаг за шагом его воля уступала место желанию спастись.
Помощи доктора он давно не ждал – осмотры всегда давали противоречивые результаты, реального противодействия на месте оказать никто не мог, а с тех пор, как один из ведущих психоаналитиков страны предложил «комфортную психиатрическую лечебницу с персоналом, исполняющим все капризы пациента», писатель предпочел исчезнуть вместе с женой.
Никто, кроме ближайших родных и проверенных друзей теперь не знал их адреса, они жили тихо и уединенно, стараясь любить друг друга.
Он сидел на постели возле жены, вдыхая сладковатый запах чуть увядшего шиповника, доносившийся с ее столика. Ей нравились эти цветы, и она всегда с детским нетерпением ждала, когда колючие кусты покроются пышными розовыми и белыми чашечками. Он несколько раз предлагал ей круглый год разводить шиповник в оранжерее, но она не соглашалась, и он ее понимал. Похоже, она собрала очередной букет вчера поздно вечером, потому что он уже начал осыпаться, и под крохотной китайской вазочкой трепетала горка нежных лепестков.
6
В тот вечер, когда они встретились второй раз в их общей жизни, в ее волосах и у пояса был шиповник…
Прошло много дней с тех пор, как он увидел ее впервые, он не помнил ее лица и голоса, не помнил походки и волос, но тело его хорошо помнило трепет под мягкими лучами ее взгляда. Это ощущение, пусть и где-то очень глубоко, но все же осталось. Правда, до поры до времени оно было надежно спрятано под ворохом других, подчас ненужных, эмоций.
 Его пригласили на вечеринку в честь юбилея его старого друга, много лет посвятившего политическому поприщу, заядлого картежника и профессионального демократа. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, они считали, что могут общаться без какой-либо субординации, и были очень друг другу дороги. При этом старший не мнил себя наставником младшего, а лишь незаметно подталкивал его к верному решению, когда тот из гордости не просил совета.
Одним словом, это были именно друзья, а не приятели, коллеги, братья и представители прочих условных общностей. Политик жил широко, в его доме практиковалась полная свобода нравов и поведения, отметались все нормы, кроме своих собственных. Соответственно, под шумок здесь разрастались роскошные цветники добродетели. Каждый имел право приходить с кем хочет и с чем хочет, и не возбранялось делать то, что захочется.
Писатель не увлекался наркотиками и картами, он ценил политика вовсе не за бесшабашность и вседозволенность – он видел в нем человека редкой души, который всю свою жизнь наивно мечтал, что после смерти его вспомнят добрым словом как веселое и феерическое явление, как седовласую беспечную комету, ярким хвостом осветившую закат своего земного пути.
Дело в том, что у политика был давний порок сердца, он ждал смерти не со дня на день, а с часа на час, с минуты на минуту, и жил с этим много лет. Поэтому он и старался запомниться, оставить след, навсегда поселиться в людской памяти, чтобы не умереть для всех и для себя. О его болезни знал только писатель.
В тот день политику исполнялось пятьдесят. Он родился в начале лета, и все его дни рождения были такими же знойными, как и первый. Писатель хорошо помнил ощущение раскаленной кожи и потоков горячего воздуха, вливавшихся в судорожно распахнутые легкие.
В четырехэтажном особняке, где жил политик, было прохладно. Писатель, не успев войти, оказался в кругу своих поклонников, забросавших его вопросами и комплиментами. Это случалось часто, но в тот день он явственно чувствовал, что что-то произойдет, и особенно настороженно слушал человеческие голоса и внимательно вглядывался в обращенные к нему глаза.
Время шло, ничего не происходило. Уже в сумерки писатель, кое-как избавившись от поклонников, вышел в ярко освещенный сад. Там было прохладно, позванивали подсвеченные фонтаны, деревья сонно шелестели влажной листвой, тут и там по песчаным дорожкам шуршали осторожные шаги, отовсюду слышался веселый шепот.
Писатель по опыту знал, что в сад лучше не углубляться, дабы никому не мешать и не расстраиваться самому – он был очень чистоплотен.
Он стоял на крыльце в нерешительности и медленно курил – возвращаться не хотелось, но и идти дальше не стоило. Сзади раздался голос политика:
- А, вот ты где! Я совсем позабыл, что ты любишь уединяться!
Писатель, не оборачиваясь, проговорил:
- Я просто вышел покурить.
- Ты мог сделать это и в доме. Тебя опять что-то тревожит, как я погляжу.
- С чего ты взял?
- Быстро же ты устал от комплиментов. И раздавать автографы тебе тоже надоело?
- Послушай, оставь эту тему. Хочешь курить – присоединяйся, - слегка раздраженно бросил писатель.
- Я бы с удовольствием присоединился, но не могу этого сделать. И если бы ты соизволил обернуться, понял бы, почему.
Писатель нехотя оглянулся – его друг держал за руку какую-то женщину в темном вечернем платье. Ее тонкий силуэт четко выделялся в раме дверей, и писатель подумал, что это, должно быть, неплохой образ для какого-нибудь нового сюжета. Он успокаивал себя, как мог, но напряжение постепенно сковывало его тело – по мере того, как он начинал различать в сумерках ее черты.
Он уже готов был крикнуть: «Не подходи!», так не вовремя она вновь возникла в его жизни, но политик опередил его:
- Познакомься с моей племянницей…
Он назвал имя, и писатель в очередной раз подумал, как оно мало подходит к ней – впрочем, как и все земное.
Он испытал знакомое чувство бездны ее глаз, тянувшей его в себя, и опять забыл обо всем. Политик усмехнулся и скрылся в доме.
Они просто стояли и смотрели друг на друга. Ни один не говорил ни слова. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, но вдруг из дома выпорхнула блондинка, которая уже полгода жила с ним вместе и искренне верила, что они поженятся. Бедняжка не замечала, что он почти не разговаривал с ней, но она и не знала, что это нужно.
- Ах, милый, мне только что сказали, что ты самый красивый писатель в мире! – она прижалась к нему, сверкнув в сторону незнакомки взором полноправной обладательницы. – Познакомь же меня с твоей собеседницей.
Он не знал, что ей ответить, чтобы не обидеть ее. Посмотрел на нее снизу вверх, увидел жалкую самодовольную улыбку, поблескивавшую где-то под чрезмерно накрашенными глазами, с неприязнью покосился на длинные, тщательно обработанные ногти, вцепившиеся в его рукав, - и понял – надо прекращать. Она лишняя. Стало ее жаль, но он видел каким-то внутренним зрением, что так должно быть.
Наклонился, нежно поцеловал ее в висок. Она удивленно вскинула брови:
- Ты меня не слышишь? – ее голос задрожал. Еще недавно эти трепещущие интонации заставляли его сердце биться быстрее.
- Слышал, милая. Иди в дом, я, возможно, скоро приду.
Она что-то все же поняла, почувствовала. Отпустила его руку и медленно, покорно направилась к дверям. Он смотрел на ее разом ссутулившуюся, поникшую фигурку и думал, насколько же она этого не заслужила. В дверях она обернулась, в глазах был уже не вопрос, а просьба, даже мольба. Но он отрицательно покачал головой, подтверждая, что больше не придет.
Все это время девушка стояла молча, никак не реагируя на происходящее. Когда он повернулся к ней, она, как и в первый раз, сразу же заговорила:
- Я обещала, что найду вас. Вы рады?
- Как вам сказать. Не уверен, что часто вспоминал о нашей встрече.
Он сказал это, пожалуй, чересчур резко. Эта женщина только что надолго испортила жизнь другой женщине, и он не знал, кто из них лучше. По крайней мере, жалость к прежней любовнице и сознание собственной несправедливости на время вытеснили все остальные ощущения. Давление неотвратимости раздражало его. Но девушка не обиделась.
- Ваша помощь тогда спасла мне жизнь. Я хочу вернуть вам деньги.
- Мне не нужны ваши деньги! – взорвался писатель. – Боже мой, неужели теперь и милосердным нельзя быть бесплатно?
- Я подумала, может быть, они вам нужны? – девушка ничуть не смутилась и заговорила терпеливо, как с ребенком. – Я не люблю оставаться в долгу. Неприятно жить с ощущением, что мне подали милостыню. Прошу вас, не обижайте меня, возьмите деньги.
- Я, возможно, самый состоятельный человек из здесь присутствующих, - печально проговорил писатель.
- Ошибаетесь. В гости приглашен миллионер, - без тени веселости засмеялась она.
- Кто же он?
- Мой жених.
- Да какой, к черту, жених! – неожиданно для самого себя он обиделся.
- Ему пятьдесят лет, он ниже меня на полторы головы, толст, кривоног и носит очки без оправы.
- Дьявол! Да это же… - писатель хлопнул себя по лбу. – И как вас угораздило дать ему согласие? Ведь его мозги заняты только его заводом и акционерами. Он не сможет уделять вам внимания, которого вы достойны!
- Что делать? Зато он освободил меня от финансовых проблем, - честно сказала она.
От этой прямоты вся кровь бросилась писателю в голову. Он мог бы поклясться, что уже любил ее, но характер давал себя знать. Как и многие очень богатые люди, он считал себя бескорыстным и презирал тех, кто говорил о деньгах. Он часто спорил с такими, доказывал, не пасовал перед логическими доводами – и упорно не верил, что после беседы каждый оставался при своем.
- Бог мой, почему все женщины так помешаны на деньгах? - возведя очи к небу, возопил он. – Похоже, для современной Евы вообще не существует общепринятых этических понятий – все переводится в хрустящие бумажки и в то, что на них можно купить.
Девушка, не перебивая, слушала его тираду и явно наслаждалась ею. Писатель ей нравился – он показался ей нервным и каким-то странно чистым, прямо как в прошлый раз. Он много говорил, расцвечивая свою речь всевозможными оборотами, азартно жестикулировал красивыми руками с изящными длинными пальцами, но во время монолога избегал встречаться с ней взглядом.
Неожиданно он замолчал, оборвав речь на полуслове, и пристально посмотрел на нее, полускрытую тенью. Постояв немного, кинулся к ней и схватил ее за руки. Она с интересом наблюдала за его лихорадочными движениями, спокойная и холодная, как бокал выдохнувшегося ледяного мартини. Но он уже не замечал ее бесстрастия, полный своими чувствами:
- Уедем! Ты должна быть со мной. Выбирай – либо едем прямо сейчас, либо больше никогда не увидимся!
Она молча закинула голову, не отрывая от него глаз.

7
Он помотал головой, выбираясь из воспоминаний. Жизнь с ней никогда, в том числе и в дни медового месяца, не была радужной. Оба пребывали в странном напряжении даже наедине друг с другом, не говоря уже о появлениях на публике, где они старались не морщиться, широко улыбаясь под вспышками репортерских камер. Она, несмотря на раз и навсегда усвоенную манеру держать свои эмоции под контролем, вся будто состояла из нервов. Он иногда сравнивал ее с шаровой молнией, комком сконцентрированного электричества, к которому опасно подходить. Она старалась казаться мягкой и понимающей, но он видел, что это не ее.
Они любили друг друга, болезненно чувствовали все перемены друг в друге, и вообще жили одним, слитым своими бесчисленными язвами, тревожным организмом. Так было с самого начала.
Но тогда они умели радоваться жизни, вместе ездили в путешествия, взбирались на горные вершины, прыгали с парашютом, катались на яхте, любовались водопадами. Они будто обходили главные проблемы своего существования, в глубине души тоскливо сознавая, что рано или поздно эти проблемы встанут ребром.

Она пошевелилась, из сухих губ вырвался стон. Она всегда так возвращалась к реальности – будто рождалась второй раз, тяжело и мучительно. Он положил руку на ее похолодевший лоб, другой рукой взял ее кисть, лежавшую на покрывале в неестественном, неудобном изломе.
Ее ресницы дрогнули, но пока она не могла поднять веки – после припадков она не сразу желала видеть мир.
- Ты здесь, дорогой? – спросила она.
Сейчас главным было не сказать ничего лишнего.
- Да, я здесь, рядом с тобой. Не бойся, полежи немного с закрытыми глазами, - он говорил, нежно поглаживая ее руку.
- У меня опять было? – хрипло прошептала она.
- Сегодня почти нет. Я даже порадовался. Ты начала плакать, я дал тебе успокоительное, и ты заснула. Тебе ничего не приснилось?
- Пустота… Знал бы ты, как я от нее устала, – тоскливо проговорила она, прижавшись щекой к его запястью. – Теряя сознание, я будто проваливаюсь в бездну, там нет ни одного просвета, а я все падаю, падаю… Я очень хочу достичь дна. Где-то же есть ей предел…
- Чего-нибудь хочешь сейчас?
- Пока нет. Тебе, наверно, надо идти работать.
Он чуть не крикнул: «Скажи сразу, что не хочешь меня видеть!», но сдержался, вспомнив о последствиях.
- Я не оставлю тебя одну. Тебе, наверно, будет здесь скучно.
- Мне не бывает скучно. Мне бывает только страшно, особенно, когда я тревожусь за тебя. Например, в понедельник ты приехал домой в два часа ночи. Я волновалась…
- Не стоило. Я был у твоего дяди. И вообще, не думай об этом. Если хочешь, сегодня можно куда-нибудь съездить.
- А куда мы поедем? – она, наконец, открыла глаза.
- Куда скажешь. Можно – на пляж, можно в ресторан, театр или кино. Да куда угодно. У тебя есть какие-нибудь пожелания?
- Хочу в солярий. А то я совсем белая, - задумчиво протянула она, поглядывая на свои руки.
- Я не удивлен – ты почти не бываешь на улице, - весело ответил он. – Загорать в солярии в тридцатиградусную жару – это смешно.
- Хорошо, не поедем, - прошептала она, и ее глаза наполнились слезами.
Этого он видеть не мог – хотелось куда-нибудь скрыться от покорного, влажного взгляда, но вместо этого, по кем-то заведенному порядку, нужно было утешать. Он погладил ее по голове, пальцем стер слезинки со щек.
- Любимая, я идиот. Конечно, мы отправимся туда, куда ты скажешь.
Она вдруг резко вскочила и бросилась ему на шею.
Так было всегда – будучи в спокойном состоянии, она не причиняла ему боли, старалась вести себя как можно ровнее, но его тревожило именно такое поведение. Она ничему не сопротивлялась, не спорила, не возмущалась – и эта инертность последнее время даже раздражала его. Он пытался как-то расшевелить ее, поддразнивал, шутил, напоминал ей о том, что она имеет право быть капризной – но она навсегда утратила свой прежний облик, который он так любил.
Переменчивость – то, что восхищало его – исчезла. Раньше она то становилась суровой, то вдруг начинала без причины смеяться, могла полночи проплакать, и вдруг, сорвавшись с мокрой подушки, поехать на ночную дискотеку. И он принимал это, хоть ему было порой некомфортно – тогда еще он считал, что комфорт совершенно не необходим. Теперь его душа стала остро нуждаться в отдыхе, но он не мог уехать от нее надолго, что, возможно, излечило бы незаживающую язву.
Раньше она ничего не боялась – ни людей, ни обстоятельств, у нее не было распространенных фобий. Если в каком-нибудь круизе гид предупреждал, что в бухте купаться нельзя – заплывают акулы – она радостно бросалась к воде, и муж еле успевал остановить ее. Дело нередко заканчивалось истерикой, но он все же знал, что остановил, уберег. Теперь он видел – то, что происходит, остановить нельзя. Она во всю прыть бежала к акульей бухте и была почти у воды.

8
Она начала колоться очень давно – лет с четырнадцати. Не из-за дурной компании, не из-за проблем, а просто потому, что ей стало интересно. Ее состоятельные родители не знали об этом, и, возможно, не догадались бы никогда, если бы не один ее друг, о котором она не любила вспоминать.
Она была наркоманкой уже около пяти лет, когда на ее пути встретился этот парень. Они познакомились на одной из вечеринок, и он сразу же принялся к ней приставать. Она была бы, возможно, не против встречаться с ним, если бы не одна досадная деталь – он был хромым от рождения. Кому-то это и нравилось, тем более, что внешностью его Бог не обидел, но она с самого начала почувствовала к нему неприязнь. Ее раздражало, как он ходит, припадая на левую ступню, будто подкрадываясь к невидимой добыче. За двадцать с лишним лет он привык двигаться мягко и пружинисто, до предела развив упругость ножных мышц. Она никогда не слышала его шагов за спиной и вздрагивала, когда он, положив ей на плечо сильную, с утолщенными суставами руку, шептал на ухо: «Привет, детка». Он очень любил стальные кольца с черепами, волчьими оскалами или свернувшимися змеями, но ему всегда приходилось покупать их на два размера больше – чтобы свободно протолкнуть кольцо через широкий сустав, – поэтому змеи, челюсти и прочая дрянь свободно вертелись на тонких пальцах, зловеще постукивая друг о друга. Естественно, такая рука, оказавшись на плече человека достаточно неустойчивого душевного склада, могла вызвать болезненную реакцию. А с психикой у нее к тому времени было действительно не все в порядке.
В один прекрасный момент этот человек все же понял, что ему нечего и думать о ней, и решил извлечь из нее пользу иным способом. Он с самого начала их знакомства был осведомлен, что у нее состоятельная семья, и с самого начала знал, что не останется от этих денег в стороне.
Странное дело, он вовсе не желал ей зла. Просто он привык поступать так, как считал нужным. В тот момент ему показалось, что именно шантаж наиболее актуален, и он уже не мог избавиться от желания поскорее осуществить свой план. Где-то внутри он все же сохранил к ней симпатию, но оправдывал себя тем, что она не слишком-то пострадает – в отличие от кошельков своих родителей.
- Детка, а твои родители знают, где и как ты проводишь свое свободное время? – вкрадчиво спросил он в один из самых пасмурных вечеров того лета.
- Нет, - честно ответила она. – А что?
- Я просто подумал, им будет интересно об этом узнать, - тихо проговорил хромой, задумчиво покручивая безобразный перстень на указательном пальце.
Она схватила его за плечи, изо всех сил встряхнула, пытаясь заглянуть ему в глаза. Они сидели на полу у стены одного из самых грязных клубов города. В заплеванном зале грохотала музыка, из-под двери в их закуток сочился синий табачный дым. Здесь было тише, звуки и запахи не так резали слух и обоняние.
- Ты это серьезно сейчас сказал? – воскликнула она, отчаявшись поймать его взгляд.
- Но ведь у них наверняка есть смутные предположения, - продолжал он. – Ты похудела, кожа у тебя даже на мой взгляд сильно увяла, ты много времени проводишь вне дома…
- Все под контролем. Перед тем, как отправиться домой, я принимаю душ у подруги и переодеваюсь. Тем более, маме и папе некогда следить, где я там шляюсь – у них дел по горло.
- Ты их недооцениваешь, - возразил он. – Убежден, нужно совсем немного, чтобы их догадки обрели законченную форму.
- Этого никогда не будет! Я не допущу, это убьет их! Помоги мне, ты знаешь, кто может меня заложить, вижу, что знаешь! – всхлипывала она, доверчиво цепляясь за его рукав.
- Конечно, знаю, - он осторожно высвободил рукав дорогого черного джемпера. – Это я.
Она даже рассмеялась сквозь слезы.
- Ты? Хорошая шутка. Ты пошутил, верно?
- Я не шучу, - с сожалением проговорил он.
- Но ты любишь меня! Ты сам говорил мне! Ты ходил за мной, как тень! – она во все глаза смотрела на него, слишком пораженная, чтобы испугаться.
- А чем ты мне ответила? – спросил он ровным, бесцветным голосом.
- Прости, я не могу пойти против себя. Я сто раз говорила тебе. Зачем ты сейчас угрожаешь мне? Этим ты меня не добьешься.
- Я больше не добиваюсь тебя, детка. Твое тело с некоторых пор перестало меня интересовать, и даже если бы ты захотела купить им свою безопасность, я бы не согласился.
- Что тебе нужно, Иуда? – прошептала она.
- Деньги. Пятнадцать тысяч.
- Бог мой! – выдохнула она, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой.
Сумма оглушила ее, парализовала все двигательные возможности тела, но в глазах клокотала такая ярость, что он поспешил подняться с пола, изо всех сил стараясь сохранить равнодушное выражение лица.
- Неделя, - бросил он, и дверь захлопнулась за его спиной.
Она несколько секунд тупо смотрела на темный прямоугольник со светящимися сторонами, не понимая, что это дверь, не понимая, что это закрытая дверь и все еще не понимая, что только что вместе с ним за этой дверью скрылось ее безмятежное существование. Потом ее захлестнула волна неудержимых, мучительно горячих слез.
Он ошибся в своих расчетах, но только наполовину. Она слишком любила своих родителей, чтобы не достать этих денег, но слишком опасалась просить такую сумму у них. Конечно, можно было попросить на длительную заграничную поездку, а самой все это время скрываться у друзей. Мама смогла бы выделить пятнадцать тысяч, придерживаясь своих прогрессивных взглядов. Папа, поворчав немного на тему морального разложения дочери и опасностей, которые подстерегают красивую молодую девушку в таких путешествиях, тоже согласился бы.
Но она не хотела оставлять следов. Ни одной ниточки, которая привела бы ее родителей к правде. Она была наивна. Ей не приходило в голову, что ее могут предать и другие, что родители действительно рано или поздно обратят внимание на ее изменившийся цвет лица, на трясущиеся пальцы, на крошечную судорогу, изредка пробегавшую по ее щеке… Теперь перед ее глазами стоял лишь один зловещий призрак – хромой и влюбленный. И не было никого страшнее на земле.
В тот день, когда ее увидел писатель, она решила покончить с собой. Вернее, где-то в глубине ее плавящихся мозгов сформировался смутный намек на то, что надо бы уйти отсюда. Она давно перестала думать так, как думала раньше – «вопрос – ответ», «ответ – встречный вопрос» и так далее. Теперь мысль текла тягучим карамельным потоком, прихотливо извиваясь и медленно стекая в неровности, попадающиеся на пути.
Она не помнила ни одного способа самоубийства, и вспоминать их не хотелось. Она подумала, что можно попасть под машину и побрела на ближайшую магистраль. Состояние было таким, что сообразительность совершенно не работала – ей даже не показалось невозможным погибнуть под колесами стоящих в пробке машин. Она пошла вдоль трассы, выискивая местечко на асфальте, куда можно улечься и ждать, пока ее переедут.
Если бы весь тот бред, которым сейчас были наполнены ее размышления, услышал писатель, он бы посмеялся и, возможно, упомянул бы ее в одной из своих книг. Но он не знал, что происходит внутри нее, и просто пошел за ней следом.
Она узнала его еще в машине и мельком подумала, что теперь ей абсолютно плевать, кто он и сколько людей восхищается его произведениями. Она прочитала лишь один его роман – «Тень моего солнца». Прочитала, полюбовалась на фотографию красавчика на обложке, и забросила книгу. Но потом что-то подтолкнуло ее снова открыть роман – прошло около года, и она за это время сильно приблизилась к одной героине, на которую раньше даже не обратила внимания. Дойдя до конца книги, она поняла, что этот человек писал о ней, наркоманке с прошлым и без будущего. Она поверила в него, и всегда думала, что он один на земле, кто знает ее и может помочь. Между строк она увидела сочувствие.
Но в тот день у нее не был душевных сил заметить этот перст судьбы. Она не тратила время на прослеживание промежуточных событий, и, увидев его, спокойно и устало подумала, что свершилось то, что должно было свершиться. Он помог, потому что обещал это в своей книге – именно ей. Когда они встретились взглядами, ее мысли приняли прежний упорядоченный ход, нервы перестали трепетать, кровь побежала по жилам ровной, упругой волной – пришел тот, кто излечил ее.
Отдав деньги хромому, она перестала посещать клуб. Внутри пропала зависимость, вся она очистилась и посвежела. Наркотики больше были не нужны. Это произошло само собой, и она не могла понять, как получилось, что ее тело и душа избежали болезненной, унизительной ломки.
Она потому и ушла от него тогда – не могла преподнести ему себя такой. Необходимо было очищение, как нравственное, так и физическое. Физическое пришло быстро – крепкий организм победил все зачатки разложения, которые уже таились в нем. С нравственным было хуже. Она понимала, что недостойна его – со своими желаниями, целями, стремлениями, со своим прошлым – грязным и заплеванным, как пол того клуба. И она приняла решение – на этот раз осознанное и четкое – выйти замуж за того, кто похож на нее больше, чем этот писатель. Родители позаботились о подходящем мужчине.
Но следующая встреча не была случайной – как, впрочем, и первая. Она хотела попрощаться с ним. Она уже около двух месяцев наблюдала за ним, прекрасно зная, где он отдыхает, где он обедает, где он появляется вечерами со своей подругой. Вход во все эти места был для нее открыт – жених всюду водил ее с собой, желая показать, что он не только миллионер, но и обладатель хорошенькой женщины. Она искусно направляла его действия, и в конце концов заводчик познакомился с писателем.
А неделей позже, когда двое мужчин, не подозревающих о том, что есть звено, связующее их много теснее, чем им кажется, уже сделали выводы друг о друге, она решила, что пора появиться на сцене самой. Нужно было дать ему возможность выбрать. И он выбрал.

9
Так закончилась одна мучительная страница ее жизни, но она, купаясь в безграничном счастье первых месяцев супружества, уже понимала, что начала не менее страшную главу. Где-то внутри нее сидело сознание собственной неполноценности, и она тем яснее ощущала это, чем ярче восходила его писательская звезда.
А он, казалось, ничего не замечал. Просто очень любил ее, помогая забыть о прошлых бедах, и ее нечистота не касалась его. Он был во всем как-то свято наивен, не умел считать деньги и не имел никакого представления о проблемах семейной жизни, не знал, что такое полезные связи и как выгоднее продать свой талант. У него все и так получалось, и она порой досадовала, что именно у него все получается, а не у нее. Но это были эпизодические явления – им было хорошо вместе.
А потом они узнали, что у них будет ребенок.
С того момента, как она сообщила ему об этом, он не мог думать ни о чем другом. Он будто вошел в новую, еще более чудесную оболочку. Она любовалась его сияющими гордостью и нежностью глазами, его просветленным лицом, его ласковыми руками, делавшими все для того, чтобы она как можно реже касалась земли. Он в буквальном смысле носил ее на руках, но новые огни, вспыхнувшие в нем, переходили в ее тело и душу лишь слабыми, еле теплыми искорками.
Внутри нее все трепетало от тревоги за крохотную жизнь, растущую в ней. Проклятое прошлое подмигивало из глубин подсознания, лишая покоя. Однажды ночью ей приснился хромой.
Он неслышными шагами подошел к ее постели, опустился у изголовья и осторожно провел пальцем по ее щеке. Ее передернуло от ужаса и отвращения, но она ждала, что будет дальше. Хромой обошел кровать, посмотрел на ее живот, уже чуть обозначившийся под одеялом и грустно покачал головой. Потом он протянул к животу свою хищную руку, и она, просыпаясь, закричала так страшно, что испуганно вскочил муж.
Со временем кошмары начали перерастать в нервные припадки.
Супруг отвез ее в одну из лучших клиник страны, где врачи, после тщательного осмотра, сообщили, что шансов выжить ни у нее, ни у ребенка практически нет.
- При том условии, что вы будете рожать, моя дорогая, - с легким поклоном сказал последнее слово главный врач. – Но еще не поздно избавиться от плода.
- Черт возьми, это не плод! Это мой ребенок! Моя жизнь, понимаете? Если его не будет, не будет и меня! – она уже хотела броситься на врача с кулаками, задыхаясь от слез, но крепкие руки мужа в очередной раз удержали ее.
- Вас не будет, если он появится на свет, - невозмутимо продолжал врач. – И его не будет тоже.
Этого она уже не выдержала и бессильно повисла на руках мужа, запрокинув голову на его плечо. Врач, довольный, что убедил, открыл было рот, чтобы продолжать, но писатель устало остановил его:
- Немедленно замолчите, жестокий человек. Она вас все равно не слышит, и ей не больно.
- Аборт надо делать прямо сейчас. Курс реабилитации можно пройти в нашей клинике, - сухо произнес врач и вышел из кабинета.
А писатель, вынужденный удерживать жену, и только поэтому не упавший сам, остался там, где стоял, не в силах вместить в себя и каким-то образом разместить внутри себя катастрофу, которая обрушилась на их крохотную семью.
Двое суток она просто лежала в своей уютной палате с кремовыми стенами и шторами цвета кофе с молоком. Лежала, смотрела в одну точку на потолке, изредка поворачиваясь к окну и скользя взглядом сквозь шершавые стволы ясеней больничного парка, молчала и ни о чем не думала. Он все время был рядом – как, впрочем, и раньше.
Он ждал, пока она заговорит. Нужно было решать.
- Послушай, - сказала она в сумерки, когда заканчивались вторые сутки. – Что мы решим?
Она смотрела на него с надеждой, почти с мольбой.
- Любимая, - писатель взял ее лицо в ладони, повернул к себе. – Я не готов тобой рисковать. У нас еще обязательно будут дети.
- Значит, ты приказываешь мне сделать этот аборт, - она судорожно сглотнула, - значит, совсем не думаешь о том, что внутри меня свернулось клубочком то единственное, что связывает нас?
- Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты осталась здесь, со мной, - медленно проговорил писатель. Видит Бог, он хотел сейчас найти нужные слова, убедительные и не ранящие душу. Но эти слова не шли. - И это далеко не единственное, что нас связывает. Ты несправедлива к себе и ко мне.
- Разумеется, потому что ты ангел. А я земная, грешная женщина! Я впервые попробовала алкоголь не в день своего совершеннолетия! А после этого мне удалось еще многое попробовать, от чего до сих пор я не могу избавиться. Мое прошлое погубило моего ребенка, и мне нет места в этой жизни без воспоминаний. Но позволь мне рискнуть. - она приподнялась на локте. – Если мы оба выживем, наступит рай на земле. Для меня, для тебя и для него. В другом случае придет ад, и ты это знаешь.
- У нас нет шансов. Ты сделаешь аборт, и мы будем жить дальше, какой бы наша жизнь не стала после этого. Мы постараемся забыть обо всем, что произошло.
- Тебе легко говорить. Ты мужчина, у тебя нет такой болезненной, тончайшей связи с ребенком, потому что он не был внутри тебя. Ты не знаешь, каково это – чувствовать биение двух сердец в своем теле. Мой мозг, моя душа, моя кровь – это уже не только мое. Это наше с ним. Тебе не дано этого понять, потому что он твой намного менее, чем мой, - она говорила медленно, в ее словах сквозила невиданная прежде неприязнь. – Ты не испил до дна эту чашу, и тебе не придется ее испить, как мне.
Писатель молчал, не отвечая на ее обвинения, потому что не знал, справедливы ли они. Он знал одно: без нее – смерть. И ребенок действительно отошел на второй план, как ни страшно это звучало.
- Я не позволю тебе рисковать своей жизнью, - устало, но твердо сказал он наконец. – Ты не будешь рожать.
Она откинулась на подушки без сил.
- Хорошо, мы поступим так, как ты скажешь… - прошептала она.
Он радостно схватил ее руки, но она вдруг вырвалась, вскочила с постели, заметалась по палате, собирая разбросанные повсюду вещи.
- Уедем, уедем отсюда, пока не поздно, - бормотала она. – Мы еще можем его спасти. Помоги мне, что ты сидишь!
В ее глазах мелькало безумие, но она была так тверда в своей уверенности, что он не сразу сообразил, как поступить.
Сумерки холодно и мрачно глядели в окно на двух людей, которые не узнавали друг друга.
Он с ужасом смотрел на ее хрупкий, надломленный силуэт, вдруг застывший у окна.
- Не смотри на меня так, я тебя боюсь, - хрипло вскрикнула она. – Отпусти нас…
Он медленно встал и пошел на нее. Она метнулась в другой угол комнаты, прижимая к груди свою одежду, зацепилась за что-то и рухнула навзничь.
Она не приходила в сознание еще пять дней – день до аборта и четыре после.
Она сдержала свое обещание – ад наступил. Она будто не видела его, не отвечала на его вопросы, ее взгляд скользил по нему равнодушно, как по рисунку обоев.
Он, конечно, не знал, что с этим делать, но он боролся, он заставлял себя сидеть рядом с ее постелью часами, о чем-то говорить, пытаться отвлечь ее. Эти попытки ничего не дали ни ему, ни ей. Первое слово, которое она сказала ему, придя в сознание, было «Уезжай». И он понял, что это хуже, чем безразличие.
Ему ничего не оставалось, как исполнить это желание.

10
Дома было еще тяжелее. Знакомые стены давили подобно сводам склепа, изнутри мучили собственные мысли, он тревожился о жене и постоянно звонил в больницу, но ей не разрешали говорить с ним, объясняя, что после такой беседы ее «психологическое состояние заметно ухудшается». От разговоров с врачами тоже оставался неприятный осадок – он ощущал их профессиональное равнодушие под маской профессионального же сочувствия, хотел, но не мог их понять.
Об их горе знал только ее дядя.
- Я думаю, ты верно поступил, мой мальчик, - сказал тот, услышав обо всем. – Конечно, все мы мечтаем увидеть единственно достойный результат нашей деятельности за всю жизнь, который наиболее ярок по сравнению с остальными достижениями, но нужно мириться и с судьбой… Кстати, ты веришь в судьбу?
- В судьбу я верю. Потому что влюбиться в женщину, которая не способна родить мне детей – не просто судьба, а злой рок. Это не может быть случайно. Мне всегда все легко доставалось – и известность, и деньги, и женщины. Я предполагал, что должен буду заплатить. Цена велика, но я не уверен в том, что на этом все закончится. Испытания только начались.
- Отчасти хорошо, что ты к этому готов. Но скажи мне честно – другой исход был бы тебе невыносим? Ведь этот, хоть и трагичен, но хотя бы сохранил ее, и ты этого хотел?
- Боюсь, что сохранив ей жизнь, я ее потерял. Она не хочет меня видеть. Вообще. – писатель опустил голову.
- Постарайся не думать об этом слишком много, - политик осторожно потрепал его по плечу. – Когда она вернется из клиники, ты должен окружить ее такой заботой, чтобы тебе казалось, что ты и сам утонул в ней. Убери из глаз это жуткое выражение, забудь о тоске во имя своей жены. Постепенно из общего хаоса выплывет костяк ваших отношений, ты поймешь, как относился к ней изначально. И она, если ты будешь действовать правильно, разберется в своих чувствах. Я знаю мою племянницу – она не злопамятна, и мне думается, что она любит тебя.
- Она, может, и не злопамятна, но ее тело! – в отчаянии воскликнул писатель.- Ты думаешь, я не знаю, из-за чего все случилось? Да и тебе причина известна не хуже, чем мне… У меня абсолютно четкое ощущение, что у нас больше не будет детей…
- Да уж, наша девочка никогда не отличалась рассудительностью. Жаль, у меня не было возможности общаться с ней. Я видел ее всего лишь раза четыре в жизни до вашей свадьбы, но моя сестра – ее мать – посвящала меня во все нюансы ее поведения и искала у меня поддержки.
- А почему ты не общался с ней? – спросил писатель.
- Видишь ли, я никогда не ладил с ее отцом. Я вообще был против брака моей сестры с этим типом. Я еще тогда видел, что он сух, холоден и равнодушен не просто к своей невесте, но и к самой жизни. Я сто раз говорил сестре, что она будет несчастна с ним, и отговаривал ее, как мог. А поскольку никто из нашей семьи не умеет держать язык за зубами – это наследственный порок – все наши разговоры она передавала будущему супругу. И он даже запретил ей приглашать меня на свадьбу.
- И как она поступила?
- Поскольку ее муж не был откровенным хамом, он решил просто убежать от этой проблемы. Они отметили свое венчание где-то на островах, не пригласив туда никого.
- Ну и что же, ты оказался прав относительно ее неудачного замужества?
- Представь себе, абсолютно неправ, - улыбнулся политик. – Я не учел, что она под него идеально прогнется. Позже я подумал, что и сам, будь на ее месте, тоже прогнулся бы.
- И какой же она стала?
- Она стала его копией. Он весьма успешно занимается бизнесом, и продолжает приумножать свои деньги. Его компания занимается авиагрузоперевозками.
- Не слабо! – присвистнул писатель.
- Ну, а моя сестрица, не желая чувствовать себя на его фоне серой мышью, принялась активно ему помогать. Она настолько преуспела, что он купил ей сеть салонов красоты. Они почти не видятся, но весьма довольны друг другом.
- Об этом я знаю – жена мне рассказывала. За все время наших отношений она ни разу не пригласила их в гости и сама не ездила к ним – это очень странно, но она, похоже, решила все начать с чистого листа. Правда, раньше она регулярно созванивалась с ними, но теперь… Хотя, что говорить про теперь… - писатель в отчаянии махнул рукой.
- Да, на этом чистом листе явно нет места ни родителям, ни прежним знакомым…
- А как получилось, что я, так часто у тебя бывая, ни разу не встретил их семью?
- Муж сестры был против, чтобы мы общались. Но, поскольку жене запретить видеть меня он не мог, то дочери категорически было запрещено переступать порог моего дома. Да и едва ли она в этом нуждалась…
- Знаешь, я привык к мысли, что дети богатых родителей постоянно под надзором – в закрытых школах, с няньками и гувернерами… Как получилось, что их дочь росла совершенно без присмотра?
- В этом виноват характер сестры. Она всегда убеждала мужа, что ребенок должен ориентироваться в жизни, чтобы стать успешным и целеустремленным человеком. Я считаю так же, и думаю, что в этом плане отец моей племянницы был совершенно прав, не позволяя ей общаться со мной. Но он не учел, что и в моей сестре есть очень много от меня… Это-то мое и погубило твоего ребенка, – неожиданно закончил политик.
- Ты хочешь сказать, что действительно виноват в этом? – поразился писатель.
- Мы оба – и я, и сестра, - своими убеждениями разбили вашу жизнь. У племянницы всегда было много денег и много свободы, а то, что она выбрала простейший и интереснейший путь – не ее вина.
- Звучит неожиданно… Но почему ты раньше не заводил этот разговор?
- Я надеялся, что все обойдется.
- Но ведь тебе было известно, что она употребляет наркотики?
- О, нет! Откуда? Когда я впервые лет за десять увидел ее на своем юбилее, она не выглядела, как наркоманка. Ты не можешь со мной не согласиться. Я просто понял тогда, по ее поведению, по выражению ее глаз, что она давно уже вышла из-под родительского контроля в традиционном смысле этого слова…
- А ее мать? В словах твоей сестры не было намеков на то, что она догадывается?
- Боюсь, она все же очень мало интересовалась моей племянницей. Она лишь замечала, что дочь выглядит болезненно, но считала, что это эпизодические нарушения.
- Я все понял. Спасибо тебе за информацию, - писатель резко поднялся.
- Не вини меня во всем, - сказал политик ему вслед. – Мы с сестрой такими родились.



11
Когда она вернулась домой, муж не узнал ее. Через несколько месяцев непрерывных попыток наладить с ней прежние отношения он добился определенного успеха. По крайней мере, она начала с ним разговаривать.
Но все достигнутое разрушил звонок из клиники: врач сообщал, что у нее никогда больше не будет детей.
Он никак не мог привыкнуть к ее окаменениям – они были для него чем-то неожиданно жестоким, вновь прорвавшим его нетвердую душевную оболочку. С каждым разом она отделялась от него все дальше, отделяясь таким образом и от всего мира.
Потом начались эти страшные припадки. Она улетала из его рук, покорно позволяя стихии, вырвавшейся из ее глубин, унести себя. А потом, наигравшись с ней и утолив жажду, темная сила сбрасывала ее вниз, изломанную и выпитую, как прекрасный, но увядший цветок. Она всегда возвращалась в реальность одинаково – будто стремительно выпадала в нее, больно ударяясь взглядом об углы знакомых стен и спотыкаясь слухом о звуки родного голоса мужа.
Он не отчаивался. Просто слишком любил ее. Она не сообщала родителям о своих проблемах, у нее не было друзей. Муж был единственным, кто вникал в нее – просто потому, что постоянно был рядом. Он видел, что она не хотела этого, но не мог поступать иначе.
Оценила ли она его попытки или пожалела его – неважно. Но они вновь начали разговаривать.
Она ни словом не напоминала ему о том, что произошло. Не поднимала вопрос о приговоре врачей.
Ее мать оказалась права – то, что случалось с дочерью, научило ее самой решать все вопросы. Но как она все решила!

12
Писатель перестал быть для нее мужем. И продолжал свою книгу о счастье, в которую совершенно не верил. Он долго искал соответствующий тип главного героя, сначала во многом отождествлял его переживания со своими, но когда в их семье произошла трагедия, он понял, что больше не может писать об этом парне так, как писал о нем раньше. Книга остановилась на середине. Он думал, как себе помочь, пытался заставить себя вспомнить прежние мысли, но все пошло наперекосяк. Артур больше не хотел быть на него похожим, потому что писатель утерял все, чем наполнил Артура в начале книги. Хлое, возлюбленная Артура, ничуть не напоминала его супругу, поэтому с ней все осталось так же.
Образ Хлое возник в его мозгу как-то сам собой, он увидел ее внутренним зрением и сразу почувствовал. Возможно, он мечтал о такой женщине до своей встречи с любимой. Возможно, он вложил в нее лучшие черты своей матери или просто описал встретившийся ему в поле цветок – он не мог этого объяснить, да и не нужно было. Теперь с ним творилось нечто необыкновенное: Хлое, плод своего вдохновения, он любил, но тратил на нее очень мало времени, а Артура, в которого он вложил столько усилий, почти возненавидел.
Жизнерадостный, крепкий парнишка Арт постоянно подмигивал писателю с первых страниц книги, напоминая ему, что и у него когда-то все было хорошо. Несчастье перевернуло многое в сознании писателя, но он не хотел поддаваться упадническому настроению и продолжал выписывать прежнего Арти. С каждым разом это давалось все труднее, Артур выходил из-под контроля.
И в одну из своих самых страшных бессонных ночей, после одного из болезненнейших припадков жены, писатель с ужасом понял, что по складу характера Арти убийца. Это пришло к нему резко, вспышкой в усталом мозгу, и так испугало, что он вскочил с кресла, с удивлением осмотрел привычный кабинет, прошел несколько раз из угла в угол, тревожно озираясь, плеснул виски в стакан. Остановился перед зеркалом и долго всматривался в свое бледное лицо с клоком мокрых волос на лбу. Все верно, Арти тоже имеет право стать другим, каким стал его создатель. Стать убийцей.
По лицу писателя пробежала судорога. Зеркало и стакан, пущенный дрогнувшей рукой, встретились и обрушились на пол горой звонких осколков. А писатель, согнувшись от резкой боли в сердце, смотрел на груду сверкающего стекла, по которому осторожными змейками пробиралось виски.
- Я не виновен! – что было сил закричал он в пустоту. – Она должна была жить!
Ночь закончилась, но потом начали приходить другие, еще невыносимее. Каждый вечер он садился за компьютер и писал, писал, писал… Он перестал контролировать поведение Арти, и тот убил священника.
« - Что ты, Артур? – спросил отец Даниель. – Зачем я тебе понадобился в такой поздний час?
- Простите, святой отец, я пришел к вам за благословением.
- Опять я слышу от тебя неразумные речи, малыш. Хлое не может быть твоей женой. Я много раз объяснял, что двоюродные братья и сестры по нашим догматам не имеют права венчаться.
Арти весело засмеялся, откинув голову. Отец Даниель, сменивший щегольскую шелковую сутану на домашнее, более скромное облачение, спокойно и ясно смотрел в его лицо, пытаясь привычным взглядом психолога определить, что происходит. Но он ничего не мог разобрать. Синие глаза Артура, искрящиеся неподдельным весельем, словно покрылись тонким слоем льда. В них не было прежнего живого пламени, не было даже ярости, не было надежды.
Отец Даниель поднял лампу повыше. Арти посмотрел на ночных бабочек, кружившихся вокруг огня, вздохнул полной грудью…
- Заходи, Артур, мы с тобой потолкуем об этом, - пригласил отец Даниель.
Артур пожал плечами и пошел за ним в слабо освещенные комнаты. Узкая прямая спина отца Даниеля маячила перед его глазами, по стенам разбегались гигантские тени. Арт вспомнил слова отца Симона, настоятеля соседнего прихода, добродушного седобородого старика:
- Ох, уж этот отец Даниель… Молодой ведь, а приход свой запугал. Всех в строгости держит. Я бы так не стал.
- А что, - робко спросил тогда Арти, - вы могли бы разрешить браки между родственниками? Двоюродными, например?
- Не я это решаю, - подмигнул отец Симон. – Но при большом желании со стороны юных парочек…
Позже Арти услышал, что таких священников очень много, и подумал – а не заменит ли кто-нибудь из них почившего отца Даниеля?
Он выходил из обиталища отца Даниеля со смешанными чувствами – в целом ощущения были такими, как у охотника, впервые подстрелившего птицу. Ему было весело и немного жарко при воспоминании, как сухое горло священника хрустнуло под его пальцами, и как трепетало на ковре худощавое тело. Арти тщательно разработал план действий. Отец Даниель совсем не мучился».
Далее писатель поместил отрывок размышлений самого Арти после убийства и удивился покою, который пришел в душу к обоим. Их внутренние ритмы совпали. Странное дело, после убийства писатель снова полюбил Арти. Разница между ними все уменьшалась. Писатель чувствовал тяжесть своей вины не меньше, чем тяжесть преступления Арти.
- Из-за этого парня я сам на себя подам в суд, - усмехаясь, говорил он себе, - он убил священника, а я согласился убить ребенка, и вот теперь смотрю, как умирает уничтоженная мной любимая женщина. Но кто мне поверит? Мы с тобой не думали о близких, Арт. Интересно, кто из нас первым сдохнет – ты или я?
Но Арт был упрям, и писатель тоже не хотел сдаваться. Он отдал редактору первую книгу, уже зная, что победит Арти во второй.
Параллельная идея книги – христианское всепрощение Хлое, немного успокаивала его. Где-то внутри он чувствовал, что это каким-то образом может перейти и к его жене, но не представлял себе каким.
Странно, но редактор не поверил именно в это, и легко и с интересом воспринял духовные проблемы Арта. Впрочем, в духовные проблемы он как раз и не вникал, увлекшись его действиями.

13
- Вот здесь я вас узнаю, голубчик, - сказал он писателю. – Вы опять начали писать динамично. Я очень доволен. Вас будут с удовольствием читать. Мне чертовски нравится этот парень. А вот девушка… Она будто не от мира.
- Мы с вами уже говорили на эту тему, - угрюмо заметил писатель, - и я просил вас переосмыслить рукопись. Вы этого не сделали.
- Я пытался, гениальный вы мой. Что ж, в целом не поняв вас, я все же напечатаю этот шедевр. Вы правы лишь в том, что не даете мне критиковать те вещи, в которых я не компетентен. Тираж вас удивит. Но позвольте мне пока не говорить вам.
- О, разумеется. Благодарю вас за понимание.
Они мчались в кабриолете редактора в сторону его загородного дома. Редактор сам вел машину, и, похоже, получал от этого огромное удовольствие. Горячий ветер трепал его редкие волосы, бил в раскрасневшееся лицо, он отмахивался от летевших навстречу песчинок и смеялся, откровенно и искренне. Писатель сидел рядом с ним, смотрел на дорогу, изредка прихлебывая тоник – ему было не по себе. Он просил редактора не распространяться на тему рукописи, но тот все равно начал этот разговор. Писатель чувствовал себя как на вулкане.
Дело в том, что на заднем сидении, поджав под себя исхудавшие ноги, сидела его жена. На ее лице была написана обычная независимость под легким налетом приветливости. Глаза рассеянно скользили по расстилавшимся вокруг полям, задерживались на пышных тенистых перелесках, изредка она встречала в зеркале заднего вида тревожный взгляд мужа и нежно улыбалась ему. Она несколько дней подряд загорала в солярии, и теперь ее кожа казалась неестественно рыжеватой. Он так и не понял, осталась она довольна или нет.
Когда позвонил редактор и пригласил их обоих несколько дней отдохнуть на его вилле, писатель готов был в очередной раз отказаться, но жена случайно услышала разговор и настояла на этой поездке.
Более того, она надела открытое светло-зеленое платье.
- Умоляю, возьми с собой хотя бы накидку, - осторожно попросил он, целуя ее.
- Зачем мне накидка? Стоит невероятная жара, а у меня красивое тело. Я не хочу его скрывать, - доверчиво улыбнулась она.
Писатель прекрасно знал, что скрывается за этой доверчивостью, поэтому не стал спорить и лишь улыбнулся в ответ:
- У тебя самое лучшее тело в мире.
Сейчас он поглядывал на редактора и пытался определить, о чем он догадался, а о чем еще нет. Жена вела себя идеально, но по ее пустым глазам, по ее судорожным движениям, по ее худобе, а главное, по огромным черным синякам на локтевых сгибах можно было определить многое. Лицо редактора оставалось непроницаемым, когда он, здороваясь, целовал ее подрагивающую руку, когда он, улыбаясь, слушал ее рассуждения о погоде и прелестях его машины, когда он, усевшись за руль, услышал ее непреклонное: «Нет, милый, я посижу здесь одна. Вам наверняка есть о чем поговорить», когда писатель сел рядом с ним, не спуская с него глаз… Но все это не более чем первоклассная выдержка.
Когда они приехали, было около двенадцати часов дня. Каменный замок редактора вызывал в памяти нетленные образы средневековья. Точнее, это была прелестная смесь средневековой архитектуры и белоснежного величия Минас-Тирита.
- Видите? – похвастался редактор. – Я украл это у Джексона. У самого бы фантазии не хватило. Вы смотрели «Властелин колец»?
- Конечно, великий фильм великого режиссера, - оживленно заметила жена писателя.
- Так вот, здесь я попытался воплотить Минас-Тирит в миниатюре. Не волнуйтесь, внутри все абсолютно современно. Супруга, кстати, посчитала, что белый камень выглядит не слишком уютно, и теперь замок обвит виноградом.
Действительно, вверх по стройным белым стенам ползли сочно-зеленые ветви, цепляясь за резные барельефы, которые изображали рыцарей Гондора, охранявших каждое окно, гибких эльфийских дев, гномов, хоббитов… Было видно, что виноград и плющ обрезали таким образом, чтобы они не скрывали изображения, а лишь выгодно оттеняли их. Зрелище было настолько великолепным, что от него захватывало дух. Солнце играло на сверкающих колоннах, пятнами ложилось на зелень плюща, отражалось в высоких стрельчатых окнах… Казалось, чаровницы Лотлориена выглядывают из-за густых лесных ветвей, приподнимая их нежными руками, и устремляют томные взоры на мужественных красавцев-воинов… Редактор радостно смотрел на супругов, видя произведенное впечатление…
- Боюсь подумать, какие безумные деньги в это вложены, - вдруг сказала женщина.
- Приблизительно половина моих сбережений за всю жизнь. На красоте я не экономлю.
А писатель задумчиво смотрел на квадратную крышу, обнесенную изящнейшими перилами, представляя, какое там сейчас пекло.
Редактор нарочно остановил машину невдалеке от холма, на котором возвышался его замок - легкий, словно невесомый, весь устремившийся к небу, и с удовольствием созерцал его. Отсюда фигуры Средиземья видели только писатель и его жена, он мог рассмотреть лишь сверкающее сочетание белоснежного и ярко-зеленого, но он знал, что они сейчас видят, знал в мельчайших подробностях. Он сам разрабатывал этот проект, ежедневно приезжал, чтобы следить за точностью исполнения, пригласил лучших скульпторов и художников. По его мнению, замок выглядел бы куда эффектнее и ближе к толкиеновской действительности без плюща и винограда, но жена заявила, что не будет приезжать в этот «каменный мешок», если он поступит по своему. И редактор сдался, променяв холодное совершенство Минас-Тирита на ласки супруги. Но это было давно.
Сейчас он сидел с нарочито-равнодушным видом, но его глаза с удовольствием скользили по стройному телу замка.
- Это еще не все, - наконец, сказал он. – Внутри вас ожидают сюрпризы.
Он загнал машину в подземную стоянку, искусно вделанную в холм, и они поднялись в сад по старинной витой лестнице. Писатель шагал по изящным ступенькам, хмуро глядя себе под ноги. Разговор с редактором не впервые оставил неприятный осадок в его душе. Жена, наоборот, впервые за много дней развеселилась, как девчонка. Она первой выскользнула из люка и ахнула от восторга – садовники-виртуозы подстригли кустарник в виде персонажей из неизменного «Властелина колец». Некоторые группы кустов изображали целые сценки из «Истории Средиземья»: вот красавица Эйовин вырывается из рук Червослова, вот Бильбо Беггинс беседует с Гендальфом, вот плечом к плечу встали, готовясь к бою, приземистый Гимли и невесомый Леголас… От ворот к парадному вела целая аллея из величественных зеленых фигур.
Но центром этого великолепия был совет в Доме Элронда из «Братства кольца». Эти парковые скульптуры невозможно было отличить от живых героев. Все они чинно сидели вокруг каменного стола, на которое малыш Фродо только что положил кольцо. Сам он стоял рядом – сгорбленный, в печально-растерянной позе. Кольцо сверкало в лучах солнца. Художник, расписывавший скульптуры, в точности следовал колориту Джексона – он учел не только одежду, но и цвет глаз, волос, и даже выражение лиц участников совета.
- Чудесная работа, - прошептал писатель.
Его жена подбежала к столу и вдруг в ужасе отпрянула – люди начали подниматься со своих кресел, приветливо улыбаясь.
Редактор добродушно смеялся – он считал эту шутку особенно удачной. Те кресла, что стояли спинками к наблюдателю, пустовали, и иногда редактор усаживал в них ранее приехавших гостей, чтобы пугать остальных.
К своему удивлению, писатель почти не обнаружил среди них знакомых – по крайней мере, тех, кто обычно присутствовал на всевозможных богемных вечеринках. Редактор охотно общался со всей творческой братией в городе, а здесь, похоже, предпочитал совершенно другую компанию. Но писатель решил не спрашивать, почему так произошло. Это было ему на руку, потому что жена чувствовала себя вольнее в новом обществе, а сам писатель уже давно и прочно забыл, как живут для себя.
Также он отметил, что все гости отменно красивы. Их было человек пятнадцать – на вид все моложе пятидесяти лет. То, что на них были очень дорогие костюмы, его не особенно впечатлило – к этому он успел привыкнуть. Но чаще всего такая одежда была на лысоватых молодых банкирах и на их женах, невзрачных девицах с миллионными фирмами в приданое.
Писатель всегда с отвращением наблюдал за тем, как эти вчерашние нищие нежно ухаживают за некрасивыми тощими супругами. Какая преданность светилась в их все еще голодных глазах! А пятью минутами позже они жадно ласкали где-нибудь в саду или за портьерой пышных блондинок – чужих секретарш или содержанок, на которых их тайные взоры падали во время официального ужина. Для него, слишком хорошо знакомого с этой жизнью, не было секретом, что уже через год, а то и меньше, эти дельцы заматереют, войдут в сок и перестанут, приводя в свои роскошные кабинеты красоток, заглушать стоны за стенкой.
А жены, считавшие себя королевами, выходя замуж, превратятся в униженных и забытых скво, с которыми стыдно выйти в свет. Обычно они либо покорялись своей судьбе, либо, всеми правдами и неправдами вытрясая из прижимистых мужей деньги, развлекались с юными альфонсами. Все эти пары прекрасно знали, что творится по обе стороны супружеского ложа, но свет обязывал их молчать друг о друге, заставляя обсуждать других. И никакие деньги не могли принести им удовлетворенности. Впрочем, писатель не раз замечал, что схема игр судьбы с некрасивыми людьми имеет свойство причудливо меняться, и иногда в лучшую, счастливую сторону.
Он вздрогнул, когда редактор тронул его за локоть.
- Вижу, в вашем мозгу уже зреет какой-то новый образ… Вы будто в трансе.
- Верно, - задумчиво ответил писатель. – Но вообще-то я лишь наблюдал за вашими гостями. И мужчины, и женщины прекрасны. Вы по этому принципу подбираете себе друзей?
- О, вы заметили. Естественно, я приглашаю сюда лишь тех, на кого приятно смотреть. Раньше я немного переживал по поводу того, что я не столь красив, как эти люди, а сейчас привык – гармония должна быть всегда перед моими глазами. Лишь тогда я могу плодотворно работать. Позже я подробнее расскажу вам, что значат мои гости для меня, а пока позвольте познакомить вас с моей супругой.
Он подвел писателя к высокой женщине с гордой осанкой, стоявшей к ним спиной. Под впечатлением от его слов писатель ожидал увидеть по меньшей мере античную богиню. Услышав голос мужа, женщина медленно, плавно повернулась, плеснув на солнце живой волной золотых волос. Да, она была действительно совершенна. На вид ей можно было дать лет тридцать. Молочная кожа, золотистые брови и ресницы, глубокие светло-карие глаза… По нежному кончику носа вниз сбегала крохотная ложбинка, но нельзя было сказать, что он раздвоен – это была удачно подчеркнутая самой природой тень лукавства, а возможно, и порочности. Нос выдавал то, что не выдал рот – у таких женщин он должен быть широким, чувственным, зовущим, - а сомкнутые алые губы жены редактора казались венцом чистоты. Это была роза в ореоле колючек спокойной светской усмешки, которая лишь слегка раскрывала плотный алый бутон. На шее трепетала голубоватая жилка, и она забилась быстрее, когда подошел писатель. Ее глаза, столь неприступные, таили в себе бездну греха – тем более страшную, что никто о ней не догадывался.
Писателю нужны были секунды, чтобы рассмотреть все это. Похоже, бесстыдный взгляд психолога, приподнявший покровы ее добродетели, смутил ее – но лишь на миг. Она поняла, что разоблачена. В глазах мелькнуло смятение – точь-в-точь, как у его жены, когда он заставал ее с наркотиками. Но мгновение спустя он увидел, что она довольна. Довольна тем, что ее годами копившийся потенциал хоть кто-то заметил и оценил.
Услышав, кто перед ней, она вежливо улыбнулась и слегка приподняла изогнутые брови – совсем незаметно, но достаточно для того, чтобы изобразить приятное изумление и уважение к почетному гостю. При этом ее узкие зрачки расширились, вбирая в себя всю сладость его понимания, и от этой безмолвной игры по его спине побежали мурашки.
Она была вся в белом. Ее стройное тело окутывало некое подобие античной туники, скрывавшей ноги до изящных щиколоток. У него вздрогнули губы, когда он увидел круглые нежные ноготки на удлиненных пальцах ног. Волосы свободно ниспадали вдоль гибкой спины, дробясь среди складок одеяния на сверкающие локоны. Ни один непокорный волосок не выбивался из тяжелых прядей, и это придавало ее облику оттенок строгой, античной холодности. Она походила на ожившую статую, и писатель с некоторым трепетом ждал, когда она заговорит.
- Мария…
- Артур…
Откуда-то из глубины выплыл голос редактора, представлявший их друг другу. Да, писатель тоже был Артуром, как и его непокорный герой, попытавшийся порвать цепи сюжета.
- Если я скажу, что муж постоянно говорит о вас, этого будет недостаточно. О вас говорит весь мир…
Ее голос был медлительным и тягучим, как лесной мед. И он вдруг понял, что она очень земная – не просто женщина, а воплощение сока земли, ее темного плотского дыхания. Он совсем забыл, что рядом с ним стоит и держится за его руку его хрупкая жена, в которой очень мало плотского – слишком мало, чтобы понимать необходимость обычного людского счастья.
- Я рад познакомиться с вами, - официально ответил он, склонившись к протянутой белоснежной руке.
Ни единого кольца, ни единого браслета не украшало эту тонкую крепкую кисть, и он подумал, что ее земная сторона тяготит ее…
Его губы ощутили легчайшее движение руки навстречу. И он приоткрыл сжатый рот.

14
Мария дружески обняла жену писателя. Она сделала это очень естественно, но Артур тут же заметил, сколько игры в этой простоте. На миг прижавшись к ней, она словно оценивала, что он испытывает в объятиях этой женщины. Это было уже слишком. Он не принял грубую откровенность ее широко раскрытых глаз и досадливо отвел взгляд.
Редактор с супругой повели их знакомиться с остальными гостями. Крепко сжимая костлявую ручку жены, писатель открыто улыбался, благодарил за восторги его творчеством и с удовольствием вслушивался в звучание новых имен. Оказалось, что редактор не признавал общения с фамилиями, и никому на его территории не разрешалось обращаться друг к другу иначе, как по имени. Это тоже понравилось писателю, как и молодые красавицы у фонтанов, которые флиртовали даже с официантами, разносящими прохладительные напитки; как и искусственные гроты и родники, наполнявшие парк; как и громкий, непринужденный смех, метавшийся под тенистыми кронами деревьев. Несколько молодых людей играли в теннис на небольшом корте, обнажив до пояса мощные юные тела.
Мир открывался для него по-новому, и он знал, откуда это взялось. Та, что наполнила его чресла забытым томлением, шла впереди под руку с его женой, и он смотрел, не отрываясь, на златоструйный водопад, который низвергался с гордого затылка и бушевал на атласной спине.
Многие охотно брали у него автографы, но он услышал несколько таких имен, которые изумили и его. Например, одна молодая полненькая девушка с горячими черными глазами и сладостной улыбкой гурии оказалась племянницей великого модельера, тридцатипятилетний холостяк с озорной мальчишеской улыбкой – известным автогонщиком (впрочем, присмотревшись, писатель и без представлений узнал его), был хозяин крупнейшего телевизионного холдинга… Одним словом, здесь собрались те, о ком он не очень любил писать, ибо ему сложно было проникнуть внутрь честолюбия, подкрепленного такими гигантскими возможностями.
Все эти люди были, безусловно, интересны, но он не мог отделаться от щемящего чувства, которое вызвали в нем бесстыдно-сокровенные взгляды Марии, и потому отвечал на их приветствия рассеянно, едва удерживаясь на грани допустимой в обществе внимательности.
Вскоре редактор пригласил всех в замок. Сухость и холодность дизайна комнат заметно скрашивали дорогие пушистые ковры, тяжелые гардины и драпировки, уютная мебель и множество каминов. По словам редактора, всего в доме было тридцать восемь комнат. Писатель заметил, что нигде не видно ни одной люстры или бра, но отовсюду лился неяркий свет, словно где-то горели невидимые свечи.
В одной из самых роскошных зал был накрыт длинный стол. Среди зелени, хрусталя и фарфора горели восковые свечи в тяжелых шандалах. За стульями неподвижно стояли официанты – прекрасные, как юные боги.
Гости не решились сразу войти в залу. Было немного страшно нарушать предвечный мраморный покой. В отличие от других комнат, здесь не было ковров, но от каменного пола не веяло холодом. После летнего шума, который царил в парке, здесь было, пожалуй, излишне тихо – только стук маятника огромных часов в углу нарушал непривычное безмолвие.
В тишине раздался четкий и мерный звук – старинные часы пробили пять.
Гости чинно вошли в столовую вслед за редактором и его женой, которая очень ловко и весело распоряжалась рассаживанием гостей вокруг стола. Ее глаза вновь потаенно сверкнули, когда она указала писателю на стул против себя.
Оказалось, что у сегодняшнего праздника есть причина, о которой редактор до этого зачем-то умалчивал. Взяв первый тост, он объявил о том, что купил еще один издательский дом и собирается слить два издательства воедино.
Писатель сразу понял, что это завуалированное предложение купить акции. На его бюджете это едва ли сильно сказалось бы, да и все остальные, вложив в дело столь гостеприимного и оборотистого человека малую толику своих благ, не только не обеднели бы, но и приобрели хорошего партнера и друга. Артур удивился расчетливости редактора – он всегда считал его лишь романтиком, но не мог же он быть настолько наивным, чтобы не видеть намека в своем торжественном тосте.
- Возможно, книга нашего общего друга Артура выйдет уже под эгидой нового издательства! – под дружные аплодисменты закончил редактор.
Ужин, конечно, был невероятно изысканным. У редактора работали такие повара, которые знали, как доводить гурманов до экстаза одним запахом какого-нибудь изумительного соуса.
Мария, сверкая белизной плеч, сидела прямо и неподвижно рядом со своим лысым, близоруким супругом. Она почти не прикасалась к еде. Она смотрела на писателя.
Тот удивлялся, как он мог заинтересовать ее, если собственная жена выгнала его из постели. За это время он совершенно забыл, как в свое время сводил с ума. Его бешеное самолюбие за эти годы доросло до невероятных размеров, превратившись в ханжеское смирение. Глядя в эти прекрасные глаза, он постепенно осознавал, что привычка страдать заменила ему все остальные чувства – в том числе и любовь. И причиной этому был только нравственный мазохизм, желание быть униженным, чтобы еще раз доказать себе, как он далек от порока.
Мария своим пылающим бесстыдством одну за другой снимала с него оболочки, и он заражался ее горением.
Изредка он все же поглядывал на жену. Та ничего не замечала, тоскливо озираясь по сторонам. Слева от нее сидел тот самый автогонщик. Поддавшись ее чарам, он весело рассказывал ей какие-то истории из своей жизни, изредка склоняясь излишне близко к ее смуглому ушку, оттененному смоляным локоном. Его мальчишеские губы вспухли, в глазах уже плескалось жадное мужское желание – Артур видел это, несколько раз встретившись с ним взглядом из-за ее плеча. И что удивительно – ему хотелось, чтобы все шло так, как идет. Сжав зубы, он тихо простонал: «Отпусти». Он знал, что ей нужно сейчас и боялся, что она это найдет.
Все они общались между собой стремительными полетами взглядов, разговаривая на самые разные темы, и почти не слыша друг друга.
После ужина гости разбрелись по замку и по парку. Многие из заинтересованных предложением редактора собрались в курительной, а после переговоров двое сразу прошли вслед за редактором в его кабинет.
Артур не заметил, как от него ускользнула жена. Он стоял под деревом возле мраморной урны и медленно курил, созерцая совет представителей, на лица и одежды которых уже ложились вечерние тени. Ему не хотелось ни о чем думать, в душе и теле впервые за много лет воцарился покой, и он берег это непрочное ощущение, слушая тихое потрескивание сигареты. Синеватый дым, извиваясь, уплывал в мирное небо, терялся среди резной листвы. Он два часа бродил по огромному парку, пытаясь собраться с мыслями, но везде встречались люди, которые мешали ему. Они заговаривали с ним, начинали расспрашивать. Редактор предупреждал, что периодически в парк проникают репортеры, и лучше держаться от них подальше. Сейчас Артур уже не смог бы отличить знакомых от незнакомых, потому что, знакомясь, он думал о ней. И он предпочел уединиться. Он докуривал третью сигарету, когда на аллее раздались легкие шаги.
Мария неслышно подошла к нему в сумерках и положила голову ему на плечо. Он жадно обнял это влекущее тело, похолодевшими руками ощущая бархатистую кожу под тонкой тканью.
Она легко вздохнула и опустила глаза. Именно этого штриха добродетели ему и не хватало, чтобы захотеть ее, как никого прежде. Он пальцем поднял ее подбородок, и увидел в глазах покорность – то, чего никогда не проявляла жена.
Ее строгий пуританский рот приоткрылся, и он воспользовался этим немым приглашением. В разгар их воровского поцелуя он вдруг некстати представил себе, что жена сейчас смотрит на него. И его распаленный язык, уже встретившийся с ее языком, вдруг остановился и спрятался за прохладную преграду зубов. В ее глазах мелькнуло бешенство. Она отпустила его губы и хрипло прошептала:
- Перестань думать о ней хотя бы сейчас.
Ему нечего было ответить. Она резко повернулась и своей колеблющейся походкой пошла прочь. Он смотрел ей вслед, сжав кулаки. В нем начал метаться Арти из его книги, Арти-убийца, Арти-насильник, Арти, который встал на иной, более привлекательный путь.
Он понимал, что уже ничего не может изменить. Жена тихо сидела у окна в отведенной им комнате. Она была смущена, он заметил это даже в темноте. Верная своей привычке никогда не врать ему, она сказала:
- Он насильно поцеловал меня. Я этого не хотела.
- Я не требую от тебя оправданий, - холодно заметил он.
- И ты не сердишься? – жалобно протянула она.
- Ну конечно нет, дорогая, ведь ты уже столько месяцев не спишь со мной. Надо же тебе как-то развлекаться, - он даже не успел испугаться, как у него вырвались эти страшные слова.
Жена вздрогнула и зябко обняла худенькие плечи тонкими руками.
Он ждал припадка, но его не последовало. Она молчала.
Потом она встала и скинула платье. Ее бесплотный силуэт чернел в раме окна, как рисунок тушью. Руки раскинулись острыми стрелками, призывая его в скудные объятия. Он обнял ее, пытаясь вспомнить прежние чувства, и тут же отпустил.
-Ложись спать, милая. Ты сегодня устала.
- Да, пожалуй, так я и сделаю. Только не говори ему, что я тебе сказала.
- Не волнуйся.
Он осторожно укрыл ее одеялом, включил тихий ночной свет над кроватью и сел рядом, ожидая, пока она заснет. Она заснула почти сразу.
Она, похоже, радовалась, что отделалась от него. Это неприятное ощущение вдруг вернуло чувство неуверенности. А что, если и Мария заметила что-то, что ей не понравилось?
Не в силах заснуть, он вышел на балкон. Душная ночь обволокла его тело. Вдруг он услышал прямо под собой приглушенные взволнованные голоса. Он сразу узнал Марию и ее мужа. Усмехаясь про себя, он стал вслушиваться.
- Ты не имеешь права вести себя, как шлюха, - редактор, похоже, тяжело дышал.
- Ты говоришь, тебе кто-то из прислуги сказал! И ты поверил! - звонко крикнула Мария.
- Не шуми, нас здесь слышно. Да, мне сообщили, что тебя видели в парке с этим красавчиком.
- Пока не увидишь сам, не предъявляй мне обвинений с чужих слов!
- Да мне плевать, чужие это слова или нет. Главное, до меня дошла информация! Я недоволен! Этот парень приносит мне хорошие деньги, но еще не хватало, чтобы я подкладывал под него собственную жену! Я не настолько беден. Он, конечно, дорог мне, но если ты переспишь с ним, я разорву контракт!
Мария тихонько, хрипловато засмеялась.
- Я хочу его. Тебя мне недостаточно. Мне все равно, что ты об этом думаешь. И потом, последнее время ты перестал интересоваться не только мной, но и, по-моему, женщинами вообще.
- Что ж, может, это и так. Но этот парень интересует меня исключительно в деловых целях.
- А меня нет. Я все равно сделаю так, как считаю нужным. И ты мне не помеха.
- Ты думаешь, я ревную? Ты была права – теперь в постели ты мне не нужна. Я получаю удовольствие, просто созерцая твое тело…
- Ну вот, а удовлетворять это тело предоставь мне самой.
- Шлюха! Как была, так и осталась потаскушкой, - простонал редактор. – Посмотри на себя, ведь у тебя вид, как у монашки. Ты мне нужна такая, а если все будут знать, кто ты есть на самом деле, моя репутация полетит к чертям!
- Твоя репутация уже полетела к чертям, когда ты впервые появился в «Акрополе» с этим смазливым югославом… как его… ах да, Христо… Ну конечно. Вы облизывали друг друга такими взглядами, что я едва не расхохоталась прямо за столиком. «Брат моей жены»! Кто бы мог подумать.
- Я столько лет дрессировал тебя! Столько денег в тебя вложил! А ты все такая же грязная проститутка, какой была, когда я взял тебя! По поводу Христо – мне плевать, кто что думает. Главное, чтобы ты выглядела верной женой. Если я бисексуал, от меня не убудет - я богат, и я мужчина. Жена-шлюха – вот позор! Так что хотя бы не следи, поняла? – сдался редактор.
- Не волнуйся, милый…
Раздалось шуршание легкой ткани – видимо, Мария в порыве благодарности прижалась к мужу.
- Ну, иди, иди… Но если хоть кто-то вас увидит и поползут сплетни – громкого развода не миновать. Арти не возьмет тебя – у него ненормальная женушка, да и сам он, признаться, с завихрениями…
«Ах, мерзавец! А с виду такой благожелательный», - подумал писатель.
- … тогда вернешься в свой родной бордель, - закончил редактор и, похоже, от души чмокнул жену в лоб.
Когда она ушла, редактор чему-то рассмеялся и закурил любимую трубочку. Все же он был оптимистом – до мозга костей.
Или ждал в эту ночь своего Христо.

14
Писатель, осторожно ступая, спустился по лестнице в сад. Он решил подождать ее – не искать же, если ей самой так все это нужно. Он уже достаточно углубился в парк, который в лунном свете был еще сказочнее. Длинные синеватые тени падали на зеленых эльфов и магов, над их головами молочно сияли зубчатые уступы замка и сторожевых башенок, темными фьордами блестели высокие узкие окна.
Артур чувствовал себя жителем Средиземья, древним рыцарем, защитником Минас-Тирита… Он представил себе, как на крепость нападают орки, как среди грохота орудий и рева нелюдей он слышит последний вздох смертельно раненого друга, как срубает тяжелым мечом одну безобразную голову за другой…
Обстановка сама подсказывала, в какое русло течь воображению. Он представил себе мирное время – пирушки, пляски, упражнения в боевом искусстве, душистое крепкое вино, объятия очаровательных девушек в вечерний час…
Мария набросилась сзади, обвившись вокруг него, словно цепкий плющ, и скользнув вдоль его тела, оказалась в его руках. Она уже ничего не скрывала – из глаз потоками изливалась жаркая похоть. Она целовала его, требовательно кусая его губы, и он отвечал ей тем же, высасывая кровь из маленьких ранок. Да, в этот момент он забыл обо всем, но где-то внутри билась подленькая мыслишка: «Что ж, воспользуюсь услугами профессиональной проститутки…». И осознав, что он это действительно думает, Арти застонал от острой боли в сердце. Мария расценила этот стон по-своему.
- Здесь нас могут увидеть, - прошептала она. - Приходи ко мне в комнату, только прямо сейчас. Войдешь в дом сразу после меня – третий этаж, от лестницы направо вторая дверь… Заперто не будет, и скорее, а то я сгорю…
Он тоже не мог больше ждать и вошел в дом сразу за Марией. Она дала ему намного больше, чем он ожидал от обычной проститутки – впервые за многие месяцы он вспомнил, что такое быть полностью удовлетворенным. Все же, в их близости было не только плотское, это заметили оба.
Ангельски строгое лицо Марии то смотрело на него сверху, то оборачивалось к нему через плечо, то появлялось снизу, в раме пышной подушки…
Она не выпускала его глаз, словно силясь разглядеть в них что-то важное, необходимое для нее, и даже в моменты самого острого наслаждения, когда все лицо совершенно менялось под наплывом блаженства, глаза оставались горячими, сухими и требовательными.
Лаская Марию, он невольно вспоминал свою жену, и был рад, что наконец-то избавился от ее влияния. Мария была во сто крат прекраснее его, в общем-то, невзрачной супруги. Ее сверкающее тело, залитое лунным светом, трепещущее в соединении с ним, жило и пульсировало здесь, сейчас, а не где-то в далеком будущем, на которое он все это время надеялся, и не где-то в прошлом, которого не вернешь.
Ему неважно было, кто такая Мария, чем она занималась раньше, и кем были ее родители, как она воспитана, и что думает о его произведениях. Она была сладостным настоящим моментом, щедрым подарком судьбы после череды несчастий, свалившихся на его голову. И она, отдаваясь ему, не думала о том, зачем он делает это, пожалеет ли когда-нибудь о своем поступке, и какое прошлое заставило его изменить жене.
Верный своему писательскому самоедству, он все же пару раз подумал: «Тоже мне, любовник леди Чаттерлей», но эти мысли лишь забавляли его на фоне общей эйфории от происходящего.
И не было в мире ничего тяжелого, о чем бы он не забыл в эту ночь.
И усталость его была не тяжелой и сырой, как обычно. Он заснул на рассвете, благодарно прижав к себе отныне родную Марию, которая, вспорхнув на локоть, долго еще нежно смотрела на его прекрасное, разглаженное сном лицо.
А редактор обнимал своего Христо, ухмылялся, и по привычке думал: «Во что-нибудь полезное это все равно выльется. Не может быть иначе. Все-таки моя бабенка молодец!»

Около девяти часов утра она разбудила его. Увидев ее лицо, столь же прелестное, сколь незнакомое, он невольно отшатнулся. Она улыбнулась.
- Уже забыл, с кем провел ночь?
- О, нет, - он приподнялся, чтобы дотронуться до блестящего локона, струящегося возле его лица, а потом опять устало откинулся на подушки.
Голова гудела, он совершенно не выспался, и, как ни странно, это было намного более неприятно, чем то, что этой ночью он изменил.
Мария внимательно всматривалась в его сумрачное лицо, пытаясь понять, о чем он думает.
Она сидела на кровати совершенно обнаженная, но скрытая от грубых желаний, как пеленами, своей божественной красотой. Не было ни одной складочки, которая не отзывалась бы упоительно в соседних складочках ее снежно-теплой кожи, не было ни одной жилки, которая не билась бы в такт остальным. В ее позе, расслабленной и удивительно пластичной, жило спокойное счастье. Она вновь обрела уверенность в том, что она нужна.
 Глаза, утомленные, сосредоточенные, сияли терпеливо и мудро. Над Артуром, уставшим от бесплодной борьбы с собой, склонилась Женщина, которая говорила: «Ты хорош такой, какой ты есть. Я приняла тебя, и я сохраню то, что ты дал мне».
И он, в конце концов, поддался этой красоте, уступил желанию своих глаз отдыхать на этом воплощении женственности. И она поняла, что пока он ни о чем не жалеет.
- Я видела сон… - начала она.
- А я этой ночью не видел снов, - живо перебил ее писатель.
Мария едва заметно кивнула головой, приглашая его говорить дальше, чувствуя, что он давно не рассказывал людям о себе.
- Это была первая ночь после многих, которые приносили только кошмары…
Он резко умолк, словно сожалея о сказанном.
Глаза Марии стали еще глубже и нежнее. Не выдержав, он прижал ее к себе.
- Спасибо тебе. Но как мы будем жить дальше?
- Я ничего не требую от тебя. Если тебе хочется, будем видеться, но если что, я переживу…
- Я не хочу отпускать тебя, дорогая. Теперь мир будет казаться мне тусклым.
- И не отпускай… - прошептала она.
- Зачем ты это сделала, Мария?
- Если бы я знала, милый, если бы я знала…
- Муж оскорбляет тебя? Я кое-что знаю о нем… - осторожно сказал писатель.
- Что, Арти? О том, что он гей? И что я не нужна ему? Это все так, но я не хотела сейчас говорить об этом!
- Прости. Мне кажется, будь он хоть совершенно равнодушен к тебе, я все равно ревновал бы! Теперь я никого не потерплю в этой постели.
Мария обрадованно засмеялась, зарывшись лицом в шелк простыни.
- И все-таки нет в тебе ничего человеческого, - проговорил писатель, перебирая ее сверкающие пальцы. – Ты нездешняя. Инопланетянка. Такие, как ты, не должны жить на этой грешной земле…
- И такие, как твоя жена, верно? – встрепенулась Мария. – Впрочем, говорить о ней сейчас неуместно.
Артур вдруг подумал, что Мария жестока. Она сознательно надавила на открытую рану, чтобы выжать немного крови и насладиться ею. Но это не отвратило его.
- Да, и такие, как моя жена. Но если бы ее душа жила в твоем теле, это был бы ангел. А вот если у тебя забрать божественную оболочку, в том числе и показную невинность твоих глаз, получится демон, Мария…
- Благодарю, я польщена, - проговорила она, но было непонятно, действительно ли она довольна или притворяется. И он опять почувствовал, что кроме тела, ничего неземного в ней нет.
- А я так стосковался по земному, - прошептал он и поцеловал ее.
- Что, я не расслышала? - переспросила она, когда он оторвался от ее губ.
- Ничего, ничего, я, кажется, люблю тебя, милая…

15.
Жена ничего не сказала ему. Когда он вернулся, она спала, как ребенок – намного спокойнее, чем обычно. Он стоял над ней, смотрел на эту худенькую фигурку под одеялом, и недоумевал, как получилось так, что раньше столь многое было с ней связано.
По сравнению с ней он ощущал себя непогрешимо здоровым, как и всегда, но сейчас это не вызывало у него угрызений совести. В эту ночь он потерял свою связь с ней – они больше не были единой плотью. Но ушла лишь крохотная часть этой связи – то, что измерялось физическими критериями, а огромный багаж трагического слияния мыслей, чувств, боли и неуверенности остался. Он все еще был рабом этой печальной любви, которая больше не желала полностью принадлежать ей. Тело его решило иначе.

Он продолжал видеться с Марией, стараясь быть с ней возможно чаще. Она была неизменно ровна, весела и добра с ним, не задавала лишних вопросов, делала все для того, чтобы об этих свиданиях никто не знал, и в целом постепенно убеждала его в том, что он еще очень даже способен быть счастливым.
Но загвоздка состояла в том, что чем полнее становилось ощущение удовлетворенности жизнью, тем громче стучалось из груди сердце. День за днем нарастала непонятная тревога – многое в этой истории было не так.
Он растерял почти всю свою уверенность в том, что он выполняет некую миссию, хотя продолжал заботиться о жене, и был с ней еще нежнее, чем прежде.
Она не хотела замечать в нем этих перемен – ни болезненной внутренней, ни счастливой внешней. Она жила своей жизнью – жизнью полуувядшего цветка, который родился в тени и предпочитал оставаться там, ибо солнце для него было врагом.

Мария же каждый раз была новой, оставаясь при этом непоколебимой в своих устоявшихся чертах, которые привлекли его в самом начале.
Как-то они вместе поехали на заброшенный пляж – место, где как-то раз обвалился гигантский кусок скалы, придавив несколько человек. С тех пор пляж пустовал, про него, как водится, ходили всевозможные легенды, и это усиливало некоторые ощущения.
Писатель нарочно повез ее сюда. Ему хотелось, чтобы она, почувствовав себя в необычной обстановке, наконец, выдала ему свое сокровенное желание. То, что горело у нее в глазах в их первую ночь, то, что мешало опуститься ресницам. То, чего она ждала от него. То, во что она верила. Он почти догадывался, но не хотел придавать догадкам форму – она должна была выдать себя сама.
Они приехали на пляж в сумерки после невероятно знойного дня, и были так утомлены, что даже не пошли в воду, а уселись на все еще горячем песке и устремили рассеянные взгляды на размытый серый горизонт.
Прошло несколько минут, прежде чем они поддались обычной тяге друг к другу. Мария склонила золотоволосую голову ему на плечо и проговорила:
- Сегодня муж снова устроил сцену…
- По поводу?
- Дело в том, что его, кажется, бросил этот Христо. Он совершенно не в себе. Первое, что он сделал, придя домой, это грохнул об пол богемскую вазу старой работы. Антиквар божился, что это восемнадцатый век…
- А потом, так понимаю, ты попала под горячую руку?
- Да, ему не в чем было меня упрекнуть. Я искусно заметаю следы, знакомые об этом пока не говорят, все гладко. Но он опять обзывал меня последними словами и даже едва не ударил.
- Но мы виделись с ним сегодня, обсуждали вторую часть рукописи. Он был очень ровен и корректен.
- Похоже, он встретился с Христо перед тем, как поехать домой. И эта встреча его разъярила. Он мне ничего не рассказывает, но, разговаривая по телефону, кричит на весь дом – отсюда и вся информация.
- Надеюсь, родная, в свете наших встреч тебе не так тяжело переживать эти скандалы? – мягко спросил Артур.
- Ну что ты, конечно, я смеюсь над этими истериками. Но знаешь, мне обидно, что он совершенно не интересуется мной…
- Тебе мало меня?
- Я все-таки замужем за ним, Арти.
- Ты хочешь сказать, что до сих пор любишь его? - сухо спросил писатель.
- Нет, этого я утверждать не могу. Но меня коробит, что он начал спать с мужчинами после трех лет нашей совместной жизни. Это значит, что все это время я не устраивала его…
- И твоя неуверенность основана только на этом? Прости, но ты не понимаешь, чего от него требуешь. Возможно, ему лишь нужно было время, чтобы осознать, кто он на самом деле… Он не виноват, что он такой…
- Не хочу, не хочу слушать это!
Мария вскочила, прорезав своим тонким белым силуэтом теплое сумрачное небо.
- Ты будто оправдываешь весь мир – меня, моего мужа, свою жену… Всех, кто делал, делает или рано или поздно сделает тебе больно! Это все потому, что ты сам чувствуешь себя виновным и нуждаешься в оправдании!
- Постой.
Он смотрел снизу на ее взволнованное, рассерженное лицо. Правда, только что от нее вошедшая в его сердце, настолько уязвила его, что он не мог говорить. Мария угадала его. Он лишился той нравственной опоры, которую давала ему преданность жене, и теперь чаша весов его добрых дел опустела, а противоположная тянула к земле. А одно из воплощений его греха, одна из причин его кризиса – прекраснейшая среди живущих, которая сейчас будто указывала на его несовершенства сверкающим белым перстом.
Художник внутри призывал воспевать ее, сердце хотело, чтобы она всегда была в нем, но что-то интуитивное, с чем сложно было бороться, говорило о том, что она опасна.
День за днем она сжигала его слабеющие крепости своей победительной красотой, и он падал во прах – к ее ногам. Он цеплялся за свои последние ниточки, но она какой-нибудь простой фразой легко отсекала их.
Считать свои грехи гораздо проще, чем оценивать добрые дела. Писатель за всю свою жизнь нашел только одно из них – и вот желание обладать Марией взяло верх над его жертвенной любовью к жене. Он остался беспомощным, как ребенок.
- Что ж, ты права. Я не должен был той ночью входить к тебе…
- И что тогда? Что тогда, милый? Мы так же прозябали бы, каждый в своей конуре, и не знали бы, что в жизни есть место блаженству! – возразила Мария.
- Такое уж ли это блаженство – ты изменяешь мужу, а я жене… Оба мы чувствуем, что грешим, и нам обоим не по себе, верно?
- О, нет! Ты изменяешь жене, которая тебе не жена, с женщиной, у которой муж – не муж…
- Неужели в этом отношении переживаю я один? И тебя совсем ничто не тревожит? – спросил писатель.
- Мой муж – грязный развратник, который за деньги купил себе право быть негодяем! Он оскорбляет меня одним своим присутствием в доме! Все эти его слащавые мальчики, которых он таскает к себе, поит вином, заваливает подарками… Ох, я ненавижу их, и его, его особенно! Бывают моменты, когда я спускаюсь в кухню, беру какой-нибудь острый тесак, провожу по нему пальцем, поднимаюсь по лестнице, останавливаюсь перед его дверью, где он с очередным… Мне ничто не мешает открыть эту дверь, Артур! Но я хотела иного пути. Ты – этот путь… - Мария замолчала, переводя дыхание.
- Ты ревнуешь, Мария, - спокойно заметил писатель. – И все твои страсти – от любви к нему.
Мария запустила руки в волосы и глухо застонала.
- Не то, не то, Арти… Если бы я хотела просто отомстить ему, я выбрала бы любого из нашего окружения. Но я ни с кем до тебя не изменяла ему. Я читала твои книги. Ты близок мне, ты – моя истина…
- Ни от кого не слышал более проникновенных слов, - прошептал писатель, обнимая ее.
Он смотрел через ее плечо в тихие волны, и нежность постепенно заливала его душу. Но привычка разбираться во всем взяла верх.
- Не удивляйся, Мария, если я кое о чем спрошу тебя… Я слышал ваш разговор на балконе в ту ночь, и ты сказала, что тебе нужно лишь мое тело.
- И ты поверил? Но я сказала это для него. С грубияном в нем уживается идеалист. Если бы он узнал, что я испытываю к тебе нечто большее, чем плотское влечение, он не уступил бы меня тебе.
- И тебе все же обидно, что он так легко уступил.
Мария отстранилась и пристально посмотрела в его глаза, жадно и горячо, как в их первую ночь.
- Ты будто пытаешь меня, Арти… Ты ищешь во мне любовь к мужу, но она принадлежит тебе… Он никогда не будет таким, как ты. Он умеет считать деньги. Он любит считать деньги. Он любит покупать друзей и лепить из них деловых партнеров. Он любит покупать юных любовников и красивые вещи… Он ничтожен и жалок…
- Но что-то заставило тебя выйти за него…
- Я думала, что, выйдя за него, сумею выбраться из грязи. Но я и не подозревала, что попаду в еще более глубокое болото. Я становлюсь такой же, как он, и меня это пугает. Я поверила в деньги, Арти, и я боюсь, что этот разрушительный процесс пойдет дальше… Я поверила в цинизм и равнодушие, мое искусство притворяться росло с каждым годом… Тебе я доверяю, перед тобой хочу быть настоящей, но как очиститься от того, что налипло?
- А ты уверена, что налипло во время жизни с ним? А может быть, ты всегда была такой?
- Ты только что сделал мне больно, мой мужчина, - с трудом проговорила она.
- Я не психолог, но мне кажется, что тебе лучше разобраться в себе, быть искренней с собой, не сваливать свою вину на других. Тогда ты сможешь очиститься изнутри, пусть это действительно будет больно.
- Я не против боли, Артур. Но я уже во многом разобралась. Я знаю, что мне нужно…
Писатель подумал, что разговор становится излишне тягостным. Его интерес к тому, что сейчас скажет Мария, мгновенно уступил место боязни услышать что-нибудь болезненное. И он остановил ее. Она смолкла.
Но он вскоре вспомнил, зачем привез ее сюда.
- Мария… - тихо позвал он.
- Что, Артур?
Она повернулась к нему, привычно совершенная в спокойной млечности лунного света, и его сердце дрогнуло, как в первый момент, когда он встретился с ней глазами.
-Чего ты хочешь от меня?
- Только тебя, - просто сказала она.
В этом спокойном мелодичном голосе прогремела вся ее правда, но он не понимал ее до конца.
- А что тебе во мне важно? Почему именно я? Не книги же этому причиной, - он продолжал допытываться, ощущая, как что-то главное ускользает от него.
- Боюсь, я не смогу объяснить тебе, - она зябко передернула плечами. – Но все же попробую. Я хочу освободиться от своей нечистоты. Нет в мире болота глубже, чем мое…
- Ты честна, Мария. Настолько, насколько это невероятно для женщины. Ты должна понимать, что такое признание может отвратить любого мужчину.
- Верно, - покорно согласилась Мария, но в ее смиренной улыбке было столько победоносно-дьявольского, что у него пробежали мурашки по спине.
О, она уверена в своих чарах! Она может говорить все, что ей вздумается, признаваться во всем, в чем ей заблагорассудится признаться, и не убоится немного спуститься со своего пьедестала, который порой излишне высок. Вымазавшись в грязи, она станет еще притягательнее.
Но сказала она не это.
- Просто ты единственный, кого это не отвратит. Я тебя поэтому и выбрала…
- Почему ты всегда говоришь о каком-то выборе? Я так понимаю, любви между нами ты не признаешь? Это слияние душ, характеров, тел, но не любовь? – раздраженно заметил писатель.
- А я не знаю, что это такое, милый. Может, это и любовь… Скорее, я не признаю терминов.
- А у меня вся жизнь – термины. В отличие от тебя я верю в слово, и если есть такое понятие как любовь, откуда мне набраться хладнокровия, чтобы не искать ее во всем? Не искать воплощения ее?
- Ты говоришь сейчас, будто сочиняешь очередной диалог. Взгляни на мир глазами обыкновенного человека, не писателя…
Это замечание подняло в Артуре целую бурю. Во все время разговора он сидел, нервно потирая запястья зажатых меж колен рук, а теперь вскочил, взрыв босыми ногами песок:
- Что ты можешь об этом знать, Мария? Я шел к этому всю жизнь! Сделав карьеру с помощью книг, в которые не верил, я пришел к неслыханному кризису. Я не удовлетворен своими поисками, я брожу в темноте! А если мне удается зафиксировать какую-нибудь удачную мысль, то вокруг нее обязательно появляется множество синтетических, которые даже на роль рамки не тянут! Я пытался найти выход, пытался писать в свете религии, но это привело к тому, что я понял: я абсолютно темен и в этом отношении! Моя Хлое – христианка в том великом смысле этого слова, как я его понимаю, - она же уродина! Манекен! Холодная, неспособная любить, не желающая принимать то, что ей не по душе! И, что ни говори, я близок к своему Арти – пусть он убийца, пусть он пуст и жесток, но он живой, теплый, в нем бежит кровь человека!
- А ты тоже можешь убить? – голос Марии четко и холодно прозвучал в тишине.
- Что же, раз сегодня вечер признаний, я скажу тебе так: в Арти я вложил то, на что сам не способен. Но я хотел бы быть таким. Мне жаль, что во имя любимой женщины я не могу предать человека смерти.
- Ты боишься, ведь так?
- Боюсь.
Писатель поднял голову и посмотрел на нее в упор. Из его мрачных глаз струилась волчья тоска. Мария в этот момент даже не хотела ему сочувствовать, как не сочувствуют родственники и односельчане оборотню, потому что он виновен в их несчастьях. И в то же время в этом полном отчаяния взоре было что-то демонически самодостаточное, не нуждавшееся в исправлении, словно этот человек сам выбрал свой путь и не хотел принять поданной ему руки… Эти глаза отталкивали ее тем, что они не молили, они утверждали свое, очень странное и страшное.
Она металась взглядом по любимому лицу, созерцать которое всегда было для нее наслаждением. Отчаяние горькой складкой прогнуло гордые губы, наложило печать на чистый лоб, прямые темные брови словно налегли на отяжелевшие веки, придав твердому очерку лица выражение спартанской суровости. Глаза смотрели словно из двух пещер, и в них отражались две маленькие тусклые луны… Он меньше всего походил сейчас на мужчину, каким она пожелала его, но в этом новом образе она увидела черты, дающие ей надежду…
Но чтобы он стал полностью таким, как она хотела, нужно было обратить его в пепел. Она не знала, с чего начать. Она не хотела рисковать столь дорогими ей отношениями, но в то же время понимала, что затянула путь к цели.

Ей нужно было выпить из него все ангельское, непорочное, бесплотное, что так долго жило в нем. Она хотела видеть себя такой. Она подумала, что сможет принять от него это, максимально сблизившись с ним. Но результатом их сближения стало то, что именно Артур первым снял все свои маски и поднял наружу пласты языческого жизнелюбия, которое даже ее испугало.
С самого начала, по рассказам мужа, она видела в писателе ангела, добровольную бескровную жертву, покорного раба судьбы и своей жены… Ее восхитило и удивило, что он, при своем таланте и возможностях, соглашается быть связанным ею, когда все дороги ему открыты. Она видела в этом выполнение некой скрытой миссии, и он притягивал ее прежде всего тем, что забыл о себе, полностью растворившись в душевнобольной наркоманке.
Мария понимала, что сама она так не сможет, что любовь к душевному и физическому комфорту в любом случае возьмет над ней верх, окажись она в такой ситуации, и характер ее слишком слаб, чтобы взрастить в себе хотя бы зачатки подобной личности. Она боялась рожать детей, потому что не знала, что сможет дать им, и в этом отношении не была уверена в муже.
И ей пришла в голову мысль вытянуть этот драгоценный сок из человека, переполненного им. Именно Мария настояла на том, чтобы пригласить писателя на вечеринку. Она мало рассчитывала на чувства с его стороны, зная, как он поглощен женой, но муж незадолго до этого сказал ей, что писатель уже давно воздерживается от женщин. Это был крохотный ключик к нему, и Мария за него ухватилась.
Редактор, как обычно, копал не слишком глубоко. Он заметил, что Артур нуждается в женщине, но совсем не понял, что ему нужен не только секс. А Мария, проведя с ним первую ночь, пришла к выводу, что и он нуждается в ее душе и разуме, что ее тело – не самое главное.
День за днем писатель все стремительней отдалялся от образа, который неотступно терзал воображение Марии. Он становился все более земным, зависимым от удовольствия, часто выдавал склонности сластолюбца за эстетические порывы, старался обычную страсть прикрыть тонкими психологическими переживаниями, а нервные перепады – душевными муками. Этот человек точно так же нуждался в комфорте, как и она, и так же, как и она, был недоволен собой. Ему было мало выглядеть прекрасным перед ней – он хотел быть совершенным перед собой, и это наполняло его честолюбивую душу ядом неудовлетворенности.
И если в их первую ночь Мария смотрела ему в глаза, то теперь она даже днем избегала этих порочных глаз. Она очень хотела просить его о том, чтобы он помог ей сбросить тяжелые плотские оковы, но понимала, что в этом отношении не может рассчитывать на его поддержку.
Зачем ей тогда это было нужно? Как ни странно, Мария тяготилась тем, что каждую минуту своей жизни она стремилась любить, смеяться, быть счастливой. Ей казалось, что это стремления, недостойные истинно духовного человека. Слишком часто ей говорили, что она божественна, и она захотела быть такой не только плотски, но и внутри. Обманчивое тело внушило ей неверные надежды. Она пробовала жить аскетически, даже когда-то в далекой юности ушла в монастырь. Но тело не позволило ей остаться там, в очередной раз оскорбив душу.
В отчаянии Мария ринулась навстречу удовольствиям. Она меняла одного любовника на другого, пока не попала в дорогой закрытый публичный дом. Родных у нее не было, и никто не скорбел по ее утраченной чистоте.
Да и сама она до поры до времени затаила стремление разбудить в себе ангела. Потом бордель посетил редактор, и их встреча вылилась в неслыханно выгодное, по словам подружек Марии, замужество. Они отчаянно завидовали ей, а ей было все равно. Она уже тогда предчувствовала, что скоро соскучится с редактором и его миллионами, но смутная надежда на что-то размытое вывела ее из этих стен.
Мария про себя любила вспоминать этот публичный дом. Там ей говорили те же фразы, что и сейчас, только более искренне и развязно, там ею восхищались открыто, не взвешивая каждое слово и не кося хитрые глаза в сторону ее мужа; там ее тело представляло вполне определенный интерес, и никто не притворялся, что созерцает ее как античную статую. Там были веселые подруги и раскованные посетители, там было ощущение языческого разгула страстей, там властвовала особая, чувственная, замешанная на плотских волнениях, красота, обладать которой мог каждый. Там прерывистое дыхание говорило о том, что она необходима… Там было честно, а здесь – врали…
Тело боролось с душой Марии не на жизнь, а на смерть. Эта борьба пожирала ее. Она научилась быть светски сдержанной, но писатель без труда увидел сполохи внутреннего пламени в ее глазах.
Странно, но уже в тот момент, когда они впервые без слов поняли друг друга, и она с радостью убедилась, что не ошиблась, выбирая его, в ее сердце зародилось чувство к нему самому, а не к плоду ее ожиданий.
Вышло так, что она получила двух Арти – одного, которого она придумала, чтобы помочь себе, и другого – которым он оказался на самом деле.
Первый таял на глазах, приводя ее в бешенство, а второй постепенно раскрывался навстречу солнцу ее природного жизнелюбия, заражаясь им и волнуя ее глубоко спрятанные ощущения, которые она давила в себе, считая их недостойными.
И вот сейчас, стоя напротив него под сухим ветром, она слышала в себе тихие зовы любви – настолько тихие, что еще не верила в них.

Он с удивлением глядел в ее многослойные глаза, настроения в которых наплывали одно на другое, оставаясь полупрозрачными. Муть гнева – пелена растерянности - ясность понимания – волна чувственности – четкость воспоминаний – неуверенность осознания… Он наблюдал. А она жила.
И он увидел на дне этих глаз любовь. Робкую и потерянную, которая могла зачахнуть в любой момент… И она опять не попросила помощи. Ни о чем не сказала ему.
И на этот раз мучительное чувство стыда не позволило ему прямо спросить, что она испытывает. Обычно люди комментируют ощущения. Мария слишком трепетно берегла их. Она еще не сознавала любви, но ее интуиция укрыла до поры до времени этот зародыш. До лучших времен, чтобы ненужные стремления Марии не задушили его.

- Не бойся, Арти. Все твое при тебе и останется, - мягко сказала она.

Ветер шевельнулся в ее холодно-золотистых волосах, лунный луч злорадно блеснул на извивах разбившихся прядей и влажной белизне зубов. Она была далека сейчас.
И писатель сжал ее со всей силой отчаяния, стараясь руками удержать в нежном теле то важное, бесплотное, которое неумолимо ускользало от него. Мария рассмеялась, и смех ее был звонок и льдист.
- Как ты холодна, - прошептал Артур.
- Ангел… Бесплотный ангел… Мученик… - шептала она.
- Что с тобой, милая? Что ты говоришь? – заботливо спрашивал писатель.
- Отдай это мне, отдай, - требовала она.

Он не спрашивал, что именно. Очередной поток страсти захватил его, и он вновь забыл, для чего приехал сюда. Она неожиданно обмякла в его руках и стала покорной, но не проявляла ответного желания, что было ей не свойственно. Песчинки шуршали, подаваясь под тяжестью их тел, невдалеке ровно дышал океан, над головами вольно раскинулось небо, глубоко равнодушное к тому, что происходит сейчас на земле.
Отдыхая, писатель вновь чувствовал, что он счастлив, и ему было все равно, где сейчас жена и где вообще все то болезненное и покалывающее, что раньше называлось его проблемами…

И он понял, что не будет ничего выяснять. Так было проще получать от жизни неполученное. Он чувствовал, что секрет Марии нелицеприятен, и не хотел теперь узнавать его. Даже когда она была на грани откровенности, губительной для зарождающихся отношений, он остановил ее, и был этим очень доволен.
Связь с Марией не слишком много для него значила, но приносила массу положительных эмоций, и он не мог от них отказаться.

Редактор, верный своей неподражаемой выдержке, ни одним жестом, ни одной гримасой не проявлял своих эмоций при встречах с писателем. Первая часть книги разошлась очень неплохо, а вторая настолько отличалась от первой, что он рассчитывал на вдвое большую прибыль.
Судя по отдельным частям, которые он читал, писатель вышел из русла своих религиозных исканий и сосредоточился на динамике сюжета. Во второй части убийств было пруд пруди, и над ними уже не задумывались, как прежде. Одним словом, редактор был очень доволен. Он не обдумывал причин, которые повлияли на настроение книги – он обдумывал будущие тиражи.
Что же касается его жены, то со временем он окончательно охладел к ней, и не обращал никакого внимания на ее связь с писателем. Артур приносил ему слишком много денег, чтобы отказываться от него из-за какой-то шлюхи. Слухи, конечно, ползли, с этим трудно было что-либо поделать, но редактор решил пока подождать действовать.
Разумеется, он помнил о том, что собирался развестись в случае огласки. Он не привык бросать слова на ветер, и у него были все основания исполнить обещание. Но он ждал. Он был уверен, что Артур откажется от деловых отношений с ним, если упадет тень на его репутацию. А в этом случае страдала репутация всех троих.
Громкий бракоразводный процесс немедленно вскрыл бы прошлое Марии, и ей сложно было бы устроиться в дальнейшем. Дело в том, что брачного контракта они не заключали, а редактор был уверен, что она не сможет отказаться от безбедного существования. У нее не было никаких шансов остаться с Артуром, потому что и тот побоялся бы прессы.
Одним словом, редактор держался за жену, чтобы от него не ушел Артур, и чтобы все скелеты оставались в шкафу – других причин сохранять этот брак не было. Общество простило бы ему гомосексуальную связь, но связь с проституткой – никогда.
Он не раз жалел, что женился на ней, но не мог не гордиться ее красотой – так, как гордился красотой своего замка. Он привык во всем демонстрировать безупречный вкус.
Он никогда не заводил этого разговора с писателем, но тот все равно чувствовал себя рядом с ним неловко, будто вор, уличенный в краже, которого пострадавший не хочет выдавать по той или иной причине.

Кризис, к которому он пришел, был уже не первым. Он привык к этому состоянию и теперь более спокойно воспринимал происходящее. Мария с каждым днем становилась более близкой и привычной. Она изменилась в отношении к нему – стала восхищаться всем, что он делает, хотя раньше внимательно наблюдала за его поведением и страдала, если он что-то делал небезупречно.
Артур, дабы не вызывать излишних эмоций со стороны супруги, купил небольшой дом специально для встреч с Марией. Об этой резиденции знали только они.
Около года они почти каждый день приезжали туда, чтобы отдохнуть от забот и расспросов. Именно там он дописал свою книгу, в конце которой Арти вышел из тюрьмы и. раздумывая, куда отправиться, не вспомнил о Хлое. Так и жена самого писателя абсолютно потеряла для него всякое значение.
Она окончательно ушла в себя и продолжала жить незаметной жизнью цветка в тени, скромного, но очень гордого и, в общем-то, непобедимого.
Как-то раз Артур сидел на веранде своего домика в кресле-качалке, поджидая Марию. Она что-то запаздывала, и он коротал время за Хемингуэем. Солнце клонилось в закату, недавно прошел дождь, и все вокруг было пронизано мягкими лучами, расплывавшимися во влажном воздухе. Было тепло и сыро, в оранжевых кронах деревьев посвистывали птицы, и их голоса звонко отдавались в свежей глубине рощи. В душе писателя царило непривычное умиротворение. Он представлял себе, как подъедет черный «ситроен» Марии, как она неспешно выйдет оттуда, столь же прелестная в джинсах, как в вечернем платье, как она вытащит из багажника ужин, как они войдут в дом, держась за руки…
Он вдруг понял, что уже не может без этого. И ему стало неуютно при мысли, что Марии что-нибудь помешает прийти.
Но вместо «ситроена» к воротам подкатила серебристая «тойота-камри». Из нее вышел невысокий худощавый человек с темными волосами. Он решительно постучал кольцом, высматривая хозяев.
Артур, уверенный, что это случайный проезжий или коммивояжер, быстро подошел к дверям, с трудом сохраняя приветливое выражение лица.
Человек так и впился в него глазами.
- Чем могу помочь? – спросил Артур.
- Добрый вечер. У вас, случайно, нет домкрата? По этим кочкам не проедет даже вездеход. Колесо спустило. – тараторил человек, быстрыми короткими взглядами шаря по территории и по домику.
- Разумеется, - пробормотал Артур, открывая ворота.
Заднее колесо, действительно, спустило. Артур двинулся к гаражу, про себя проклиная проезжего, которому именно сейчас понадобилась помощь.
Когда он вернулся с домкратом, человек что-то спрятал в рукав. Возясь с колесом, он вдруг спросил Артура:
- Скажите, ведь вы действительно известный писатель?
Он назвал его фамилию. Тот подтвердил.
- А могу я получить ваш автограф?
Человек вытащил из рукава блокнот – обыкновенный писательский блокнот в обложке из кожзаменителя – и какую-то фотографию.
- Распишитесь на обороте вашего портрета, пожалуйста. Меня зовут Оскар.
Человек встал, вытянул шею и смотрел, как Артур подписывает на капоте фото. Потом он, в порыве радости, схватил карточку, и принялся помахивать ею в воздухе. Его лицо светилось от восторга.
- Жена ни за что не поверит, - доверительно сообщил он Артуру. – Мне помог великий человек.
- Ну что вы, - смутился Артур. – Я не стою таких титулов.
Несмотря на добродушие и доверчивость, потоками изливавшиеся от человека, писатель чувствовал себя настороженно и неловко.
- Ну вот и все, - бодро сказал человек, закончив работу.
- Может быть, выпьете со мной? – предложил писатель, хотя больше всего на свете ему хотелось, чтобы этот Оскар ушел.
- О, с удовольствием!
Они прошли в дом. Писатель налил обоим виски, с беспокойством поглядывая в окно. Марии все не было.
- А вы неплохо устроились. Я слыхал, что у вас есть еще один дом, тоже где-то в глуши. Позвольте полюбопытствовать, почему вы так далеко забираетесь? Это помогает вашему вдохновению? – спрашивал Оскар, похаживая вдоль стен с гравюрами.
Похоже, он чувствовал себя, как дома.
- Видите ли, - замялся писатель, - я так выбираю дома, потому что мне нравится жить среди леса. Я родился и вырос в крупном городе, и мне всю жизнь хотелось уединения.
- Но ведь уединение – это скучновато, а? – подмигнул Оскар. – Дома вас ждет супруга, а здесь? Здесь вы сами кого-нибудь поджидаете?
Писатель почувствовал в этих словах намек и даже некую угрозу, но он не мог найти в себе сил сразу выставить человека за дверь.
- А кем вы работаете, Оскар? – светским тоном спросил он.
- Я репортер.
Он сказал это изменившимся тоном, тоном человека, сознающего свое превосходство.
- И я здесь не случайно. Я долго выяснял адрес, где вы с подружкой свили себе гнездышко…
Писателю не хватило воздуха. Схватившись за грудь, он тяжело сел в кресло. Репортер же невозмутимо закурил. На его лице ясно читалось сознание безграничной власти над испуганным бесхарактерным человеком.
- И что же вы от меня хотите? Денег? Сколько?
- Ничего. Я лишь приехал сообщить вам, что материал о вас и вашей любовнице уже завтра утром разойдется очень неплохим тиражом. Мне не нужны от вас деньги, я играю против редактора, который выпускает ваши произведения. Мне нужна была лишь одна маленькая деталь – ваша подпись на фотографии. Я так и знал, что вы наивный человек – вы даже не взглянули на то, что подписывали. Я очень долго ждал момента, чтобы снять вашу милую парочку, - его тон с каждым словом становился все жестче и жестче.
- Я все знаю про Марию, про то, чем она занималась раньше, и это тоже займет пару абзацев статьи. Вы здесь почти не при чем, впрочем, вашу репутацию сложно испортить, потому что вы – любимец публики. Вам все простят. Но эти двое…
- Отдайте мне фотографию, - хрипло прошептал писатель, поднимаясь.
В лице репортера на секунду мелькнул страх – писатель был сильнее и крупнее его. Он отступил к стене, выставив вперед руки.
- Спокойно, спокойно, сэр, - издевательски протянул он.
В голову Артура глухо ударила волна мутной крови. Перед глазами поплыли ржавые пятна. Он уже не сознавал, что делает – нужно было прекратить все это, уничтожить опасность, которая исходила от этого человека.
 Одним мощным ударом он сшиб его с ног, потом ухватил за шиворот и поднял, чтобы взглянуть в его глаза. Вся самоуверенность исчезла из этих небольших колючих глаз, в них метались растерянность и ужас.
- Мне плевать на редактора, господин репортер, - прошипел Артур, - но на себя и на Марию мне не плевать. Вы ничего не напишете – ни завтра, ни послезавтра, никогда, слышите?...
Репортер поспешно закивал головой. Писатель встряхнул его еще раз:
- Слушайте, вы видели, что я сильнее вас. Зачем было заходить ко мне в дом и издеваться надо мной? Ведь это же глупо… Сейчас я отберу у вас фото и разорву его, а вы могли убраться ко всем чертям и в безопасности…
- Я был уверен, что ты слабак. Это видно по твоим книгам, – пробормотал репортер, сплевывая кровь. – Я хотел посмотреть, как ты будешь унижаться передо мной…
Артур и сам не понимал, как это произошло, и не мог вспомнить впоследствии. Он опомнился только тогда, когда задушенный репортер мешком сполз к его ногам.
Он присел рядом с трупом на корточки, закурил сигару и, усмехаясь, пробормотал:
- Вот мы и стали с тобой одним целым, Арти.

Он так и сидел рядом с телом репортера, прислонившись спиной к стене и чему-то улыбаясь. Он не хотел думать о том, что будет дальше – ему было уютно и приятно.
Он слышал, как подъехала машина Марии, но не сделал ни одного движения.
Она появилась на пороге с какими-то пакетами в руках и сразу увидела их. Улыбка застыла на скованном ужасом прекрасном лице.
Он, не отрываясь, весело смотрел в эти расширенные любимые глаза.
- Ты спрашивала тогда, могу ли я убить, Мария… Помнишь?
Она пыталась ответить, но сведенные судорогой губы не слушались.
- Ну, так я помню. Я могу, дорогая. И мне сейчас не страшно.
Она на негнущихся ногах подошла к нему, склонилась над трупом. Постепенно ею овладевало обычное хладнокровие.
- Я знаю его, Арти. Он ходил ко мне, когда я была проституткой…
- Ах, вот как, - протянул писатель. – А я-то ломал голову, как он нас вычислил.
- За что ты убил его?
- Он угрожал нам, Мария…
- А не проще ли было заплатить ему?
- Он отказался от денег.
- Нам нужно спрятать труп.
Они отвезли тело к дальнему оврагу и тщательно закопали его, стараясь во время работы не смотреть друг на друга. Потом они разровняли землю и сели рядом, прислонившись к стволу старого вяза.
- Я сделал это из любви к тебе, Мария.
- Зачем ты сейчас говоришь мне это? – устало спросила женщина. – Все, что нужно знать, я знаю. Я хотела тебя другим, Арти. Я хотела твоей чистоты и непогрешимости. Я верила, что рядом со мной ты останешься таким же, каким был рядом с женой. Но ты стал дьяволом, потому что связался со мной.
- Я это вижу. Но ты здесь не при чем. Я такой, любимая, и я благодарен тебе за то, что ты помогла мне снять маску.
- А мне страшно теперь быть рядом с тобой. Я люблю тебя, Артур, но ты убийца… Ты не поможешь мне ни в чем, а только затянешь в свой ад… Нам нужно забыть друг о друге.
Она решительно встала.
- Сейчас я уеду, а ты продашь этот дом и забудешь о том, что было. Прощай.
Она растворилась во мраке сразу, будто ее никогда не было. Он не смотрел ей вслед. Он сидел, закрыв глаза и слушая звуки ночи. Он стал другим, и ему это нравилось. Он смог сделать то, на что до этого был неспособен.
Он поднял отяжелевшие веки и взглянул глубоко в сумрачное свежее небо. Оно закружилось над его головой, сначала медленно и плавно, потом все быстрее…
Он вдруг вспомнил о прошлом себе, любящем жену и страдающем ее страданиями. Вспомнил и засмеялся.