Он горд, ибо он ничто и не имеет ничего.
Принц Шарль де Линь.*
I
Минуло более двухсот лет, когда Казанова прекратил работать над воспоминаниями. Остаток жизни он отдал борьбе с якобинцами, старостью и размышлениям о судьбе своих воспоминаний. Были минуты, когда его одолевало отчаяние и желание их уничтожить. Но душа дрогнула и рука не поднялась истребить не только многолетний труд, но и память о себе.
Казанова надеялся, что мемуарам его предстоит длинная жизнь, и знал, что их ждёт нелегкая судьба. Действительно, рукопись после смерти автора долго дожидалась печатного станка: четверть века. Столь долго мемуары его блуждали между душеприказчиками и издателями, пока их стали печатать на немецком языке (Издательский дом Брокгауза), в 1822 году. Они стали тогдашней всеевропейской сенсацией, что объяснялось многими факторами: литературными достоинствами, специфическим углом зрения на современную мемуаристу эпоху. Занятными подробностями быта всей Европы: от тюрем до дворцов. Казанова, любитель путешествовать, изъездил её всю - от Испании до России. В этих мемуарах, как заметил Генрих Гейне: «Нет ни строки…, которые я читал бы без удовольствия».(1) Пошли потоком издания и переиздания, выборочные и полные, легальные и пиратские - практически на всех европейских языках. У читателей они пользовались стойким успехом, хотя было известно, что то, что вышло в свет - отредактировано и приглажено. А некоторые эпизоды из мемуаров исключены. Лишь, сравнительно недавно, через сто пятьдесят лет после первого опубликования, в 1962 – 1964 увидел свет весь подлинный текст книги венецианца. Перевод для наиболее полного русского издания: Казанова. «История моей жизни» выполнен с него. (2) (Все ссылки на текст мемуаров даны по этому изданию).
Мемуары Казановы, не устаревают, ибо они гораздо шире отчёта о прожитой жизни. Пусть яркой, пусть незаурядной, но жизни человека, навсегда, как казалось, забытого в замке, где он был библиотекарем и придворным астрологом у графа Валленштейна. А сказать проще – приживалом. В его жизни осталось только одно: вспоминать, но как! «Я пишу тринадцать часов в день, которые мне кажутся тринадцатью минутами». (3) Не он первый и не он последний, кто отодвигал мерзость сегодняшнего дня, чтобы уйти в сладостное воспоминаниями и недоступностью прошлое. Но замечено, что лишь жизнь обычного человека может быть описана гениально, в то время, как жизни гениев изложены в высшей степени заурядно. Здесь мы наблюдаем удивительный результат сращивания этих тенденций. Жизнь, явно не «замечательного» человека, но как замечательно написанная! Казанова, стал персонажем удивительного и до сих пор читаемого романа, написанного им самим.
Павел Муратов известный российский культуролог начала XX века, в своём исследование «Образы Италии», отозвался о повествовании Казановы: «… его книга драгоценна, ибо пробуждает в нас то «сочувствие», которое является целью всякого художественного произведения.… В истории его жизни мы часто узнаём страницы своей истории, вечной истории человеческой жизни». (4)
Поток жизни, перенёсший Казанову через его век, во всех деталях, без изъятий, без подтасовок, лукавства перед самим собой и будущими читателями, был запечатлен на страницах воспоминаний, поток - одновременно несущий и мутные и чистые струи жизни, подхватывает и читателя. Выдумок в книге Казановы нет. «Трудами Юзанна и Баше во Франции, Бартольда в Германии, д'Анкона в Италии и Арт.Симондса в Англии … подтверждены …правдивость, и даже точность его рассказов». (5) Что вызывало вполне понятный интерес и, одновременно, протест немалой части публики, везде и всегда склонной к ханжеству. Рассказчика нисколько не заботило, что он нарушает многие табу одновременно. Цензура бесилась. На страницах мемуаров, ей было не одно столетие самое широкое поле деятельности. В Советском Союзе, где Казанова был абсолютно персона Non grata, «Советская энциклопедия» напечатала о Казанове такое мнение: «… с нескрываемым цинизмом, он стремился угодить вкусам деградирующего дворянства». (6)
И то сказать, что бы стыдился в своей рукописи автор, не отличающийся заметной застенчивостью в жизни. Но когда ему было неловко повествовать о службе на инквизицию Венецианской республики, где он – и доносчик и провокатор. Он об этом не упоминал. Вольтер уверял, что в вечность с большим багажом не попадёшь, но Казанова с его многотомными воспоминаниями вполне уверенно чувствует себя уже в XXI веке. И нет оснований считать, что он его не минует. Пока существуют люди умеющие читать, способные увлечься перипетиями человеческой жизни, пока человека будет интересовать человек, будут перечитываться мемуары венецианца: не своими деяниями, но рассказом о них перешагнувший границы своей жизни, своей эпохи.
Мемуары Казановы, пусть не афишируемы, были постоянным чтением пишущей братии. По мнению Стефана Цвейга, автора очерка из которого «советский» читатель мог хотя бы, что-то узнать о реальном Казанове «сотни новелл и драм обязаны своими лучшими образами и ситуациями его произведению». (7)
II
Нам не дано предугадать, // Как слово наше отзовётся…
Ф.И. Тютчев.**
В Россию мемуары Казановы проникали по частям и надо сказать, что по-сию пору полностью не напечатаны. Первая попытка была ещё 1823 году, когда издатели и редакторы журнала «Сын Отечества» в томах 86-87 опубликовали часть мемуаров, назвав её «Париж в половине XYIII столетия». (1) Понятно, что они, оглядываясь на особо свирепую в вопросах «нравственности» цензуру, выбирали самые невинные эпизоды.
Затем, русского читателя и с автором и с его «Мемуарами» в 1861 году знакомил Ф.М. Достоевский: «Книга Жака Казановы “Memoires de Jacques Casanova de Seingalt” совершенно неизвестна на русском языке» оттого, что «Она известна некоторыми эксцентричностями, откровенное изложение которых справедливо осуждается принятою в наше время нравственностью». Хотя: «Так ярко, так образно рисует он характеры, лица и некоторые события своего времени, которых он был свидетелем, и так прост, так ясен и так занимателен его рассказ!».
Достоевский и здесь оказался в пророках. В России Казанова известен до сих пор, как лицо мифическое, славное, именно своими «эксцентричностями». Но избранное из его мемуаров, как сказано выше, всё-таки, вышло в конце XX века и сенсации не сделало, поскольку, сегодня упомянутые Достоевским «эксцентричности» уже не осуждаются нравственной публикой, а наоборот предлагаются ей где угодно и сколько угодно. И потому ещё, что хорошие книги, что в России, что за её пределами востребованы очень небольшой частью налично существующего общества.
В Мемуарах Казановы нас заинтересовал один небольшой сравнительно эпизод. Он в Париже и увлечен некоей мадемуазель де ла М-р. После невинной, с точки зрения Казановы, беседы, когда девушка, говоря её словами: «Менее чем в час заставили вы меня пройти путь, каковой, я думала, совершают лишь после замужества». (3) Казанова через три-четыре дня получает от неё письмо: «…Если после того, что случилось меж нами, вы не презираете меня, предлагаю вам свою руку и – 25 тысяч экю, а другие – 25т. По смерти тётки.… Не знаю, люблю ли я вас, но знаю, что самолюбие велит предпочесть вас кому-либо другому. Я обязана снискать ваше расположение и заставить вас снискать моё. Впрочем, не сомневаюсь, с вами не будет мне жизнь в тягость…». (4)
Казанову предложение застало врасплох. Он не ожидал ничего подобного: «Мне было стыдно, что я соблазнил её, я чувствовал, что достоин страшной кары, коли посмею отвергнуть её столь благородно предложенную руку, понимал, что она дарит мне состояние, на которое я, находясь в здравом уме и твёрдой памяти не мог и надеяться; но сама мысль о браке заставила меня содрогнуться; я слишком хорошо знал себя и предвидел, что от размеренной семейной жизни сделаюсь, несчастен, а значит, будет несчастна и моя половина…». (5)
Далее следуют теоретические рассуждения о любви, особо ценные в устах такого практика, каковым слыл Казанова.
Диалог этот напомнил мне другой диалог. Диалог Татьяны Лариной и Евгения Онегина. Может быть, самый известный диалог русской литературы: «Письмо Татьяны к Онегину.
…
Другой!... Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в высшем суждено совете …
Но воля Неба: я твоя…
…
… Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слёзы лью,
Твоей защиты умоляю…».(6)
Ответ Онегина был ответом взрослого мужчины, менее эмоциональным и более рассудительным:
«Когда бы жизнь домашним кругом
Я ограничить захотел;
Когда б мне отцом, супругом
Приятный жребий повелел;
Когда б семейственной картиной
Пленился я хоть миг единый
То, верно б, кроме вас одной,
Невесты не искал иной.
…
Но я не создан для блаженства:
Ему чужда душа моя;
…
Поверьте (совесть в том порукой),
Супружество нам будет мукой,
Я, сколько бы ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас…
…
Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже,
И днём и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно ревнив!».(7)
Существуют различные УРОВНИ сходства. В цитируемых текстах таких уровней несколько.
Первый и самый очевидный: девица пишет письмо понравившемуся ей мужчине с предложением «руки и сердца». Лотман, в комментариях к «Евгению Онегину», назвал этот поступок, с точки зрения норм «поведения русской дворянской барышни … немыслимым… находящимся по ту сторону всех норм приличия». (8) И сегодня это не совсем ординарный поступок. Что же говорить о конце восемнадцатого и начальных годах девятнадцатого столетий? Ситуация, описанная в «Мемуарах» и в поэме, почти невозможны. Именно в таком контексте эти послания рассмотрены персонажами книг. Казанова - «Письмо растрогало меня. Я видел, что продиктовано оно добродетелью, гордостью и умом». (9)
И Онегин, в свою очередь
«… живо тронут был;
Язык девических мечтаний
В нём думы роем возмутил». (10)
Но стиль и интонации писем различаются так, как может отличаться провинциальная девочка, почти свихнувшаяся от чтения чужеземных романов, и француженка, только что вышедшая из монастыря, но прекрасно понимающая практическую сторону жизни. Недаром, большая часть письма мадемуазель де ла М-р отдана описанию финансовых её обстоятельств, привлекательных для потенциального мужа. В то время, как в письме Татьяны Дмитриевны, всё в основном случается «на небесах» и «по воле неба».
Следующий уровень сходства существует, но он менее очевиден, – уверенность девушек в обязательном счастье с людьми, которых они назначили своими избранниками.
Письма девушек, если принять во внимание неизбежные отличая (страна, жанр – проза, поэзия), – похожи. Но наибольшее сходство, на мой взгляд, заметно в размышлениях Казановы и проповеди Онегина. Заметим, что ни автор мемуаров, ни герой поэмы никаких матримониальных планов не строили и, получивши письма, были глубоко озадачены. Как, не оскорбив и не обидев девицу убедить её в том, что для неё же будет лучше отказаться от химерического плана. Казанова, как честный эгоист, сообразил и привёл в логически безупречный ряд, доказательства обязательно несчастной совместной жизни в недалёком будущем. Испугавшись сам, он этот свой испуг довёл до сведения неудавшейся невесты. Ту же систему аргументов и стилистику поведения использовал Онегин. Автор мемуаров и персонаж поэмы упирают на сугубую для себя невозможность быть счастливым в браке, поскольку, «размеренность» для одного и «привычка» (что в сущности одно и тоже) другого не позволит им ощутить радости семейной жизни. И, они не столько думают о себе, сколько о будущей жене, которая станет несчастной в том браке, где они ищут счастие своё.
То, что текст пушкинского романа пронизан литературными реминисценциями, отмечено многими исследователями и комментаторами.
«Роман этот сплошь литературен; герои и героини являются на фоне старых романов как бы пародическими тенями; «Онегин» как бы воображаемый роман: Онегин вообразил себя Гарольдом, Татьяна – целой галереей героинь, мать – также. Вне их – штампы (Ольга), тоже с подчеркнутой литературностью». (11) Или, «Онегинский текст изобилует цитатами и реминисценциями; иногда источник их прямо обозначен, иногда автор не назван по имени, но указан совершенно недвусмысленно…». (12) Речь идёт о таких вещах, как построение романа. Придание ему достоверности. Бытовой, психологической. А также, вообще, о поведение людей.
Прежде, чем предположить, для чего А.С. Пушкин ввёл в текст неявный намёк (реминисценцию) на книгу Казановы, надо бы выяснить, где и как он мог впервые познакомился с текстом книги. Во-первых, литература такого рода его всегда интересовала. В письме к брату он просит, чтобы тот выслал ему книг, но особо: «милый мой, если только возможно, отыщи, купи, выпроси, укради «Записки Фуше», и давай мне их сюда; за них бы я отдал всего Шекспира, ты не воображаешь, что такое Fouche он по мне очаровательней Байрона». (13)
Надо отметить, что молодые интеллектуалы, по-крайней мере, первой половины XIX столетия, были увлечены литературой такого рода. Хотя бы потому, что история Европы, была наукой неразработанной в то время. И необходимые знания её черпались из мемуаров и «анекдотов». В этом смысле, любопытно признание Проспера Мериме: «В истории я люблю только анекдоты, а из анекдотов предпочитаю такие, в которых, как мне подсказывает воображение, я нахожу правдивую картину и характеры данной эпохи». (14)
С.А. Рейсер, в статье, «Пушкин и мемуары Казановы» замечает, что « кругу, в котором вращался Пушкин мемуары популярного авантюриста были достаточно широко распространены». (15) Но знакомство поэта с мемуарами Казановы автор относит к 1833 году, когда «… поэт приобрёл и прочитал десять томов … сохранившегося в его библиотеке брюссельского издания». См. «Библиотека Пушкина» (16)
Но как упоминает в своей статье и сам Рейсер, мемуары, точнее часть их, под общим заголовком, «Париж в половине XYIII столетия» была напечатана в журнале «Сын отечества». До восстания 1825, включительно, в редколлегии журнала, среди тех, кто активно печатался на страницах его, были ближайшие друзья и знакомые А.С. Пушкина. «С1818 до 1825 … участвовали Ф.Н. Глинка, П.А. Катенин, А.А. и Н.А. Бестужевы, К.Ф. Рылеев, В.К. Кюхельбекер, А.И. Одоевский». (17) Со всеми ними у Пушкина была оживлённая переписка. Не исключено, хотя, это область гадательная, поскольку, прямых и однозначных доказательств нет, что какой-то вариант перевода «Мемуаров», причём расширенный, поскольку, по цензурным условиям всё не могло быть напечатано, через своих друзей Пушкиным был получен и прочтём. Не забудем, что интересующий нас эпизод с м-ль де ла М-р как раз приходится на «Париж середины XYIII столетия…».
Частный, в общем-то, случай, использование в ткани поэмы эпизода из жизни Казановы, заставляет нас подумать, с чем это связано?
Заметим, что «Евгений Онегин» наиболее изученное и комментированное произведение русской литературы. Комментарии и исследования, Гуковского, Лотмана, Рейсера, Владимира Набокова и других исследователей составляют немалую библиотеку. И каждое исследование добавляет или затемняет общий смысл «Евгения Онегина». Поэтому, его легко можно свести к существовавшим до поэмы образцам. Но любое литературное произведение может быть сведено к ранее существующим до него образцам. Чем более известен, знаменит автор, тем больше корней у него находят в предыдущей литературе. Существуют какие-то общие закономерности в области культуры, в которых работает художник и через которые его работу воспринимает зритель, читатель, вообще – человек.
Здесь речь не может идти об оригинальности или не оригинальности авторов. Шекспир, например, сюжетно вышел из хроник и «новеллино» Возрождения. Они вышли из чего-то ещё. Написанного и прочитанного ранее. В конечном счете, всё можно свести и вывести из «Библии» и из «Илиады» с «Одиссей» Гомера.
III
Испытания аргументов в теоретических делах есть,
по правде, дело интуиции.
Альберт Эйнштейн.***
Подобно полям физическим, через которые и в которых взаимодействуют материальные объекты, существует «поле культуры». Как в «физическом» поле, в поле культуры – существуют слабые и сильные взаимодействия. Действуют силы притяжения и отталкивания. Они описываются соответствующими законами, главный среди прочих, закон сохранения. В этом смысле то, что однажды сказано, сделано, м.б., даже промыслено, остаётся сохранённым в этом поле. В поле культуры и через него взаимодействуют люди. Оно состоит из всех когда-то произошедших коммуникаций, в него входят все когда-то осуществлённые предприятия человека. Его нельзя измерить и почувствовать, как поля электромагнитные и гравитационные, но у него есть своя метрика. В этом поле существует только одно время – настоящее. В нём всё происходит здесь и сейчас. В этом поле существуют налично, одновременно - все живущие люди и всё созданное людьми. Авторы и персонажи, рисунки кроманьонцев и анекдоты, наука и мракобесие. Всё, что когда-то сделано, придумано, сказано людьми остаётся в этом поле, даже, если мы этого не знаем. Не так давно поле культуры, было тонким, разорванным, местами совершенно не взаимодействующим с другими локальными полями. Но сегодня, хотим мы этого или не хотим, земной шар стал небольшим. Что привело к тому, что культуры, ранее, казалось автономные по отношению к другим мучительно и неохотно входят в общее поле.
Человек, разговаривающий с другим человеком книгой, жестом, вербально, как угодно – разговаривает с ним не напрямую, а уже через существующий, до него выработанный код. Дешифруя его человек, осуществляет своё пребывание в поле культуры вообще и, той культуры, к которой он принадлежит по времени своей жизни, по рождению и т.д. Добавляет ли человек в это поле нечто своё. Безусловно. Прямо или косвенно, каждый из нас порождает и колеблется в волнах этого поля. Но в разные эпохи это происходило по-разному, поскольку, сама культура и способы её постижения были неодинаковы. Для поколения, к которому принадлежал А.С. Пушкин, это были книги в первую очередь, и книги, прежде всего принадлежащие европейской культуре и входящие в орбиту французской, прежде всего. Поле «Европейской культуры» в данном контексте, есть почти вся мировая культура. Даже те, бывшие когда-то, но исчезнувшие, не существующие для нас сегодня феномены. Они могут стать известными позднее сами по себе, или, как уже входящие частью в нам уже известное.
Персонажи «Евгения Онегина», в этом смысле весь принадлежат к тому полю культуры, в котором пребывает его автор. И дело не в том, что они насквозь литературны, как отметил Ю.Н. Тынянов. Повторю известную мысль: «Каждая эпоха создаёт свои собственные модели поведения. … В своём бытовом поведении человек невольно, а чаще сознательно ориентируется на известные ему образцы…» (1) Пушкин - человек широчайшего образования, для которого вполне естественно, говоря о своих современниках одного с ними социального слоя, пользоваться кодом своей культуры. Но тогда дворянская культура брала образцы, идеалы в тех жанрах, что составляли костяк европейской культуры - в глазах российского дворянства, в основном французской: философия, романы, поэзия, публицистика. Оттуда были взяты манеры, одежда, дуэльный кодекс и многое другое. По-крайней мере, для наиболее образованной части общества. Возможно ещё следующие предположение, что общество, а дворянство Российской империи принадлежало к обществу молодому. Со времён Петровской реформы минуло чуть более ста лет. Общество, к которому принадлежал поэт и его персонажи, искало и находило упомянутые образцы поведения вовне своего общества - идентифицируя себя с героями модных романов и поэм (как правило, французскими и немецкими, реже английскими). А это было тем более легко сделать, поскольку языки чтения и общения были не родными. Поэтому, и сегодня, как без малого двести лет назад, возникает ощущение нереальности персонажа: в пушкинском смысле: «Уж не пародия ли он?». Сейчас это не актуально в понимании мотивов поведения пушкинских персонажей. В конце концов, заёмные это образцы или самостоятельно наработанные модели поведения, они характеризуют Человека вообще: думающего, чувствующего, благородного, порядочного. Но, дело в том, что сегодня образцы поведения, самоидентификации поставляет, в основном, массовая культура, также входящая на равных, в поле культуры, и, поскольку, изменились технические средства трансляции культуры, постольку, она воспринимается через каналы, для постижения которых усилия не требуется. В общем: «Прав был Бунин, когда говорил, что литературные персонажи воздействовали на него глубже и сильнее, чем окружающие его люди. Но если на Бунина впечатление произвели герои Шекспира, Пушкина, Гёте, то для большинства сегодня – это герои неотличимых друг от друга телесериалов и копеечных романов». (2)
Поле культуры, благодаря сегодняшним коммуникативным технологиям, более или менее равномерно охватывающее всю землю, предоставляет каждому, где бы он ни находился, наиболее для него удобную модель поведения. И то, что происходило уже почти два века назад, поневоле продолжает воздействовать на каждого из нас, правда, с разной интенсивностью. Но то, что существует в поле культуры, воспринимается как происходящее «здесь и сейчас». И то, что мы размышляем о поступках вымышленных персонажей, как о реально существующих людях, наравне с авторами их породившими, возможно именно потому, что они (автор и персонаж) на равных существуют для нас. И воздействуют на наше сознание. В поле той культуры, в которой мы все существуем одновременно с ними.
Поэтому, нам важно верное истолкование каждого эпизода, где герои пушкинского романа общаются друг с другом не («напрямую»), а через коды им полюбившихся героев. Нам необходимо понять, что говорили они. Поскольку, пушкинские герои продолжают воздействовать на нас, как на них воздействуют персонажи Жан Жака Руссо, Вольтера, Ричардсона, Байрона. Но культура, человек в этой культуре, есть добавления чего-то не бывшего в уже существующее. «Нет, я не Байрон// Я другой…» (3), можно сказать тогда, когда ты уже Байрон, но и ещё что-то. Но вернёмся к диалогу Онегина и Татьяны. Что может пояснить нам в поведении героев то, что Татьяна пишет на французском языке выжимку из любовных признаний героинь её любимых книг. Равно близких и далёких от неё. Как она может понять Онегина, когда он отвечает ей словами героя совсем другого круга? Что нам может дать понимание того обстоятельства, что Онегин воспроизвёл ход рассуждений Казановы?
Во-первых, автором, таким образом, достигается комический эффект. Конечно, он был понятен только ближайшим друзьям и хорошим знакомым Пушкина, тех, кто читал и впервые знакомил Россию с Казановой. Пушкин в тексте романа фокус уже проделывал:
«В стихах:
Словами вещего поэта
Сказать и мне позволено:
Темира, Дафна и Лилета –
Как сон, забыты мной давно (YI, 647) –
Вещий поэт – А. А. Дельвиг – не назван, но процитированы строки из его стихотворения «Фани», которые делали намёк достаточно прозрачным. Ср. у Дельвига:
Темира, Дафна и Лилета
Давно, как сон, забыта мной…
Однако эти стихи были опубликованы лишь в 1922 году… Они написаны в Лицее и, вероятно, были хорошо известны в узком кругу лицеистов. Таким образом, для части читателей намёк был принципиально недоступен расшифровке, а для другой – узкого круга лицейских друзей … - понятен до очевидности». (4)
Комизм ситуации, для знакомых с соответствующим эпизодом мемуаров Казановы, по-видимому, достигался за счёт противоречия между поведением Онегина и поведением его прототипа. Казанова ведь не только убедил м-ль де ла М-р, что их брак невозможен, но не был удивлён, когда через шесть лет она, уже жена богатого негоцианта, представила ему мальчика шести лет очень на него похожего. Эффект со временем испарился, поскольку «мемуары» Казановы большая часть публики в России не читала, а та, что читала, по-видимому, не перечитывала или не обращала внимание на соответствующее место в поэме.
Действительно, было забавно, представить себе Казанову в деревенской глуши, лишь читающего нотацию прелестной девице.
Во-вторых, время выявило ещё один, важный аспект романа. Человек любой, буквально продирается через упомянутые «образцы поведения» к самому себе к своему «я». Онегин, в финальных сценах говорит и пишет письма «от себя». Татьяна Дмитриевна «выпав» из одних по девичьи «возвышенных», приняла другие – мещански приземлённые.
И они снова не поняли друг друга.
Цитируемая литература:
I
* В книге Казанова. История моей жизни. Шарль де Линь. Стр. 656.
1. Генрих Гейне. Собр. соч. в 10 томах. М., ГИХЛ. 1957. т 9. стр. 396.
2. Казанова. История моей жизни. М., 1990.
3. Казанова. История моей жизни. Стр. 21.
4. П.П. Муратов. Образы Италии. М., 1994. стр. 47.
5. Там же, стр. 47.
6. Большая Советская энциклопедия. Второе издание. 1952. т.19. стр. 303.
7. Стефан Цвейг. Собр. соч. М., 1992. т.3. стр. 435.
II
** Ф.И. Тютчев. Стихи. Библиотека поэта. СПб. 1987. стр. 242.
1. Рейсер. С.А. Пушкин и мемуары Казановы. Временник пушкинской комиссии на 1976год. Л., 1979. стр. 130. сноска №6.
2. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1982. Т.19. стр. 86.
3. История моей жизни. Стр. 369
4. Там же. Стр. 371.
5. Там же. Стр. 371.
6. Евгений Онегин. Роман в стихах. Издание третье. СПб 1837. Факсимильное воспроизведение 1986 г. (3, XXI).
7. Там же. (4, XIII, XIY, XY).
8. Лотман. Пушкин. 1995. 626.
9. Казанова. История моей жизни. Стр. 371
10. Евгений Онегин. (4, XI).
11. Тынянов Ю.Н. Поэтика, История. Литература. Кино. М., 1977. стр. 66
12. Лотман. Пушкин. Стр. 475.
13. Пушкин. Письма 1815 - 1825. Т.1. ГИЗ. М., Л. 1926. от 12. 04. 1823. стр. 117.
14. Проспер Мериме. Соч. М., 1963. т.1. стр. 149.
15. Рейсер С.А. Пушкин и мемуары Казановы. Временник.… Стр. 127.
16. Библиотека Пушкина. СПб. 1910. Факсимильное издание. М.,1982. стр. 185. № 706.
17. Литературный энциклопедический словарь. М.,1987. стр. 430.
III
*** Эйнштейновский сборник. 1967. М., 1967. стр. 20.
1. Строев. А.Ф. Записки великого соблазнителя. В книге: Казанова. История моей жизни. Стр. 10.
2. Лев Ханин. Третий смысл. Новосибирск. 2005. стр. 162.
3. Лермонтов. М.Ю. Собр. Соч. в четырёх томах. М., Л. 1961. т I. Стр. 361.
4. Лотман. Пушкин. Стр. 475.
Лев Ханин. 2004 – 2007. ©