ФРГ. Ганновер. Февраль 1991 года. Летаем в Багдад и наслаждаемся отдыхом в «Maritim Stadt Hotel». Неожиданно начались проблемы политического характера. По городу поползли слухи о том, что советские военные самолеты под флагом швейцарской авиакомпании базируются на аэродроме аэропорта Ганновер. Слухи явные и упорные. Даже продавец соседней аптеки явно недружелюбно спрашивал меня, когда мы улетим из Германии. При этом он пространственно рассуждал о том, что вся ответственность за начало и итоги второй мировой войны лежит на военных, и они, немцы, не хотят быть втянутыми еще в одну войну. Мои доводы, касающиеся отсутствия пушек на наших грузовых самолетах, его нисколько не убедили. В тот же вечер у дверей нашей гостиницы уже стоял пикет с плакатами: «русские военные, убирайтесь из нашего города». В связи с этим, на следующее утро нам объявлена срочная эвакуация.
Как на грех, один из наших тюменских орлов, из числа бортовых операторов, на каирском рынке подхватил какую-то кишечную инфекцию, от которой уже целые сутки дристал как отечественный кислотный огнетушитель. Уже сутки здоровенный мужик жил сидя на унитазе, однако это не помешало ему разукрасить все стены своего фешенебельного гостиничного номера разводами и набрызгами охристо-зеленоватого цвета. На дезодорацию помещения он израсходовал пол-литровую банку духов «Christian Dior Pure Poison» купленную в разлив за сущие копейки на том самом злополучном египетском базаре. На мои вопросы, почему он столько времени молчал, авиатехник что-то промычал про высокую оплату каждого вылета, неуемную потребность в премиальных, но, не договорив, на форсаже умчался в туалет, где вновь начал имитировать шипение всем известного противопожарного устройства, перемежаемое рычанием раненого медведя. Через пару минут, весь бледный и покрытый мелкой испариной, он вновь стоял передо мной, ежесекундно озираясь на дверь туалета. Загрузив его таблетками, я пошел собирать свои вещи. О чем я думал тогда? Лишь о том, чтобы наша эвакуация прошла в промежутке между зловонными извержениями «огнетушителя», хотя понимал, что это нереально. Утром подъем в 5-00. В 5-15 построение на улице. Завтрак, обед или ужин будут уже на новом месте.
Темное зимнее утро. Перед зданием гостиницы нас ждут длиннющие немецкие военные автобусы с малюсенькими зашторенными окошками вдоль бортов. Эти темные камуфлированные Мерседесы в миг поглотили нас, пыхнули воздушными ресиверами дверей и мягко тронулись в неизвестность.
Авиабаза Бундесвера в пригородах Ганновера встретила нас ухоженностью старинного европейского парка, среди вековых деревьев которого примостились приземистые каменные строения. Малюсенький кубрик, рассчитанный на одно отделение, представлял собой мрачную комнатенку с обшитыми пластиковыми панелями стенами. Цементные полы из мраморной крошки. Двухъярусные койки из тонкого стального профиля сблокированы «в ногах» с узенькими шкафами-пеналами. В изголовье – маленькие поролоновые подушки. Темные суконные одеяла тюремной расцветки.
Пока наши ребята собирались обозревать окрестности авиационной цитадели капитализма, я успел доложить дежурному офицеру, что у нас в группе имеется больной. В ответ он сообщил мне, что вызовет полкового врача из дому, и уже тот будет решать все вопросы, касающиеся госпитализации и лечения.
Через полчаса я уже беседовал с Frau Hauptmann, которая представилась мне как начальник медицинской службы авиационного соединения. Она несколько удивилась, узнав, что мы, простые гражданские швейцарские пилоты, расквартированы в боевом подразделении Бундесвера, откуда будем осуществлять полеты в Ирак и другие не всегда сопредельные страны.
Фрау капитан подробно выяснила, каково течение болезни у нашего оператора и тут же распорядилась, чтобы его немедленно госпитализировали в бокс. А я, оставшись без работы, побрел осматривать западногерманскую базу ВВС.
Гуляя по вылизанному парку авиабазы, я очутился в военном баре, где наши орлы уже хлестали баварское пиво и менялись фуражками и эмблемами с немецкими асами. Потенциальные противники рассказали, что пиво в баре можно пить в любое время, за исключением часов боевого дежурства, а сама служба заканчивается в 16-00, после чего даже солдаты-срочники разъезжаются по домам или окрестным борделям. Круглосуточную службу несут дежурный офицер, несколько солдат из обслуги и караул. И, естественно, бармен. Существует режим «дежурство на дому» для офицеров и солдат, непосредственно обеспечивающих полеты, в случае возможных непредвиденных обстоятельств или объявления тревоги. Их вызывают по телефону, а они прибывают по тревоге на службу на личных автомобилях, мотоциклах или велосипедах.
После двух банок пива мне подумалось: «и этим Бундесвером нас пугали столько лет»? «Да у нас один полковой кухонный наряд числом поболе будет всей их группы руководства полетами вместе с аэродромной охраной»!
Уже в кубрике, закрывая глаза, я тщетно пытался услышать рев турбин вспарывающих ночное небо истребителей, или хотя бы вой клаксона несущегося по рулёжке топливозаправщика. Но безмятежная ночная тишина, окутавшая военную авиабазу нашего вероятного противника, была сродни тишине аэродрома в каком-нибудь Турткуле, где уже недели две как кончились все виды горючего, включая спирт.
Утром после завтрака я отправился в медсанчасть. Представившись дежурному врачу, как Главный авиационный врач авиакомпании я, к своему удивлению, получил отказ на право посещения своего бывшего пациента, находящегося у них на карантине. Ну ладно, подумал я. Таков порядок. Я больного орла сдал, а они его приняли, следовательно, отвечают за пациента они. Я тут прикомандированный. Хорошо, что немецкая докторица меня самого в карантин как контактного не определила. Однако вечером начались проблемы.
Перед ужином ко мне подошли хлопцы из экипажа «Berna» и сообщили, что их обдриставшийся сослуживец совсем плох. Мы пошли в медсанчасть и, пока ребята отвлекали ничего не понимающего по-русски немецкого дневального, я пробрался в карантинное отделение. Слабость и признаки обезвоживания были написаны на лице некогда могучего оператора. Я спросил, чем его лечат и, в ответ на молчаливый кивок головой в сторону тумбочки, увидел только флакон белой глины. Быстренько соорудив из спичечного коробка и ниток подъемное устройство, я выбросил его в форточку, а сам быстро ретировался из этого храма военных эскулапов. Далее, все просто: по свисту, имитирующему трель курского соловья, ребята заложили в контейнер таблетки, предназначенные для тюменца, которые тут же исчезли в проеме форточки.
Утром в состоянии явного раздражения я выговаривал капитану медицинской службы свое неудовлетворение по причине нерациональной терапии кишечного расстройства. После своей тирады я выложил перед ней горсть таблеток, которые, по моему мнению, необходимо было назначить ее пациенту. Докторица свысока посмотрела на кучу левомицетина, несколько побледнела и, с достоинством присущим только рыцарям тевтонского ордена отчеканила, что так людей не лечат. Поэтому она будет продолжать лечить болящего в соответствии с немецкими стандартами, т.е. исключительно белой глиной. В ответ мне оставалось только сказать, что ее пациент особенный, т.к. больше похож на обдриставшегося медведя, чем на пациента бундес-клиники.
Спичечно-коробковый способ передачи через форточку карантинного отделения убойных доз левомицетина работал бесперебойно, и уже через четыре дня фрау капитан с гордостью сообщила мне, что пациент, получавший согласно немецкой методике только белую глину, пошел на поправку. Я поздравил коллегу с успехом, не забыв, при этом отметить явные преимущества европейской медицины в борьбе с североафриканской кишечной инфекцией, поселившейся в животе у облаченного в швейцарскую летную форму тюменского оператора.