Последняя зима перед глобальным потеплением

Анжелика Энзель
В ту зиму было очень много снега. Он парил, густым пухом опускаясь на подоконники, колол лицо мелкой сухой крошкой, или падал, влажный и тяжелый от слипшихся снежинок, но шел, шел, шел, ни останавливаясь ни на минуту, будто бесконечной армаде облаков вспороли живот.

 Движение в городе парализовало, брошенные машины исчезали под сугробами, рога троллейбусов одиноко торчали вдоль Садового кольца. Жители первых этажей, не смотря на постоянное утаптывание снега возле своих окон, скоро утонули в застывшей темноте своих квартир, а снег карабкался все выше и выше.

 До работы было не добраться и те, кто мог, созвонились и договорились о временном отпуске. Эта всеобщая договоренность случилась как раз под Новый год, и 31-го декабря начался самый длинный московский праздник. Небо пылало от фейерверков, заливали катки и горки, в огромных чанах угарно горели костры, постоянно уходя все глубже в снег, вокруг них танцевали люди, галереи снеговиков украшали дворы и крыши. И в запахе сгоревшего масла, и в скрипе снега и в ярких шарфах фигуристов на катке звучало одно: праздник, праздник, праздник! Серьезные люди, наверное, умерли, или впали в спячку, поэтому по протоптанным тропинкам, беззаботные и бесстыдные, бегали смеющихся разноцветные стайки.

 Мы с Дедалусом каждое утро брали фотоаппараты и выходили на охоту. Такого количества удачных снимков нам еще не удавалось принести никогда.

 Как-то раз Дедалус ушел за пленкой и больше не вернулся. Я ждала его первые пятнадцать дней, а потом ждать перестала.
Праздник стал удаляться и таять, как сырая бумага, которую я жгла перед окном в пепельнице, не знаю, зачем, наверное, как путеводную звезду для Дедалуса. Снег шел, и маленький огонек не был виден среди огромных сверкающих хлопьев. Может быть, Дедалус заблудился, может быть, умер в зыбучих снегах, может быть, ушел навсегда. Никогда, за все 12 лет, что мы были вместе, он не оставлял меня так надолго.
 
 Я фотографировала головки фонарей и гнездящихся на трубах пятиэтажек снеговиков. Огонь, огонь! – кричали дети, единственные, еще не отпустившие праздник, и лопали хлопушки и долбили пистоны, отчего все громче роптали вышедшие из спячки серьезные люди.

Весь общественный транспорт покоился под многотонной шубой снега, а он все шел и шел, без отдыха, без сновидений, монотонный, как бормотанье угасающего разума.

Метро давно завалило. Ходили слухи, что люди, застигнутые там снегом, организовали свою собственную жизнь, ностальгически подгоняя ее под прежнюю. Например, стихийно образовавшееся правительство базировалось на станции Охотный Ряд, продовольствием торговали на Киевской, а одеждой – на Спортивной. Слушая иногда такие разговоры на улицах, я думала о том, как бледные люди с большими, ежеминутно выцветающими глазами, читают книги в тайниках Библиотеки имени Ленина.

Когда по календарю должен был наступить июнь, а снег все продолжал идти, люди стали сосредотачиваться вокруг все еще действующих котельных и продуктовых складов. Москва распалась на маленькие обособленные поселения, между которыми пролегли границы, чем дальше, тем больше нерушимые.

 Дедалус так и канул где-то между снегов и домов. Бродячие собаки и метели замели его след.

Я проявила все снятые в январе фотографии и развесила по стенам: снег на крышах, снег на проводах, снег на ресницах Дедалуса.
 
 В июле я, пронзенная внезапным гулким страхом, перерыла все полки, но ни одной из наших ранних фотографий не нашла: ни листьев, ни цветов, ни моря. Даже на негативах – черный абсолют снега.
 
 Как-то раз фотоаппарат Дедалуса выпал из моих рук и утонул в снегу. Найти я его так и не смогла.

 В августе, когда снег приобрел странный зеленоватый оттенок, я увидела мальчика, свернувшегося калачиком возле дымящейся, теплой трубы. Я взяла его к себе и с тех пор, как его руки обвились вокруг моей шеи, тоска по Дедалусу оставила меня.

 А потом из заката стало всходить солнце, раскаленное, как африканский полдень, и залило светом всю землю.

 И мы растаяли, будто никогда и не жили.