БОГУ – БОГОВО, СЕРДЦУ – СЕРДЦЕВО
Пятидесятилетие Ерцевской средней школы – праздник всеобщий. Всероссийский. И не только: среди Лидиных одноклассников были потомки сербов и поляков, латышей и немцев.
Гудит поселковый клуб. Яблоку негде упасть! Во всех проходах стоят, счастливчики пристроились на приставных стульях. Откуда только не приехал народ!
…Вот седовласый выпускник читает со сцены переполненному залу:
Богу - Богово, сердцу – сердцево:
Так и тянется сердце в Ерцево!
В ответ - рёв аплодисментов! Такой единодушной реакции современной попсе не видать! А старик с молодыми глазами рассказывает:
- Вхожу в вагон, поезд «Москва – Архангельск», кричу: «Кто тут в Ерцево на юбилей?!» – и сразу четверо с разных сторон: «Я! Я! Я!» Всю ночь проговорили! -
новые аплодисменты! Наших везде полно!
Когда духовой оркестр грянул «Школьный вальс», в душу хлынул такой шквал чувств, что она задрожала, как натянутая струна. На глазах – слёзы. Не сдержаться.
…Февральской ночью – мягкой, совсем не морозной, бесснежной - бродили по посёлку большие и не очень группы бывших учеников и учителей – чем старше выпускники, тем меньше их приехало.
Не могли наговориться! Кто десять, кто двадцать, а то и тридцать лет не видал однокашников. В темноте улиц то там то сям вспыхивала музыка, где-то рыдал аккордеон. Смутно видимые в полутьме группки людей подходили друг к другу, знакомились, «опознавали» кого-то, уточняли год выпуска. Радовались лицам учителей.
Вспоминали! Вспоминали тех, кто не дожил. Молчали опустошённо.
Вспоминали смешные школьные романы со щемящим концом (а сколько переживаний было!). Уроки в бедных чистых классах. Учителей. Учительскую. Интернат.
Оглядываясь назад, удивлялись совсем не замечаемому прежде убожеству интернатского быта: двухэтажный барак, комнаты на восемь-десять человек, солдатские койки и тумбочки времён очаковских и покоренья Крыма, столовку – как стояли с алюминиевыми мисками к раздаточному окну, уборные со страшными сквозящими дырками…
- Эй, а помните, как в тумбочке мышиное гнездо нашли и вытряхивали его со второго этажа?
- Я помню, мы маленького мышоночка – сантиметра четыре – под банкой жить устроили.
- Коль, помнишь, ты меня учил в два пальца свистеть, у меня не получалось, а получилось, когда уже звонок на урок прозвенел и физичка зашла?
- Валю Зининого в Чехословакии убили. Она поэтому и не поехала. Душу травить…
- Он спился. Так жалко его. Умный парень… Нет, не женился. С матерью живёт.
- Помнишь, я один раз на алгебре весь урок фигу анфас рисовала на промокашке, потом сдала тетрадку с роскошной реалистической фигой, а математичка обиделась? Хотя мне и не до неё было – меня творческий процесс поглотил.
- Он мать избил сильно… Пила она, ну и… Она так и не оправилась, умерла.
- Срок дали?
- Нет. А кому заявлять-то.
- А Колька и раньше по своей рации со всем миром разговаривал! Его радиолюбители всех стран знают.
Утром ходили в школьный музей. Было так трогательно видеть бережно сохранённую память… И думалось с благодарностью о бедных учителях, в нищем своём быте нашедших время всё это собрать… А ещё – с грустью и волнением – думалось о том, что вот и мы уже часть чьей-то памяти…
Среди свежеподаренных выпускниками – писателями, журналистами, учёными – книг обнаруживали фотографии своего выпуска…
Узнавали себя, радовались – и пронзительно ощущали, как по жилам течёт время.
Нет Витьки. Погибла Таня. Убит Виталька.
А мы? Сколько осталось нам?
Запомнились грустные слова старого-старого учителя:
- Я не знал вас, по сути дела. Я вас не знал. Это во мне болит.
Но и мы не знали Вас, Учитель. Наверное, это неотвратимая дистанция между учеником и учителем во все времена. Ничьей вины. Только острое сожаление: целые миры – мимо.