Завертелось, закрутилось огненное колесо смуты, соскочило с оси мироздания, да и покатилось, ломая и круша судьбы человеческие.
Стали возвращаться с фронта германского солдатики. Вот и Пуздей Захребетников, устало волочил по пыли тракта, ноги свои в кирзе потертой. Вот уже и показалось за пригорком село родное – Скудилиха.
На пороге дома стояла мать Пуздея – Пелагея Дормидонтовна , слезы текли по лицу ее, потемневшему от старости и доли тяжкой. Подошел Пуздей к матери, пал на колени, прижал руки Пелагеи , от землицы черные, от работы шершавые к лицу своему ,и застыл истуканом, вдыхая запах родной. А рядом валялся его тощий сидор с кисетом табака, краюхой черствого хлеба ,да немецкой губной гармошкой, которую Пуздей нашел в кармане кителя германца. Германец долго пытался засунуть обратно в брюхо извалянные в грязи кишки, выпущенные наружу штыком.
Заканчивалась на столе бутыль с мутным самогоном и сход Комитета крестьянской бедноты. Избрали мужички головой Пуздея, шумели долго, махрой пыхтя. Раскраснелись лица, уж кто-то песню затянул. Вроде и расходиться пора, да неймется душе русской. И тут ,Пуздей, махнув очередной стакан, самогоны свекольного, изрек : « А айда мужики, помещика Неволина экспроприировать!». А мужики, почесав щетину на лицах своих, над словом мудреным и согласились. Им то, что экспроприировать, что морды бить – все едино.
Багряный свет заходящего солнца отражался на холодной мраморе статуй, стоящих в графском саду. Тихо шелестели кронами старые липы, а из открытого окна поместья доносились звуки фортепьяно. То дочка Неволина - Люси музицировала перед сном, прилежно нажимая тонкими пальчиками на клавиши.
Галдящая, словно стая ворон, орава мужиков прокатилась по аллее сада и застыла в нерешительности у лестницы, ведущей в поместье. Кто в руках дрын держал, кто топор, а кто и ножом сверкал. Пуздей щелкнул по носу каменного льва, сторожившего покой поместья, да рукой махнул – Айда мужики!
Седовласый граф Неволин, спросонья запахивая парчовый стеганый халат, с брезгливостью на холеном породистом лице, взирал на оскаленные рожи мужиков. Поняв, что ничего хорошего сей визит не сулит, его взгляд метнулся на стену, с висевшей на ней коллекцией оружия.
Люси испуганно глядела на то, как музыкальный салон поместья и полки с книгами на стене, превращались в кучу хлама. На память ей приходило разграбление варварами Рима.
Где-то в глубине блестящего черным лаком фортепьяно, лопнула струна. Люси передернула плечами, по спине пополз холодок липкого страха. Глаза ее увлажнились , губы задергались. А Пуздей, засунув в холщовый мешок серебряный канделябр, направился к Люси, глумливо щеря свои желтые зубы.
- А сейчас курва, я тебя буду етить! Как вы это делали с крестьянством! – прорычал Пуздей.
-Ах.. – только и промолвила Люси, без чувств падая на дубовый паркет.
Затрещал тонкий шелк и батист под пальцами Пуздея, и вот его волосатая задница, по -кобелиному, задергалась над бесчувственным телом Люси. А рядом валялся редкий том Гете в кожаном переплете. Грустная русалка Ундина взирала на становление нового мира с гравюры.
Пуздей пыхтя под тяжелым мешком, закинутым за спину, направился к выходу из поместья. Путь ему преградил труп графа Неволина. Пуздей пнул тело классового врага и, сплюнув, вышел в прохладу июльской ночи. А торчащая в груди графа шпага, с потемневшим от времени эфесом, закачалась подобно метроному, отбрасывая тени на украшенную лепниной стену. Над поместьем поднималось зарево, то красный петух плясал свой танец смерти.
Как же мил был Пуздею запах кожи, конского пота и пороха предстоящей схватки. Рядом с Пуздеем неслись на врага красные кавалеристы, сжимая в руках тонкие полоски шашек. Горели глаза в лютой ненависти, да алели звезды на буденовках, озаряя степь.
А вот и недруг, открыл в крике рот, пытаясь уклониться, от смертельно летящей на его голову стали. Но куда там! И вот уже , по руке Пуздея пробежала искра отлетающей к небесам души молоденького офицера в парадном мундире.
Оркестр бодро играл Марсельезу, надувая щеки и отчаянно фальшивя. В глазах пестрело от кумача и весеннего солнца. Пуздей шел по булыжной мостовой города в парк, где раскинул свой шатер цирк-шапито. Скрипела кожаная накладка между ног на Пуздеевом галифе, портупея перехватывала мощный торс с надетым на него френчем английского сукна. А по бедру приятной тяжестью била деревянная кобура маузера. Настроенье было прекрасным, да и какое оно могло быть в славный праздник Первомай!
В цирке матерно шумели загулявшие матросы, взвизгивали барышни, орали дети – народ веселился, приобщаясь к культуре. А Пуздей широко открыв глаза, жадно смотрел на действо творившееся, на арене. Вот вышел статный дядька с пышными , по - кайзеровско закрученными усами. И громко объявил : А сейчас на арене – силач–гиревик Симеон Анекдоха!
Пуздей отбил все свои ладони, хлопая тому, как Симеон рвал на себе пудовые цепи империализма, как на его мощной груди разбивали молотами плиту мировой буржуазии, давящую рабоче-крестьянское братство. А после представления, Пуздей, с твердым намерением направился к крытой повозке Симеона Анекдохи, с целью позвать его к себе, в особый отдел ЧК. Такие сильные люди были необходимы партии.
Рывком, распахнув тонкую дверь, Пуздей застыл на пороге. На заваленном тряпками топчане, лежал Симеон , блаженно закрыв глаза. Над ним склонилась женщина-змея в обтягивающем трико, усыпанном блестками. С кошачьим урчанием она обсасывала громадный, перевитый жилами член Симеона. Рука Пуздея потянулась к кобуре, щелкнул взводимый курок маузера. Контра-культура! – проревел Пуздей, грохнул выстрел, а посреди лба Анекдохи расцвела красно-кровавая гвоздика. Последовал второй выстрел, и вот на досках пола завертелась ужом женщина-змея. В лучах заходящего солнца блеснула латунная табличка именного маузера, на которой было выгравировано – Пузе от Щорса!
Так и появилось понятие – КонтрКультура, или КК. Вот так то, мои маленькие падонки. Учите матчасть!
(с) resonoid