Игумен N. задумал сменить келейника. Прежний, Павлуша, его уже не устраивал. Двадцатилетний юноша-семинарист на глазах у всей «системы» превращался в раскормленного борова – с тройным подбородком, брюхом и одышкою.
Братия же помнила Павлушу стройным, скромным, молитвенно-лучезарным мальчиком, которому выпало редкое для первокурсника счастье – везде и всюду сопровождать самого N. Учеба во мгновенье ока превратилась в сказку. Экзамены и зачеты Павлу теперь предстояло сдавать в краткие минуты отдыха после аудиенции у Римского Папы или же экзотического «семинара по евангелизации» на берегах Папуа-Новой Гвинеи. Преподаватели особенно и не докучали баловня судьбы библейской хронологией или греческими глаголами. Все знали, что N. ни за что не даст в обиду своего неутомимого «наперсника», как любил приговаривать сам «его высокопреподобие».
Но устремленная в заоблачную высь карьера келейника вдруг дала сбой. И Павлуша вовсе не был сему виною. Неизбалованный юноша из российского Зауралья не выдержал столь разительных перепадов: сегодня подали тебе на десерт ассорти из тропических фруктов, где можно было различить лишь доступные в те годы советскому человеку ананасы; завтра кардинал из курии Первосвященника не отпускает игумена, пока тот вдвоем с Павлом не распробует новую коллекцию вин, приготовленных к предстоящему в Ватикане собору; то эмигрантская община юга Франции решает угостить дорогих соотечественников «по-русски»: пельменями да водочкой…
Врачи выставили Павлу целый букет приговоров: ожирение, подагра, диабет. Консультировавший бесценного «наперсника» врач 4-го управления Минздрава укоризненно ткнул игумену: «Нельзя же так! желторотого… необстрелянного!.. Да от такого “жития” не только гормоны перегорят к такой-то матери! Удивляюсь, как он рассудок-то еще сохранил?..»
…Однажды Павел, думающий уже не об очередной «кругосветке», и даже не об учебе, а о том, как ему теперь случайно не забыть, отлучаясь из семинарской кельи, необходимейшие лекарства, попросил своего одноклассника Женю Белька спуститься в кабинет инспектора. (Бельком прозвали Женю за его белесое лицо помора, которое сызмлада не брал никакой загар, за большие по-детски доверчивые глаза, да за наспех уложенные пряди светло-русых волос, придававшие парнишке озорной вид.) Инспектор же Z. приходился семинарским однокашником самому N.
На древнем сукне инспекторского стола наспех откинулась телефонная трубка. Из динамика барственно доносилось: «Ну, скоро они там?..»
– Женя, вот отец N. хочет поговорить с тобой, – открыл наконец Павел цель визита в инспекторскую.
– Да, батюшка, благословите, – робко промолвил Белёк, от волнения схвативший трубку за самый шнур возле микрофона.
– Послушай-ка, брат ты наш Евгений, – игумен, звонивший не то из Лондона, не то из Монако, сразу перешел к делу. – Вот брат Павел у меня прихворал, он теперь на Родине нужен, а мне в церковных послушаниях – помощник, понимаешь?..
…Женя как любой северянин, рассудочный и медлительный особенно в том, что касается жизненного пути и человеческих отношений, неожиданно даже для себя самого проявил в разговоре с N. недюжинную смекалку. Выручила помора и прирожденная застенчивость: испросив игуменского благословения, он вдруг подавился слюной и закашлялся.
– Что с тобой, брат? Да вы никак там все расхандрились? Ну ничего, вот этим летом открывается очередная летняя богословская школа в Греции, меня приглашают преподавать, – ты со мною-то там здоровьице поправишь, братишка!.. – начал увещевать Евгения голос из трубки.
Оставшиеся секунды разговора могли значить для бурсака и спасение, и катастрофу. Отвергни игуменскую милость, откажись от «почетного послушания» – и тебе припомнят все опоздания на молитвы, пропущенные дежурства в трапезной да отправят восвояси без семинарского диплома. А до последней сессии оставались считанные недели…
Теперь было ясно, почему однажды вечером, после отбоя, возвратившийся афинским рейсом Павел передал Жене игуменское благословение: купленные в греческом аэровокзале перед отлетом шоколадку да бутылку коньяка «Метаха». Взять такое благословение значило принять и «келейническую» эстафету от Павла. Но ни Женя, ни даже сам Павел, на здоровье тогда не жаловавшийся, даже не догадывались об этом. Шоколадку Женя отослал тогда бандеролью сестренке в Архангельск, а «Метаху» быстро приговорил хохол – сосед по келье. Непьющий Женя не выразил ни тени обиды.
Медлить больше было нельзя.
– Спаси Господи, батюшка, я с радостью, – Белёк от накатившего страха уже сам не ведал, чесо и глаголет. – Вот мне тут доктора сказали операцию делать: вырезать надо кусочек лёгкого. В детстве еще застудился, а мать потом каялась, что не досмотрела… Вот давайте, отец N., после операции: я в академию прошение подал, летом долечусь у родителей…
Что на все это ответил игумен, уже никто не припомнит. Но оказавшийся рядом инспектор, слывший среди бурсаков самым лютым злодеем, вдруг по-отечески обратился к Бельку: «Женя, да что же это вы мне раньше не сказали! Я бы вам разрешил квартиру снимать в городе, а с вашим диагнозом вы совсем задохнетесь в наших переполненных кельях! Пишите прошение, я подпишу…»
Белёк, с дрожью в коленках от такого неожиданного исхода, побежал в город подыскивать себе комнату. Купив газету с объявлениями «сниму-сдам», он нашел комнату в коммуналке, всего в двух десятках минут ходьбы от «системы». Квартирная хозяйка, узнавшая, что перед нею вовсе не советский студент, пропойца и развратник, а самый взаправдашний семинарист, долго отпаивала гостя чаем, и напоследок сказала, что вполне ему верит и даже не возьмет аванс…
Возвращаться в «систему» к вечерней молитве пришлось уже затемно. Лампочки в подъезде были разбиты или украдены. Второпях Женя не заметил торчащей из стены железной арматурины…
Острая, обжигающая боль в подреберье. Чудом не задетая печень. «Скорая», вызванная зоркой хозяйкой, испугавшейся, почему ее будущий квартирант так и не вышел из подъезда. Не протрезвевшие после майских праздников больничные хирурги. Гнойный абсцесс. Недели стационара. Академический отпуск. Расстроившаяся женитьба и рукоположение.
Скорбями повзрослевший Евгений понимал: он заплатил за свою духовную и нравственную свободу несравненно меньше, чем растратил в своем сказочном «келейничестве» его несчастный собрат по «системе».
А кусочек лёгкого все же пришлось удалить…