Жарко… Опилочная дорога парит (испокон веку тут болото было, в него вбухана масса опилок поверх проложенной давным-давно лежнёвки – так называют дорогу из брёвен и брусов в две колеи – под ход машины).
Татарин Сафин, плохо говорящий по-русски, хотя тут, под северным солнышком, и состарился, идёт домой из магазина. В рюкзаке за спиной шесть буханок хлеба, в руке авоська с тремя десятками яиц. В авоське дырка. В дырку по одному неслышно выскальзывают на дорогу яйца. Сафин не видит и не слышит – дорога-то мягкая, звуконепроницаемая!
- Эй, Анатолей! – кричит сзади какая-то бабёнка. Так тут зовут Сафина на русский манер. – Яйца-то все растерял!
Старик останавливается и поворачивается к ней. Потом приподнимает руку с авоськой – и видит, что от тридцати добытых в честно отстоянной двухчасовой очереди яиц остался пяток, не больше. В гневе – или отчаянье? – он швыряет остаток добычи на опилочную дорогу и топчет бедные яйца вместе с авоськой в лучших традициях русской классики:
- Так не доставайся же ты никому! – прокричал бы бедный татарин, если бы читал Александра Николаевича Островского.
Но он не читал. На курносом морщинистом лице злость на себя, на жару, на яйца, на весь мир. По белёсым седым бровям катится крупный пот. Сафин идёт дальше уже с одним рюкзаком.
***
Жизнь написала послесловие и к этому сюжету: добродушному Анатолию суждено было умереть раньше жены Нюры, которую он старался оберегать от непосильно тяжёлой работы (один сенокос – на корову-то накоси попробуй! – чего стоил).
Нюра захворала: сначала прихрамывала, потом ей отняли ногу. Сын жил в Питере в квартире жены и в силу природной робости постоять за себя никогда не мог – не то что за матушку. Не увёз к себе беспомощную старуху. Мучилась она, став инвалидом, недолго…